Текст книги "Странный мир. Истории о небывалом"

Голубое платье

Шестьдесят лет просквозили, словно одна неделя.

Я, шкет, первоклассник, топаю по мосту Лейтенанта Шмидта. Как меня туда занесло? Обычно я еду через мост на двадцать шестом трамвае, а тут вдруг – пешком. Все в мире хорошо, да что-то нехорошо, – именно в эту пору я читал подобную фразу у Гайдара. Прохожий замертво упал на тротуаре – никому нет дела. Легковой автомобиль пробивает перила моста и падает в Неву – ни один человек даже не оборачивается. Получается, что только я вижу разлитую над городом беду.

Если глянуть направо, то там, где глаз привык видеть портальные краны Адмиралтейского завода, высится уродливое сооружение. Словно три гигантских кубика криво поставлены друг на друга. Темно-серые, без единого окна или иного просвета, они торчат, уродуя город своей бессмысленностью. Именно от этого строения разливается безнадежное чувство обреченности.

Я уже не думаю, куда шел, а сворачиваю на набережную Красного Флота и бегу туда, где высится уродское строение. Не знаю как, но я пробираюсь на строительную площадку. Работы там почти закончены, но на площадке никого нет – выходной, что ли? Последним аккордом мещанской пошлости должен стать жирно позолоченный шар, метров десяти в диаметре, который, насколько можно судить, собираются водрузить на третий, самый верхний куб. Но пока он лежит на земле, а рядом сидит девушка в голубом платье и плачет. Я пытаюсь успокоить ее, но что может сделать шестилетний мальчишка, который только-только начал ходить в первый класс?

Потом я еще не раз был на мосту Лейтенанта Шмидта, ездил на трамвае вдвоем с мамой и один. Ходил, удравши от взрослых, и пешком. Уродских кубиков не было, был обычный заводской пейзаж.

Не знаю, что тянуло меня именно на этот мост. Я жил в Гавани, и до моста Лейтенанта Шмидта от моего дома был изрядный кусок пешком. То, что ездить туда на трамвае бесполезно, я понял очень скоро.

В принципе уродское строение иногда появлялось на привычном месте, и каждый раз его появление было апокалипсическим. Город горел, случались землетрясения, наводнения, цунами. Невозможно описать, как мутная двадцатиметровая волна идет от Маркизовой лужи вверх по течению Невы. Я уже знал, что, когда неторопливая стройка будет закончена, золотой шар поднимут наверх, а девушку в голубом платье поставят на шар и обратят в каменную статую, это будет конец. Конец городу, людям, его населяющим, конец всему. А я, единственный знающий об опасности, рвался на проклятую стройку изо всех своих невеликих сил. Помню, как я бегал вдоль глухой железобетонной стены, огораживающей площадку, пытаясь найти хоть малейшую лазейку. В другой раз меня сбил самосвал, вывозивший строительный мусор. Несколько раз я тонул, и это было особенно скверно. Водоворот крутил меня, выжимая из смятых легких последние остатки воздуха; я еще жив, но жить осталось меньше двух секунд. Кто, однажды испытав подобное, захочет повторения? Но я при всякой возможности бежал на мост, выискивая взглядом врага, хотя и понимал, что инициатива в его руках: не захочет – не покажется, хоть избегайся.

И в конце концов я прорвался в запретную зону. За прошедшие годы, а их просквозило немало, на площадке ничто не изменилось. Тот же мусор и грязь, так же лежит подготовленный к подъему золотой шар, а рядом сидит девушка в голубом платье.

Я схватил ее за руку:

– Бежим отсюда!

– Нельзя. Меня найдут и накажут.

– Я спрячу тебя так, что никто не сможет найти. А потом я разобью золотой шар, обрушу бетонные кубики, чтобы ты стала свободной.

