Текст книги "Сухарева башня"

Светлана Замлелова
Сухарева башня

* * *

За столом в маленькой кухоньке, где кроме стола умещаются разве плита да холодильник, сидят Лизавета Лукинишна Семьиндейкина, старуха лет восьмидесяти с огромными выцветшими глазами и плоским, как блин, седым пучком на макушке; и две её дочери – Августина и Юлия Семёновны – старухи помоложе.

Все трое пьют чай вприкуску. У Лизаветы Лукинишны чайная пара хорошего тонкого фарфора с мелкими розовыми цветочками по белому полю. Перед Августиной Семёновной – огромный бокал, этакая лохань, на огромном, скорее напоминающем суповую миску, блюдце. Юлия Семёновна пьёт свой чай из старенькой красной чашечки с белыми горохами. В одном месте край чашки отколот. Блюдце же всё покрыто паутиной мелких трещин.

Возле Лизаветы Лукинишны лежат сахарные щипчики. Время от времени Лизавета Лукинишна захватывает их своей костлявой рукой и остервенело колет куски рафинада. Рафинад при этом трещит, Лизавета Лукинишна кряхтит и квохчет. Наколотый сахар свален посередь стола белой горой. Рядом, в глиняной сахарнице с отколотой ручкой, лежат конфеты. Тут же на блюде – яблоки и несколько синих слив.

Пьют молча. Слышно только звонкое причмокивание да прихлёбывание. Да по временам звенит муха на стекле. От горячего чая и густой июньской жары все трое красны и потны.

Разложив на столе рыхлую грудь, Юлия Семёновна вся точно обмякла и просела. На коленях у неё лежит кухонное полотенце, которым она то и дело промакивает своё широкое, весноватое лицо. Опершись о стол острыми коричневыми локтями, и подперев левой рукой голову, Августина Семёновна энергично обмахивается газеткой.

Размеры стола, вплотную придвинутого к окну, позволяют всем участникам застолья обозревать происходящее на улице. Но оттого ли, что там ровным счётом ничего не происходит, на лицах сестёр разлита скука смертная. Не то Лизавета Лукинишна. В глазах её написаны единовременно грусть и неудовольствие. Остатки бровей сдвинуты, губы плотно сжаты. По всему видно, что думает она о чём-то для себя неприятном.

– И зачем?.. – внезапно шумно вздыхает она, – зачем снесли Сухареву башню?..

От неожиданности Юлия Семёновна вздрагивает и роняет на пол полотенце. Августина Семёновна перестаёт обмахиваться и многозначительно смотрит на сестру. Та пожимает плечами и лезет под стол за полотенцем.

– Что это ты, мам, про башню-то опять вспомнила? – осторожно спрашивает Августина Семёновна.

– И далась она тебе, – вторит ей Юлия Семёновна, вылезая из-под стола и отдуваясь.

Лизавета Лукинишна с негодованием цокает языком и строго смотрит на дочерей.

– Много б вы понима-али-и! – плаксивым голосом, нараспев говорит она. – Я её, матушку, как сейчас помню… Как закрою глаза-то, так и вижу её, так и вижу… – слова «так», «и» Лизавета Лукинишна произносит слитно, отчего выходит у неё «таки». – Стоит она, голубушка, нарядненькая… как невестушка…

И Лизавета Лукинишна действительно закрывает глаза и начинает методично раскачиваться. Недовольное выражение лица её сменяется блаженным.

Сёстры с любопытством и затаённым страхом смотрят на мать.

– Да будет тебе, мам, убиваться-то, – говорит наконец Августина Семёновна и вздыхает. – Снесли и ладно… Новую построят… Знать мешала, что снесли. Там же… это… трамвай, что ль, ходил… или конка… Что там у вас…

Юлия Семёновна толкает сестру локтем и с укоризной смотрит на неё.

Лизавета Лукинишна перестаёт раскачиваться и открывает глаза.

