Текст книги "Башня у моря"

Никогда в жизни не постигало меня большее разочарование. Она каждый день была занята с мальчиками, потому что Дэвид страдал от морской болезни, а Томас постоянно был, как говорила Нэнни, «не ребенок, а наказание». Маргарет почти ни на минуту не оставляла их одних, а когда наступал вечер, мальчиков наконец укладывали в кровати, и она, не теряя времени, отправлялась в свою каюту, чтобы прийти в себя. Хуже того, на море все время было довольно сильное волнение, а я знал, что Маргарет – нервный пассажир. Я ее в этом не винил, потому что и сам нервничал. Можно, конечно, с улыбочкой говорить, что плавание через океан в наши дни так же безопасно, как купание в ванне. Это болтают те люди, которые всю жизнь предпочитают проводить на твердой земле, а потому сообщения об «исчезновении без следа» какого-нибудь большого лайнера их особо не трогают. Пассажирам пошло бы на пользу, если бы пароходные компании сами убеждали их в безопасности плавания, но в их брошюрах описывались только позолоченные салоны, роскошные каюты и великолепная пища, которую путешественники могут вкушать в самой изысканной обстановке. Слово «безопасность» не упоминалось ни разу, как и морская болезнь, неудобства и скука.

Однако я не хочу рисовать плавание одной черной краской, и поскольку сам не страдал от морской болезни, то мне по большому счету жаловаться не на что. У меня была прекрасная каюта. Не очень большая, но койка размером не уступала гробу, и еще оставалось место для кресла. Главный двигатель дьявольски шумел. Хотя «Россия» – новый пароход и говорилось, что на нем шумы значительно снижены по сравнению с другими судами, один Господь знает, как же шумят двигатели на них. Однако к шуму привыкаешь, хотя вибрации не замечать труднее. Общие помещения поражали роскошью, и еда, на мой взгляд, была очень неплоха, хотя старые морские волки фыркали, что меню новой линии «Кунард» и в подметки не годится ни одному из пароходов старой линии «Коллинз». Мне хотелось возразить: «Да, но, по крайней мере, пароходы „Кунарда“ остаются на плаву», хотя я, конечно, ничего такого не сказал – не хотел искушать судьбу, а поскольку «Коллинз» пользовался поддержкой в основном американцев, то такое возражение могло бы к тому же вызвать скверную национальную перепалку. Кроме того, линия «Коллинз» уже не действовала, и вести какие-либо споры на сей счет не имело никакого смысла.

К концу путешествия погода, ко всеобщему облегчению, улучшилась, и цвет лица Маргарет стал терять зеленоватый оттенок. В надежде выманить ее на вечерний разговор я поднял вопрос о моей женитьбе. Она всегда проявляла большой энтузиазм, когда речь заходила о моем браке, но теперь, к немалому удивлению, не выказала никакого интереса к предмету и даже заметила, что мне бы лучше отложить это до тридцатилетия, потому что брак вовсе не делает человека остепененным. Это настолько противоречило всем ее прежним советам, что я, оправившись от изумления, не мог не обратить ее внимание на такой резкий поворот.

– Я поменяла мнение на этот счет, – призналась она… очень раздраженно, как мне показалось. – Ведь женщины должны время от времени менять свои мнения, правда?

Это было так не похоже на Маргарет, и я понять не мог, что так круто сломало ее отношение к моему браку, но в конечном счете приписал ее перемены остаточным влияниям морской болезни и попытался не принимать ее недовольство близко к сердцу.

Вот мое первое впечатление о Нью-Йорке: это великолепное место, когда приближаешься к нему с моря.

– А вон Санди-Хук! – воскликнула Маргарет, подпрыгивая теперь, как чертик из табакерки. – А белые дома за тем чудным песком – это Рокавей-Бич и Файр-Айленд. Ой, посмотри! Видишь отели на Кони-Айленде! Какая сегодня хорошая видимость… а вот карантинная станция на Лоуэр-Бей…

Но меня больше интересовал сверкающий мыс и невероятно мощная система укреплений. Все говорят, что Нью-Йорк неприступен, и я совершенно с этим согласен. В жизни не видел столько пушек. Они расположены по всему берегу.

