Текст книги "Теряя сына. Испорченное детство"

Я долго звонила в звонок – никакого результата. Позади дома была другая дверь. Я знала, что рядом на гвозде под связкой лука висел запасной ключ. Я нашла его, открыла дверь и попала в кухню. Там горел свет. Чайник на плите яростно свистел, исходя паром.

– Окасан?

В ответ – ничего.

Я выключила газ и свет и стала обходить комнату за комнатой. Ее нигде не было.

Я была несколько озадачена, но, кроме того, надо признаться, испытала чувство облегчения. Без ее надзора я могла поваляться на татами, почитать роман или даже уснуть. Можно было даже порисовать.

Я выбрала последнее и кинулась к мольберту. Уже несколько дней я собиралась написать вид из окон второго этажа – вершину горы Бидзан вдалеке, искрящуюся на солнце реку, синие черепичные крыши.

Поначалу я боялась, что она вернется и прервет меня, и не могла сосредоточиться. В доме ведь всегда найдется какой-нибудь пыльный угол, который надо хорошенько вымыть. Но постепенно я успокоилась, сконцентрировалась. Не осталось ничего, кроме света и цвета.

Телефон зазвонил в пять часов. Я не сразу его услышала, а услышав, некоторое время не обращала на него внимания. В конце концов, кому я нужна в этом городе? Но телефон звонил и звонил.

Это был Юсукэ. Он плакал.

– Отец умер. Сердечный приступ, прямо на объекте. Пропылесось большую комнату с татами.

Я сначала не поняла, как это может быть связано, но потом сообразила, что его мать привезет тело домой и скоро сюда на поминки соберутся родственники, соседи и коллеги отца Юсукэ.

Потом я стояла у окна и смотрела, как во двор въезжает «скорая». Юсукэ вышел из машины и подал руку матери. Она тяжело оперлась на нее. Она словно стала меньше ростом, чем утром, и постарела.

Я выбежала им навстречу, но меня отстранили. Мать Юсукэ громко всхлипывала. Юсукэ жестом дал мне понять, что я должна помочь внести тело его отца в дом.

Два санитара вытащили из задней двери машины тело, завернутое в ткань. Я стала его поддерживать. Даже через простыни и одежду я чувствовала тепло жизни, еще не до конца покинувшее тело. Отец Юсукэ был тяжел, как камень, – камень, грозивший утянуть меня на дно.

1997

Сейчас полночь, и в бутылке молодого божоле осталась только четверть. Я сижу и предаюсь воспоминаниям. На коленях у меня раскрытый альбом с фотографиями, на глазах – слезы.

Вот Кею два года, он в плаще-хаппи и хатимаки[6]6
  Хатимаки – белая головная повязка.


[Закрыть]. Он выглядит усталым – мы провели целый день на фестивале. Я помню, был теплый вечер, в небо взлетал салют – темнота, затем взрыв, и во все стороны разлетаются хвостатые кометы, на черном фоне расцветают розовые хризантемы, луну обступают разноцветные звезды. На обочине дороги стоят машины, бампер к бамперу, и наша среди них. Люди вышли и молча смотрят. Луна полная, желтоватая и блестящая, словно масло. Пахнет древесным углем, жареным мясом, собачьей мочой. Мост забит машинами, их огни как нитка со сверкающими камнями, протянутая через реку. Над рекой возвышается гора Бидзан. Кей показал пальцем и сказал: «Гора».

А на этой фотографии Кей сидит на кухонном столе с миской консервированных спагетти. Когда я была маленькой, я их очень любила. Я хотела поделиться с сыном всем, что запомнилось мне из детства. «Спагетти-Оу», «Кул-Эйд» и «Твинкиз», Чарли Браун, Скуби-Ду и Хеллоуин. Я хотела, чтобы он катался на механической лошади перед магазином «Крогерз» и рисовал цветными карандашами в дешевых детских книжках.

Меня так затянуло в прошлое, что, когда зазвонил телефон, я подняла трубку чисто машинально

– Моси-моси.

– Эй, привет, дружище. До тебя нелегко дозвониться. Я уже давно пытаюсь.

