Текст книги "Теряя сына. Испорченное детство"

Была половина одиннадцатого, он ел ужин, который я приготовила еще ранним вечером, – мясо, слегка пересушенное из-за того, что разогревалось в микроволновке, и чашка риса. Я налила ему стакан пива, еще один, потом сказала:

– Юсукэ, я не могу больше жить с твоей матерью. – Я смотрела в стол, внимательно разглядывала царапины на его поверхности – лишь бы не смотреть ему в лицо.

Было слышно только, как он глотает, жует, опять глотает.

Я подняла глаза.

– Пожалуйста, давай переедем. Так будет лучше для всех.

Он отхлебнул еще пива и только потом ответил:

– Это наш дом. Моя мать принадлежит к нашей семье. Если тебе это не нравится, езжай обратно в свою Америку.

Он же не всерьез это? Или думает, что это я не всерьез. Не может же ему правда быть все равно, уеду я или останусь. Не может же он так спокойно говорить, что выбирает ее, а не меня.

Я решила, что подниму это вопрос в другой раз. Краем уха я слышала, что у него какие-то проблемы на работе – фундамент треснул, плотники подрались, кто-то требует повышения заработной платы. Со мной он о работе никогда не говорил. Считал, наверно, что я не пойму. В последнее время он со мной вообще ни о чем не говорил.

* * *

Я всегда считала, что Филипп принадлежит к тому типу мужчин, которые, заканчивая отношения, сжигают за собой мосты. (Помните, как это было с Лайлой, его бывшей подружкой, которую он бросил, даже не позвонив.) Но я надеялась, что хотя бы застряла у него в мозгу, что он иногда вспоминает обо мне и ему стыдно. Я хорошо к нему относилась и честно себя вела. Рано или поздно, думала я, кто-нибудь обманет его, разобьет ему сердце. И тогда он вспомнит, как бросил меня, и пожалеет.

Но я все равно немного удивилась, когда получила от него письмо. Мать переслала его мне в Японию. Обратного адреса не было, и она не знала, от кого оно. Но я узнала почерк. Судя по марке, отправлено оно было из Голливуда.

Я прочла его у себя в комнате, проследив, чтобы окасан не было поблизости. Мне было немного страшно – не каждый день прошлое хватает тебя за плечо и заглядывает в глаза. Я развернула отпечатанные страницы с логотипом «Двадцатый век Фокс».

Дорогая Джил!

Я испытываю странное чувство, печатая это письмо, мы ведь столько лет не виделись и не разговаривали. Однако я думаю, что сейчас самое время возобновить общение. Не так уж часто мы встречаем по-настоящему хороших людей, и поэтому мне кажется, неправильно терять их навсегда. Я до сих пор поддерживаю контакт со своими друзьями, которые живут во Франции, Сенегале, Сьерра-Леоне, Миртл-Бич, Колумбии… Ну, в общем, я бы не хотел навсегда потерять такого человека, как ты. Мне очень лестно видеть среди своих друзей тех, кому хватило духа отправиться в далекую страну, где они никого не знают, остаться там и, невзирая ни на какие трудности, построить нормальную жизнь. Ты к ним относишься на все сто.

Обычному человеку причина, по которой я сел за это письмо, может показаться слегка странной. Я просто не мог, зная, что ты есть где-то на этой земле, не сказать: «Эй, ты хороший человек, что мешает нам быть друзьями?» Разве только то, что мы оказались в разных концах света после того, как уехали из Колумбии. Но ведь есть почта. И вот я подумал, почему бы нам не поговорить, хоть и посредством письма. Мне кажется, письма – очень хороший способ общения.

Жизнь у меня сейчас чуть-чуть другая, чем раньше. Я живу с женщиной, с которой познакомился в Сенегале. Ее зовут Дженнифер. Думаю, она бы тебе понравилась. Она пишет сценарий, а я работаю на телевидении здесь, в Эль-Лэй. Мы вместе уже некоторое время, но пожениться еще не решаемся. У меня несколько друзей недавно женились, и теперь на них просто страшно смотреть. Некоторые их мечты умерли. Этот мир так велик, так зачем его сужать? Важны все знания, все впечатления, какие ты только можешь получить.

А тут такое.