– Статен-Айленд! – в восторге закричала Маргарет. – Нэрроуз! И смотрите, Томас, Дэвид, какие маленькие лодочки во внутреннем заливе!

Мы вошли в большую гавань, город лежал перед нами – справа Бруклин, слева Джерси-Сити. Река Гудзон тянется к северу, на сколько хватает глаз, а цвет воды такой, что даже Неаполитанский залив заткнет за пояс.

– Совсем итальянский свет, – зачарованно пробормотал я. – Ничего английского.

– Конечно тут ничего английского! – воскликнула Маргарет, в которой проснулся неистовый патриотизм; она вцепилась в перила так, будто уже видела своего брата на пристани.

Он, конечно, был там. Фрэнсис поспешил нам навстречу, и Маргарет бросилась в его объятия с такой скоростью, что я удивился, как ей удалось не запутаться в юбках. Должен сказать, что кузен Фрэнсис, спортивного вида дядюшка, и в самом деле был очень рад встрече. Со мной он тоже был крайне обходителен, погладил мальчиков по голове, сказал, какие они замечательные.

– Мой дорогой Фрэнсис! – воскликнула Маргарет, утирая слезы его носовым платком. Поскольку это был американский платок, то размером он не уступал скатерти.

Нью-Йорк – замечательный город, внешне простоватый, но в нем столько энергии – как у щенка терьера. Я безразлично отношусь к городам, но те, кто любит города, наверняка бы взволновались, увидев Нью-Йорк. Входя в гостиную дома на Пятой авеню, я, конечно, тоже волновался, но по другой причине: наконец-то должен был увидеть Сару.

Я хорошо представляю себе сейчас эту гостиную. Шторы задернуты, чтобы не впускать внутрь гнетущую летнюю жару, три маленьких черных мальчика в ливреях стоят, размахивая огромными веерами. К сожалению, мне от них было мало пользы – моя рубашка прилипла к спине, а брюки чуть не промокли от пота.

На Саре было сиреневое платье. Ее кожа, не тронутая этим беспощадным чужеземным солнцем, оставалась кремово-белой, что делало ее длинные волосы, уложенные многочисленными кольцами, необыкновенно темными. Она смотрела на меня карими глазами, но такими светло-карими, что они казались золотыми. У нее были необыкновенные глаза, широко расставленные, уголки чуть приподнятые, что подчеркивало высокие скулы. Рот прямой, пухлые губы имели роскошный красноватый оттенок. У нее была невероятно узкая талия, точеные плечи и длинная красивая шея.

Она была великолепна. Я быстро забыл всех этих бледных жеманных английских красавиц, выходящих в свет каждый сезон, забыл всех этих пылких мисс на пароходе, забыл даже, как сказать простое «здравствуйте».

– Позволь мне, мой дорогой Патрик, – произнес Фрэнсис Мариотт своим хорошо поставленным голосом, который напоминал мне плохого актера, играющего Макбета, – представить тебя. Конечно, поскольку вы довольно долго состояли в переписке, в этом вряд ли есть необходимость, но… – Он еще несколько секунд нес бог знает что, но наконец замолчал, и я сумел проговорить:

– Мм… Да… очень рад, мисс Мариотт. Кузина Сара, я хотел сказать. Да… Как поживаете?

Я покраснел как рак и весь пылал – не мог пылать жарче, даже если бы меня варили, как рака.

Она смерила меня взглядом, словно окатила волной презрения. Лед на Северном полюсе и вполовину никогда не бывал такой холодный, как мисс Сара Мариотт в Нью-Йорке 18 июня 1868 года.

– Кузен Патрик, я рада видеть вас наконец лично, – обронила она с небрежной изящной официальностью. – Добро пожаловать в Нью-Йорк. Сегодня ужасно жарко, правда?

Она не дала мне времени для ответа, проскользнула мимо меня к моим маленьким братьям, и я увидел только ее прямую спину и роскошные густые волосы, накрученные над длинной красивой шеей.

