Текст книги "Хроника любовных происшествий"

– Нет, это не дух умершего, это дух живого человека.

– Грета, ты же знаешь, что ты мне очень нравишься.

– А я не хочу тебе нравиться.

– Ты должна ехать в Баварию. И тебе не на пользу эта страна.

– Хочешь, чтобы я уехала? – И в ее глазах показались обильные немецкие слезы.

– Ох, ничего я не хочу. Ничего теперь не желаю, оставьте меня в покое, отвяжитесь.

Брат и сестра в недоумении остановились у почты, водосточные трубы которой гудели от талой воды. Витек, не оглядываясь, одержимо шагал к своему громоздкому, слоноподобному дому, чьи деревянные пристройки нависали над улицей.

– Мы ждем тебя! – крикнул еще Энгель. – Можешь вернуться в любую минуту!

Витек вошел во двор. Откуда-то из садов устремился к нему гигантскими прыжками кот-бродяга.

– Магараджа?

Кот остановился и мяукнул робким, пискливым голосом.

– Что с тобой творится, Магараджа?

Кот подбежал, подхалимски выгнул спину. Принялся карабкаться по штанине Витека, вонзая до кожи острые крючки когтей.

– Никому ни слова. Я стащу у пана Кежуна телеграфный бланк и отнесу весточку моей девушке. У меня есть девушка, только это тайна, и ты ее не разглашай.

Витек гладил поразительно тощую спину кота в проплешинах и шрамах от вечных драк, а доблестный Магараджа ласково мурлыкал. Кот забрался к нему на руки, замурлыкал громче, в горле заклокотало, словно там вибрировала пружина.

– Видишь, как забрало твоего хозяина? Скрутило, прямо дошел до ручки. А знаешь ли ты, что я не смог бы тебе даже ее описать? Клянусь – не помню, как выглядит. То есть припоминаю отдельные черты. Волосы похожи на твою шерсть, когда ты был маленьким, глаза тоже, пожалуй, кошачьи, зеленые или коричневые, как мякоть сосновой коры, или голубые, как дым, ибо у иных котов, особенно аристократичных и овеянных тайной, глаза походят на дым, стелющийся по небу. Кожу ее помню, хоть и не могу описать. Она такая, что хочется к ней прикоснуться, и лучше губами, кожа теплая и одновременно прохладная и светится, как мед на летнем солнце. А целиком увидеть мою девушку я не могу, хоть и очень этого желаю. Вру я тебе, Магараджа, ведь именно в целом, всю, я прекрасно вспоминаю ее, и вспоминаю с ожиданием, с внезапным замиранием сердца, с болью и нечаянной радостью. Меня куда-то гонит, и я не знаю, где конец у этого беспредела, заполненного мукой, блаженством, осиянным грустью.

Потом он удрірал от матери, которая выбежала за ним на крыльцо. Странные и жуткие лучи света пронизывали холодный воздух, как перед Страшным судом.

– Доешь по крайней мере обед! – истерически кричала мать. – Помни, ты родился в рубашке! Что ты делаешь? Какая нечистая сила гонит тебя из дома?

Звякнули отворяющиеся окна у сестер-двойняшек. Цецилия и Олимпия, неодетые, со всклокоченными волосами, с любопытством высовывались из окна, чтобы разобраться, кто от кого бежит. А Витек уже мчался по скользкому и мокрому тротуару вниз, к лесу, напоминавшему о себе торжественным гулом.

– Левка, задержи его, ради Христа! – хрипло кричала мать.

По улице, ведущей к костелу, ехал в пролетке Лева. Он сидел на козлах рядом с озябшим извозчиком, держа в одной руке вожжи, а в другой огромный кнут с красным помпоном. Поперек сиденья лежал отец Левки, старик Малафеев. Ноги, обтянутые бархатными гетрами, упирались в откинутый верх экипажа, клетчатый пиджак расстегнулся, демонстрируя мятую, в пятнах рубаху-косоворотку. Панама, вернее, старая, заношенная до черноты шляпа сиротливо каталась по полу пролетки. Усы и борода Малафеева сверкали прозрачной сыростью и походили на пучки речных водорослей, вмерзших в лед.

– Приходится за ним присматривать, – сказал Левка, соскочив с козел. – Особенно когда он пьян. Видишь, черти снова хватают его за глотку.