Если будешь мне писать, расскажи, пожалуйста, что-нибудь о японском бейсболе. И скажи своим японским друзьям, что «Шонэн найф» – это группа на века, что их еще ждет мировая слава.

Филипп

Прочитав письмо, я долго-долго сидела на татами. Сердце колотилось, как барабан. Моя жизнь замкнулась в этом городе, в этом доме. У меня не было машины, даже водительского удостоверения. Япония – это узкая полоса островов в самом углу Тихого океана. А остров, на котором жила я, Сикоку, отделен от остальных – от огромных многонациональных городов Хонсю, где ключом бьет жизнь, где мимо Фудзиямы проносятся высокоскоростные поезда. С современным миром Сикоку не соединял даже мост.

Местные жители принимали эту изолированность как должное, но я-то приехала сюда, чтобы расширить границы моего мира, а не сузить их. Я искала свободы, а превратилась в окусан – женщину, принадлежащую дому.

Так меня называли коммивояжеры, когда стучали в нашу дверь: «Окусан! Жена!» А иногда даже: «Мать!» Неужели так пройдет вся моя жизнь? Я точно знала, что это имя мне не подходит. Но только не знала, какое подходит.

Я держала в руках письмо, и на секунду мне показалось, что это – мой билет. Но, перечитав его несколько раз, я все-таки не обнаружила там никакого, даже сильно завуалированного, приглашения. Если я куда-либо отправлюсь, это будет только мое решение.

* * *

Несколько недель я ждала. Выписала из календаря наиболее благоприятные дни и выбрала из них один. Когда Юсукэ был на работе, а окасан на занятии по икебане, я собрала сумку для Кея, сумку для себя и сняла номер в гостинице. Признаю, что не планировала далеко вперед. Я собиралась снять где-нибудь квартиру и устроиться преподавать английский язык или изобразительное искусство. А Кей виделся бы с отцом по выходным.

Первые несколько дней мы ничего не делали, только смотрели телевизор. Я сидела в кресле, наматывала волосы на пальцы и думала, что нам делать дальше. Вспомнила тот вечер, когда мы с братьями так же сидели в гостиничном номере после того, как моя мать ушла от моего отца. Мы уткнулись в телевизор, подобравшись к нему гораздо ближе, чем нам позволялось при обычных обстоятельствах, а она лежала на постели, смотрела в потолок и напевала «Простое золотое кольцо». Мы пялились в маленький экран до тех пор, пока у нас не закружилась голова, затем сами, без напоминаний, почистили зубы и переоделись в пижамы. Через несколько дней мы переехали опять домой, а отца там уже не было.

Матери я еще не звонила. Она бы с радостью пустила нас к себе, но все, что мне тогда было нужно, – это свобода. Поэтому мы сидели в полумраке, в мерцании телевизора. Было жарко. На Кее были только штанишки, на мне – огромная футболка до колен. Вдруг в дверь постучали.

Я напряглась.

Кей посмотрел на дверь. Ручка на ней ходила ходуном.

– Мам? – Он уже устал от этого номера, от нашего побега.

– Ш-ш-ш.

Из-за двери послышалось:

– Джил? Открой дверь. Я хочу с тобой поговорить.

Кей вскочил и побежал к двери. Наверно, я могла его остановить, но я только смотрела, как он снимает цепочку и прыгает на руки отца. Он был спасен.

Юсукэ зажег свет.

– Что ты тут делаешь? Ты что, с ума сошла?

На полу валялась грязная одежда. Постели не были заправлены, одеяла сбились в кучу. За день я выкурила целую пачку сигарет – на балконе, естественно, – поэтому пепельница на столе была полна окурков.

– Послушай, я забираю вас домой, – сказал Юсукэ. – Это просто смешно.

У меня сжался желудок.

– Нет. Я не могу вернуться. Прости, но я не могу.

Если бы он стал просить, пошла ли бы я с ним тогда? Если бы он сказал, что любит, что не может жить без меня? Если бы он предложил проконсультироваться у психолога или поехать на Гавайи? Но, с другой стороны, почему я сама не заговорила о том, что наш брак разваливается и надо что-то делать? Наверно, мы оба были слишком упрямыми и гордыми.

Юсукэ все еще держал Кея на руках.

Он секунду смотрел на меня, потом развернулся и вышел. С моим сыном.