Моя досадная неотесанность ничего не значила для Сары Мариотт. Ей исполнилось восемнадцать лет, и она уже получила предложение от русского князя, калифорнийского миллионера и итальянского графа. Она была одной из самых выдающихся красавиц в Нью-Йорке и настолько привычна к богатству, что состояние для нее ничего не значило, настолько привычна к обожанию в высшей степени завидных женихов, что, вероятно, даже не заметила моего восторженного онемения. Я сразу же понял, что она избалованная и изнеженная. А еще что она с удовольствием устраивает соревнование между своими поклонниками. И шансов у меня не больше, чем у осла, участвующего в скачках чистопородных скакунов. Но мне было все равно. Не все равно мне было только то, что хотя бы раз в жизни мне не приходилось стыдиться своей счастливой судьбы, потому что впервые в отношении Сары Мариотт я оказался одним из многих.

3

Я не поверил своим ушам, когда она сообщила, что выйдет за меня. Мы сидели в саду под тенистым деревом, и Сара рисовала что-то на тропинке своим зонтиком от солнца. Погода по-прежнему оставалась невыносимо жаркой, но со времени моего приезда в Нью-Йорк прошло уже три недели, и я попривык к местному климату. Мы обсуждали достоинства собак и кошек. У Сары был отвратительный и ужасно породистый пекинес по кличке Улисс, в честь генерала Гранта, который в этом году баллотировался в президенты, а еще она отчаянно хотела белого котика, которого мечтала назвать Омар Хайям. Она говорила о том, что очень надеется получить такой подарок от отца, когда я вдруг услышал собственный голос:

– Сара, я бы хотел дать вам все, что вы пожелаете. Вы ведь никогда, ни за что не захотите выйти за меня замуж, верно? Потому что в противном случае я приду в бешеный восторг.

Она рассмеялась. Полагаю, таких дурацких предложений никто не делал, но я не мастак играть всякие роли и произносить цветистые речи. И по крайней мере, я сказал ей то, что чувствовал.

– Это лучшее предложение из всех, какие мне делали! – воскликнула она, продолжая смеяться. – Вы говорили с папой?

– Нет. Я не знал, что сделаю вам предложение. То есть я хотел, но не сейчас. То есть хотел…

– Если поспешите, то успеете поймать его, пока он не уехал на Уолл-стрит.

– Вы хотите сказать, что вы…

– О да, – ответила она. – Я буду рада. Я боялась, что вы никогда не сделаете мне предложение, а мы уже знаем друг друга почти месяц. Я практически похоронила надежду.

– Но почему… все ваши прочие поклонники…

Сара зевнула и принялась обмахиваться веером.

– Вы не похожи на других. Вы говорите со мной как с человеком, а не с иллюстрацией из книжки. И вы ни разу не попытались обслюнявить меня поцелуями, когда думали, что нас никто не видит. Не выношу мужчин, которые выражают свои чувства, как спаниели.

– А теперь я вас могу поцеловать?

– Хорошо. Только не слюнявить.

Я старался изо всех сил. Обхватив ее рукой за талию, я поцеловал ее в одну щеку, в другую, а потом коротко в губы. У нее словно подкосились ноги в моих руках, ее тело прижалось к моему, и я вдруг почувствовал себя так, будто выпил потина и стал сильным как бык. Я резко отпрянул, но она едва ли заметила мое движение. Сара уже снова говорила своим низким голосом со странным акцентом, объясняла, что будет рада выйти замуж, потому что мать не понимает ее, а ее брат Чарльз бóльшую часть года проводит в Бостоне, и она все время одна, а папа… да она предполагала, что ее отъезд чуть ли не убьет его, но…

– Он всегда думает обо мне как о ребенке, – ворчала Сара. – А я уже не ребенок. Я выросла и хочу быть взрослой. Хочу, чтобы у меня был собственный дом и собственная жизнь, даже если для этого мне придется расстаться с дорогим папочкой…

