Текст книги "Зверочеловекоморок"

В конце концов заросли стали совершенно непроходимыми. Тогда мы по скользкому и холодному берегу спустились к реке, показавшейся нам теплой, как стынущий чай. Воды не было видно, только чувствовалось, как она щекочет покрывшиеся гусиной кожей икры, а иногда и бедра.

– Себастьян, а если по звездам? – спросил я в какой-то момент.

– Где ты видишь звезды, старик? – угрюмо буркнул Себастьян.

Я посмотрел на небо в разрывах между черными кронами деревьев. Звезд не было. Может, уже все попадали на землю, или их заслонили ночные тучи, предвещающие перемену погоды.

Эва шла передо мной, одной рукой подобрав подол платья. Себастьян вел нас уверенно, как бывалый солдат, но время от времени бросался вперед и ужасно смешно колотил передними лапами по воде. Вначале я подумал, что бывший лорд-путешественник от сильных переживаний слегка спятил, но потом понял: подталкиваемый инстинктом, он охотился за рыбками, сновавшими у него между ног. Да уж, ничего не поделаешь. У Себастьяна душа разумного существа, но он не в силах противостоять требованиям своей собачьей натуры. Такой внутренний разлад, по-видимому, очень унизителен. И трудно этому удивляться.

Я, конечно, мог бы и не поверить, что в предыдущем воплощении Себастьян был английским лордом. Многие из вас – самые умненькие и трезвомыслящие, – возможно, не верят ни единому его слову. Но у меня совсем другой характер. Если кому-то хочется, чтобы я его считал таким, каким он желает быть, – пожалуйста. Именно в этом и заключается культура общения. Стремление быть умнее всех – штука небезопасная. Ею можно подавиться, как рыбьей костью.

Наконец берега стали заметно круче. Река теперь бежала в овраге, один склон которого был просто отвесным. Себастьян, внимательно оглядевшись, начал взбираться вверх по глинистому обрыву, отчаянно дрыгая задними лапами. Я знал, что он стесняется Эвы, боится показаться смешным, но деваться было некуда.

Над собой мы увидели луг, вернее, его смутные очертания. Где-то неподалеку фыркали лошади, одна из них, стреноженная, неуклюже скакала, глухо стуча копытами по торфяным бугоркам. Пастухи сонно тянули какую-то песню. В темноте вспыхивали огоньки цигарок.

Мы поднялись еще выше, обогнули несколько деревьев.

– Себастьян, за нами кто-то идет, – сказал я. – С самого начала.

– Тебе кажется, – пыхтя ответил Себастьян. Язык высунуть он не решался, как ни трудно ему было дышать.

– Я слышал, кто-то шлепал по воде.

– Это река бурлит на камнях.

Началась знакомая ограда. Мы перелезли через нее.

– О боже, – шепнула Эва. – Мне опять страшно.

– Может, плюнем на этот камень, – тихо сказал я.

– Нет! Ни за что! – Она крикнула так громко, что пришлось зажать ей рот. – Я вас очень прошу.

И с каким-то отчаянием поцеловала мой мизинец. Мне стало неловко. – Сзади войдем, Себастьян? – спросил я.

– Угу, – буркнул он и направился к черной громаде дома, в котором не светилось ни одного окна.

Я смахнул прицепившиеся к одежде клубки паутины, стряхнул ползавших по спине гусениц и жучков.

– Ох, только бы Терп не проснулся. Дайте руку. Я ужасно боюсь, наверно, сейчас умру со страху.

Она судорожно схватила меня за руку. И тут я увидел на кустах одичавшей сирени какой-то колеблющийся отблеск и невольно замедлил шаг. Себастьян уже плюхнулся в траву.

– Внимание! Прячьтесь, – скомандовал он. Притаившись в чахлом бурьяне, мы смотрели, как из-за угла дома выплывает фонарь – закопченная лампа, какими раньше пользовались в конюшнях. Под лампой маячили белые ноги, такие белые, что у меня вдруг мелькнула мысль, не покойник ли это, и по спине побежали мурашки.

Позади нас кто-то тяжело шлепнулся на землю, ломая хворост. Потом послышалось шуршание: казалось, невидимка прутиком царапает кору. Кто же это за нами шпионит? – едва успел подумать я, как фонарь приблизился к зарослям сорняков. В тишине раздался сладкий, певучий голос старичка Константия:

– Какой бес вас по ночам носит, а?