Надо было броситься за ним, но я подумала: «Ладно, это ненадолго, пока я не возьму себя в руки и не распугаю тараканов, которые завелись в голове». Я найду удобную квартиру и уеду из этой коробки. Я повешу в его комнате занавески с ковбоями и вертушку с самолетиками. Там будет очень светло, уютно и везде цветы в горшках.

Мне просто нужно немного времени.

Из окна я видела, как они сели в машину. Сердце болезненно сжалось, когда Юсукэ завел мотор. Я представила, как он сжимает руль и как при этом напряжена его челюсть. Завизжали колеса, и он уехал с парковки.

Я подождала, пока сердце успокоится, затем спустилась в вестибюль и купила в автомате несколько банок пива.

Мне просто нужно немного времени.

* * *

На следующее утро я проснулась с головной болью. Верхний свет горел, шторы были задернуты. В комнате воняло пивом и сигаретами. Воняло отчаянием. Я очень давно так не напивалась. С колледжа, наверное, с какой-нибудь пивной вечеринки. Макияж размазался по подушке, одежда комом валялась на полу. Мне стало стыдно, захотелось залезть опять под одеяло и уснуть. Чтобы, когда я снова проснусь, это оказалось всего лишь кошмаром. Он не мог быть настоящим – мир без Кея.

К тому времени, когда в дверь постучала горничная, я уже немного прибрала и проветрила комнату. Пустые банки из-под пива отправились в мусорное ведро, вместе с окурками и мятыми сигаретными пачками. Я приняла душ и переоделась. Даже накрасилась.

Я открыла дверь, кивнула горничной и протиснулась мимо ее тележки с принадлежностями для уборки. Когда я подошла к стойке регистрации, чтобы выписаться, портье поискала глазами моего сына. Наверно, она уже сменилась к тому времени, когда пришел Юсукэ, и не видела, как он забирал Кея. Ну, пускай поломает голову. На объяснения у меня все равно сил не было. Я расплатилась, вышла на улицу и поймала такси.

Долго стояла перед домом, не могла заставить себя просто открыть дверь и зайти. Это был уже не мой дом. Поэтому я позвонила.

Огляделась, ища признаки присутствия Кея – прижатый к стеклу нос, забытое игрушечное ведерко. Прислушалась. В доме его не было слышно, и я на секунду испугалась, вообразив, что Юсукэ его куда-нибудь увез и спрятал. Дверь открылась. На пороге стояла окасан в белом фартуке. Вид у нее был слегка обеспокоенный.

– Было не заперто, – сказала она. – Ты могла просто войти.

Она повернулась спиной прежде, чем я успела ответить. Интересно, что ей наговорил Юсукэ?

– Мамочка! – Кей сбежал по лестнице и прыгнул мне на руки, чуть не сбив меня с ног.

Я сбросила с плеча сумку и обняла его.

– Хочу тебе кое-что показать! – сказал он и потянул меня к дому. – Я нарисовал дракона.

На пороге я на секунду задержалась – мышцы просто отказались повиноваться. Я опустила Кея на пол. Он привел меня в комнату с татами, где на низком столике лежала бумага и были разбросаны цветные карандаши.

Я опустилась рядом с ним на колени.

– Синий дракон!

– Ага, с полосками! – сказал он, показывая на оранжевые линии.

– Красивый! – Как легко было бы притвориться, что ничего не произошло, что я не сбегала отсюда с сумкой и паспортом.

Окасан принесла чашку зеленого чая на подносе. Молча поставила его на стол.

Я прошептала:

– Аригато.

Я взяла чашку, в лицо пахнуло горячим ароматным паром. Отпила. Она заварила крепче, чем обычно. Или, может быть, все теперь будет казаться мне более горьким.

– Эй, а почему ты не в садике? – спросила я Кея.

Он пожал плечами.

– Папа сказал, сегодня как бы каникулы.

– Хм. А что он еще сказал?

Он наморщил лоб.

– Сказал, что ты сегодня вернешься.

– Что ж, он был прав. Но надолго мы тут не останемся.

Я стала ждать, когда вернется Юсукэ. Сидела за столом, на котором стояла бутылка виски – сыворотка правды – и два стакана. Он открыл дверь без нескольких минут одиннадцать. Я позвала его в кухню.