«Кузену Фрэнсису Мариотту лет сорок пять, и он считает себя любимцем женщин, – написал я Дерри вскоре после приезда в Нью-Йорк. – Он выпивает две бутылки портвейна в день, воображает себя первоклассным гонщиком лошадиных четверок, любит говорить об Уолл-стрит – там американцы занимаются финансовым бизнесом. Маргарет предупреждала меня, что он ненавидит Англию, но Мариотт без конца толкует о прибыльных финансовых связях с одной торговой фирмой в Манчестере, образовавшихся вследствие симпатии Северной Англии к юнионистам во время Гражданской войны, а сердце кузена Фрэнсиса склоняется туда, где есть деньги. А еще Сара умирает от желания повидать Европу и любит все английское (у американских девиц появилась такая мода – любить всякую древность из Старого Света). И поскольку кузен Фрэнсис души в Саре не чает, он не осмеливается быть слишком антиевропейским или антибританским, боясь оскорбить ее. Маргарет говорит, она и представить себе не могла, что ее брат будет таким подобострастным по отношению к женщине, и ее выводит из себя, что кузен Фрэнсис так обожает Сару. Только я думаю, Маргарет ревнует, потому что он всегда был по отношению к ней скорее отцом, чем братом, а Сара – скорее сестрой, чем племянницей. Маргарет даже, кажется, не одобряет моего восхищения Сарой и пытается заинтересовать меня другими девицами. Должен сказать, что нахожу поведение Маргарет немного странным. Но мать Сары одобряет меня, так что мне не о чем беспокоиться.

Кузина Амелия – крупная женщина, весом не менее семнадцати стоунов, у нее как минимум три подбородка и громадная грудь, а еще большие, печальные, коровьи глаза. Я даже представить себе не могу, как кузен Фрэнсис может осуществлять свои супружеские права среди всего этого жира, но я слышал, что у него в разных частях города есть любовницы. Нью-Йорк удобен для тех, кто хочет иметь содержанок, и для того, что американцы называют „домá“. Проституткам не разрешают искать клиентов на Бродвее: они могут только проходить там быстро и опустив глаза – зрелище любопытное. Их называют здесь „уличные девки“, и если они находят клиента, то заводят его в какой-нибудь проулок, куда не заявляется полиция. Потом есть места, которые называются „концертные салуны“, классической музыки ты там не услышишь, но зато джин льется рекой, а еще есть танцевальные дома, где танцорки – сущие отбросы общества».

Я пытался описать ему все это так, будто своими глазами видел все эти места, но на самом деле только слышал про них от кузена Фрэнсиса как-то вечером, когда женщины ушли из столовой, а он с удовольствием принялся за свою вторую бутылку портвейна. Он предостерег меня от посещения таких мест, поскольку там процветают воровство и всякие болезни.

«Но тебе бы здесь понравились азартные игры, – писал я Дерри. – В штате Нью-Йорк они под запретом, но никто на это не обращает внимания, а меньше всех – полиция. Игорные дома есть всего в одном квартале от Бродвея, а еще их много в Ист-Сайде – в Боуэри, квартале, где живут бедняки. Самая популярная игра в Америке – фараон. Игорные дома высшего класса обычно не жульничают, там роскошная мебель, а прислуживают тебе любезные чернокожие, большинство из них – бывшие рабы с юга. О боже мой, эта Гражданская война! Это вторая тема для бесед после импичмента президенту Джонсону. К слову, об импичменте; слушать, как кузен Фрэнсис непрерывно твердит об угрозе конституции, еще хуже, чем если бы тебя принуждали читать о новейших планах Вестминстера провести парламентскую реформу. Но я не хочу сказать ничего дурного в адрес кузена Фрэнсиса, гостеприимством которого пользуюсь, и думаю, если он станет моим тестем, то мне придется привыкнуть ко всем его скучным речам о политике».

Ответ Дерри на мое пространное письмо о семье Сары, уличных девках и фараоне прибыл вскоре после того, как я сделал Саре предложение.

«Касательно Маргарет, – начал он на принятый у адвокатов манер, – тут ясно как божий день, что она ревнует к Саре, но не потому, что она занимает такое важное место в голове Фрэнсиса. Ты иногда бываешь очень туп, лорд де Салис.

