Текст книги "Шестиногая собачка. Дневники итальянских путешествий"

Дворец внутри почти лишен украшений, прост, чудесные бело-бежевые каменные стены с царапинами, два ковра, сотканные по эскизам Рафаэля, а то, что есть из скульптуры, – копии (все подлинники в Неаполитанском археологическом музее; так же и с Тицианом). Может быть, поэтому здесь запрещено фотографировать – чтобы люди думали, что внутри есть сокровища, и покупали ради них билеты, – а тут все очень величественно и пусто, и именно это и таится в секрете… Я, конечно, шучу: дело в том, что жемчужина палаццо – зал Карраччи закрыт на ремонт, и нам показывали видео вместо фресок (увы!). Главное, что произвело на меня впечатление в палаццо Фарнезе, – это микеланджеловская лестница: длинные, то есть широкие, в две ступни, ступени, совсем невысокие. Поэтому идешь не так, как по нашим привычным лестницам, наступая в полступни, чувствуя подъем каждой ноги, а совершенно легко, полностью ставя ногу, не подлаживаясь к искусственному ритму лестничной гармошки. Лестница, спроектированная с учетом естественного человеческого ритма шагов, по ней не замечаешь, как преодолеваешь пролет. Чудо! А вниз идти уже не так приятно, все-таки спускаться мы привыкли быстро, стремительно, а тут не получается так, несмотря на удобные каменные поручни.

В люнетах – фрески-обманки Антонио Чиполла. Вид Пармы над дверью. Стансы с гротесками, стиль гротеско.

Ожидая времени своей экскурсии, я сидела в тени одной ниши возле арки, перекрывающей виа Джулиа, а до меня в ней сидели двое: обычный паренек и молодой священник, потом вышла на Кампо-деи-Фьори, где торговцы, уже усталые за день, сворачивали свои лавочки, нищие попрошайки подсчитывали барыши, и над ними, над раскиданными ящиками, фруктами, цветами возвышался памятник Джордано Бруно.

Следующим после палаццо Фарнезе в моем плане было палаццо Спада. Чудесная арочная перспектива-обманка во дворике. Когда я зашла взглянуть на нее, ее показывали целому классу школьников, а на зеленой травке развалился кот такой величины, какой я и не могла себе вообразить…

Экспозиция меня раздосадовала: более дурацкого собрания, наваленного в одну кучу, я никогда не видела. Нет, конечно, в коллекции были отличные картины, но повешены они были совсем без вкуса, а иные просто заставлены антикварной мебелью, античной скульптурой малого размера, создавая такую какофонию, которую мне уже было трудно выносить.

Я вернулась в Трастевере, где на лестнице у фонтана возле моста сидели люди, усталые от июньской жары. Не только вода и тень привлекли их, но и прекрасные уличные музыканты, трубач и гитарист. Маленькая девочка на самокате ездила возле лестницы туда-сюда, немолодые женщины в шортах, заслышав музыку, невольно пританцовывали, а потом уже и откровенно пускались в пляс, поднимая руки к небу. Передохнув, я устремилась в Тестаччо, опять через весь Трастевере, перешла Тибр и дальше не знала, как пересечь шумное шоссе с машинами, взобраться на гору, у подножия которой тянулось длинное здание, принадлежащее Мальтийскому ордену. Пришлось долго-долго шагать вдоль Тибра до первого светофора, потом подойти к закрытой уже церкви, при входе в которую расположены знаменитые Уста Истины, а потом переводить дух в прекрасном розовом саду S. Prisca, вглядываясь в развалины терм Каракалы, раскинувшиеся за дорогой. Сижу и мысленно нахваливаю свои португальские отропедические босоножки, купленные в Сиене в прошлом году. Любая другая обувь дала бы о себе знать, а в них я чувствую себя как крылатый Персей. Я иду на гору трех церквей (хотя уже 19 часов, и они должны быть закрыты) ради одной из них – я мечтаю увидеть церковь Святого Алексея, человека Божия.