– Что? – Его лицо осунулось от утомления. Было видно, что он уже где-то выпил.

– Нам надо поговорить. – Я кивнула на стул напротив.

Он двигался медленно, как человек под водой. Сел на стул. Ослабил галстук. Я наполнила стаканы.

– Что? – повторил он. Нотка раздражения.

– Юсукэ, скажи, ты любишь меня?

Он ответил не сразу. Взял стакан, покачал в руке, создав янтарный водоворот. Сделал большой глоток.

– Да что с тобой такое, Джил? Тебе что, необходимо, чтобы за тобой всю жизнь ухаживали, как перед свадьбой? Ты хочешь, чтобы я покупал тебе цветы, водил по ресторанам?

Я подумала, что это было бы неплохо, но сказала другое:

– Мы уже долгое время почти не общаемся. И я пытаюсь понять, почему так происходит и как это исправить. Итак, ты меня любишь?

Он допил виски, потянулся к бутылке.

– Есть вещи, которые важнее «любви». – Клянусь, я прямо услышала эти кавычки. – Долг, например. Верность.

А, опять конфуцианские идеалы.

– Ты любишь Кея?

– Конечно.

– Но ты совсем не уделяешь ему времени.

Он вздохнул.

– Ты не понимаешь. Мы в Японии. Здесь к этому относятся немного по-другому.

Наступил мой черед делать долгий глоток.

– Юсукэ, я здесь несчастлива. Я хочу вернуться в Соединенные Штаты.

– Ты же знаешь, что это невозможно. Моя мать…

Я подняла руку, и он замолчал. Горло жгло от виски. Я в него даже лед не добавила.

– Юсукэ. – Голова у меня вдруг стала легкой-легкой. – Я хочу развестись.

Слово упало между нами, как замковая решетка. Я думала, я упаду. И не могла понять отчего – то ли от испуга, то ли от воодушевления, то ли просто от виски. У меня дрожали руки. А вот Юсукэ великолепно держался. Он достал из кармана пилочку и стал подпиливать ногти.

– Ну, если ты действительно этого хочешь…

* * *

Кабинет адвоката был похож на рабочий кабинет моего мужа – и вообще на все кабинеты, какие я только видела в Японии. Большой стол, серые панельные стены, два черных дивана, между ними столик, который моя мать назвала бы кофейным, но здесь он служил исключительно для чая. У Юсукэ висели картины. Здесь стены были почти голые – на них висели только какие-то документы в рамках, с оранжевыми печатями. Адвокатская лицензия, наверное, и дипломы. И конечно, никаких семейных фотографий. Это был бы дурной тон.

Готонда-сан посмотрел на меня сквозь очки в толстой оправе.

– Хай?

Я представилась и сказала:

– Я знаю от друзей, что вы говорите по-английски.

Он застыл.

Я решила повторить на японском:

– Эйго сяберимасу ка?

– Тётто, – ответил он и показал, сколько именно: где-то сантиметр, не больше.

Я полагала, он много обо мне слышал от мамы Мориты. Когда я назвала ее имя, он, казалось, что-то вспомнил. Он встал, зажег сигарету и несколько раз энергично кивнул – так, что очки съехали с переносицы на кончик носа.

– Садитесь, садитесь, – сказал он, показав на диван. Достал из ящика блокнот и положил его на стол.

– Я задам вам несколько вопросов, – сказал он.

Я села и тоже вытащила из пачки сигарету.

– Вы работаете?

– Да. Я хостес в «Ча-ча-клубе». – Бессмысленно было скрывать, даже вредно.

Он опять несколько раз кивнул, поправил очки и затянулся сигаретой. На ней вырос столбик пепла, который вот-вот должен был упасть.

– Вы ведь работаете по вечерам? Кто в таком случае будет присматривать за вашим сыном, пока вы на работе?

– Друг.

– Вы можете сказать, как зовут этого друга?

– Эрик Кнудсен.

– Он ваш любовник?

– Нет. Просто друг. Он американец. Взрослый мужчина. Бога ради, он инструктор по йоге и дал обет безбрачия! – Почувствовав скрытое недовольство Готондысан, я вздохнула и пояснила свою мысль: – Кей не будет видеться с отцом так же часто, как раньше, но у него будет перед глазами прекрасный образец для формирования мужской модели поведения.