Касательно кузена Фрэнсиса и кузины Амелии: как две такие жуткие особи могли породить Чувственную Сару? Что представляет собой ее брат? Поскольку ты его не вспоминаешь, я предполагаю, он живет не дома – учится в Гарварде, или как там у них называется их колониальная имитация Оксфорда.

Касательно твоей страсти: ты всегда был подвержен невероятным прихотям. Я считаю эту черту частью твоего обаяния, но, откровенно говоря, Патрик, – ты ведь не всерьез рассматриваешь эту странную идею – жениться на американке? Жениться, когда тебе всего двадцать три, – мне кажется, это ужасная трагедия, при этом ты ведь не в моем положении и не женишься ради денег. Кстати, моя последняя богатая наследница уехала в Англию и теперь обручена с каким-то ничтожеством по имени лорд Джордж Суиндон-Каннингам. И потом, если уж тебе приспичило жениться в двадцать три, то почему на американке? Опять на тебя оказывает влияние эта твоя мачеха, или я полный идиот. Но я не скажу ни одного дурного слова о Маргарет, поскольку если она возражает против твоего интереса к Саре, то мы с ней союзники. Да, судьба создает странные супружеские союзы… Кстати, постельные вкусы американок, кажется, весьма забавны, хотя если Господь так распорядится, что я женюсь на американке, то я первым делом заткну ей рот кляпом, чтобы она меня не отвлекала. Американский акцент выбивал бы меня из колеи, к тому же американские женщины всегда такие деспотичные, я не исключаю, что они, лежа на спине и разведя ноги, дают руководящие указания своему избраннику. Бога ради, возвращайся в Англию, прежде чем ты сделаешь какую-нибудь глупость. Твой и проч. Дерри».

Меня его письмо позабавило, но и взбесило. Ссылки на Маргарет меня не расстроили, потому что Дерри всегда говорил про нее всякие глупости, но его замечания об американских женщинах (которые, пусть и опосредованно, затрагивали и Сару) просто вывели меня из себя. Я до того разозлился, что даже пожаловался Маргарет: Дерри, мол, в пух и прах раскритиковал мою идею жениться на американке.

– А что он, черт его дери, скажет, когда узнает, что я уже обручен? – мрачно проговорил я.

– Он привыкнет к этой мысли, – резко бросила Маргарет и добавила более мягким, убедительным тоном: – Я ведь в конечном счете привыкла, так почему бы и ему не привыкнуть? Признаю, некоторое время я думала, что тебе не следует жениться на Саре, но теперь…

Настроение у меня улучшилось.

– Ты правда одобряешь?

– Да. – Она помедлила, прежде чем проговорить с большей уверенностью: – Да, одобряю. Некоторое время я колебалась, но теперь уверена: это к лучшему. Вполне уверена, – повторила она, словно на этот счет оставались еще какие-то сомнения, а потом улыбнулась и добавила: она жалеет, что была резковата со мной в последнее время.

Я тоже улыбнулся. Ничто не могло порадовать меня больше, чем это ее признание, – теперь мы снова можем быть друзьями. Когда она увидела, что я повеселел, то попыталась меня утешить:

– Вот подожди, увидишь, что следующее письмо Дерри будет полно поздравлений. Он с тобой не станет ссориться.

Она, как всегда, не ошиблась, но я провел много тревожных дней в ожидании его вердикта, а когда письмо от него пришло, то даже боялся его открывать.

«Прими мои поздравления, – любезно писал он. – Твоя скорость застала меня врасплох, но брак с Сарой явно для тебя слишком искусителен! Я только надеюсь, ты не собираешься оставаться в Америке до своей свадьбы в следующем июне. Теперь, когда вы обручены, она определенно не удерет с другим обожателем, так почему бы тебе какое-то время не побыть дома? Не забывай, что разлука только укрепляет чувства, или, если говорить вульгарнее, воздержание (конечно, умеренное) делает нас тверже (надеюсь, ты понимаешь многозначность слов). Если ты вернешься на Рождество, подумай, как бы прекрасно мы смогли провести время в Вудхаммер-холле! Ты же знаешь, как я всегда хотел увидеть Вудхаммер. Здесь я завершаю. Извини за короткое письмо, но мне нужно подготовить речь к завтрашнему дню, а я уже сжигаю полуночное масло. Мои наилучшие пожелания будущей леди де Салис. Твой и проч. Дерри».