Легко обещать такие вещи, гораздо труднее их исполнить. В городе девушку не спрячешь: метастазы адского строения проникли всюду, скрыться от них невозможно. А за пределами города… Со времени нашей первой и единственной встречи прошло немало времени. Мне уже двенадцать, а то и тринадцать лет, но что я знаю о мире за пределами родных дворов? Единственное место, где все облазано и исследовано, – садоводство на станции Пери. Там у моих родителей была дача, каждое лето я проводил там и знал в округе любой куст. Уж там-то не было недостатка в ухоронках, где беглянку не найдет никто и никогда.

Я привел ее в самый потаенный уголок и попросил подождать несколько минут, пока я поставлю в известность родителей. Дело к ночи, весь день я шатался черт знает где и вдруг явлюсь с незнакомой девушкой, которую зачем-то надо прятать от неведомой опасности. Уж я-то знал своих родителей, их обстоятельные вопросы: где, зачем и почему… Вопросы, на которые я не умею отвечать, а у них уже готовы безжалостные ответы.

Но вдруг – самые важные вещи всегда случаются вдруг – ответ появился и у меня: потому что я люблю ее!

Я счастливо избежал дурацких детсадовских влюбленностей – мол, вырасту и женюсь на Даше из средней группы, а то и на воспитательнице Анне Максимовне. Любовь обрушилась на меня серьезно и бескомпромиссно, обрушилась по-взрослому в мои неполные тринадцать лет. Я не понимал, что делать, знал только, что мама, папа, бабушка и дедушка с их мнениями и вопросами не имеют сейчас никакого значения. Я должен быть рядом с той, чьего имени я так и не узнал.

Я заторопился назад к потаенной ухоронке и не нашел в ней никого. Сама она ушла или ее обнаружили подлые строители башни и уволокли, чтобы превратить в статую, – не знаю. До утра я метался по окрестностям, но не нашел никого. Утром на первой электричке я зайцем помчался в город, на мост Лейтенанта Шмидта. Они не показались и там – ни в первый день и никогда потом. Не появились, сколько бы я ни ходил через мост. Я не сумел разрушить черный замысел, но вспугнул их шайку, и строители убрались в другое место, оставив Ленинград в покое. Но половинчатая победа меня не радовала, потому что вместе с врагами исчезла девушка в голубом платье, прекраснее которой нет на земле.

На этом рассказ можно было бы закончить. Но у него, словно у длинного романа, появился эпилог, без которого рассказ будет неполным.

Несколько дней назад писательская судьба занесла меня во Францию, в город Париж. Попавший за границу человек, если он не знает языков, чем-то напоминает рыбешку, насаженную на кукан. Он двигается и даже вроде бы плывет, но все происходит помимо его воли. Плывет, куда ведут, смотрит, на что велят. Так и я. Двадцать пятого июля две тысячи восемнадцатого года меня закинуло на смотровую площадку на пятьдесят девятом этаже башни Монпарнас. Я послушно восхищался красотами – а Париж с высоты действительно очень красив, – позволил себе дипломатично возразить, что смотреть вниз не страшно, поскольку тут речь идет не о высоте, а о расстоянии. Короче, был образцовым туристом. И вдруг – все самое важное в жизни происходит вдруг – казалось, меня ударили под сердце… дыхание перехватило, ноги подкосились…

– Что это?

– Дом инвалидов.

– А дальше, за ним?

– Мост Александра Третьего и Большой дворец возле.

– Нет, еще дальше, два раза столько…

– Там ничего. Типовая застройка.

Они не видят! Мрачное серое здание, словно три кубика криво поставили друг на друга. Золотой шар то ли еще не привезли, то ли я не могу разглядеть его с такого расстояния. Но не узнать страшное строение невозможно.

Что же делать? С пятьдесят девятого этажа не прыгнешь, а спустившись на лифте, не побежишь неведомо куда. Париж – огромный город, куда больше, чем Ленинград шестьдесят лет назад. Неисчислимое количество квадратных километров застройки, сотни улиц, тысячи домов. Где искать раковую опухоль, впившуюся в город? И захочет ли серое строение показаться чужаку, который уже гонял его когда-то?

Медленно обхожу смотровую площадку.

– Смотрите, дым! Его вы хотя бы видите?

– Да, дым. Скорей всего, какой-то завод. Вредные выбросы в атмосферу еще не уничтожены окончательно.