Старик Малафеев поискал руками опору, увидал свалившуюся шляпу, хотел ее поднять и рухнул на прогнившее дно пролетки. Вероятно что-то припомнив, он затянул церковным басом:

 
Ты скажи, говори,
Как в России цари
правят.
Ты скажи поскорей,
Как в России царей
давят.
 

– Эх, была не была, – сказал Левка и наклонился к Витеку. – Ты ничего не знаешь. И держи язык за зубами. Я за отцом слежу потому, что он, убегая из Петрограда, привез сюда клад и где-то зарыл. Правда, говорит, что забыл место, да я ему не верю. Жду, когда скажет, должен сказать, верно? Во сне, по пьянке или в горячке.

От длинных, взлохмаченных ветром волос Левки исходил дух овчины и касторки.

 
Как капралы Петра
Провожали со двора
тихо.
А жена пред дворцом
Разъезжала верхом
лихо.
 

Малафеев снова вскарабкался на линялое сиденье пролетки. С закрытыми глазами уважительно прислушивался к своей залихватской песне. Извозчик мирно дремал на козлах, покачиваясь на все стороны.

– Левка, а что у тебя было в ту ночь с Цецилией? – тихо спросил Витек.

Юный Малафеев высморкался двумя пальцами, оглядел холмы, на которых уже не было снега.

– О чем думаешь, то и случилось. Ух, настоящий рай, – вздохнул он хрипло. – Русский рай, польский, еврейский. Все вместе взятые. Пока сам не попробуешь, не узнаешь, что такое жизнь. Эх, лучше не напоминай. Мне бы только дорваться до золотых рублей, ничего другого делать не буду. Ох, посадить бы всех шалав на кол.

Витек ощутил неприятный холод. Левка таращил глаза на небо, а там из рваных облаков изливался отраженный свет удивительных оттенков.

– Вернись! Вернись! – долетел откуда-то снизу жалобный голос матери.

Левка вернулся к кособокому экипажу. Внезапно хлестнул кнутом отца по ногам в бархатных гетрах.

– Где твое золото? Мне надо много золота, понял?

Старик, впрочем не такой уж старик, Малафеев поджал ноги и заревел, словно из глубин естества:

 
Как курносый злодей
Воцарялся на ней,
горе.
Но Господь русский Бог
Бедным людям помог
вскоре.
 

– Левка, ты пил? – спросил Витек. – Ты ведь пьян.

– Потому что отца ударил? Да я легонько его, чтобы очухался. Он когда-то бил людей сильнее. Не беспокойся, я знаю, что такое сыновняя любовь. Мне бы найти рублики. А почему кричит твоя мамаша? Ты тоже ее приструнил? А может, она ревнует?

На крик матери лес откликнулся зычно. Посыпались тяжелые капли, поблескивая на лету разноцветными искрами.

– Я тоже откопаю свое золото, – шепнул Витек. – Настал мой черед.

– Идешь подкапываться под виллу полковника? – язвительно ухмыльнулся Левка. – Помогай Господь русский Бог.

Он вскочил на козлы, шлепнул тяжелыми, отсыревшими вожжами по провисшему хребту лошади. Пролетка потащилась вниз по Костельной. Старик Малафеев каким-то чудом встал на ноги, собрался крикнуть или завыть, но вдруг зарыдал и плюхнулся на сиденье.

Витек сошел на тропу, которая кралась зигзагами в глубину леса. Остановился у оттаявшего островка. Вытащил из теплого кармана телеграмму, расправил на ладони. Мелкие, суматошные каракули вопили между мертвыми линейками официального бланка: «клянусь тебе в вечной любви точка жду». И тут с макушки дерева сорвалась талая капля и разбилась на бланке. Витек подождал, пока бумага впитает пахнущую хвоей влагу. Аккуратно сложил телеграмму и края скрепил белой маркой, украшенной изображением почтового рожка. Взглянул на небо, но неба не увидал, ибо его загораживали качающиеся ветви елей. И бросился бежать по крутому лесистому склону напрямик.

И снова та же горничная повела его от калитки к вилле, где уже оживал дикий виноград. Но пса не было, он не трусил рядом и не держал, как тогда, руку гостя в зубах.

– Может, вам лучше отдать мне телеграмму? – неуверенно предложила девушка.

– Почему? Барышня должна расписаться, – вспыхнул Витек.