Эти бостонские гласные, которые не смог смягчить ни Париж, ни Голливуд, ни Мехико. Эта скороговорка, будто он куда-то опаздывает. Я почти вижу, как он нетерпеливо притопывает ногой. Всегда в движении, всегда на скорости. Он абсолютно неспособен управлять своей энергией.

– Привет, Филипп. Как ты? – Я тянусь за бокалом, но он падает. На татами наверняка останется пятно. – Как ты меня нашел? – спрашиваю я.

– Позвонил твоей матери. Самый простой способ.

– А где ты? – Связь такая хорошая, что кажется, будто он звонит из другого квартала.

– В Индонезии.

Добраться легко и просто. Час лету от Бангкока.

– Продвигаю кинематограф в массы.

Он работает в кинокомпании «Двадцатый век Фокс». Живет в небоскребе в Джакарте. Я спрашиваю, есть ли у него горничная, личный водитель. Он отвечает, что есть.

– А что Дженнифер? Вы еще вместе?

– Дружище, тут такая история… Она меня бросила. Не могла решить, кто ей больше нравится – мальчики или девочки.

– Да уж, поворотец. – Ага, не все коту масленица.

Он рассказывает, что она убежала с мексиканкой-режиссером, немного похожей на Фриду Кало, но с лесбийской короткой стрижкой.

– Так ты знаешь, кто такая Фрида Кало? – подкалываю я.

– Эй, полегче! Я кое-что понимаю в искусстве!

Я не говорю ему о том, что больше не пишу картин. Я не говорю, что потеряла сына. Ведь это всего лишь пьяный полуночный звонок бывшей подружке. Многие мужчины звонят бывшим подружкам, когда им одиноко. Но я не против. Мне и самой сейчас чертовски одиноко.

– Ну, – говорю я, – раз мы оба в Азии, может, выпьем как-нибудь кофе?

Я чувствую, как он улыбается.

– Может быть, на следующей неделе?

– Думаю, у меня найдется для тебя свободное время.

Я говорю ему, что скоро еду в Бангкок, чтобы обновить визу. Мы что-то планируем, обмениваемся парой игривых фраз, я кладу трубку и принимаюсь вытирать пролитое вино.

1990

К вечеру начали собираться родственники. Тетки, дядья, двоюродные братья и сестры Юсукэ из Осаки и Киото. Еще кто-то из внутреннего горного района Сикоку. Другие даже из Токусимы, но я не была с ними знакома. Я видела этих людей впервые в жизни и изо всех сил старалась запомнить их имена. У меня это не очень-то получалось.

Но по мере того, как они собирались в комнате с татами, где на сухом льду лежал отосан, я понемногу начинала понимать, кто есть кто. После того как они, плача или с сухими глазами, вспоминая, каким был покойник, или молча, отстаивали на коленях свою очередь перед моим свекром, я подавала им чай. Я попробовала встретиться глазами с тетками Юсукэ из Осаки, но они все как одна отвернулись.

Я слышала, как они в коридоре разговаривали с окасан, и это разговор не был дружеским. Кажется, они винили ее в смерти отца Юсукэ. Он был их братом, а она – деревенской девкой, в которой он непонятно что нашел. А их новая родственница – то есть я – вообще не пойми кто, пятно на семейной репутации.

Родственники матери Юсукэ были одеты в черный ситец и говорили на ава-бен – местном сельском диалекте, над которым смеялись горожане. Глядя на них, я поняла, что матери Юсукэ пришлось переучиваться. Даже походка у нее не настоящая, приобретенная тренировкой, – она сильно отличалась от походки ее сестры.

Окасан почти не говорила ни с сестрой, ни с двумя братьями, которые вместе со своими женами стояли на коленях в дальнем конце комнаты. Было ясно, что в обычной жизни они почти не общались, – но они все же приехали на похороны своего зятя.

Юсукэ все время находился подле матери и заговорил со мной только раз – велел надеть что-нибудь черное. Когда я сказала, что сожалею о смерти его отца, он посмотрел на меня пустыми глазами.

Сначала пили чай, потом пиво и виски. Юсукэ наливал дядьям и двоюродным братьям и пил вместе с ними. Его лицо и шея постепенно наливались нехорошим, темным красным цветом. Когда ему понадобилась очередная бутылка пива, он подошел ко мне и мимоходом прошептал: «Ты хорошо держишься. Я тобой горжусь».