Все это было прекрасно, но, придя в себя после испытанного облегчения, я впал в растерянность. Честно говоря, идея провести Рождество в Вудхаммере казалась соблазнительной, потому что Америка уже стала мне надоедать. Но я не представлял себе, что смогу оставить Сару. Прежде всего я не хотел покидать ее, но дело обстояло еще сложнее. Точнее было бы сказать, что я боялся выпустить ее из виду. Да, она меня любила, но при ее очаровании и соблазнительности легко могла ускользнуть из моих рук, несмотря ни на какие обручения. Даже если бы я вернулся в Англию на самое короткое время, Сара могла пенять мне потом: «Ты же бросил меня – уехал. Значит, не очень сильно любил. Как же ты можешь обвинять меня в том, что я выбрала другого?»

Дерри, видимо, не чувствовал этой опасности, но мне она была очевидна.

– Конечно же ты должен остаться, – подтвердила Маргарет, когда я открылся ей. – Мы все задержимся.

– Но насколько я помню, ты же хотела уехать до конца года.

Вопрос о том, что Маргарет останется в Америке навсегда, не стоял. Она желала жить в Лондоне, чтобы Томас и Дэвид выросли англичанами, как того хотел бы мой отец.

– Ну, нам нет особой нужды торопиться, – сразу же объяснила она. – И потом, обстоятельства исключительные. Мы поживем до следующего лета, а там Томас и Дэвид смогут нести шлейф невесты, а я буду сидеть на передней скамье и радоваться.

– Я думаю, мы все можем отправиться в Англию в сентябре, а весной вернуться.

– Для мальчиков это слишком тяжело, – возразила Маргарет. – Это ужасное путешествие по морю, столько тысяч миль… нет, лучше уж задержаться на несколько месяцев.

– Пожалуй, ты права. Но тебе не кажется, что такой жаркий климат вреден для детей?

– На следующей неделе мы поедем на север, у Фрэнсиса дом в долине Гудзона. Ой, Патрик, тебе понравится дом на реке! Знаю, ты не любишь города, а на природе тебе будет куда как лучше. А потом… тебе нет нужды все время болтаться в Нью-Йорке. Воспользуйся уж тем, что ты по эту сторону Атлантики, и посмотри Америку сколько удастся. Точно! Ты можешь отправиться в путешествие, как мистер Троллоп. Хотя я бы не ездила на юг – там, говорят, все еще разорено после войны. Но у Фрэнсиса друзья в Бостоне, Вашингтоне и Филадельфии. И конечно, ты должен увидеть Великие озера… может быть, еще и Чикаго…

У американок иногда так разыгрывается воображение. Я уже начал думать: возможно, в письме Дерри больше правды, чем я отваживался признать.

– Но что я, черт возьми, скажу Дерри? – спросил я, как всегда смущенный своей счастливой судьбой.

Мне казалось несправедливым, что я бездельничаю в Америке, а Дерри тем временем гнет спину в какой-то убогой юридической конторе в Дублине, и у него никаких перспектив, кроме одинокого Рождества в своем жилище.

– Напиши Дерри, что тебе, конечно, невыносима мысль о расставании с Сарой, – сказала Маргарет, посмотрев на меня взглядом, по которому я сразу же понял, насколько я туп. – А какие еще тебе нужны объяснения?

Вопрос она задала хороший. Я несколько часов провел, продумывая ответ, в конечном счете проникся убеждением, что если я каким-то образом смогу компенсировать ему мое отсутствие, то и моя совесть будет чиста, и он останется доволен.