– А у вас глаза блестят. Вы больной разносите телеграммы?

– Я не разношу. У меня только одна, для Алины.

Горничная остановилась на нижней ступеньке крыльца.

– Пожалуйста, отдайте мне. Я ей наверняка передам, – произнесла она тихо, поглядывая на стеклянную дверь парадного входа.

– Я должен сам. Это очень важно.

– Как хотите.

Дверь распахнулась неожиданно. В глубине дома от сквозняка загремели, как выстрелы, захлопывающиеся окна. На пороге возник полковник Наленч в расстегнутом мундире.

– Депеша для барышни, – доложила горничная.

– Я приму, – хмуро произнес полковник.

– Я должен передать лично адресату. – Витек хотел попятиться, однако Наленч сделал шаг и схватил дрожащими пальцами краешек телеграммы.

– Я сказал, что приму.

– Панна Алина должна расписаться.

На втором этаже залаял Рекс, послышался какой-то шум, и затрещала дверь, словно срываемая с петель.

– Restes dans ta chambre, compris? [xiv]  [xiv] Оставайся в той комнате, понятно? (фр.)


[Закрыть] – крикнул полковник, а потом спокойно, хотя и с угрозой, добавил: – Я распишусь. Этого будет вполне достаточно.

– Не имею права отдать, в самом деле, это же лично для панны Алины.

– Пусти! – выкрикнул с яростью Наленч. Витек машинально отпустил бумагу.

На ступеньках в холле возникла мужская фигура. Вероятно, кузена Сильвека выманили вопли полковника.

– Прошу вернуть телеграмму, – потребовал Витек.

– Ведь ты принес ее нам? Дай квитанцию, распишусь.

– Верните, я принесу в другой раз, – бормотал растерянный Витек.

По ту сторону долины зарокотал первый в этом году весенний гром. Оба невольно взглянули на фиолетовые облака, внутри которых тлел зловещий рыжий свет.

– Не нужно расписываться?

Витек, пятясь, спускался с крыльца.

– Не нужно. Это телеграмма для Алины.

– Я тебе покажу, щенок. Не смей шататься возле дома, иначе получишь заряд черной соли в задницу.

По железной крыше забарабанили редкие градины и утихли.

– Советую вам выбирать выражения, – процедил Витек, преодолевая спазм в горле.

– Ах ты, сукин сын! – взревел полковник и кинулся в дом. Что-то упало, послышалась возня, кто-то отчаянно зарыдал. – Отпусти ружье, отпусти сейчас же! – гремел в сумрачном холле Наленч. – Je vais le mettra a plat tout de suite [xv]  [xv] Сейчас я его уложу (фр.).


[Закрыть], я этого сопляка нашпигую солью!

Витек по возможности сдержанно и гордо, однако с глазами на затылке отступал к калитке.

Потом он укрылся за колючим стволом мертвой ели, с которой сыпались мертвые иголки. Смотрел на виллу в бессильной ярости. А там еще метался по крыльцу разъяренный отец Алины.

– Никто меня отсюда не прогонит. Буду приходить сюда, когда и сколько захочу. Я не выпущу ее из когтей. Слишком поздно, помощник смерти, коновал солдафонский.

Витек долго шел среди незнакомых деревьев, сбившись с дороги. Остановился, промокший до нитки, на опушке леса и увидал внизу долину, вымощенную домами предместья. Увидал, словно впервые, старинные дома, воздвигнутые на протяжении ста лет, дома каменные, стилизованные под готические замки, особняки в стиле ампир, польские шляхетские гнезда и дома деревянные, огромные страшилища, словно выпиленные лобзиком православного безумца. Тут невзначай полыхнула молния, пронзила долину, вплоть до каменистого дна реки, озарив страшным, мертвенным светом Вселенную.

И показалось Витеку, что долина загромождена развалинами. Вместо домов, деревянных и каменных, померещились ему очертания сокрушенных фундаментов, горы пепла, обугленные балки, разрушающиеся стены.

Когда, гонимый страхом, хотел обратиться в бегство, вспыхнула новая молния, и показалось ему, что долина выстлана садами, а в них старые дома и множество новых строений различной высоты, и все они сбегают террасами на дно долины, где по бетонному ложу течет к городу умиротворенная, тихая, мертвая Виленка.