Мы молча забились еще глубже в бурьян.

– Не прячьтесь, аманы, я вас с сеновала видел.

– Это не мы, – глупо пискнула Эва.

– Эх, барышня, некрасиво-то как, – запел Константий. – Шляетесь по ночам неведомо с кем. Может, они просто жулики, охламоны.

– Выбирайте слова, – сердито сказал Себастьян, поднимаясь с земли. – Мы здесь жили на даче.

– Да, да, – добавил я. – Зашли попрощаться. Мы уезжаем. Навсегда.

– Это ночью-то? Ой нехорошо, барышня. Вы ж еще молоденькая.

– Ты никому не скажешь, правда, Константий, никому-преникому? – захлебывалась Эва. – Не проболтаешься, что они меня проводили домой после прогулки?

Серебристый старец прикрутил в лампе фитиль. В желтоватом свете он немного смахивал на доброго дедушку, который вот-вот начнет рассказывать сказку.

– А они обещались Винцуся отыскать и письмецо привезти.

– Мы нашли, – быстро сказал я, хотя ужасно не люблю врать. – Мы уже знаем, что ваш Винцусь делает.

– Ну и как он, хорошо живет?

– Он начальник моего хозяина, а хозяин тоже большая шишка, – пришел мне на помощь Себастьян.

– Экая хитрющая сявка, – умилился Константий.

– Хорошо живет ваш внук, – добавил я. – Даже людей иногда изводит.

– По злобе или зазря навряд ли, – неуверенно сказал серебряный Константий. – Коли изводит, значит, любя. Он всякому добра желает, вот иной раз и нажмет, чтоб ему добром платили. Важный, говоришь, начальник?

– Жутко важный. Вот управится с неотложными делами и сразу за вами приедет, – убежденно ответил я.

– Ладно, так уж и быть, не скажу панычу, что вы по ночам колобродите.

– Спокойной ночи. Мы навсегда уезжаем. Только проводим барышню до крылечка.

– Но сявка чтоб не брехала. Упаси бог. Весь дом спит.

– Мы тихонько, как мышки. Спокойной ночи.

– Спокойной ночи.

И пошел куда-то в сторону хозяйственных построек, может на ту пивоварню, которой мы еще ни разу не видели. Фонарь мерно раскачивался, вырывая из темноты островки травы, мокрые от росы ветки и босые ноги Константия.

– Не будем терять время, – в третий раз за эту ночь повторил Себастьян. – Вы помните, где его искать?

– Конечно. Я весь дом наизусть знаю. Не могла спать, когда болела, и целыми ночами бродила по комнатам.

Мы бегом бросились на зады усадьбы, к знакомой веранде с выбитыми окошечками. То ли жук, то ли большая навозная муха, словом, какое-то крупное насекомое с жужжанием, шурша жесткими крылышками, билось об остатки стекла. Под ногами застонали прогнившие доски.

Внезапно кто-то метнулся из зарослей за угол дома. Казалось, темная полоса ночной тени упала на росистую траву. Мы в испуге замерли. Себастьян мотнул головой, приказывая нам подождать, сам же направился к выщербленной дощатой резной балюстраде.

За углом притаилась Феля. Тряся головой и подвывая на диво тоненьким голоском, она лихорадочно рыла передними лапами землю.

– Феля не советует заходить в дом, – сказал Себастьян, выслушав ее сбивчивый рассказ.

– Это она все время кралась рядом?

– Нет. Она за нас.

– Умоляю вас, заклинаю, – задыхаясь, шептала Эва. – Не слушайте вы эту глупую старуху. Отец Терпа приютил ее из жалости, когда ее выгнали из цирка. Она там уже никого не могла напугать. У нее нет ни одного зуба. Полное ничтожество.

Говоря это, Эва снова судорожно вцепилась в мою руку. Теперь я уже различал ее глаза необычного разреза: как будто вдоль, а не поперек лица.

– Себастьян, – понизив голос, сказал я, – раз уж мы решились…

– Сам не знаю, старик, – неуверенно пробормотал он.