Несколько лет я занимался охраной природы. Так неужто я не отличу дым из трубы от пожара? Париж горит, но никому нет дела.

Я тоже бессилен. И не то беда, что я чужой здесь. С той поры, как я впервые увидел опухоль, убивающую города, незаметно просквозило шесть десятков лет, а для человека это много. У меня появилась жена, дети, внуки. Я не могу, как прежде, любить девушку в голубом платье: она осталась в далеком прошлом, куда нет возврата. Теперь мне остается ждать и надеяться, что какой-то юный парижанин сумеет разглядеть проказу, разъедающую Париж, спасти свой город и получить награду, которой лишен я: самую прекрасную в мире девушку. Девушку в голубом платье.

Дарид

«В некотором царстве, в некотором государстве жили-были…»

Люди существа стайные, стройно жить не могут и потому сбиваются в шайки, банды, коллективы, а пуще того – в царства и государства. Оттого у них случаются беды и неурядицы, о которых в сказках говорится. Сказок Дарид помнил множество, хотя частенько не понимал, зачем они и о чем в них толкуется. Но раз сказки помнятся, то пусть их. Есть не просят.

Сам Дарид поначалу тоже жил-был вдвоем с папенькой. Дарид был мал, папенька заботился о нем, кормил и оберегал. Потом Дарид вырос, а папенька состарился и начал прихварывать. Теперь уже Дарид заботился о нем, но заботы не помогали, папенька хворал все чаще, а потом его вовсе не стало. С тех пор Дарид, как и полагается, жил-был один.

Хотя Дарид был людского рода, но жил не стайно, а стройно. Из людского бытия помнились сказки, кой-какие рабочие ухватки и кое-что по мелочам. Но главное, конечно, речь: Дарид умел говорить и сильно подозревал, что это умение досталось ему от человечества.

Курум, например, говорить не умел. Хрумкал, грымкал, но членораздельных звуков не издавал. Собой был невысок, но коренаст. Бегал то на двух ногах, а то и на четвереньках и весь был покрыт соловым, на шерсть похожим волосом. Одежды не носил – то есть ничего человеческого в нем не наблюдалось. Дома у него тоже не было; во всяком случае, Дарид о таком не знал.

Курум обитал на лугу, что между рекой и Даридовой рощей. Кроме Курума на лугу имелась стая баранов. Но бараны просто животные, их никто в расчет не принимает. Дарид не был даже уверен, бараны это или овечки. В сказках овечки тоже встречаются. Когда сталкиваешься с настоящим жителем, сразу понятно: это Курум, это Мухляк, а это Чурнан. А тут – ходят какие-то существа по лугу, а зачем и почему – непонятно. Луг – Курумова вотчина, пусть он с баранами разбирается. И Курум разбирался, да еще как! Иногда просто смотрел, как они пасутся, иногда пугал, и тогда бараны шарахались в разные стороны, тряся хвостами. А порой Курум выбирал одного барана и ел его, а остальные, сбившись в кучу, таращились выпученными глазами, и в их взглядах не отражалось ничего.

Главное правило стройной жизни – не лезть куда не зовут, но Дарид недаром был людского рода, главное правило им частенько нарушалось. Но, нарушая букву неписаного закона, Дарид свято блюл его дух. Изредка он подходил к Куруму, что уже было нарушением, и спрашивал:

– Я возьму барана. Можно?

Курум недовольно ворчал, и Дарид понимал, что можно. Было бы нельзя, так и недовольство было бы иным. Когда в позату зиму из Зачащобья набежала стая волков и принялась не разбирая резать баранов, ворчание раздалось такое, что и в Зачащобье слышали. Казалось бы, что волки, что бараны – животные, серые и лохматые, сбиваются в стаи, а разница огромная. Курум драл набежников так, что шерсть летела клочьями, но и волки в долгу не оставались. Дарид наблюдал за сражением и не мог понять, кто кого заест. Вмешиваться нельзя, это не его битва. Потом Дарид с огорчением вспомнил, что хотел попросить у Курума не одного, а двух баранов, потому что ему очень нужны шкуры, но после нынешнего разорения Курум, конечно же, не даст ничего. И еще Дарид подумал, что волчья шкура вполне заменит баранью, а охота – это совсем иное дело, нежели участие в сражении, даже если охота происходит на Курумовой земле во время битвы. Это и вовсе не вмешательство и стройность жизни не портит.