Basilica dei Santi Bonifacio e Alessio стоит на том же месте, где был дом его родителей и где он, двадцать лет не называя себя, прожил под лестницей, вернувшись из странствий. Этот сюжет я полюбила после стихотворения Маши Степановой «Ах, мама, что у нас за дворник…» – я не понимала его до конца, пока не прочитала Сереже Хализеву, и он, которому все христианские сюжеты знакомы, как родные (он много лет поет в церкви), сразу открыл мне главную тайну стихотворения, его архетипы. А потом еще и в римских заметках о. Г. Чистякова я прочитала об этой церкви такие нежные слова. Вот и шла к ней. Но, как это иногда бывает, внутренний образ этого места оказался больше, чем реальный. А поразила меня совсем другая церковь. И это уже не раз я испытывала: пронзает то, чего не ожидаешь увидеть вовсе.

Я говорю о церкви Санта-Сабины. Она грандиозная. Я открыла дверь и оказалась в огромном, совершенно пустом, светлом (свет шел из полукруглых огромных окон под сводами церкви, равномерно расположенных во всю – мне показалось – стометровую – длину нефа). Шесть или семь монахов пели молитву в небольшом приделе. Почти в центре, на светлом мраморном полу стояли два стула: один на другом, для того чтобы оградить от ног место подновленного мраморного рисунка одного из старинных надгробий. Кроме монахов, света, стульев и меня здесь никого не было. И в этой сосредоточенной простоте, в этом свете – единственном украшении стен – было столько не ожидаемого мною величия, естественности, грандиозности, что мне не хотелось уходить…

Попив воды из прицерковного фонтана, я вышла в сад с пиниями, большой, великолепный и простой одновременно. Пели птицы, кричали чайки, звонили колокола, я заметила у самой стены черное шелковичное дерево все в плодах, подошла к нему и наелась шелковицы. Любимый с детства, с лета в Дахновке, и так редко достающийся мне вкус этих ягод. Вспомнила, что год назад купила стаканчик белой шелковицы во Флоренции, на рыночке перед Санто-Спирито.

Потом подошла к смотровой площадке. Вправо расстилалась панорама города, с форумом, храмами, мостами. На толстой каменной стене сидела в позе лотоса индианка, на лавочках целовались влюбленные. Я смотрела со стены вниз, на шоссе и набережную, вдоль которой недавно шла. И мне опять предстояло идти, подниматься по дороге все выше: к церкви Сант-Алессио и дальше. По дороге я придумывала, как я когда-нибудь напишу рассказы или сказки и они будут называться «Кошки Сант-Алессия» (пять черных кошек, я их на самом деле встретила там), «Стулья Санта-Сабины», «Шелковица Санта-Сабины».

Потом взгляд в знаменитую скважину в стене, в которую виден купол Святого Петра, и длинная дорога домой. В одну из церквей Трастевере (было уже совсем темно) меня пригласили зайти, вручив горящие уже свечи. Я взяла их, но несколько мгновений спустя захотела отдать обратно – не могу переносить насилия даже в такой форме.

4 июня

Я еду в монастырь Св. Бенедикта в Субиако (воспользовалась советом прекрасной Галины Ельшевской). Это 50 минут езды от метро Понте-Маммоло. По дороге к метро – на остановке 64‐го автобуса встретила женщину, которую я считаю теперь идеальной римлянкой. Лет 45. В белом полосатом костюме (платье + пиджак). Рыжие крашеные волосы. Малиновые босоножки на твердом каблуке. Золотая сумка через одно плечо и бежевая на другом. Но главное: черные перчатки (а рукав пиджака три четверти). Хотелось за ней идти, забыв обо всем. Шофер автобуса случайно закрыл перед ней дверь – она с шуткой обсудила это с ним.

Сейчас, уже в пригородном автобусе, я еду на втором этаже. Первое кресло. Ноги на лобовом стекле. Слушаю Моцарта. По дороге, на равнинах с оливковыми деревьями, вдруг торчит какая-то огромная бутылка, с наклоненным горлышком. А ближе подъехали – стало понятно, что это церковь новой авангардной архитектуры, блестит, из металла…