Он долгого стояния на коленях ноги у меня совсем онемели. Сигаретный и ароматический дым ел глаза. От усталости тело сводило судорогой. Огромным усилием воли я заставляла себя бодрствовать, в то время как разнообразные родственники расползлись по углам и, подсунув под голову дзабутоны, принялись храпеть.

В полночь Юсукэ, его мать и родственники со стороны отца одели покойника в белое кимоно. Они подняли и развернули тело головой к северу – в сторону земли мертвых.

Ночь тянулась и тянулась, а потом наступило утро.

После завтрака мы с окасан и тетками помыли посуду, затем женщины достали черные кимоно и начали раздеваться. В соседней комнате мужчины боролись с похмельем и тоже переодевались в траурную одежду. У меня не было подходящего кимоно, поэтому пришлось взять напрокат черный костюм. Я сидела за кухонным столом в черной тунике и колготках и ждала, когда его привезут.

Я пила оставшийся от завтрака кофе, когда вошел Юсукэ. Веки у него опухли, морщины на лбу пролегли сильнее обычного – но я не могла отвести от него глаз вовсе не по этой причине. На щеках и подбородке у него ничего не было, кроме крохотного кусочка туалетной бумаги. Он сбрил бороду.

Теперь он был похож на любого японца с улиц Токусимы. Его лицо стало обыкновенным. Лицом незнакомца.

* * *

После смерти отца Юсукэ стал главой семьи Ямасиро. Это повысило и мой статус. Окасан была теперь фигурой второго плана, вроде вдовы императора Хирохито или матери английской королевы, которая никогда не выходит из тени, в то время как ее дочь и внуки пользуются всеми преимуществами своего общественного положения.

Мне теперь необязательно было ей подчиняться. Я стала рисовать по утрам, и через шесть месяцев у меня накопилось достаточно картин для новой выставки. На этот раз я составила список людей, которых я хотела бы видеть на открытии выставки. Я позвала маму Мориту – первого человека, купившего у меня картину, – и всех ее подопечных. Послала пригласительную открытку Эрику, который, насколько я знала, по-прежнему катался на доске и преподавал английский в школе «Хэппи инглиш». Я пригласила и друзей Юсукэ, хотя мне было неясно, понравились им мои работы в прошлый раз или они купили их только в качестве одолжения Юсукэ. И я решила, что окасан не заинтересуется вечеринкой по поводу открытия выставки.

Юсукэ помог мне развесить картины. Он сделал несколько замечаний по поводу их темной гаммы и меланхолического настроения. Я использовала много разных оттенков серого и темно-синего. На полотнах были темные закаты, готовые к уборке рисовые поля, девушка, машущая удаляющейся лодке. Я считала, что техника у меня улучшилась. «Если картины не разойдутся, развешу их в доме», – думала я.

Приятель Юсукэ пытался на ломаном английском объяснить мне, что такое «ваби-саби», когда пришел Эрик. Его светлая голова поплыла в мою сторону над чернильными шевелюрами. Я извинилась и направилась к нему, чтобы поздороваться.

– Ну, где твоя пассия?

Он хлопнул меня по плечу:

– Не привел. Женщины!

Я вскинула брови.

– Неприятная история, – сказал он. – Оказался одним из углов любовного треугольника. Чуть яйца не потерял. – Для эффекта он прикрыл пах руками. – Теперь собираюсь на Гавайи. Надо хорошенько покататься, чтобы забыть этот кошмар. Эй, а где пиво?

Я отвела Эрика к бару и налила ему стакан пива. К нам подошла одна из хостес.

Без макияжа и платья в облипку, которые приходилось носить на работе, она выглядела скромно и элегантно. На ней были тонкие шаровары и туника, скрывавшие очертания фигуры и оставляющие минимум обнаженной кожи. Когда она шла, казалось, будто она плывет по воздуху.

– Джил. – Она обняла меня и показала на картину с девушкой, провожающей лодку. – Я понимаю, что она чувствует. Хочу ее купить.