И тогда я дернул ржавую дверную ручку, похожую на скелет птичьего крыла. Дверь со вздохом подалась. Повеяло теплым запахом зерна, словно бы из кладовки, заваленной мешками с рожью.

– Я первая, – шепнула Эва, протискиваясь вперед.

Спотыкаясь на неровном полу, я осторожно последовал за ней, то есть за расплывчатым пятном ее белого платья. Из-под ног с яростным фырканьем кто-то выскочил; Себастьян невольно зарычал. Вероятно, это была та самая кошка, которая любила лежать на рояле.

Эва открыла какую-то дверь. Мы оказались в комнате, где увидели ее в прошлый раз. Там еще стоял жаркий дух летнего вечера, то есть пахло дозревающими на подоконнике яблоками, остывающей виноградной лозой – в общем, каким-то веселым однообразием деревенского житья-бытья.

Ловко огибая мебель, Эва подбежала к столику, стоящему под окном. И тут мы услышали сильный стук, но не в наше окно, а, по-видимому, в соседнее. Кто-то барабанил по оконной раме, одновременно со скрежетом царапая каким-то предметом по стеклу.

– Не шевелитесь, – прошипел я Эве в ухо. Себастьян хотел остановиться, но поскользнулся и поехал на прямых ногах по паркету.

– Ну и каток, бляха муха, – смущенно пробормотал он.

– Послюнявь лапы, – посоветовал я.

Он послушно стал лизать свои черные подошвы, немного напоминающие ягоды ежевики. А тем временем кто-то уже открывал громко дребезжащее окно.

– Кто там? – узнали мы голос Терпа.

– Это я, Цыпа, – ответили ему хрипло.

– Чего тебе?

– Жребий перейден, – сказал Цыпа; с поговорками у него дело обстояло плохо. – Барышню похитили.

Терп не спросил, ни кто похитил, ни как. Вероятно, раздумывал, что делать.

– Ты их видел?

– Да. Они подались в город. Убегали садами, потом лесом, мимо смолокурни. Жутко петляли, заметали следы.

– Молодец, что прибежал.

– Я для вас всё. А этих бы я… вот так, вот так. – Послышалось хлопанье, а точнее говоря, слабый шелест крыльев.

– Погоди, покажешь дорогу, – сказал Терп и, похоже, отступил в глубь комнаты.

Мы услышали металлическое щелканье затвора.

– Господи Боже! – почти закричала Эва. – Он ни за что не простит. Он нас убьет.

Я попытался ее удержать, но она уже лихорадочно обшаривала стол. Наконец нашла деревянную шкатулку, похожую на швейцарский домик, приподняла крышку и что-то вынула изнутри. Вероятно, волшебный камень. Но тут музыкальная шкатулка начала играть. Мелодия была вроде бы веселая, но одновременно печальная, какая-то пронзительная; в спящем доме она звучала пугающе громко. Надо было как можно скорее захлопнуть эту проклятую крышку. Я стал дрожащими руками ощупывать стол, застеленный нитяной салфеткой, что-то – книжки или ноты – свалилось на пол, а печальная музыка между тем заполнила всю комнату, зазвенела в каких-то шкафчиках с посудой. Казалось, что ее слышит вся долина, что ветер несет странные звуки над рекой прямо в город.

Наконец я нашел этот искусно вырезанный из дерева домик. Захлопнул островерхую крышу. Музыка смолкла, но нам почудилось, что отголоски ее еще долго не угасали в огромном чреве старой усадьбы.

Одна за другой захлопали двери. Кто-то где-то затопал ногами, словно кого-то пугая. Мы кинулись к своей двери. Под напором могучего тела Себастьяна она со стуком распахнулась. Дог, пытаясь удержать равновесие, отчаянно цеплялся когтями за навощенные доски пола, но остановился только у нижней ступеньки лестницы, по которой спускалась мать Терпа.

Она несла керосиновую лампу с белым абажуром, свободной рукой заслоняя ее от холодных сквозняков.

– Эвуня, ты больна, – странно, как заводная, говорила она. – Опять стала ходить по ночам? Ложись, деточка, утром вызовем врача. Не бойся, ты теперь всегда будешь нашей любимой Эвуней. Дай руку, детка.