Умные размышления заняли совсем немного времени, после чего Дарид тонким колышком насмерть приколотил волка, что полохматей, а следом второго и третьего. Он бы и четвертого прибил, но волки, утащив несколько бараньих туш, утекли к себе, а гнаться за волками в Зачащобье небезопасно даже для Дарида.

– Волчьи шкуры возьму, – объявил Дарид.

Что ворчал израненный Курум, было не понять, но и без того ясно: шкуры Куруму не нужны, у него своя не хуже.

Ходить по чужой земле в случае нужды обычай не возбранял. Дарид пользовался этим правом вовсю, исходивши весь край. Сильно хотелось знать, кто из обитателей относится к людскому роду, а кто сам по себе. Решил так: кто говорить способен – тот человек, а нет – то просто житель. Тут тоже бабушка береза надвое скрипела: а ну как говорить житель умеет, но не хочет – что тогда? Вон Чурнан, недальний сосед, что в чащобе за Даридовой рощей живет: две руки, две ноги, одна голова – ни дать ни взять человек, только скукоженный, горбатый, Дариду едва по пояс. Но не скажет ни полсловечка, знай лишь хохочет как оглашенный и все старается Дарида с дороги сбить, чтобы тот заблудился и пошел кругами. Тут поневоле усомнишься: в разуме Чурнан или сам где заплутал. Дарид хоть и людского рода, но деревьям сродни и в лесу потеряться не может. Это Чурнан должен бы сообразить, даже если он не человек. А что до смеха, то неясыть тоже хохочет, хотя человечества в ней ни на полпера.

Чем живет Чурнан, над чем смеется – Дарид не знал да и не интересовался знать. Ему из чащобы ничего не надо: в роще то же самое есть, еще и получше. Скажем, орехов у Чурнана нет, а у Дарида – сколько угодно. Дальний конец рощи зарос густющим орешником, в урожайные годы на созревшую лещину сбегались белки даже из Зачащобья. Зверьков Дарид не гнал: жалко, что ли? Себе орехов тоже набирал, а потом ходил да пощелкивал.

На дальнем конце чащоба истончалась и превращалась в дубраву. Там обитал Жам. Он точно не был человеком, а больше напоминал Курума. Дарид в свое время даже думал, что Жам и Курум – братья. В сказках братья встречаются часто, но их всегда трое – два умных, а третий дурачок, – и к тому же они непременно соперники, а Жаму и Куруму делить нечего: оба они умницы, вотчины свои ухичивают на славу, так что Дарид неверную мысль отбросил. Бывают ли у Жама и Курума малыши, есть ли смена поколений – Дарид не знал. На глаза ему дети, ежели таковые нарождаются, не показывались, а соваться в такие дела негоже, стройность жизни не велит.

В роще у Дарида росли в основном березы, а у Жама в дубраве – липы и дубы. На желудях кормились белки и кабаны; летом, когда начинали цвести липы, дубрава наполнялась пчелиным гулом. Пчела зверек стайный, а живет стройно. И мед дает, что уже вовсе чудо чудное. Мед Дарид любил страстно, сам не свой делался от текучей сладости. Когда пчелки начинали сбиваться в шайки или ватаги, – кто скажет, как это у них называется? – Дарид ловил их и сажал в колоду. Тогда шайка – или банда? – успокаивалась, становилась царством и начинала таскать мед. Колоды Дарид выламывал в чащобе и приволакивал поближе к липам. В самой дубраве колоду выламывать нельзя, тут деревья счетные, вроде как березы в роще, а правила чужой жизни, если хочешь быть добрым соседом, надо исполнять. Вот чащоба на то и чащоба: там самоуправство простительно, сам Чурнан не знает, сколько у него деревьев и каких. Половину колод обычно разорял Жам, который тоже был охотником до меда, но с этим приходилось мириться: дубрава – Жамовы владения, это Дарид сюда без спроса вперся.