Витек долго не мог уснуть, ворочался на соломенном матраце, начинка которого уже не пахла соломой, а источала удушливый запах пыли, старости и печали. Он слышал, как проснулась мать и бдительно ждала его возвращения. Ибо он навострился возвращаться домой незаметно, без единого скрипа струганых половиц, без громкого вздоха, как бы выключая незримое, но сильное биополе, выдающее присутствие человека в четырех стенах. Витек злорадно слушал ее учащенное дыхание и тщетно творимые шепотом молитвы. А за окном сверкало, то раздавался приглушенный гром, то недолго сыпал град. Гроза носилась вокруг долины, ходила кругами, как огромная ночная птица. В минуты тишины заявлял о себе соловей чистыми, светлыми трелями, и тогда могло показаться, что за окном расцветает сирень, луна бредет сквозь темные облака и знойный ветер охлаждается трепетом свежей зелени.

Немного погодя Витек встал и, не зажигая лампы, ощупал сенник под простыней. Сразу же наткнулся на обтрепанный лоскут змеиной кожи, живой и неживой одновременно. Поднес ее к глазам. Заблестели чешуйки, похожие на мутные капли жира. Витек вздрогнул от отвращения. Толкнул створку окна, швырнул в темноту бесформенный ошметок. Ветер жадно подхватил его, понес в кусты, тревожно шебаршившие у забора.

– Это ты, Витек? – плаксиво спросил дед из своей боковушки, дверь которой никогда не закрывалась.

– Да, я, не спится, – сказал Витек, останавливаясь в ногах его кровати.

– Ты открывал окно?

– Мать положила мне в постель змеиную кожу.

– Она сходит с ума. Молится целыми днями, заваривает какие-то травы, сегодня лежала крестом на полу.

– Новую икону повесила над моей кроватью.

– За все хватается, и за молитву, и за суеверия.

– Слышите соловья, дедушка?

– Все слышу. Я теперь превратился в огромное умирающее ухо.

– Удивительна эта весна тысяча девятьсот тридцать девятого года. Хотя удивительна, пожалуй, только для нас. Когда-нибудь школьники не смогут отличить ее от других. Спутают с весной девятьсот девятого или пятьдесят девятого.

Старик лежал неподвижно, укрытый густым мраком. В темноте, смердящей неизлечимым недугом, слышались хрип, посвистывания, бульканье, слышалась тяжелая работа разлагающихся легких.

– Вы заснули, дедушка?

– Я бодрствую, дитя мое, всегда бодрствую.

– А что будет, если я умру раньше вас, дедушка?

Зашуршала подушка. Старик торопливо крестился, точно отгонял незидимую пчелу.

– Нет, Витек, нет. Ты похоронишь сначала меня, потом мать. Мы будем тебе сниться, а ты будешь пугаться этих снов, и будут терзать тебя угрызения совести. Я приснюсь тебе окровавленным, бредущим на вечерней заре от калитки к крыльцу. Мать увидишь в гробу, как наяву, во всем кошмарном величии смерти, и гроб этот и останки матери будет алчно пожирать ненасытное пламя гигантского костра, ревущего, как ураган, и ты подумаешь, что это адский огонь, и проснешься потрясенный, в страхе, который навещает живых и среди бела дня.

За окном сверкнула молния, обнаружившая ослепительно белый город, приникший к устью долины. Рванулись вверх телеграфные столбы с путаницей черных проводов. Только холмы оставались недвижимы, как туши палых животных.

– Дедушка, я свободный человек.

– Откуда знаешь, что свободный?

– Мы все свободны.

Старик хотел повернуться на бок, но передумал. Витек разглядел на столике у его изголовья погребальную свечу в старинном подсвечнике и коробок спичек на белой тарелочке.

– Я родился во время январского восстания, минуточку, сколько же лет тому назад? Много, не хочется считать. Знаю это восстание по рассказам родителей, родственников, знакомых, видел войны, революции, государственные перевороты, путчи, бунты. Переживал пламенные надежды и большие разочарования, наблюдал прохождение всевозможных войск через нашу долину, в ту и в другую сторону, вдоль и поперек, умирал и воскресал, сражался и терпел поражения, воспарял к святости и погрязал в грехах. Нет, Витек, вам только кажется, что вы свободны. Вы не свободны и никогда не будете свободными.