Да, в этой картине она вполне могла узнать себя, ведь она столько раз мысленно провожала лодки, плывущие на ее родные Филиппины. Зачем ей картина, которая будет постоянно навевать тоску по дому? Или напоминать о доме? Однако я продала ей картину. Она достала кошелек. Я направила ее к секретарю Юсукэ, который взял на себя все вопросы, связанные с деньгами. «Ты на этой выставке даже что-нибудь заработаешь», – заметил Юсукэ, когда представлял его мне.

Юсукэ в другом конце галереи разговаривал – наверняка обо мне, о моей исключительности – с компанией японцев. Время от времени он смотрел на меня и незаметно подмигивал. Ему очень шел костюм, купленный в «Ком де гарсон». На работу он всегда надевал темно-синий костюм строгого покроя – униформу делового человека. Гладко выбритый и аккуратно подстриженный, он вел переговоры с могущественными стариками, решавшими, что и когда строить, – городскими чиновниками, президентами процветающих компаний, уже выросших из своих стен и планирующих переехать в новые современные здания. Он играл свою партию безукоризненно – в этом я была уверена. На его плечах лежал груз ответственности, и он продолжал нести его и вечером, когда приходил домой. Ведь он был главой дома Ямасиро.

Но здесь, вдали от своего тикового стола, от клиентов с карманами, набитыми деньгами, от кранов, бульдозеров и самосвалов, котлованов и сроков сдачи объекта, – здесь он был совершенно другим человеком. Он снова стал Юсукэ с бородой, Юсукэ, неравнодушным к оттенкам синего. Здесь, со мной, в окружении картин и людей, интересующихся живописью, он был самим собой. Он хорошо выглядел и наверняка хорошо чувствовал себя в этом свободном костюме, с бокалом в руке, – а в стереосистеме играл старый альбом Дэвида Боуи.

Через час я заметила, что Эрик как-то нетвердо стоит на ногах. Я уловила какой-то резкий запах.

– Ты же не принес с собой запрещенных веществ? – Я всмотрелась в его глаза. Вроде бы они не были красными.

– Твой муж вроде приятный парень, – не ответив на вопрос, сказал он.

Я пробормотала, что согласна с этим.

– У него ведь строительная компания, да?

Я кивнула.

– Значит, он связан с якудза?

– Что ты такое говоришь!

– Ну, всем известно, что строительные компании работают с якудза. Гангстеры поставляют дешевую рабочую силу. Они обращаются с рабочими как с рабами, но зато не допускают бардака. Копам тоже выгодно, чтобы рабочие не высовывались, поэтому они закрывают на все глаза.

Я задумалась. Эрик продолжал:

– Или, не исключено, компания твоего мужа строит дома для якудза. Они сейчас активно занимаются недвижимостью.

– Ты хочешь сказать – они так отмывают деньги?

Он пожал плечами:

– Здесь, в Японии, нет такого слова. Здесь есть слово «бизнес».

– Я могу поручиться, что Юсукэ не имеет никакого отношения к организованной преступности, – сказала я. – Мне кажется, ты слишком много выпил.

– Ну, прости. Я часто болтаю не по делу.

– Принесите ему чашку кофе, – обратилась я к официанту, – и вызовите такси.

В тот вечер я продала не все, но выручила достаточно, чтобы, например, купить билет на самолет, если бы я хотела уехать. Но я не хотела уезжать. Я хотела остаться.

После того как гости разошлись и Юсукэ запер галерею, мы решили пойти домой пешком. Держась за руки, мы шли по пустынной улице. Такие мгновения не забываются.

1991

Как-то утром я стояла на кухне у раковины и глядела в окно. На сливах набухали почки. Ласточка порхнула под карниз, потом улетела. На глаза вдруг, неизвестно почему, навернулись слезы.

Туп-туп-туп-туп. Сталь по дереву. Это свекровь резала лук. В одно мгновение пучок зеленого лука превратился в груду колечек, брикет тофу – в горку кубиков размером с наперсток.

Я посмотрела на свои праздные руки и стала выкладывать ломтики лосося на решетку для жарки. Двойной щелчок, хлопок зажегшегося газа. Сразу сильно запахло рыбой. Меня вдруг чуть не вырвало.

– Дайдзёбу? – Окасан посадила меня на стул.

Голова плыла. Сердце колотилось, лицо горело. Я закрыла глаза и наклонилась вперед. Я с трудом выговорила:

– О-мицу кудасай.