За дубравой начинались увалы, и там никто не жил. Даже странно: места красивые, зверья всякого полно, а хозяина нет. Хотя, возможно, и есть, просто Дарид его не заметил, он тоже не всевидущий.

Увалы постепенно перерастали в горы. Там Дарид встретил самого дальнего из жителей. Дарид хотел на вершину подняться, узнать, что оттуда увидеть можно. Шел по крутому склону, когда вдруг понял, что здесь живет Зурайко. Понять понял, а увидать ничего не мог. Решил, что Зурайко куда-то убрел по своим Зурайковым делам. Самого Дарида тоже дома сейчас нет, так чем Зурайко хуже? И только он так подумал, как понял: то, что он за кучу камней принимал, и есть Зурайко, а никаких камней нет, потому что это не камни, а чешуя, вроде как у василиска.

Какого рода может быть этакий страхолюд? Чем здесь живет и какая тому причина? Хотя ответа ждать не приходилось, Дарид спросил:

– Ты тут всегда живешь?

И неожиданно ответ получил. Открылись агатовые глаза, и вместо бесформенной кучи обломков обозначилась сидящая фигура: покатые плечи, рука, подпирающая тяжелую голову. Голос, напоминающий скрежет трущихся камней, произнес:

– Где я только ни жил-был. И в тридевятом царстве, и в тридесятом государстве. Но и здесь покоя нет. Ты зачем пришел?

– Хочу подняться на вершину.

– Там ничего нет. Зато во время подъема со склона может сойти камнепад и сломать твои красивые ноги. Уходи.

– Спасибо, – сказал Дарид и ушел. Если хозяин говорит: «Уходи» – надо уходить. Тут ничего не попишешь, тем более что грамоты Дарид не разумел и писать не мог.

Чащоба отделялась от Зачащобья топким болотом. Там сидел Хвай. Что за удовольствие сидеть в трясине? Однако Хвай там сидел, это Дарид знал совершенно точно. Интересовало другое: каков Хвай из себя, чем питается, как продолжает свой род. А может, он вообще бессмертный… на бессмертного поглядеть тоже было охота. Дарид уселся на корягу и принялся ждать. Дарид был не только людского рода, но и березового, поэтому ждать умел неустанно. В охотку мог неделю просидеть не двигаясь. Но на этот раз трех дней не прошло, как ряска в болоте разошлась, показалась облепленная тиной башка.

– Что застрял, словно кость в горле? – взбулькнул Хвай. – Давай или туда, или сюда.

Пришлось уходить. Но главное Дарид выяснил: Хвай – рода людского и владеет словом, хотя с кем ему в болотине беседовать – непонятно. Куда как стройней было бы, сиди в трясине кто-то наподобие Мухляка, ему там было бы самое место. Но, когда имеешь дело с людским родом, все выходит нестройно. Это Дарид собственным примером доказывает.

В Зачащобье Дарид не хаживал, край это нехороший, жизнь там нестройная, и ходить туда опасно. Нет хозяина – нет и порядка. Волки плодятся там сверх меры и порой вторгаются в соседние земли, хотя чаще дело ограничивается заунывным воем зимними вечерами. В любом случае общаться с волками Дариду совершенно не хотелось.

Мухляк, о котором Дарид вспоминал, столкнувшись с Хваем, проживал неподалеку от рощи в поганой яме. То есть яма была как яма, поганой ее нарек Дарид, слишком уж неприятен был Мухляк. Разума в нем было не больше, чем в лишайнике, что свисал с еловых веток в чащобе. Бессловесные Жам и Курум все же занимались чем-то понятным, ухичивали свои владения, и с ними можно было жить в добром соседстве, имея какие-никакие дела. А Мухляк только жрал все, что попадало к нему в яму. А если в яму долго ничего не попадало, Мухляк мог вылезти наружу в поисках пропитания. Однажды он вломился в рощу и принялся грызть молодую березку.