Снова запел ранний соловей. Он выводил свои рулады поразительно громко, словно хотел перекричать тревожную ночь.

– Дедушка, я знаю, что вольному воля. И я ощущаю это так сильно, так явственно, как никогда в жизни.

– Будешь жить с вольной волей в неволе.

– Так жить я не хочу и не буду.

– Ох, что за ночь. Все ночи страшны. Иди спать, дитя мое. Завтра тебя ждет новый день.

Витек наклонился, отыскивая на одеяле руку старика. Нашел горсть горячих, сухих, неподвижных косточек. Поднял эту руку и, превозмогая страх или, вернее, отвращение, коснулся губами тонкой, вытертой кожи.

* * *

Бывшая невеста Гитлера, уроженка Силезии, рассказывает о своем поклоннике. Анна Сова – вдова штейгера одной из шахт Верхней Силезии и дочь Тура, владельца пивной в Мюнхене, где А. Гитлер проводил время перед войной. Пани Сова, женщина лет сорока, блондинка с голубыми глазами, рассказывает: «Подруги смеялись над моим поклонником, вечно меня спрашивали: „Еще встречаешься с этим дикарем?" Он меня ревновал. В принципе, Адольф избегал женщин, как, впрочем, сторонился и любого незнакомого человека. Адольфу претили женщины в положении и евреи. Странное сочетание. И все же было именно так. Беременными женщинами он брезговал, евреев ненавидел всей душой. Когда мы прощались на вокзале в Мюнхене, то поклялись друг другу в верности и в том, что будем ждать друг друга. „Я никогда не сочетаюсь браком ни с какой другой женщиной, разве что со смертью", – сказал мне Адольф. Я, увы, не сдержала слово. По приезде в Силезию я познакомилась с моим будущим мужем. Признаюсь, что об Адольфе забыла. Вышла замуж. Только из газет узнала о его существовании. Теперь он так велик, что не стал бы со мной разговаривать. Но клятвы не нарушил. Не женился», – добавляет пани Анна с удовлетворением, присущим женщине, одержавшей победу над представителем сильного пола.

* * *

Витек снова стоял неподалеку от гимназии, спрятавшись за ствол каштана. Но теперь окна огромного здания были перечеркнуты крестами из белых бумажных полосок и почему-то напоминали неотправленные голубые конверты. Каштан тоже изменился. Выпустил несметное количество бледных листочков, которые неуклюже трепыхались на ветру, как птенцы, пытающиеся летать.

Рядом на площади расположилась ярмарка или базар. Выпряженные лошади дремали, спрятав головы в торбы с овсом. На возах мужики раскладывали свой доморощенный товар. По темным улочкам, образованным телегами и балаганами, переливалась беспокойная толпа покупателей, продавцов, любопытствующих и жуликов.

Витек неотрывно следил за парадным входом женской гимназии. Кто-то входил туда, кто-то весело сбегал по каменным ступеням, но здание оставалось безмолвным, словно замершим в ожидании, застывшим. Из боковой улицы выехал автомобиль, и у Витека потемнело в глазах. Он узнал этот синий кузов, похожий на жестянку из-под чая. Польский «фиат» ехал медленно, вздымая стелющуюся, жиденькую пыль, и остановился у каменной лестницы. Скрипнул ручной тормоз, из-за баранки вылез тучный сержант, поднял крышку капота и начал копаться в моторе. В салоне машины кто-то оставался и ждал, полулежа, в густой тени на заднем сиденье. Витеку, вероятно, почудилось, что этот кто-то внимательно наблюдает за улицей. И он отступил за дерево. Сорвал листок и принялся жевать его в волнении. Унтер поднял голову и посмотрел на небо, прикрывая глаза ладонью. Площадь затихла, вся толпа – торгующие, покупатели, любопытные и жулье – тоже уставилась на небо. А там в разрывах между золотистыми облаками плыли на север эскадрильи вольных птиц. Плыли тихо, во всю ширь неба, от горизонта до горизонта. Ломали строй и тут же его восстанавливали, послушные дисциплине великого перелета. Люди в молчании следили за величественной мистерией крылатых странников.