Эва попятилась, ища мои пальцы. Себастьян неуклюже поднимался с пола; видно было, что он хочет заслонить нас своей костлявой грудью.

– Кто к нам пришел? – спросила мать Терпа, поднимая лампу над головой, украшенной белыми стручками папильоток. – Телеграмму от мужа принесли? Неужели наконец прислал весточку?

– О господи! Бежим! – крикнула Эва. – Я знаю ход.

И бросилась в сени, откуда вела вниз неказистая лестница, пахнущая плесенью и потрохами земли. Мы скатились по этой лестнице, кружа по спирали, спотыкаясь на каждом шагу, и влетели в какую-то дверь. Себастьян, бежавший последним, захлопнул ее, задвинул обросший ржавчиной засов и громко, чуть не вывернувшись наизнанку, чихнул.

За дверью была кромешная тьма. Я не видел ни Себастьяна, ни Эвуни. Только слышал их прерывистое дыхание и догадался, что теперь Себастьян смог спокойно высунуть язык, похожий на солдатский ремень.

Рядом со мной что-то протяжно и ритмично заскрежетало. Я увидел красную, похожую на червячка точку; вокруг этого червячка появилась и стала расползаться розовая дымка, вырывая из черноты белую Эвину руку. Пальцы размеренно сгибались и разгибались: казалось, Эва старательно выжимает воду из какого-то темного предмета. Становилось светлее, и в конце концов в углу возле двери сверкнули изумленные глаза Себастьяна

– Мы спасены, – сказала Эва. – А теперь я б чего-нибудь поела. Хорошо бы сладкое и кислое разом.

А мы глядели на ее руку, в которой что-то похрустывало, распространяя вокруг себя хоть и слабый, но спасительный свет. Эва догадалась, что мы удивлены.

– Это фонарик с динамо. Нужно все время нажимать на рычажок, тогда он будет гореть. Новейшее изобретение, мне его папа привез из последнего путешествия. Хотите посмотреть?

– Я знаю. У нас дома среди старого барахла валяется такой. Кто-то, не помню кто, подарил отцу перед войной. Где мы?

– В старом подвале. Я покажу вам выход. Когда-то я тут играла в войну. Ненавижу девчачьи игры. У вас ничего нет поесть?

Я похлопал себя по карманам.

– Нет.

– Жаль. Ну не беда, до города потерплю.

– До города еще далеко, – мрачно сказал Себастьян.

– Неважно, ведь мы уже спасены. Волшебный камень со мной, и в последний момент я успела прихватить фонарик. Это хороший знак, да?

Мы молчали, оглядывая шероховатые стены, как будто обсыпанные солью или серебром: мелкие кристаллики нежно переливались.

– Похвалите меня, какой я молодец.

– Ты молодец, – сказал я, а Эва прижалась ко мне, точно насмотрелась ковбойских фильмов, в которых герои обнимаются под звуки душещипательной музыки.

– Вы меня любите? – таинственным шепотом спросила она.

Себастьян кашлянул, хотел переступить с одной пары лап на другую, но только покачнулся, страдальчески на меня глядя.

– Любим, – ответил я.

– Ну тогда в путь. В городе угостимся мороженым, да?

– Да.

– Я вас тоже люблю. Ужасно, безумно, чертовски.

И начала как ненормальная жужжать своим динамо. Только тут мы увидели проход, ведущий в соседнее помещение. Там стояли какие-то заплесневелые чаны, пузатые бочки, крышки которых были придавлены булыжниками, каменные кадушки, обросшие пылью и паутиной. Эва приподняла крышку одной из бочек.

– Ой, соленые огурцы.

Вытащила из-под ломких стеблей укропа большой огурец и принялась аппетитно его уплетать, брызгая на нас рассолом.

– Пошли. Нечего время терять, – сказал Себастьян и стряхнул со спины мутные капли. – Он знает, что мы в подвале.

– Теперь он нам уже ничего не сделает, – сказала Эва, с наслаждением уписывая огурец. – Мы выйдем далеко от дома, даже далеко за парком.