На маленькой площади в Субиако пять минут подождала местного автобуса, на котором подъехала до монастыря сестры Бенедикта – Санта-Схоластики. Вижу, что он огромный, и хочется побродить по нему, но знаю, что в 12 часов закроют оба монастыря до трех часов, а моя главная цель – фрески в Сан-Бенедетто, поэтому от Санта-Схоластики, с ее оливковой рощей, иду по дороге выше в гору и на каком-то отрезке пути сворачиваю с шоссе в лес, чтобы идти путем паломников. Я совершенно одна. И в незнакомом лесу мне совсем не страшно, хотя у меня нет бумажной карты и отключен интернет. Есть тропинка, есть бело-красные отметки на камнях и деревьях, летают мотыльки, с каждым шагом кто-то из маленьких зверей бросается прочь от хруста сминаемых мною веточек. Я иду по лесу недолго, может быть, минут 30, 40, и вот за каменными воротами узкая тропинка, огороженная справа каменной оградой, а слева – горой. Один поворот, и я вижу махину монастыря, он вытянулся вдоль горы, пять его церквей переходят одна в другую, потому что высечены в скалах, но пока я вижу одну общую величественную стену, розарий внизу, сход двух гор и холм противоположной горы, весь покрытый лесом. Очень тихо. Во всем монастыре живут шесть монахов, когда я входила в первую церковь, встретила одного. И следующие два часа я бродила по церквям совершенно одна, и я вся ушла во фрески, которыми украшены стены всех пяти церквей от пола до потолка. Высшая церковь, самая высокая из всех, с маленьким балкончиком на левой от входа стене. А на правой – вход Господень в Иерусалим. Он на ослике, а рядом очень трогательно идет еще один ослик, без всадника, вдали на деревьях дети расселись на ветвях, а другие дети водят под деревьями хороводы. Три девы, и ангел показывает им на пустой грот. Здесь эта деталь наполнена двойным смыслом: пустой грот здесь не только знак вознесения, но и намек на трехлетнее отшельничество Бенедикта (он жил тут три года в пещере – и этот грот тут же, внутри церквей). Внутренняя церковь, двухуровневая, на потолке в одном месте крылатые евангелисты – Лев и Бык. С такими потешными улыбками, не описать! На стенах – рыбы, волны, рыбаки. Capella della Madonna. Смотрю и понимаю, как же хорошо им вместе, Марии и Иисусу. Ангелы играют. На Успении – Иисус вместе с Марией и ангелы играют по-прежнему, на Рождестве – Иисус и Мария глядят друг на друга, никто-то им не нужен больше…

Я ходила кругами: первый круг по всем церквям, чтобы просто понять, как они перетекают друг в друга, второй – для уяснения композиций росписи, третий – поздороваться с уже любимыми деталями и увидеть новые, дальше я сбилась со счета. Мне все не верилось, что я тут, что это человеческих рук дело, что тут просто живут шесть человек. И вдруг мое одиночество было нарушено: монах привел с собой целую группу японцев. Первые пять минут я досадовала: атмосфера в церкви резко изменилась. Но когда группа зашла в грот Бенедикта – там скала, свечи и мраморная фигура Бенедикта, – я вдруг услышала прекрасное пение, это молились японцы, невероятно красиво, все пространство еще раз преобразилось.

Я опять в верхнем храме: на фреске рядом с пастухами у костров сидят какие-то то ли монголы, то ли китайцы – почему? что они делают тут?

Я смотрю на гору, на скалу вниз, где розарий и крыша прохудилась, и мне видно, как летают бабочки. А у монастыря Санта-Схоластика был фонтан с краном. Я повернула кран, чтобы напиться воды, но из него вылетела пчела и лишь потом, мгновение спустя, потекла вода.