И вдруг пронзительно задребезжал электрический звонок, и тут же с лестницы посыпали сотни девчонок в синих мундирчиках. Витек даже не успел заметить, когда сержант закрыл капот, когда Алина села в автомобиль, когда машина тронулась. Услыхал только предупреждающее кваканье клаксона. Толпа гимназисток расступилась, и над их головами проплыла блестящая крыша «фиата». Потом машина, сверкнув отраженьями солнца в фарах, помчалась по улице с каштанами, увеличиваясь на глазах и грозно ревя мотором, словно хотела растоптать притаившегося за деревом Витека. Промелькнула совсем рядом, в облаках пыли и выхлопных газов. В эту долю секунды ему показалось, что он видит глубоко запавшие глаза Алины, устремленные на него с укором. Показалось, что, резко откинувшись назад, она прячется в тени, отстраняется от спутника. Показалось ему, что она кричит пронзительным, истерическим голосом, как человек, падающий в пропасть.

Толпа снова глазела на небо. Гимназистки тоже. В голубой вышине, чистой, еще не испепеленной зноем, устремлялась на север новая стая птиц.

– Не надо сюда приходить.

Витек резко обернулся, готовый к обороне. Но это была Зуза, которая также смотрела на небо.

– Алина просила что-нибудь мне передать? – спросил Витек сдавленным голосом.

– Она ничего не говорит, а я и так все знаю.

– Почему она не хочет со мной встретиться?

Зуза опустила голову. Черная коса скользнула с плеча на грудь, как испуганный зверек.

– Не может. После выпускных экзаменов ее увезут за границу.

– Значит, всего через несколько дней.

– Да, собственно, через несколько дней.

– Что же мне делать?

– Все равно будет война.

– Плевал я на войну, на мир, на выпускные экзамены, на будущее, на ее родителей и на всех прочих людей. Мне все безразлично теперь. Я должен с ней увидеться, иначе я сойду с ума.

– Она, вероятно, считает, что вы все это выдумали, – сказала Зуза.

Витек рванулся к ней, и девушка отступила на несколько шагов.

– Ну и что, если выдумал? А какое оно – невыдуманное? Может, вы скажете, если она не смогла?

Зуза прислонилась к металлической ограде, за которой бушевала белая сирень.

– Не кричите так.

– Я не стесняюсь. Пожалуйста, пусть все знают.

– Вы наверняка больны. Нельзя ходить с температурой.

– Значит, либо придумал, либо болен?

– Может, и то и другое.

Витек хотел крикнуть, но не хватило сил. Взглянул бессмысленно на тротуар под ногами. В зазорах между плитами виднелись комочки мельчайшего песка, напоминавшие ягоды. Земляные муравьи бежали по невидимым тропкам в заглохший сад за металлической оградой.

– Ладно, – тихо произнес Витек. – Пусть будет так. Но это только начало.

Витек отвернулся от Зузы и побрел прочь по сумрачному зеленому туннелю, каштаны источали веселящий смолистый аромат свежести.

– Пан Витольд! – крикнула Зуза.

Он остановился, ждал не оглядываясь, понуро.

– Алина, пожалуй, очень страдает, – добавила она шепотом.

Потом он шагал вниз по склону, через лес, прогретый солнцем. Не замечал бутонов, лопающихся буквально на глазах, цветов, подрастающих с каждым часом, не замечал лета, торопящегося в долину Виленки. Лес гудел трубным гласом, прислушиваясь к самому себе. Мокрые нити паутины хватали Витека за волосы. Какая-то крупная птица тяжело летела зигзагами среди еловых стволов. Озерки теплого смолистого воздуха стояли на солнечных полянах. Витек брел напролом зарослями буйной, молодой зелени, и все травы, цветы, кусты цеплялись за руки, хлестали по лицу, преграждали ему путь к Алине.

– Магараджа!

Да, это был кот Магараджа. Он шел не спеша, извиваясь змеей среди высокого папоротника, прикидывался, что не видит хозяина, изображал пристрастие к ботанике, рьяно обнюхивал длинные травинки.

– Магараджа, куда это ты собрался?

Кот задумчиво оглядел макушки высоких деревьев, а потом, поигрывая хвостом, как заправский хищник, канул в чаще молодых трав.

Витек остановился на опушке леса у края оврага – бывшего русла. Земляные террасы на той стороне были свежевскопаны, кудрявая рассада торчала из бурой, жирной земли. Стены виллы зазеленели от дикого винограда. В широких окнах отражалась вся долина и каменная пирамида города, замыкающая ее устье.