В следующем помещении стояли какие-то деревянные ящики, штативы, странные широкие лыжи, закругленные с обоих концов, валялись мотки веревок, заканчивающихся зажимами, почерневшие дырявые тропические шлемы, на полу лежали кипы старого брезента и большие стеклянные пластины. Я поднял одну и увидел негатив южного пейзажа: белые пальмы на фоне черного неба, совершенно белые дикие звери в черной траве. На других пластинках были белые горы с черными верхушками и серые фигуры альпинистов, висящих на белых веревках. Одна фотопластинка была почти сплошь черной, только смутно угадывалась линия берега. Я сообразил, что это, вероятно, вечные льды и побережье какого-то северного моря. Все предметы в этой заброшенной фотолаборатории были заляпаны какими-то выветрившимися химикалиями.

Эва, не переставая жужжать своим динамо, терпеливо ждала, пока я кончу разглядывать эти необычные реликвии, от которых веяло печалью или, скорее, смутной бессмысленной надеждой.

– Какие ты знаешь созвездия, Эва? – шепотом спросил я.

– Ох, не помню. Я люблю смотреть на звезды, но зачем знать, как они называются?

– А луна? Нравится тебе лунный свет? – тихо спросил я со странной тревогой.

– Нет! Нет! – почти крикнула Эва. – Ненавижу луну.

– А какой у вашей луны цикл?

– Что это значит?

– Сколько проходит дней от новолуния до конца последней четверти? – с непонятным упорством продолжал я расспросы.

– Сколько дней? Не знаю. Месяц, наверно.

– Не знаешь? Ты, дочь астронома?

– Ох, да я буду балериной. Обожаю танцевать, как моя мама.

Себастьян бесшумно приблизился и всунул между нами свою тяжелую башку.

– В чем дело, старик? – обеспокоенно спросил он. – Чего ты к ней пристал?

– Не волнуйся. Все о'кей. Просто предчувствия одолевают.

– Тоже мне, нашел время, – сердито буркнул Себастьян.

Мы пошли вниз по наклонному коридору. Пахло тут как в настоящем подземелье: промозглой сыростью, плесенью и старыми кирпичами. Мы долго спускались, держась за осклизлые стены, пока путь нам не преградил резвый ручеек; возможно, это была просто сточная канава. В ноздри ударило чем-то кислым. В мерцающем свете фонарика я заметил, что быстрое течение несет грязную, вроде бы мыльную пену. Эва бросила в воду огрызок огурца.

– Скоро начнутся подземелья замка, – сказала она, перескакивая канаву.

– Какого замка?

– Ну этого, где во время последней войны был госпиталь.

– А когда была последняя война?

– Это что, экзамен? Сам должен знать.

Мы миновали зал со сводчатым потолком. На стенах висели какие-то железяки, почти полностью изъеденные ржавчиной. Себастьян остановился, поджидая меня.

– Что так шумит, старик? – хрипло спросил он.

– Где?

– За нами. Слышишь?

Я на секунду задержал дыхание. Действительно, что-то шумело – мерно, как водопад.

– Может, дождь пошел. Мы ведь не видели звезд.

– Гляди. – Себастьян поднял свою костлявую лапу. К седоватой шерсти прилипло несколько размокших зерен. – Понял?

– С пивоварни? – спросил я.

– Я в этом не разбираюсь, старик. Но вода эта – точно не подземный ручей.

Мы пошли дальше. Себастьян то и дело оглядывался, потому что шум нисколько не отдалялся. Через несколько минут он снова остановился.

– Знаешь что, старик, сбегаю-ка я проверю.

– Не стоит. Может, выход недалеко.

Но он уже повернул назад и тяжелой рысью побежал в темноту.

– Покажи мне волшебный камень, – попросил я Эву.

Она испуганно отдернула руку.

– Не могу.

– На секундочку. Я взгляну и отдам.

– Нельзя, – неуверенно сказала она. – Ну ладно, покажу, только не дотрагивайся.

И опустилась одним коленом на неровный кирпичный пол. Осторожно положила на сухое место продолговатый, как лодочка, темный камень, который, задрожав, завертелся на остром конце и замер, указывая другим концом вперед, в сумрачный туннель коридора. На поверхности камня я заметил небольшой выступ и неразборчивые знаки. Это могли быть примитивные солнечные часы, выдолбленные в окаменевшем куске железной руды.

– Знаешь, я, когда болела, все время была на том острове, где мы с мамой родились.

– Ты же говорила, что болела здесь.