«Как это по-американски», – наверно, подумал адвокат. Как будто судье будет не все равно.

Готонда взглянул на свои записи и цыкнул зубом. Постучал по блокноту ручкой.

– Был ли этот Эрик вашим любовником раньше?

– Нет.

– Были ли вы верны Ямасиро-сан?

– Да. Абсолютно.

Я ведь была образцовой японской женой, разве нет? Провела шесть лет под неусыпным надзором окасан. Она ни при каких обстоятельствах не сможет обвинить меня в измене.

Я вспомнила свою жизнь, перебрала свои разговоры с Юсукэ. Рассказывала ли я ему о том, что принимала прозак после разрыва с Филиппом? Что в колледже покуривала травку? Что позировала на занятиях по обнаженной натуре?

Проиграю ли я дело из-за того, что курю?

Готонда-сан пыхнул сигаретой и покачал головой.

– Знаете, – наконец сказал он, – в Японии похищение собственного ребенка не является преступлением.

* * *

Через несколько дней после развода я позвонила матери.

– Что значит, ты потеряла Кея? – переспросила она. – Что ты натворила?

– Ничего.

Когда она ушла от моего отца, вопроса, кто будет воспитывать меня и двух моих братьев, не возникало. Отец работал врачом, у него не было ни времени, ни энергии, ни желания заниматься нами. Он каждый месяц присылал нам деньги, но их никогда не хватало. Вспоминая, как горько был сжат рот матери, когда мы стояли в очереди к магазинной кассе, я думала, что, может быть, она предпочла бы жить более свободно. Ей было тяжело с нами, но у нее не было выбора.

– Ну, что-то ты должна была натворить. Завела любовника?

Последний раз она говорила со мной таким тоном лет десять назад, когда нашла косяк в кармане моей куртки. А я-то рассчитывала на сочувствие.

– Никого я не завела! Если я что-то сделала неправильно, так это то, что родилась не в Японии. Они не оставили его мне из страха, что я увезу его из страны. Он же наследник дома Ямасиро. Единственный сын.

Отсутствие дохода, жилья, родственников в Японии – все это не имело никакого значения перед тем фактом, что Кей – наследник Юсукэ. И кроме того, у Ямасиро были связи, а у меня не было. Я бы не удивилась, если бы узнала, что они дали судье взятку.

Я услышала, как мать вздохнула, и живо представила, как она поправляет кардиган.

– Но ты же будешь видеться с ним по выходным? – Голос опять нормальный, рассудительный. – И по праздникам.

– Это как решат Юсукэ и его мать, – сказала я. – В этой стране нет совместной опеки.

Последовавшая за этим тишина сильно затянулась. Я уже подумала, что она повесила трубку.

– Мам? Ты там?

Мне показалось, она засопела носом.

– Джил, ты что, хочешь сказать, что, возможно, я никогда больше не увижу своего внука?

Я до крови прикусила губу.

– Нет, мам. Я уверена, до такого не дойдет.

Она помолчала, раздумывая.

– Может быть, приедешь домой? По крайней мере, на некоторое время. Не стоит в одиночестве переживать такой сложный период.

Я вспомнила эти долгие визиты в дом бабушки и дедушки после развода родителей. Мама и ее сестры вместе плакали, а я играла в «Парчис» с их детьми.

– Спасибо, но мне необходимо быть рядом с Кеем.

Я продиктовала ей свой новый адрес и повесила трубку.

Через неделю мне пришла посылка. Мать прислала печенье с кусочками шоколада (оно почти все раскрошилось), видавшую виды книгу «Дракон моего папы» (я любила ее читать, когда была маленькой) и компакт-диск Нины Симон.

Я поставила диск, откусила печенье и взялась за чтение.

1997

И вот я в небе, держу путь в страну драконов. То есть сижу в брюхе «Боинга-747» индонезийской «Эйр Гаруда». Грызу арахис, потягиваю джин-тоник и гляжу на облака. Огромное крыло «боинга» блестит на солнце. Я сняла сандалии и затолкала их под сиденье впереди. Я вспоминаю, как однажды Филипп пришел около полуночи ко мне под окно с магнитолой. Это был мой день рождения. Он врубил на полную песню «Ощущение любви» группы «Нью ордер», я выглянула из окна и увидела, что он стоит внизу, а в руках у него дюжина красных роз.