Дорога вниз к Субиако. Ящерки и мотыльки вели меня. В лавочке я купила голубые четки, леденцы, которыми угощала всех на работе и сама лечила горло – они были с эвкалиптом, икону св. Франциска (монах-продавец сказал мне, что это изображение из их монастыря и оно первое по времени изображение Франциска), маленького св. Бенедикта для Степы Ванеяна, о котором – как о своем друге и о московском собрате по служению здешним бенедиктинцам – я рассказала монаху. Меня восхитило, что, отдавая мне четки, он перекрестил их и прочел маленькую молитву. Тем же лесом я вышла к шоссе, миновала Санта-Схоластику, уже закрытую, спустя некоторое время прошла мимо развалин виллы Нерона и поняла, что хорошо бы мне поймать машину до автобусной площади в Субиако. Шофер первой остановившейся – маленького фургончика – спросил, куда мне, и извинялся за то, что сам едет в другую сторону и нам не по пути. А вторая машина остановилась, подождала меня. Ее водитель оказался директором римского оркестра, живущим в Субиако. Мы говорили о том, как портят новые дома старые города, как это начало происходить в Субиако, и как это трудно переносить в больших городах – «В Берлине, например, где у нас были гастроли». Насколько я смогла понять, мой дирижер интересуется музыкой малоизвестных композиторов эпохи Баха, называл их имена, но они быстро испарились из моей бедной головы. Прощаясь, этот вежливый человек произнес, что счастлив был со мной познакомиться, протянул визитную карточку и выразил надежду, что мы, может быть, увидимся еще, если он приедет когда-нибудь в Москву.

Вернувшись в Москву, я описала еще раз это путешествие:

 
К пещере, где три года Бенедикт
Жил одинок, на белый свет сердит,
 
 
И где близнец-сестра Схоластика-девица
К нему не смела ни подняться, ни спуститься,
 
 
От Понте-Маммоло по виа Тибуртина
В автобусе пустом, всего за семь с полтиной
 
 
Пред лобовым стеклом устроившись удобно
Коленками к лицу – в позиции утробной —
 
 
Я ехала одна, и мимо проплывали
То кипарисов ряд, то склады-госпитали,
 
 
То стайка бегунов, то старичок в авто,
То рощица олив без косточек, а то
 
 
Рекламные щиты с бумагой прошлогодней,
Словом, провинция, как римлянка в исподнем,
 
 
Спиной поворотясь к туристу-иностранцу,
Не думая привлечь и подпустить обманцу,
 
 
Жила себе. И вот у триумфальной арки
Была конечная и новые подарки:
 
 
Дорога в трещинах, обочины простые,
Пылинок видимых движения пустые,
 
 
Невидимых зверей шуршание и хруст,
И вдруг – как новый дар – вставал цветущий куст,
 
 
Свистели пеночки, порхал балет лимонниц,
Нес щепку муравей, забив на этих модниц.
 
 
Через веселый лес за полчаса пути
К монастырю в горах мне довелось дойти,
 
 
Не встретив ни души. И только два монаха
Проплыли предо мной, идущей не без страха
 
 
Вдоль каменной скалы, и скрылись. И о том,
Как я бродила там и что было потом —
 
 
Не буду говорить. Но на пути обратном
Меня подвез шофер в своем «пежо» приватном,
 
 
Я помню до сих пор про дядьку-итальянца,
Вот этого. С прекрасным чужестранцем
 
 
Свела меня судьба. Он римский дирижер.
Живет в Субьяко. И надеюсь, до сих пор
Здоров.
 

Из Субиако я решила ехать не в Рим, а в Тиволи, чтобы посмотреть виллу Грегориана (мы с Ваней в марте 2014‐го побывали на вилле Адриана и на вилле д’Эсте). Мне хотелось еще раз увидеть фонтаны виллы д’Эсте…

Пока я ждала автобуса до Тиволи, разговорилась с немолодой дамой, которая любезно объяснила, где мне сходить, и когда я фотографировала через окно автобуса какие-то акведуки и замки, называла их и даже подсказывала, в какую сторону смотреть, чтобы не пропустить ту или иную красоту.

Вилла Грегориана представляет собой две небольшие сходящиеся горы, вдоль которых вьется тропинка, приводящая путника то к одному, то к другому водопаду, гроту, смотровой площадке. Никаких иных удовольствий, кроме чистого наслаждения видами и красотами природы. Стоит присесть на лавочку и тихо просидеть на ней пять минут, как открывается тайная жизнь этого места: по связкам поленьев (такими тут перекрывают обрывы или пути оползням) бегает зеленая ящерка, вылетает из кустов птичка с рыжей грудкой, и ты видишь наконец, кто это так пел все время пути. Шум большого каскада вдали и пение птиц – единственные звуки, которые тут есть. Но сил на виллу д’Эсте у меня уже не было, это почти сразу стало понятно. Когда подходила к большому каскаду, губы сами собой раздвинулись в улыбку, потому что раньше водопада я увидела огромную радугу, половина ее дуги висела над зеленым лугом, половина – над камнями скал. Пока я провожала взглядом потоки низвергающейся воды (этот водопад немного ýже того, что нам показывали Юля и Аркаша близ Юджина, но раза в три выше), пока доставала фотоаппарат, радуга успела вдвое уменьшиться. Потом выросла опять. «Что за чудо? – дивилась я, – растущая радуга, никогда не видела такого!» А потом сообразила. Было немного ветрено, и ветер менял и направление, и силу, от этого и капельки воды, образующие радугу, строились все время иначе, чем миг назад, поэтому и получалась растущая и убывающая радуга.