– Да ты очувствуйся, Авета! Чего говоришь-то?.. Комуйта она помешала?.. Да другой такой башни на всей Москве отродясь не было… Стояла она, голубушка, на пригорочке… красинькая вся такая, солнышком осиянная…

Лизавета Лукинишна, молитвенно складывая руки и устремляя взгляд свой в небытие, опять принимается раскачиваться.

Сёстры переглядываются.

– Ох, Царица Небесная… Кому ж это она помешала-то…кому-у-у… кра-синь-ка-я… наряд-нень-ка-я…

– Ма-а-ам! – просительно говорит Юлия Семёновна, промакивая лицо полотенцем. – Но ведь её снесли-то уж шестьдесят лет, как… Чего ж ты по сей день всё убиваешься?..

Но Лизавета Лукинишна, увлёкшись воспоминаниями, не слышит обращённого к ней вопроса.

– Красинькая… – причитает она. – Ажурненькая… Глаз ведь радовала… Бывало едешь по Мещанской, а она стоит, уж встречает тебя, голубушка… Невольно ей улыбнёшься да поклонишься. Здравствуй, мол, матушка… Её изделё-ока видать… Она ж на горке стояла… И этакую красоту изничтожить… – Лизавета Лукинишна цокает и мотает головой. – Ох, анчутки!.. На Москве-то две башни было – Ивана Великого да Сухарева… Всё одно, что две руки… Ан нет, отсекли одну руку-то. Таки осталась Москва однорукою… Д-а-а! С Мещанской видать… А в тридцать четвёртом годе её и своротили… Вначале верхушечку, потом часики… – Лизавета Лукинишна всхлипывает, а недоумение и страх на лицах сестёр сменяются жалостью и сочувствием. – А мы-то смотреть бегали, как её ломают… Вначале верхушечку, потом часики, а там уж всю остатнюю по кирпичикам разнесли… А мы-то стоим в стороночке и смотрим, а слёзы-то сами таки капют, таки капют… Гдейта за месяц до Петрова дня, вот как сейчас время-то было, её и разнесли, голубушку… А кирпичиками-то её улицы после мостили. Таки растоптали её, матушку… Во, брат, как!..

Слёзы, стоявшие до сего момента в глазах доброй старушки, полноводным потоком изливаются на морщинистые щёки. Лизавета Лукинишна опускает лицо и закрывает его цветастым, кое-где прогоревшим передником.

Вслед за Лизаветой Лукинишной всхлипывает Юлия Семёновна. И представляется ей, как Лизавета Лукинишна, молодая совсем девушка, фланирует взад-вперёд по Мещанской, смеётся и посматривает на молодцов. И что одета она в шнурованную кошулю и красный беретик. А на ногах у неё парусиновые белые туфли. И вовсе не жаль Юлии Семёновне Сухаревой башни, знакомой разве по картинкам да по рассказам Лизаветы Лукинишны. Нет. А жаль ей, что молодость проходит и всё хорошее остаётся где-то там, на пересечении Садового и Сретенки. Там, куда уж вернуться нельзя никогда…

– Ну, а ты-то чего?! – спрашивает её Августина Семёновна. – Ты-то чего завыла?

Но Юлия Семёновна, закрыв своим полотенцем лицо, только вздрагивает в ответ. Вздрагивают её плечи, вздрагивает лежащая на столе грудь, вздрагивает двухэтажный подбородок.

И, глядя на то, как мать и сестра, самые родные, самые близкие ей люди умываются слезами, Августина Семёновна чувствует, что глаза начинает предательски щипать, а в носу пощекатывать. И когда вернувшийся с прогулки внук Юлии Семёновны Ваня, рыжий мальчик лет тринадцати с полным, добродушным лицом, заглядывает на кухню, он застаёт трёх старух сморкающимися и утирающими лица.

– Опять, что ли, Сухареву башню вспоминали? – ехидно спрашивает он, переводя глаза с одной фигуры на другую…