Пролистав журнал и пару газет, которые раздали пассажирам, я иду в туалет – проверить, что у там меня с лицом. Щеки не особенно бледные – спасибо солнышку. Глаза немного красные, но пара капель визина, и все пройдет. Поворачиваюсь в профиль и втягиваю живот. Грудь выглядит немного обвислой, но, черт возьми, он тоже уже не юноша.

Начинаем снижаться.

Я все больше волнуюсь. Ремень безопасности тянет, как смирительная рубашка.

Через несколько минут шасси самолета касаются посадочной полосы, в крыльях гудит ветер. В иллюминаторе – деревья с рваной листвой, лоскуты рисовых полей, больше похожих на болота. За всем этим, на горизонте, вулканы.

Несмотря на нетерпение, из самолета я выхожу последней. Сомнение пригвождает меня к креслу. Что, если я потеряла для него физическую привлекательность? И еще я боялась показать свое волнение. Когда проход освободился, я потянулась, взяла сумки и сошла с самолета.

Вижу его почти сразу. Он стоит, прислонившись к стене. Несмотря на то что он загорел до черноты, он все равно самый светлокожий человек в этом аэропорту. На нем шорты цвета хаки «Л. Л. Бин» и футболка из «Хард-рок-кафе». Почти десять лет прошло, а стиль его одежды не изменился. Волосы слегка поредели, на лице очки в металлической оправе – это что-то новенькое, – но он по-прежнему худощав.

Увидев меня, он улыбается, идет навстречу. Мы обнимаемся.

– Привет, красотка! Как дела?

Честным ответом было бы «не так уж и хорошо», но я улыбаюсь и киваю. Все, дескать, в ажуре. Мы направляемся к пункту выдачи багажа. Он идет быстро, я стараюсь не отставать. Вслушиваюсь в обрывки фраз: «… прямо на пляже… очуметь можно… чертовы каннибалы… в голове не укладывается…»

У меня ощущение, что я провалилась в прошлое. Как будто не было этих лет обиды, возмущения, бессонных ночей, вопросов «а что, если?». Мы снова общаемся как близкие друзья, и я не понимаю, как рассказать ему свою печальную историю. Возможно, подходящий момент никогда не появится.

Мы забираем мой чемодан и доску для серфинга.

– А это что такое? – Филипп секунду глядит на доску, затем пускается в разглагольствования о чумовой группе, на концерт которой он ходил на прошлой неделе. Мне не удается рассказать ему о том, как серфинг спасает мою жизнь.

На улице жарко. Город внизу затянут смогом. Воняет выхлопными газами. Я немедленно покрываюсь потом.

Филипп кладет мои сумки в багажник своей машины. Я как бы случайно касаюсь его, проверяя реакцию. По телу бегут мурашки. Под ложечкой возникает знакомое ощущение. Это хорошо. Значит, все по-прежнему. Я уже представляю нас в постели, без одежды.

Над Явой идет дождь. Крупные капли шлепаются в воду рисовых полей, барабанят по крыше машины, разбиваются о ветровое стекло, стекают вниз, подгоняемые дворниками. Сквозь серую завесу проступают вулканы. На переднем плане, словно предгорья, высятся небоскребы.

Говорят, на Токусиме кошмарные водители, но такого дорожного беспредела, как здесь, я не видела нигде. Обгонять можно, только написав завещание. Дистанцию никто не соблюдает.

Филипп перестраивается из ряда в ряд, ловко объезжает бродяг, которые, кажется, просто мечтают размазаться по его блестящему синему капоту, и бэтджеки – трехколесные педальные экипажи, которые сохранились здесь со времен Сухарто и до сих пор позволяют туристам почувствовать колониальный колорит.

Филипп едва не задевает очередного бэтджека и качает головой:

– Эти безумцы…

Видимо, годы, проведенные в странах третьего мира, научили его хладнокровию.

Город весь серый от дождя, и я вздыхаю с облегчением, оказавшись в квартире Филиппа, выдержанной в неярких розовых и лиловых тонах. Я дала щедрые чаевые швейцару, на что Филипп вскинул брови. А ведь он не знает, что мне впору самой идти с протянутой рукой.