– Уходи! – закричал Дарид, и Мухляк послушно уполз. Значит, и для него какие-то правила существуют.

С тех пор Дарид старался делать так, чтобы Мухляк больше на свет не показывался. Чего только не перекидал в яму Мухляку на пожрание! Серых утиц на ужин спроворит, перья и внутренности – Мухляку. Серого заиньку тонким колышком прибьет, шкурку и мясо – себе, кишочки – Мухляку. Когда серых волков на Курумовом лугу добыл, себе только шкуры взял, а туши целиком в поганую яму свалил. То-то Мухляку раздолье было, попировал всласть! Получается, что и от Мухляка с его поганой ямой польза бывает.

Воняло из ямы гадостно, и без дела Дарид старался в том конце не бывать. Хорошо, что яма невелика, а то как размахнулась бы величиной с Курумов луг или Даридову рощу, так в округе и жить было бы нельзя.

Волчьи шкуры понужнобились Дариду не просто так, а для брачной постели. Брачная постель делается раз в жизни, и, чтобы создать ее, нужно много времени и сил. Прежде всего следует спросить благословение. В сердце рощи на взгорке растет бабушка береза. Все остальные березы, даже самые старые, бабушке по пояс, ствол ее неохватен и давно потерял белый цвет. Перед началом всякого нового или долгого дела надо прийти к бабушке, прижаться лицом к жесткой морщинистой коре и не надо даже говорить, бабушка сама поймет. И хотя она ничего не скажет и знака никакого не подаст, но делается дело с удачей и легким сердцем.

Получив благословение, можно приниматься за брачную постель. Волчьи шкуры, грязные и мокрые, вонючие и полные паразитов, Дарид расстелил на снегу и принялся оглаживать ладонями. Постепенно исчез смрад, пропали вши и блохи, шерсть обрела шелковистость. Из таких шкур можно изготовить тулуп или теплые, мехом наружу, штаны, но Дарид продолжал гладить и ласкать свою поделку.

Удивительная вещь – человеческая рука! Может быть, еще чудеснее, чем способность говорить. Вот она: ладонь, четыре перста и большой палец наособицу – ничего в них нет необычного, а подопрет нужда, и вытаскивает рука из-за пояса железный топор, который хозяин туда не засовывал, в помощь усталым ногам добывает дорожный посох, а в иной час достает резную деревянную ложку, без которой тоже не людское получается житье, но зверское.

На то у человека руки, чтобы зверское делать людским.

Путешествия в дальние края остались в прежней холостой жизни. У слова «холостой» значений несколько, но все сводятся к одному. Холостой выстрел – пустой, ничего в нем нет, кроме грохота. Дариду ружья видеть не приходилось, но он это знает. И жизнь холостая грозит на пустой шум изойти, если не придет ей на смену жизнь семейная.

Двумя руками без отдыха и срока разглаживал Дарид шкуры, превращая зверское в людское. Под чуткой ладонью пропала волчья шерсть, бывшая шкура закудрявилась легкой куделью, спрялись нитки – и словно само соткалось тончайшее полотно, какое только и годно на брачную постель. Марья-искусница, должно быть, так же мастерила в сказке вышитую рубаху. Только ей довольно было одной ночи, а Дарид старался чуть не полгода.

А суженая уж давно присмотрена: самая красивая, самая стройная, самая белоствольная.

В изначальный весенний день, когда еще ни одного листочка нет на деревьях, но весь мир пронизан ожиданием готовой прорваться зелени, когда по всем стволам гудит проснувшаяся жизнь, Дарид пришел на решительное свидание к своей избраннице. Опустился на колени, обнял ствол, прося прощения за любовь и боль, неразрывно с любовью связанную. А потом вскинул руку, только что пустую, и острейшим лезвием вспорол белую кору от нижних веток до самых корней. В потоках влаги, переполнявшей ствол, шагнула ему навстречу древесная красавица, дрожащая, плачущая, напуганная солнцем, ветром, прикосновением ладоней – всем, от чего прежде сберегала ее рассеченная березовая кожа. И если бы Дарид не подхватил девушку на руки, она упала бы как подрубленная, сраженная тем небывалым, что случилось с ней.