Она что-то пробормотала и подала стакан холодной воды. Перед тем как сделать глоток, я прижала его к горящему лбу.

– Я все сделаю, – сказала она, взглянув на плиту. – Иди, поспи.

Я дотащилась до спальни, где еще спал Юсукэ, уютно укрывшись футоном. Я легла рядом и закрыла глаза.

– Что случилось? – Его голос был хриплым со сна.

– Кажется, меня сейчас вырвет, – сказала я. И меня вырвало.

Юсукэ намочил платок, положил мне на лоб и сказал:

– Какая-то зараза по городу бродит. На работе тоже многие болеют.

Я кивнула, не поднимая головы, хотя была уверена, что это не грипп. Я считала, что это недомогание – выражение моего психического состояния. «Я долго терпела, – думала я, – и теперь вся подавленный дискомфорт и тревога вылезают наружу».

Я ошибалась.

Через неделю окасан повезла меня к врачу.

– Мои поздравления, – сказал он. – Вы беременны.

Я зашла в магазин здоровой пищи, чтобы купить имбирного чая – хорошо помогает от тошноты, – и вдруг почувствовала, что за моей спиной кто-то стоит. Я не стала поворачиваться, подумав, что это, наверное, какой-нибудь любитель английского языка, который хочет попрактиковаться. Я взяла упаковку ромашкового чая и принялась разглядывать этикетку.

– Плохо спишь? – услышала я. Голос был знакомый. Я обернулась. Он стоял и широко улыбался.

– Эрик! Что ты сделал с волосами! – Он казался почти лысым, волосы были не длиннее миллиметра. И он похудел. Я испугалась, не заболел ли он. – Ты что, в армию записался?

– Не совсем. В ашрам.

У меня упала челюсть.

– Ты?

Он рассмеялся:

– А чего тут удивляться. Я и йогой сейчас занимаюсь. Даже преподаю ее в Юки.

Мы прошли вглубь магазина и устроились за маленьким столиком. За чаем с мятой и лимоном и пирожными с кэробом[7]7
  Кэроб – перемолотые бобы рожкового дерева, заменитель какао и шоколада.


[Закрыть] он рассказал мне историю своей удивительной трансформации. Он поехал на Гавайи за большой волной, а нашел большую мудрость. Шутки ради они с другом залезли на вулкан и побеседовали с кахуной, который тут же выявил все духовные недуги Эрика.

– Он велел мне не есть огурцов, – сказал Эрик, – и пе ренаправить сексуальную энергию на что-нибудь другое.

– Ты перестал заниматься сексом?

– Ага. Теперь о себе расскажи.

Я рассмеялась:

– У меня ситуация прямо противоположная. Я беременна.

Его лицо посветлело.

– Да ну? – Он подхватил меня с кресла и покружил возле стеллажей с соевым молоком. – Это чудесно. Поздравляю.

Я покраснела. Вот уж не думала, что Эрик так обрадуется моей беременности.

– Можно потрогать? – спросил он, показывая на мой живот.

Он только недавно появился. Малыш пока не толкался.

– Да.

Эрик присел на корточки и положил мне на живот обе ладони. Я чувствовала их тепло сквозь два слоя ткани. На мгновение мне показалось, что я все же заболела и мне все это видится в бреду, – но я не могла не признать, что в Эрике появилась какая-то новая вибрация. Когда его пальцы коснулись моих, между нами проскочила искра.

– Могу спорить, это мальчик, – сказал он.

– Ты теперь еще и экстрасенс?

Он захихикал.

– Нет. Моя бабушка всегда так говорила. Если ребенок низко лежит – будет мальчик.

Он провел на Гавайях несколько недель, перенимая учение горного отшельника, а потом поехал в Индию. Он бы до сих пор там жил, если бы не сон. Во сне он увидел улицы Юки, а на них – множество красивых женщин. Все они плакали.

Я бы подумала, что это владелицы сердец, которые Эрик разбил за время своих сексуальных похождений.

Но у него было другое объяснение:

– В Юки много страдания, – сказал он. – Я понял, что мой долг – вернуться и помочь чем могу.