У другого водопада, того, что теряется в зарослях кувшинок, меня попросила сфотографировать ее канадская китаянка. Я научила ее раскинуть руки, а не стоять, потупив глаза, она посмотрела на получившуюся фотографию и просияла: никогда так красиво не получалась…

Я полежала на лавочке у самой воды, набралась сил для подъема вверх, но по дороге меня еще ждали маленькие пещеры.

Тихие улочки Тиволи, где идет своя жизнь. В церкви одна старушка. От Тиволи до Понте-Маммоло ехали еле-еле, это была другая дорога, не такая красивая, как в Субиако, скучная, тряская. У метро развернулся негритянский рыночек, где я купила себе черные мягкие широкие брюки, назначив им быть вместо пижамы: ведь в Копенгагене предстоит ночевка в общем номере для мужчин и женщин, и мне нужна комфортная одежда.

Автобус, подвозивший меня от вокзала Термини, встал, поломавшись, на площади Венеции и высадил пассажиров. Я оказалась рядом с тем же лотком со шляпками и кепками и опять примерила серую кепку с бантиком, и она опять оказалась мне мала – как год назад – в марте 2014-го. Пока я занималась примеркой, продавец держал мою клубнику, а когда я извинилась, что не покупаю (мала!), сам положил мою коробочку клубники в пакет – так удобнее!

Когда я сошла на Кьеза Нуова и шла по мосту в свой хостел для женщин Орса Маджоре, мне дано было увидеть родителей маленького мальчика, чья могила – или, скорее, памятник с игрушками, цветами и фотографией – встречает меня на мосту. Какова вероятность того, что увижу тут поседевшего его отца и красивую мать, поливающих цветы и прибирающих игрушки? А вот – дано – и запомнено с благодарностью.

Вечером в отеле меня ждал еще один сюрприз. В нашем тихом внутреннем дворике, где мы с котом встречали каждую ночь, слушая, как падают сухие листья магнолии, проходил вечер аргентинского танго. Играл живой оркестр, танцевали пары. Сначала я любовалась с балкончика нашей общей для всех кухни (это примерно третий или четвертый этаж), а потом спустилась вниз. Ничего эротичнее этой сдерживаемой страсти танца я не знаю. Я не спускала глаз с лучшей пары: молодой, но довольно полный господин и девушка в простой серой майке-платье с чуть спущенным плечом и черных коротких сапожках. Мне передавалось их сообщничество, то, как они чувствовали друг друга, делая повороты, переплетая ноги в фигурах танца, держали спины. Научиться танцевать аргентинское танго – теперь важнейшая цель нашей жизни. Ваня, которому я сообщила об этом по телефону, смиренно привыкает к этой мысли.

5 июня

Утром возилась час с перекачкой фото с планшета на флешку, преуспела, кажется. Быстро позавтракала и отправилась гулять – перешла мост к пьяцце делл’Оро – зашла в церковь Сан-Джованни-деи-Фьорентини. Но забыла очки, поэтому картин не рассмотрела, но зато обратила внимание на золотой след – слепок ноги до подъема – …Марии Магдалины. Немаленькая ножка, откровенно говоря. 40‐й, наверное, размер. Чего только не бывает среди реликвий.

Когда вчера в монастырской лавочке у бенедиктинцев покупала икону Франциска Ассизского и продавец, пожилой и очень добрый монах, объяснял мне, что это первое изображение Франциска – и оно здесь, у них, – я расстроилась, что не могу вспомнить, что только что видела его и осмысленно сфотографировала. Потом выяснилось, что фотографию я сделала, но, видимо, была так впечатлена всем ранее невиданным, что элемент уже хорошо знакомого мелькнул по краю сознания и был зафиксирован полуавтоматически.