Он бросает ключи на стол и снимает мокрую футболку. Он по-прежнему худой и жилистый. Он поднимает руки, и я могу пересчитать его ребра. Могу, но не считаю. Мой взгляд скользит по волосяной дорожке, идущей вниз от пупка и исчезающей в его шортах.

– Выпьешь чего-нибудь?

Было бы невежливо отказаться.

– Почему бы и нет. Стакан вина, если можно.

Он достает бутылку из холодильника, (холодильник американский, работает едва слышно), находит два бокала. Бутылка открывается без всяких проблем. Ни капли мимо, в обоих бокалах вина поровну. Наверное, у Филиппа большой опыт.

Протягивая руку за бокалом, замечаю, что она дрожит. Любуюсь прекрасным цветом вина.

Филипп поднимает бокал, потирает подбородок и говорит:

– Ну, за встречу!

Мы чокаемся. Настоящий хрусталь. Вино на вкус – дым и цветы. Пальцы ног начали гореть, но, несмотря на напряжение, я держу себя в руках.

Мы устраиваемся на уютном кожаном диване, между нами – сантиметров пятнадцать. Он притопывает ногой. Мне хочется положить руку ему на колено, чтобы он перестал.

Вдруг он вскакивает как ужаленный – забыл включить музыку, – и комнату заполнил звук виолончели, самого печального в мире музыкального инструмента. Поставив компакт-диск, он подходит к окну и отодвигает штору.

– Знаешь, – говорит он, глядя на дождь, – я очень рад, что ты приехала.

Мне хочется встать и обнять его сзади, но я подавляю этот порыв и говорю:

– Как твоя семья?

– Нуала рассталась с Ником. Я тебе не писал об этом?

– Нет. – Я помню, как восхищалась этой парой и завидовала им.

– Да. Нуала решила, что ей нужно «найти себя». Уехала в Калифорнию, бросив Ника с пятью детьми.

У меня голова идет кругом. Такое чувство, будто сейчас стошнит. Я допиваю вино и наливаю еще.

– Как она могла так поступить?

Мне кажется, что я это только думаю, а не говорю, но Филипп оборачивается:

– Не знаю. Но у меня семейка – настоящие лемминги! У них одно мнение на всех, и они поддержали ее. Сказали, она поступила правильно. – Он качает головой.

Я больше не могу слушать.

– Я потеряла Кея, – говорю, опустив голову.

– Что?

– У меня был сын, – слова даются мне с большим трудом, – и я его потеряла.

Я начинаю рыдать, и слезы льются как тропический дождь. Мой бокал опять полон. Филипп похлопывает меня по спине: «Эй, эй, все хорошо, все уже хорошо», как будто я проснулась от кошмара. По лицу текут слезы, сопли. Глаза щиплет. Вся моя тщательно распланированная процедура соблазнения летит ко всем чертям.

Он целует меня. Мне легче переспать с ним, чем рассказать, что со мной произошло.

В Джакарте утро, в квартире вкусно пахнет кофе. Суматранским, конечно. Я возлежу на кровати, на которой уместились бы четверо. На ковре разбросаны подушки с этническим узором. В остальном комната безукоризненна.

На комоде шеренга фотографий в рамках: Нуала, мать Филиппа, папа-доктор, близнецы. Друзей на этом алтаре нет. Друзья – это хорошо, но семья – это семья.

Никаких свидетельств прошлых отношений или одноразовых интрижек: ни забытого на дверце шкафа белья, ни серег под кроватью, – только мой чемодан на ковре, грозящий растерять свое содержимое.

Ковер такой толстый, что на нем остаются отпечатки ног. Я сдергиваю со спинки стула халат и выхожу в кухню.

– Доброе утро! – Филипп пригнул голову и выглядывает из-под нависающей над плитой вытяжки. Он возится со сковородой, готовит омлет. – Хорошо спалось?

– Угу. – Подхожу к окну и стараюсь отыскать взглядом океан. Доска для серфинга жмется к двери, словно пес, ждущий прогулки. Океана нет, одни здания.

Филипп приносит мне чашку кофе. Он подходит сзади и целует меня в шею.

– Выпей кофе, – говорит он. – Быстрее проснешься.

Он без рубашки, в саронге. На его плече – следы от укуса. Ну и ну.