Я кивнула, стараясь сохранить серьезное лицо. К нему на йогу наверняка ходят целые косяки красивых женщин, молодых и постарше, которые только и мечтают, как бы с ним переспать. Несмотря на бритую голову, его модельная внешность оставалась при нем. И хотя мы только друзья – и всегда были, и всегда будем, – я не смогла удержаться от фантазии, в которой я бросаюсь на него, срывая одежду. Гормоны, что тут сделаешь.

Прошла неделя. Я уснула днем, потом проснулась и спустилась вниз за стаканом воды.

В кухне была мать Юсукэ. Она собирала поднос. Она наполнила лакированную миску солеными рисовыми печеньями – каждое завернуто отдельно, – поставила бутылку пива «Кирин» и два низких стакана.

– Это для кого? – спросила я.

– У Юсукэ гость, – тихо ответила она.

– Я отнесу, – сказала я.

Она поколебалась. На секунду я испугалась, что она скажет, что мне нельзя показываться на людях с животом или что поднос слишком тяжелый и это может повредить ее будущему внуку. Но все же она решила, что это моя обязанность. Она – матриарх, я – галерный раб.

Я взяла поднос и отправилась в гостиную. Хриплый рокочущий голос я услышала еще из-за двери. Гость был в солнцезащитных очках. На каждой руке по два-три массив ных золотых кольца. Я сразу их заметила, потому что он размахивал руками, что вообще нетипично для японца. На левом мизинце не доставало фаланги. Он что-то рассказывал, какую-то историю. Закончив, он захохотал, хлопнул руками по коленям и откинулся на спинку дивана.

Юсукэ тоже засмеялся, но как-то сдержанно. «Фальшивый смех, – подумала я. – Просто из вежливости».

Я шагнула вперед, стаканы звякнули.

Они одновременно обернулись и увидели меня.

Юсукэ нахмурился, но тут же взял себя в руки.

– Моя жена Джил, – сказал он.

– Красивая, – сказал гость. Ничего похожего на «приятно познакомиться» или «как поживаете».

Мне не стоило приходить. Я поставила поднос на столик и, извинившись, ушла.

Окасан бросила на меня странный взгляд, когда мы столкнулись в коридоре. Я сказала, что иду в свою комнату.

Вечером, когда мы готовились ко сну, я спросила Юсукэ, кто это приходил.

– Коллега, – ответил он.

– Он работает в строительной компании?

– Вроде того. – Он избегал моего взгляда.

– Конкуренты?

Юсукэ вздохнул и наконец посмотрел на меня:

– Послушай, это просто бизнес. Тебя это не касается.

Мне хотелось закричать, что все, что происходит в этом доме, меня касается, потому что я его жена. И в животе у меня наследник или наследница его компании.

Но я молча лежала и грустно размышляла о том, насколько я на самом деле знаю этого человека.

* * *

Снова ночь. Я слушаю кваканье маленьких лягушек в рисовых полях. У соседей работает телевизор. Вдалеке завывает сирена.

Я вспоминаю тот день, когда меня тоже везли в «скорой». Свекровь сидела рядом и держала меня за руку. Я хотела отнять руку, но была парализована страхом.

Вся эта кровь на полу ванной комнаты. Неужели я потеряю ребенка? Если я сделаю неловкое движение, если я просто попытаюсь освободить руку – неужели он навсегда покинет меня? Мой сын. Наследник.

Сирена провезла нас по улицам Токусимы, через все светофоры, через все повороты, и смолкла в воротах университетской больницы. Для матери Юсукэ не имело никакого значения, что я уже выбрала акушерку – милую женщину, которая, по слухам, приносила роженицам землянику. Я уже в мыслях видела, как она вытирает мне пот со лба влажной салфеткой. Но очутилась я в старом здании с потрескавшимися стенами и потолком в пятнах, однако с новым оборудованием и известными (по крайней мере, в здешней префектуре) врачами.

– Здесь мне удаляли желчный пузырь, – сказала свекровь. – С тобой все будет хорошо.

Она едва успевала за каталкой, семеня так, будто кимоно мешало ей идти. Идти быстрым шагом было бы неэлегантно. Но тем не менее она не отставала ни от санитаров, ни от медсестер, которым меня передали. Меня провезли по коридору и подняли на лифте. Я испугалась, что свекровь пойдет за мной и в смотровой кабинет, но тут медсестра указала ей на стул.