– Истерия инволюционная, – сказал Витек. – Как хорошо болеть.

Нащупал пульс на левой руке. Считал, глядя на дом, облитый предвечерним густеющим светом. За рекой послышались цимбалы, словно бренчанье просыпающихся к вечеру комаров.

– Я не улавливаю пульса. Я весь – гигантский, оглушительный пульс.

Хлопнула дверь на задах дома. Из-за угла выскочил Рекс и покатился огромным черным комком к калитке. Распластался на проволочной сетке, демонстрируя рыжее брюхо. Отчаянно залаял, и раскатистое эхо где-то возле французской мельницы подхватило этот лай. На крыльце появился доктор Наленч в мундире и при орденах. Он долго вглядывался против солнца в стену леса, распираемого предвечерним ветром. Наконец принялся звать пса. Рекс возвращался неохотно, то и дело останавливался на дорожке и усердно облаивал Витека, который замер у шеренги деревьев, вибрирующих от собственного шума. Доктор запер пса в холле, словно желая и его уберечь от соблазнов, а сам направился за дом. Там хрипло кашлянул мотор, раз, другой, а потом заурчал на полных оборотах. Сержант сбегал к задним воротам, распахнул железные створки и вернулся к машине. Синий «фиат» покатил по новому, вымощенному камнем шоссе, которое вело в Новую Вилейку, где находился крупный гарнизон.

У Витека заныли ноги. Рядом золотился свежий сосновый пень. Витек тоскливо на него поглядывал, но не двигался с места.

– Сяду вечером, – сказал самому себе. – Тогда никто не увидит.

Мокрые штаны липли к телу. Он пошевелил пальцами ног. В ботинках чавкнула вода.

– Может, заработаю воспаление легких? Тем лучше. Очень хорошо.

Тени заметно удлинялись. В тесном ущелье накапливались сумерки.

– Алина, ты меня слышишь? – тихо произнес Витек. – Подойди к окну. Подымись со стула или тахты и подойди к окну. Видишь меня? Я стою здесь и жду тебя и ждать буду до конца света. Отвори дверь, пройди по дорожке к калитке, а потом ко мне, в лесной сумрак. Призываю тебя всей силой воли, всем своим могуществом.

Витек до боли вытаращил глаза, впился взглядом в окна, которые были мертвы, то есть, конечно, они не были мертвы, ибо отражали гаснущий день, просто никто за этим мертвым отражением не пошевелил занавеской, никто не помахал рукой в знак взаимопонимания.

– Алина! – воскликнул он негромко.

Тучи расступились, обнажив чистое небо. Сбились толпами над горизонтом и там поджидали наступление ночи.

– Алина! – крикнул Витек.

– Алина!

– Алина!

Он кричал все смелее. Ему показалось, что Рекс скулит в доме и царапает дверь, ведущую на крыльцо. И тут отозвался уже седьмой состав, который, кряхтя, с трудом полз через долину в город. Усердно тарахтел, взбираясь на пригорок, затем долго визжал тормозами перед станцией, наконец с облегчением скатился к устью долины.

– Типичный невроз, – сказал Витек и вздрогнул: снизу, из леса, потянуло могильным холодом.

– Витька, – осторожно шепнул кто-то у него за спиной.

Это был Энгель. Он стоял у березки, трепетавшей едва проклюнувшимися листочками. Цеплялся за шелушащийся ствол побелевшими пальцами, готовый в любую минуту обратиться в бегство. Витек повернулся к нему боком, молчал.

– Иди сейчас же домой. Твоей мамаше плохо.

– Я тоже болен.

– Не валяй дурака, может, ее надо отвезти в город.

– Она послала тебя, чтобы ты меня отсюда выманил?

Энгель переступил с ноги на ногу. Его крупная лысеющая голова, облепленная сальными колечками ангельских волос, беспомощно покачивалась.

– Скандал будет, страшный тарарам.

– Пусть будет. А с какой стати?

– Неужели ты ничего не понимаешь?

Только сейчас Витек заметил чуть поодаль, в кустах дикой малины, Грету в светлом платье.

– А что я должен понимать?

Энгель оторвал лоскут коры, белой, как кожа покойника. Снова отчетливо зазвенели цимбалы на той стороне долины. Воздух замер, и звук свободно несся по глубокому желобу, обрамленному свежей зеленью.