Мы съедаем завтрак, и Филипп убегает на работу. Я иду к автобусной остановке, чтобы поймать такси. Мне надо в посольство Японии. Думаю, Филипп не отказался бы меня подвезти, но я должна сама справиться с этим небольшим испытанием. Я встаю в очередь под навесом. Позади меня мама с дочкой едят дуриан. Этот фрукт так отвратительно пахнет, что его вонь перебивает аромат духов женщины, стоящей впереди меня, и запах сигареты.

Люди на улице одеты очень разнообразно. Респектабельные костюмы-тройки (униформа бизнесменов, и местных, и западных), футболки со всевозможными надписями на английском, джинсы, саронги. На религиозных мусульманках – хиджаб. Я оделась довольно консервативно, в простое светлое платье. Несмотря на то что стоит удушающая жара, на мне нейлоновые чулки. Не хочу давать японским чиновникам повода отменить мою визу.

Через несколько минут к остановке подъезжает автобус с рекламой какого-то лимонада на боку. Он уже забит под завязку. Мне приходится уцепиться за петлю, за которую уже держится какой-то молодой клерк. Он не обращает на меня никакого внимания и то и дело задевает по лицу газетой. Автобус, качнувшись, останавливается, но у моего соседа прекрасное чувство равновесия – он даже на секунду не отрывает глаз от страницы.

На улицах дикое количество магазинов и бутиков. На тротуарах лоточники торгуют всякой всячиной. Женщины на шпильках цокают мимо лежащих под стенами бомжей.

Глазея в окно, я чуть не пропускаю свою остановку. В последнюю секунду мне удается протолкаться к дверям и нажать кнопку сигнала водителю. Автобус прижимается к тротуару, двери открываются. Я вываливаюсь на свободу.

Посольство Японии – чистое сверкающее здание. Ворота охраняют два хмурых индонезийца. Я сообщаю цель своего визита. Один из них берет у меня паспорт и не слишком внимательно изучает его.

«Еще один учитель английского языка», – наверно, думают они.

Когда я прохожу в ворота, за моей спиной раскрывают паспорта три индонезийки. Я слышу слово «танцовщица» и качаю головой. Не исключено, что они закончат в каком-нибудь свинском баре, в обнимку с гангстерами. В «Чача-клубе» я наслушалась историй об отнятых документах, о том, как девушки попадают в настоящее рабство. Мне хочется обернуться и посоветовать им оставаться в Джакарте.

Внутри опять толпа, но здесь хотя бы работает кондиционер. Все равно жарко. Я заполняю нужные документы, затем беру со стойки брошюру и принимаюсь ею обмахиваться.

Очереди двигаются крайне медленно. Японцы за стойками курят сигареты и штампуют бумаги. Изредка поднимают головы и смотрят на ожидающих. Когда они приходили на работу в министерство иностранных дел, то, наверное, думали, что их отправят в Бонн, Париж или Нью-Йорк.

Когда очередь наконец доходит до меня, я улыбаюсь и говорю:

– Онэгай симасу. – И даже кланяюсь.

Через десять минут виза у меня в кармане.

Филипп на работе, а я брожу по его квартире и размышляю. Почему он захотел, чтобы я приехала? Просто захотел поразвлечься или тут сыграла роль чувство вины передо мной? Или, может быть, он все еще меня любит?

Пока мне не за что зацепиться. Мы замечательно занимались сексом, ужинали в дорогих ресторанах. Он подарил мне букет орхидей. Да, романтично. Такой голливудский вариант. Но что-то серьезное? Мы об этом еще не говорили. Мы говорили о музыке, вулканах, серфинге, охотниках за головами с Борнео. За исключением первого вечера, мы не говорили о Кее или печальном личном опыте, предшествующем нашему «воссоединению». Возможно, у нас просто непродолжительный роман без обязательств – чтобы было потом что вспомнить.

Мне пришло в голову, что в этой квартире с одной спальней маловато места для Кея. Придется переехать. Ему может это не понравиться. С другой стороны, он всегда любил детей, – по крайней мере, говорил, что любит. Он рассказал, что, когда его сестра Нуала ушла из семьи, он полетел в Коннектикут и провел там неделю, помогая Нику. Старый добрый дядя Филипп.