Я надеялась, что она пойдет домой, и точно знала, что она этого не сделает. Я не хотела делить с ней свое горе, если случится самое страшное и я потеряю ребенка. Я ждала Юсукэ. Я позвонила ему на работу и оставила секретарше сообщение. Он был на каком-то дальнем объекте, и звонок его сотового затерялся в реве экскаваторов.

Вошел врач. Молодой, лет тридцати-тридцати пяти. Моей акушерке – по меньшей мере пятьдесят. На двадцать лет больше опыта.

– Здравствуйте! – жизнерадостно поздоровался он и даже протянул руку для рукопожатия («Что, слишком много кофе выпил за завтраком?»). – Я доктор Охара, старший врач отделения акушерства и гинекологии.

Ладонь у меня была потной от страха, но я все же ответила на его рукопожатие. Он не вытер руку о халат (очко в его пользу), натянул резиновые перчатки и начал осмотр.

В кабинете собралось много народу – медсестры и вовсе посторонние, похоже студенты-медики. Все они молча смотрели. Доктор Охара намазал мне живот гелем и повернулся к монитору аппарата ультразвукового исследования.

– Видите? Это его сердце бьется! – Доктор Охара потрепал меня по плечу. – С ним пока все нормально, но оставшееся до родов время вам придется провести в постели.

Я кивнула. Да все что угодно. Я на голове простою эти два месяца, если понадобится.

Врач закончил осмотр, меня переложили обратно на каталку и вывезли в коридор.

Мать Юсукэ тут же оказалась рядом.

– С ребенком все нормально?

– Мой муж здесь? Он едет?

– Что с ребенком?

Я дотронулась до живота и сказала:

– Он жив. Что с Юсукэ?

Меня положили в палату с еще тремя женщинами. Друг от друга нас отделяли только легкие синенькие занавески. Я лежала на койке и старалась не двигаться. Три телевизора передавали три разных передачи. Пришли и ушли три набора родственников. Свекровь горестно вздыхала.

Когда приехал Юсукэ, две моих соседки уже спали, тихо похрапывая. Часы посещения давно закончились. У третьей телевизор периодически взрывался ненатуральным смехом.

Я услышала шорох отдергиваемой занавески и открыла глаза. Юсукэ. С поникшими плечами. Рот сжат в жесткую линию.

– Привет. – Он поцеловал меня в лоб. – Прости, что не приехал раньше.

«А почему?» – хотела сказать я. Или: «Что у тебя там было такого важного, что не могло подождать до завтра?» Но груз этого ужасного дня вдруг обрушился на меня, и я заплакала.

– Я так испугалась! – Меня хватило только на это.

Юсукэ присел на край кровати.

– С ним все будет хорошо. Он же Ямасиро. – Он улыбнулся. – Да и тебя так легко не сломать.

Я вытерла слезы и показала Юсукэ распечатанные снимки УЗИ-сканера – светлые завихрения в темноте матки. А затем продиктовала ему список вещей, которые он должен был принести.

Во-первых, мне нужен альбом для рисования, цветные карандаши и пастельные мелки. Буду рисовать, не вставая с постели, как Фрида Кало после операции на позвоночнике. Я видела ее фотографию, где она так рисовала: сигарета в одной руке, кисточка в другой. Она много времени провела в постели – сначала из-за полиомиелита, потом после чудовищного несчастного случая, когда металлический прут проткнул ее матку, и после нескольких операций на позвоночнике.

Фрида Кало была калекой, но все же ей удавалось жить насыщенной, полной страсти жизнью. Взять хотя бы ее брак с художником Диего Риверой или ее романы со Львом Троцким и Исаму Ногути.

Ногути некоторое время жил на этом острове. Ему нравились камни Сикоку. У него была студия где-то на севере, и Юсукэ обещал меня туда отвезти. Но это произойдет не скоро. Сейчас мне необходимо соблюдать постельный режим – но я, по крайней мере, могу рисовать. И я намеревалась нарисовать не меньше, чем Фрида Кало.

В перерывах между рисунками и набросками я буду учить кандзи. Я дала Юсукэ перечень книг, которые будут нужны мне для изучения китайских иероглифов. Я уже знала около пятисот символов и рассчитывала до рождения сына выучить еще шестьдесят.