– Они никогда не согласятся.

– Почему?

– Недалеко отсюда, там, у костела, погиб твой отец. Они это помнят, и все это помнят.

– Да, мой отец умер на ветке дуба.

Энгель долго молчал, а потом исторг шепот из стиснутого горла:

– Ты сын удавленника.

– Истерия инволюционная.

– Что ты сказал?

– Ничего. Самому себе.

– Через несколько дней выпускные экзамены.

– Пропади они пропадом.

– Дома тебя уже давно ждут.

– Пусть дом пропадает пропадом.

– Ты поплатишься здоровьем за свой идиотизм.

– Пусть пропадает пропадом моя жизнь.

Канюк принялся кружить над краем леса, над узким ущельем, над замершей виллой. Он описывал ровные круги, почти не шевеля крыльями, и, свесив голову так, словно полопались шейные позвонки, что-то высматривал на разогретой земле.

– Так когда же ты вернешься домой? – спросил Энгель.

– Может, никогда не вернусь. А теперь убирайся, иначе я за себя не ручаюсь.

Энгель отпустил ствол березы и вздохнул с демонстративной беспомощностью.

– Грета уезжает.

– Пусть едет. Ей всюду будет лучше, чем здесь.

Энгель вернулся к сестре. Они пошептались, украдкой поглядывая на Витека, у которого всерьез сводило левую ногу. Наконец Грета решилась, сделала несколько шагов в его сторону.

– Витек, слышишь?

Он молчал, неотрывно глядя на долину, всю в длинных, размытых тенях, похожих на шпангоуты тонущего судна.

– Знаешь, Левка сделал предложение Цецилии и не получил отказа. Сегодня вечером обручение. Ты в числе приглашенных.

– А какое мне до них дело?

– Не смешит тебя эта пара? – неуверенно полюбопытствовала Грета.

Витек медленно повернулся к ней.

– Грета, оставьте меня в покое. Я благодарен вам за все, знаю, что вы желаете мне добра, только я должен расхлебать все это в одиночку, как зверь. Никто не в силах мне помочь. Право, Грета, все слишком далеко зашло.

– Я тебе не верю.

– Мне никто не верит… Может, я сам себе не верю. Видимо, так должно быть.

– Ты, наверно, голоден?

– Я не голоден.

Совсем рядом взялся долбить трухлявое дерево запоздалый дятел. Лицо Греты постепенно расплывалось в нежданной улыбке. Заблестели, как светлячки, красивые зубы.

– А может, ты смешон?

Витек отвернулся от нее. Окна виллы полыхали багрянцем. Они так горели еще долго, пока долина отходила ко сну. За спиной слышался какой-то шелест, хруст валежника, раздавались приглушенные голоса. Когда же глянул украдкой через плечо, не увидал ничего, кроме пустого леса, живущего обычной ночной жизнью, и деревьев, умеряющих исподволь свое дневное движение.

И тут ожил костельный колокол и зазвонил так, как звонили тогда предвечерней порой все небольшие костелы. Благовест этот пробуждал тревогу, отчаянье, даже щемящую тоску и одновременно напоминал об умиротворяющем существовании Господа Бога.

Окна виллы догорали. На первом этаже совсем погасли. Лишь окна спальни Алины еще удерживали кровавый багрянец в объятьях рам.

Какой-то мужчина шел по полю к Верхнему предместью. На руке прорезиненный плащ. Высокие сапоги облеплены красной глиной. Поравнявшись с Витеком, пристально на него посмотрел. Витеку, вероятно, показалось, что он где-то видел этого человека. Проводил его взглядом, идущего по высокой росистой траве.

Мужчина с плащом остановился и с минуту о чем-то размышлял. Потом, не оборачиваясь, спросил:

– Не знаете, высока ли вода в Виленке?

– Невысокая. Спала больше недели назад.

– Чудесная весна.

– Страшная. Необычная. Говорят, война назревает.

Мужчина в солдатских бриджах покивал головой, словно говоря: дай-то Бог. И зашагал вниз, однако вскоре оглянулся. Витек смотрел ему вслед и, пожалуй, начал уже что-то припоминать, да тут послышался громкий лай. Витек рванулся было к дому Алины. Но понял, что лает за пригорком незнакомая собака, которая обнаружила крота или испугалась огромной жабы с пузырями у глаз.