«Дорогой Дерри, – написал я наконец, – я оказался здесь в затруднительном положении и не имею никакой возможности вернуться на Рождество (или вообще в любое время до моей свадьбы) в Вудхаммер. Я пытался перенести свадьбу на более раннее время, но им требуется несколько месяцев на подготовку. Да и кузен Фрэнсис изображает любящего отца и настаивает на годичном периоде обручения. Однако, поскольку у меня нет выбора – лишь смириться с долгим отсутствием, я подумал, не примешь ли ты важного поручения от меня. Не мог бы я задействовать тебя в твоем профессиональном качестве, чтобы ты приглядывал за тем, как идут дела в Кашельмаре? О Вудхаммере я могу не волноваться, потому что Мейсон прекрасный управляющий, но ты же знаешь, как в Кашельмаре все начинает катиться под уклон, если кто-то регулярно не приезжает туда с инспекцией. Если бы ты мог поприглядывать за слугами, чтобы они не проводили все время за питьем потина, а арендаторы не дрались между собой, я был бы тебе ужасно благодарен.

Кстати, я сегодня утром получил весточку от Аннабель. Клара и Эдит теперь живут с ней в Клонах-корте. Их чванливые старые бабушка и дедушка наконец покинули сей мир с разницей в один месяц в их жутком, похожем на морг доме в Нортумберленде, так что они больше не могут не пускать детей к Аннабель. Я их ближайший родственник по мужской линии, и Канцлерский суд назначил меня их опекуном, чему я обрадовался, и, как только семейный адвокат сообщил мне об этом, я попросил Аннабель забрать девочек из Нортумберленда. Она их уже забрала, как выяснилось, но я уверен, сестра понятия не имеет, что ей делать с двумя созревшими дочерьми; может быть, у тебя найдутся какие-то предложения на сей счет? Клара как-то сказала мне, что ты ужасно важная персона, а поскольку Аннабель тоже о тебе хорошего мнения, может быть, тебе наконец повезет с наследницами! В любом случае удачной охоты. Твой и проч. Патрик».

«Дорогой Патрик, – писал в скором ответе Дерри, – я понять не могу, почему ты желаешь обречь меня на судьбу, которая хуже смерти (снова стать соседом Максвелла Драммонда), но поскольку я, да поможет мне Бог, не чужой в этом краю света и поскольку я чертовски устал работать за гроши как собака во влажных, темных палатах, да к тому же в данный момент по самые уши наелся этой жизни (отчего, черт побери, ты не можешь приехать домой, чтобы мы тут хорошо провели время?)… Впрочем, не буду перечислять все мои скорби и скажу: да, я согласен принять твое несчастное предложение, если ты будешь платить мне сотню фунтов в месяц (человек не может вести сколь-нибудь приличную жизнь, если зарабатывает меньше чем тысячу в год) и дашь мне доверенность, чтобы я мог управлять твоими делами надлежащим образом. Ты слишком доверился этому шотландскому ублюдку Макгоуану, и я не удивлюсь, если он грабит тебя где только может. Ты посмотри, как он сдал в аренду прежний участок моего отца этому дьяволу Драммонду за двадцать фунтов в год! Я прекрасно помню, что твой отец хотел сдавать Драммонду землю за символические деньги, так куда, по-твоему, могли уйти эти двадцать фунтов? Уж не в карман твоего отца, можешь не сомневаться. Эти шотландцы – они все на один лад. Им невыносимо видеть, как деньги уходят мимо их носа – их деньги или чьи-то еще. Чертовы черные протестанты – все они.

Бог ты мой, как забавно будет вернуться в Клонарин и снова начать дискутировать о преимуществах безбрачия с отцом Доналом. Не забудь сразу написать своим лондонским адвокатам, чтобы они как можно скорее выслали мне доверенность, и тогда я буду заботиться о Кашельмаре как о своей собственности. Твой и проч. Дерри.

P. S. Хорошие новости о Кларе. Ты не знаешь, какой у нее годовой доход? Полагаю, она вольна поступать с ним по своему усмотрению после замужества. Возможно, если все пойдет хорошо, то Рождество я проведу в Клонах-корте! Ты уверен, что не сможешь приехать и присоединиться к нам?»

Но домой я не поехал. Я остался в Америке с Сарой и Дерри увидел только спустя много месяцев.