День, а затем единственная в жизни ночь, какой никогда не повторится. У истинных людей, если верить в сказки, все иначе. Они живут-поживают вдвоем полный век и умирают в один день. Каждая ночь для них настоящая, и весь день они вместе, если не вмешается какой-нибудь кощей.

Наутро Дарид отнес измученную красавицу туда, где росла она прежде, раздвинул истекающие соком пласты коры, чтобы березка могла вернуться к своим корням и ветвям. Смазал разрез целебной сосновой смолой, туго перепеленал брачными простынями, которые больше не нужны.

С той поры Дарид не уходил надолго от привитого деревца, тревожился, шептал ласковые слова и ждал.

Целый год береза болела. Порой казалось, что она не выдержит и засохнет. Дарид не отходил от нее, хотя ничем не мог помочь. Береза это не какая-нибудь груша, ее не польешь, земельку у корней не разрыхлишь. Береза растет сама по себе и на боль не жалуется.

Следующей весной березка выправилась, крона зазеленела, бурно пошла в рост. Конечно, ствол потерял стройность и белизну, дерево искривилось, но Дарид умел смотреть влюбленными глазами и видел, сколь прекрасны происходящие перемены.

Пройдет не так много времени, и в самой густотени ветви сплетутся в колыбельку, и там объявится березовый сынок. Мать будет выпаивать его сладким соком, а Дарид – кормить тягучим медом, растертыми в кашицу орехами, грибами и мясом пойманных зверей. Будет водить его сначала за руку по роще, а когда сынок подрастет, вновь начнутся путешествия: в чащобу, где царит смешливый Чурнан, и в дубраву к мохнатому Жаму. А уж на луг сынок начнет бегать сам, гонять глупых баранов, и Курум будет ворчать на него вовсе не злобно. В горы или Зачащобье сын, если захочет, отправится один, когда вырастет. И только к реке он не пойдет, хотя вот она, отлично видна с холма, на котором растет бабушка береза.

Все потребное для жизни и многое иное сын будет знать и уметь изначально, но Дарид станет разговаривать с ним вслух, словами. Ведь мы люди, а люди должны говорить. И пусть кто-нибудь попробует сказать, будто такая жизнь не стройная, а стайная. На такого умника колышка не потребуется, его Дарид приколотит кулаком по мудрому лбу.

Тоже чудо чудное, диво дивное: рука одна, но в ладони ласка, а в кулаке – таска.

А береза-мать, как и положено матерям, ждет, когда сын и муж вдоволь набегаются и вспомнят про нее. Придут, посидят под шатром ветвей, обнимут корявый ствол. Прививка людской сути и трудные роды не пройдут для дерева даром, береза-мать невысока и коренаста, ни малейшей белизны нет в ее стволе. Если бы не листья, так и не понять было бы, береза это или какой-то развесистый вяз. В обмен на утерянную легкую красу даруется матери долгий век, впятеро против обычных деревьев. Только бабушка береза знает, сколько живут матери, но этого она не скажет никому. Лепечут по весне листья равно у бабушки и у самой юной березоньки, но не разобрать, о чем этот лепет. И так, не разболтав ни одной тайны, осенью листва устилает землю желтым ковром.

Память предков сохранила Дариду историю отступника, предавшего любовь. Имени его не сохранилось, хотя всех в роду звали Даридами. Но этого память из Даридов разжаловала, так он и остался отступником.

Непостижимо, как такое могло войти в голову, но отступник решил по примеру сказочных героев жить-поживать и вместо того, чтобы вернуть березу родным корням, оставил ее у себя для любовных утех. Но уже вторая ночь была ничуть не похожа на ту волшебную, что должна была стать единственной. А на третью ночь… он даже не понял, какую жестокую правду ляпанул:

– Да что ты словно деревянная!..