Утренняя прогулка была совсем недолгой: в 10 часов отходил мой поезд в Ареццо. Сейчас я в нем. Напротив меня в купе сидит девушка, на коленях у нее толстенная книга Edoardo Sanguineti «Mikrokosmos», за время пути книга не раскрыта ни разу. Я смотрела в окно, в придорожной полосе попадались маки, как и вчера в лесу Субиако возле тропинки. Одни из самых любимых моих цветов (после белоснежных шаров хризантем). Когда я гляжу на них, я всегда вспоминаю волошинскую гору в Коктебеле. Этот подъем, который совершаешь по инерции, не зная зачем, а оказавшись на могиле, понимаешь замысел Волошина: это его последний подарок каждому поднявшемуся. Крымские горы, дали видны во всей своей грандиозной слоистости, и этот дар ты получаешь от человека, которого уже нет, и это пронзительно.

В розарии Сан-Бенедетто вчера я встретила двух жительниц Вены и разговорилась. Они почему-то очень впечатлились, что я сама и одна приехала сюда (они – с группой, которую я так и не увидела), хвалили мое «отличное произношение», я возражала: я же все время делаю грамматические ошибки и знаю совсем немного слов. Но они вдохновили меня, и я решила похвастаться: стала читать Рильке: «Wer jetzt kein Haus hat, baut sich keines mehr…», они подхватили, до конца стихотворение мы дочитали втроем. Я спросила: «Это у вас учат в школе?» «Да!» Тогда я рассказала им о погрустневших и вытянувшихся лицах немцев-экскурсантов в музее Пастернака: как только я, показывая на письменный стол Пастернака, сообщила, что за ним был переведен весь «Фауст» («учили в школе» – и острое желание никогда больше не слышать названия этой книги). Мои венки захохотали.

Вспоминала деревянные скамейки на дорожках виллы Грегориана: они именные, то есть на каждой написано, в честь какого человека она установлена. Так же было и в Лондоне, и в Ассизи. Правильное дело. Хорошо бы и у нас так стали делать.

Сейчас в поезде сбилась со счету уже – сколько тоннелей под горами мы миновали, от бешеной скорости закладывает уши.

В Ареццо я быстро нашла хозяина квартиры (он жил на соседней улице и отвел меня в мои апартаменты, показал, как что устроено, и ушел). Это самое комфортабельное житье на моем пути. Мне предстоит провести здесь три ночи. Отдельная комната в трехкомнатной квартире. Общие комната, ванная, кухня. И комната второго жильца, «un ragazzo», сказал хозяин. Я немного напряглась, но решила: все будет отлично, ведь я так решила. Буду запирать комнату на ключ, и все будет прекрасно. Вечером я действительно слышала звуки жизни другого существа, довольно деликатные, приглушенный звук телевизора, хлопки дверей. Утром третьего дня сосед заглянул в ванную комнату, где я стирала над раковиной свои носочки. Мы созерцали друг друга несколько секунд, сказали итальянское «доброе утро». Невероятный красавец лет пятидесяти пяти, высокий, стройный, загорелый, с седоватой бородой. Он шмыгнул обратно к себе в комнату, я побыстрее закончила стирку, и больше мы друг друга не видели. Неужели теперь он постучится в мои сны?

Но на самом деле в Ареццо мне нужно было решить одну прозаическую задачу. Собираясь в Субиако и зная про подъем по лесу в горах, я решила сменить свои гениальные португальские босоножки на спортивную обувь – кеды – и в результате получила противную водяную мозоль, сразиться с которой никак не могла, несмотря на пластыри. Она лопнула, рана болела. У меня даже не было с собой маникюрных ножниц (эти чертовы правила провоза ручной клади в аэропортах!). У меня был с собой антибиотик, который я решила все-таки начать принимать на всякий пожарный. Все-таки жара, в дороге нечем было обработать открытую рану. Предстоял поход в аптеку (я подготовилась к нему с помощью гугл-переводчика, потому что не знала по-итальянски ни глагола «натерла», ни «водяной мозоли», только стрептоцид оказался тоже стрептоцидом). В аптеке мне продали совершенно прекрасный пузырек, из которого лекарственный порошок можно было распылять в правильное место очень точно и экономно, я надела носок, и дальнейшее мое путешествие (до Москвы и в Москве еще почти неделю) проходило немного по-андерсеновски: каждый шаг я, как Русалочка, отчетливо чувствовала свою рану, но решила, что ничего, не страшно, обойдусь – ну и в самом деле, нога медленно, но зажила.