4

В ту ночь мне снилась Сара. Мне снилось, что она скачет по дороге на Клонарин – по дороге, которая идет вдоль берега озера среди желтизны дрока. Она скакала на белой лошади, в черном ездовом костюме, в левой руке держала длинный изгибающийся хлыст. Сара медленно двигалась мимо обнесенных стеной полей на склоне холма над ней, но, доехав до разрушенной хижины, которая когда-то была домом Дерри, свернула с дороги и направила лошадь по пустой тропинке к двери.

Дерри вышел к ней навстречу из развалин, приветственно протягивая к ней руки.

Я, как и всегда, смотрел в знакомую трещину в крошащейся каменной кладке стены и видел, что она замерла лицом к нему среди сорняков, которые давно уже пробились сквозь земляной пол.

Сара отложила свой хлыст. Дерри помог ей раздеться, но под ездовым костюмом на ней не оказалось ничего, кроме блестящей нижней шелковой юбки с тонким корсажем. Дерри принялся стаскивать с нее юбку; он загораживал Сару, и потому я не мог видеть ее, не мог разглядеть ее лица – только его спину. Но по тому, как он торопливо, раздраженно стаскивал с себя одежду, я понимал – он возбужден. Он сдернул с себя рубашку. Я увидел знакомую длинную линию его шеи и сразу же, когда Дерри стянул с себя исподнее, заметил, как мышцы его ног мерцают в свете, отраженном сильной мускулатурой его бедер.

Он начал целовать ее. Потом уложил на землю, и земляной пол вдруг превратился в сверкающее клеверное поле, а сверху с жаркого неба заструились горячие солнечные лучи. Его руки ощупывали ее. Потом его тело с силой вдавилось в ее, и наконец до меня стало даже доноситься ее учащенное хрипловатое дыхание. Я видел, как все шире открывается ее рот, как дугой выгибается спина, а потом земля вдруг разверзлась, и я стал падать в бездонную пропасть.

Я проснулся.

Проснулся так резко, что поначалу даже не мог понять, где я, кто я и что, черт побери, делаю. Секунду спустя, осознав, что спал, смог благодарно уронить голову назад на подушки, но сердце у меня колотилось как бешеное, и весь я вымок, словно утонувшая собака. Я тут же зажег свечу и протер себя губкой, намочив ее водой из кувшина. Руки у меня дрожали, я думал: что за ужасный, ужасный сон. Пожалел, что у меня нет стаканчика потина, чтобы прогнать это воспоминание из головы.

Но это был всего лишь сон, и когда я проснулся утром, то даже улыбнулся его нелепости и подумал: да с какого черта я так расстроился. Сны никогда ничего не означают, сегодня это всем известно, а я точно не был суеверен, чтобы вообразить, будто этот сон что-то предвещает. Задним умом понимаю: самое неприятное для меня в нем было то, что я почти не помню действий Сары, только Дерри, но сны всегда до нелепости иррациональны.

Я решительно выкинул все мысли о сне из головы и с облегчением отправился к Саре, которая, как обычно, рассуждала о нашей далекой свадьбе.

– Папа говорит, – мечтательно заметила она, – что он устроит мне лучшую свадьбу, какую можно устроить за деньги.

Никак не могу понять такого болезненного интереса американцев к деньгам. Сам я к ним не питаю ни малейшего интереса и считаю, что они – ужасно скучная тема для разговора.

– Расскажи мне еще про Лондон, – попросила меня в тысячный раз Сара. – Сколько там мануфактурных магазинов? Я хочу походить по лондонским магазинам. Там есть такой изысканный магазин, как «Лорд энд Тейлор»? Или такой большой, как «Стюартс»?

У американцев странное представление: они считают, что в одном магазине должно быть все, а потому чем больше магазин, тем он лучше. Они уделяют огромное внимание размерам и непрерывно обсуждают всякие внушительные сооружения.

– Я смогу покупать столько платьев, сколько захочу? Я никогда не надеваю одно бальное платье дважды. Папа говорит, что мои счета за одежду совершенно разорительны.