Еще он должен был принести мне несколько романов и, хорошо бы, томик стихов.

В списке также были туалетные принадлежности и лакомства. Я попросила его принести и пару шелковых шарфов, чтобы повязывать шею или голову. Скорее всего, какое-то время мне не удастся принять нормальную ванну, поэтому мне нужно было хоть что-то, что превращало бы меня из ламантина в богиню.

Он аккуратно сложил листок и засунул его в нагрудный карман рубашки. Затем взял расческу со столика и стал расчесывать мне волосы.

Утром он принес все, что я просила. Я понемногу переставала на него злиться. Я взялась перечитывать «Загадку» в четвертый или пятый раз. Днем приехала мать Юсукэ со стопкой банных полотенец и сумкой мандаринов – чудовищно огромной, как мне показалось.

– Нет, нет, нет, нет! – воскликнула она. – Никакого чтения!

Я оторвалась от книги, пальцем отметив место, где читала.

– Это плохо для ребенка, – объяснила она. – От чтения мозг сильно возбуждается.

«Загадка» никак не тянула на триллер, да и знала я ее почти наизусть. Я бы могла сказать, что читаю скорее для того, чтобы отвлечься, а совсем не ради острых ощущений, но она бы вряд поняла.

Она протянула руку, и я отдала книгу – думала, что она просто хочет прочитать аннотацию на обложке. Но она высыпала из сумки мандарины и положила книгу туда.

– Никакого чтения.

Я не стала напоминать ей, что я два месяца буду лежать в постели и занятий у меня не так уж много.

– А что я тогда должна делать? – спросила я, стараясь не терять терпения.

– Ты должна думать о ребенке и не должна волноваться.

Я медленно кивнула. Как будто я и так не думаю о нем все время. Как будто можно не волноваться, когда она врывается ко мне в палату и отбирает у меня книги.

Я закрыла глаза и притворилась, что сплю. Она начала клацать вязальными спицами, но я не стала смотреть, что она вяжет. Хорошо бы это был шарф для Юсукэ или носки – чтобы оставить на алтаре для покойного мужа. Плохо, если это свитер или шапочка для маленького ребенка. Мне казалось, это что-то вроде дурного знака.

Прошло несколько минут, и я по-настоящему уснула. Проснулась я, когда медсестра принесла ужин. Свекровь исчезла, и с ней биография Блондель Мэлоун. Зато у телевизора высилась пирамида из мандаринов.

* * *

В первый раз Кея забрали у меня, когда он родился.

Итак, я лежала в палате с еще тремя беременными женщинами – у одной уже три раза был выкидыш, две другие ждали по двойне. За несколько дней мы все перезнакомились и теперь дружески общались, хотя я сомневалась, что увижу кого-нибудь из них после того, как меня выпишут из больницы. Но, как водится, мы обменялись адресами и пообещали посылать друг другу новогодние открытки и фотографии наших детей. Как водится, мы рассказывали друг другу о мужьях и гинекологических осмотрах. Мы создали в палате ту доверительную атмосферу, которая была бы невозможна в реальном мире.

В тот вечер, когда Кей появился на свет, Марико, у которой должны были родиться мальчик и девочка, вдруг заявила:

– Давайте закажем пиццу! Есть хочется.

Ничего удивительного. Мы были беременны. Когда нас не тошнило, мы умирали с голоду. Мы молча полезли в кошельки и стали выгребать оттуда мелочь и мелкие купюры. Ходить к банкомату в холле нам не разрешали, поэтому мы часто сидели без денег. Но в тот вечер у нас хватило на большую порцию немецкого картофельного салата и две пиццы – с соусом карри, и еще одну с ананасом и кукурузой.

Марико заказала все это по телефону, и мы стали ждать.

– Жаль, что пива нам нельзя, – сказала Риса, у которой тоже была двойня на подходе.

– Да, пиво было бы в самый раз, – согласилась Тамаки.

Даже просто подумав о запотевшей кружке «Асахи», я захотела в туалет. Накануне медсестра разрешила мне пользоваться туалетом через коридор от палаты. Я слезла с кровати и поковыляла к двери, опираясь на стойку капельницы, чтобы не упасть.