За Пьеро делла Франческа

По пути в аптеку я миновала площадь с отличным современным памятником: маленький Франциск стоит и разговаривает с губийским волком. Тот слушает, подняв хвост и приоткрыв рот.

Я добрела потихоньку до главного туристического магнита Ареццо – церкви с фресками Пьеро делла Франческа. Оказалось, что пускают в эту капеллу на полчаса, времени ждать почти час, а пока – не посмотрите ли соседнюю выставку: «Мир кофе»? – Ну почему бы нет? Я пошла на выставку, посвященную началу европейской кофемании, и совершенно не пожалела. Во-первых, в стеклянных витринах были выставлены серебряные кофейники самых различных форм, казалось, что каждый следующий побеждает соседа по степени изящества и грациозности. Фотографирование было безнадежно: серебро так сверкало, что запечатлеть можно было только блеск. Во-вторых, на стенах висели отличные картины, почти половина из частных собраний: прекрасные дамы XVIII века с чашечкой кофе в руках, светские хлыщи с кофейными подносами. На отдельном помосте стоял ящичек, в котором демонстрировалась объемная перспектива: силуэты домика, мебели, людей и предметов были вырезаны из отдельных листов, а вместе, если посмотреть на них в специальное отверстие, как в подзорную трубу, – ты видел настоящий поддельный кукольный мир. Здравствуй, Гофман! Не знаю, как называть этот прибор. Я вспомнила выставку Норштейна и Франчески Ярбусовой, в которой демонстрировались слои тумана на специальных стеклах, между которыми шагал Ежик со своим узелком. Тот же принцип: зритель не видит детали в их отдельности, а воспринимает картинку целиком.

Прекрасная мандолина, изображенная на одной из картин как одна из деталей комнаты, стояла неподалеку от этой картины. Чудесный шкаф, клавикорды, каждая поверхность которых была расписана: беззаботные пастушеские сцены, светские прогулки по искусно разбитым садам. Эту мебель начала XVIII века, с бесхитростными этими росписями, можно было рассматривать бесконечно, но приближались назначенные мне три часа, и я отправилась к Пьеро делла Франческа.

В капелле я вспомнила слова наблюдательной Алены, которые привел в своей книжке «Ошибки в путеводителе» Миша Айзенберг. Она разглядела одну нескромную деталь, которую теперь увидела и я. Отличные фрески, я честно и со вниманием разглядывала каждый метр росписи, но… они никак не задели, не взволновали меня. Я вышла из часовни немного разочарованная и тут – на другой стене, возле которой никто не задерживался, – увидела фреску такой удивительной силы, такой тонкой работы, такой немыслимой одухотворенности, что забыла обо всем. И вот перед ней я и простояла самые главные минуты в церкви. Имя автора мне раньше не встречалось. Никколо Соджи. Вечером я рассказала об этом впечатлении Ване, и он сразу прислал мне главку о нем, написанную Вазари. Вот кого я сразу полюбила в Ареццо. Ради этого стоило приехать сюда. Никколо Соджи.

Вечером я поднялась по нешироким улочкам к главной площади, на которую выходит главный храм Ареццо – Cattedrale dei Santi Pietro e Donato, встречи с ним я ждала с того мгновения, когда увидела фотографию путеводителя. Немыслимые по произвольности колоннады, созданные в разные века и образовавшие неповторимые черты: храм-гора, забытый кирпичный гребешок волшебного великана. Однако чистого впечатления от созерцания этого фасада я получить не смогла. Через два дня в Ареццо должна была открыться традиционная антикварная ярмарка, на время которой весь город превращается в лавку древностей под открытым небом. Окрестные торговцы заранее привозили свой товар. Прямо на прекрасной площади, наклоненной на 30 градусов, стояли несколько грузовиков, из которых были вынуты диваны, шкафы, кресла, столы. Между ними уже стояли ящики со всяким добром. Больше всего мне понравились две огромные зеленые бутыли, в стеклянном пузе которых отражались окрестные дома, и голубые, розовые, прозрачные стекла из тысяч светильников, лежавшие грудой в одном из ящиков и устало сверкавшие в лучах закатного солнца. Я поднялась еще выше и оказалась в саду, заканчивавшемся каменной стеной, окружающей город. Примостившись на ней, я смотрела на синие тосканские холмы, простиравшиеся далеко-далеко, и была по-настоящему счастлива.