Березка не плакала, деревья не умеют плакать от горя, их слезы – слезы боли либо радости. Но и эти слезы высохли на вторую ночь. К утру последнего дня отступник увидал, что девушки нет, есть ошкуренный и засохший березовый ствол. Схватив в охапку бывшую возлюбленную, он потащил ее туда, где она росла когда-то, но там не было ничего, кроме пня, залитого соком, который успел забродить и заплесневеть.

Ему бы ужаснуться содеянному, но отступник пришел в ярость. Он ринулся к ближайшей березе и только зря сгубил ее: день, когда с неудержимой силой прибывает сок, уже прошел, а в иное время березовая дева не может ожить.

Год за годом отступник ждал весеннего часа и каждый раз убивал лучшую березу. Праздник любви превратился в праздник разврата. К бабушке березе и старым матерям отступник не подходил, понимая, что на такие дела благословения не будет.

Но хотя на развратнике не было и проклятия – не умеют березы проклинать, – очень скоро, по древесным, конечно, меркам, отступник начал скудаться здоровьем, прихварывать, хиреть. В будущем замаячил призрак бесприютной старости. Был бы сынок – он бы отца ублажил, а одинокий хуже бездомного. И пока не совсем хизнули силы, отступник завел-таки сына.

Мальчонка уродился на славу, хотя папаша не особо утруждал себя заботами о наследнике и его воспитанием. Какие заботы, себя бы обустроить как следует, а что до воспитания, то оно и к лучшему, что папаша оставил свои гниловатые принципы при себе. Молодой Дарид сам превзошел жизненную науку и вскоре не только ходил на луга и в дубраву, но и в Зачащобье заглядывал, хотя времени для путешествий было не много: немощный отец требовал заботы. А папаня чем дальше, тем сильнее капризничал. И подберезовики в меду недостаточно лакомы, небось старых набрал да червивых, и утиный пух на постели не мягкий.

– Что ты мне баранину даешь жесткую, что не прожевать? На промысел сходить лениво? А добудь-ка мне в чащобе рысь. У нее мясо белое, я бы покушал в охотку.

Привередничалось отступнику легко и приятно, лишь об одном он не подумал, что сын памяти не лишен и знает, что рожден не для любви, а для ублажения запаршивевшего родителя. Повеление добыть рысь превысило меру терпения. Сын кивнул согласно и тонким колышком прибил папаньку к подстилке из утиного пуха. А потом пошел и добыл рысь, но есть не стал.

Многие поколения умерших обитателей рощи закапывали на холме неподалеку от бабушки березы. Могил не обустраивали, бабушка и без того всех помнит, а самим это не нужно: незачем устраивать посмертную стайность. Но отступника сын хоронить не стал, а прямо на пуховой подстилке сволок в поганую яму. Пусть Мухляк в охотку покушает.

Сколько поколений назад случилась эта история, Дарид сказать не мог, но в память она врезалась прочно, наравне с правилами стройной жизни.

Навечно в памяти детей и правнуков оставались лишь события необычные, выпадающие из плавного течения жизни. В молодости Дарид был бы не против, чтобы в мире случилось нечто столь значимое, чтобы и внуки внуков помнили, но теперь больше хотелось спокойствия, ведь в ветвях лучшей из берез скоро должна была появиться колыбель. И, как обычно бывает, события начались, когда они вовсе не нужны.

Незнакомцев Дарид учуял, едва они приблизились к границам рощи. Иначе и быть не могло: хозяин обязан знать, что творится в его владениях. Никакого знания, кто именно пришел в рощу, Дарид не получил – значит, это не обитатель мира, а скорей всего звери, тем более что был он не один, а целая стая – шесть особей. Но когда Дарид увидал незваных гостей, то понял, что это не звери. Они были схожи друг с другом, как схожи деревья одной рощи. И так же точно они походила на Дарида. Две руки, две ноги, лица совершенно человеческие… у троих, правда, волосы кучерявились не только на макушке, но и на щеках. «Борода», – вспомнил Дарид слово, которое прежде произносить не доводилось. И главное, все шестеро были в одежде, а одежда – такой же признак людского рода, как и речь. Значит – люди. Не обитатели людского рода, а изначальные люди, те, что в сказках, из тридевятого царства.