 
На покатой площади в Ареццо
громоздились старые буфеты.
Я меж них ходила как лунатик
и глазела на стекляшки ламп.
 
 
Невозможно было насмотреться,
зазывали кольца и браслеты,
ангелы и блюдца Христа ради,
ложки, чашки, всевозможный хлам.
 
 
В кляссерах альбомов фотоснимки
умерших, старинные пластинки,
выцветшие платья и ботинки,
все для новорожденных и дам.
 
 
И потом в одной старинной церкви
женщина, торгующая в лавке,
мне велела взять пирог огромный:
«Ты одна, и значит, пилигрим!»
 
 
Как похож Дейнека на Франческу,
думала, разглядывая фрески.
 
 
Лежа под высокою сосною,
на границе города и парка,
я смотрела, как садится солнце,
и пыталась одолеть пирог.
 
 
…А теперь лишь мальчик из Ареццо
на страницах моего альбома – 
как я рада, что пока он с нами,
не уплыл к другим, остался тут.
 

6 июня

День неудавшегося паломничества и внезапного набега во Флоренцию.

У меня была мечта съездить из Ареццо в монастырь на горе Ла Верна, стоящий на том месте, где Святой Франциск получил стигматы. Ближайший к Ла Верна городок – Биббьена. До него 50 минут ехать на поезде. А потом уже – голосовать или искать автобус. Я купила билет до Биббьены и положилась на авось. Единственный пассажир во всем вагоне (а может быть, и во всем поезде), кроме меня, – немолодая женщина, с которой мы и проговорили почти все 50 минут дороги. Она из маленького городка около Биббьены, название я тут же позабыла, хотя бумажка с ее адресом должна где-то у меня сохраниться: я люблю привозить из путешествия все билетики, музейные проспекты, иногда перебираю их, потом складываю в один пакет и зачем-то храню годами.

Мальчик из Ареццо

Она работает учительницей в школе. Преподает французский язык. В классе есть и обычные дети, и – как это у нас теперь принято говорить – дети с особенностями в развитии. Нагрузка большая, работа нелегкая. Есть и семья, и дети, уже взрослые. Вдруг спросила меня: «Что вы больше любите: море или горы?» Я – подумав: «И то и другое, не могу сказать, что больше». «А я – море. Ведь я родилась в Сицилии». И вот, оказывается, жить в этом холмистом тосканском раю – для нее означает тосковать по синему морю, по белым барашкам, по соленому ветру. «А чем занимаетесь вы?» – я рассказала, что в последние годы все больше сижу в архивах и вынимаю на свет божий судьбы безвестно канувших в Лету поэтов, которые мне становятся иногда ближе моих близких. Иногда мы проезжали какие-нибудь красивые цветы, и я успевала спросить, как они называются по-итальянски. Занятие праздное, потому что память у меня ужасная и, чтобы запомнить новое слово, мне нужно повторить его не раз и не два. Моя спутница вынула из сумки пакетик, в котором лежало ее вязание. Она вяжет из хлопчатобумажных ниток очень тонким крючком прекрасных разноцветных бабочек. Вернее, показала она мне, сначала это просто цветок, но потом он складывается пополам, ниткой перекручивается особым образом, два хвостика образуют бабочкин хоботок. «Возьмите на память, какая Вам нравится». Я выбрала оранжевую с желтым и рассказала ей, как вязала в московском метро и услышала голос старухи за спиной: «Не переставайте вязать, вяжите!» – и почувствовала почему-то не себя саму Паркой, а ее (об этом есть верлибр в «Глухом ушастом»).