– Ничего ты не понимаешь. Я, честное слово, там была. И все помню. Травы, деревья, камни, море. Могу рассказать каждый день, час за часом. Но никто мне не верит.

Помолчала минуту, наморщив лоб, а потом шепнула:

– Этот камень у меня оттуда.

Я хотел напомнить, что мать подарила ей камень здесь, перед смертью, но тут вернулся заметно приунывший Себастьян. Очень благовоспитанно, самым кончиком языка, он слизнул что-то со своих черных губ и, старательно скрывая волнение, сказал:

– Потоп. Кто-то напустил чертову прорву воды. Сматываемся, пока не поздно.

– Ох, это, наверно, с пивоварни, – небрежно бросила Эва. – Ничего страшного. Выход уже близко.

Мы невольно ускорили шаг. Прошли несколько подвальных залов, два или три извилистых коридора, спустились по маленькой лесенке, но затем вынуждены были остановиться.

– Минутку, – сказала Эва. – Я не вижу прохода.

Мы тупо смотрели на ряды двухэтажных железных кроватей, совершенно голых, оскалившихся искривленными пружинами.

– Как это не видишь? – спросил Себастьян.

– Вот так, не вижу. А раньше был.

– Где?

– Кажется, в левой стене.

Себастьян протиснулся между кроватями, тщательно обнюхал стену.

– Ты, наверно, ошиблась. Пошли обратно.

Мы повернули назад, но не обнаружили ни новых ответвлений коридора, ни скрытых проходов. Только все громче и грознее ревел этот проклятый водопад.

– Даю вам слово, что в зале с кроватями есть проход, – все еще спокойно повторила Эва.

– Я же проверил, – буркнул Себастьян.

– Может быть, справа. Он точно должен быть, я знаю.

Мы со всех ног бросились обратно, тем более что на полу уже образовалась лужица пенящейся воды, влетели в зал с кроватями, и Себастьян принялся нервно обнюхивать стены. Похоже было, он сильно сдрейфил, потому что поминутно задевал боками эти железные койки, и одна даже чуть не свалилась прямо ему на спину. Эва схватила меня за руку. Я почувствовал, что ладонь у нее вспотела; тонкие пальчики перебирали мои пальцы, будто искали между ними что-то маленькое и хрупкое.

– Никакого прохода здесь нет, – прохрипел Себастьян, и я почувствовал, что он просто в панике.

Обыскав пол, Себастьян исследовал сперва зубами, а затем когтями какой-то выступ в стене, волчком завертелся на месте, потом кинулся в ту сторону, откуда мы пришли, и вернулся очень медленно, на подгибающихся лапах.

– Вода подступает.

Эва подбежала к левой стене, заколотила по ней кулаками.

– Неправда. Тут есть проход, я отлично помню. Бежим. Ну что вы стоите столбом?

Вероятно, она перестала нажимать рычажок фонарика, и свет начал потихоньку меркнуть, словно пожираемый столетним мраком. Еще минуту я видел ее черноволосую голову, поблескивающую от влаги, длинную шею, покатые плечи под шелковой тканью и худенькие ноги в испачканных белых носочках.

– Отсюда нет выхода, – вяло пробормотал я, потому что мне вдруг стало на все наплевать. Где-то далеко, словно за тридевять земель, бился страх, что мне наставят двоек, что отец никогда не устроится на работу, что я буду ужасно, бесконечно долго умирать.

– Вы правы. Никто отсюда уже не выйдет, – едва слышно, точно за пятью стенами, сказал кто-то.

– Это ты сказал? – спросил я Себастьяна.

– Нет. Я думал, ты.

Мы долго молчали, прислушиваясь к шуму приближающейся воды.

– Это он, – наконец беззвучно прошептала Эва. – Терп.

Вдруг зазвенели кровати, раздался глухой гул и как будто плач.

– Терп, дорогой! – истерически закричала Эва. – Выпусти нас. Я не хочу умирать.

– Уже поздно, – услышали мы искаженный толщей стен голос Терпа.

– Неправда! Я тебя одного, одного-единствен-ного люблю. Больше всех на свете!

– Опять врешь. Не верю. Не верю. Не верю, – повторял Терп, а может, нам казалось, что повторяет.

– Терп, я промочила ноги, руки закоченели, пальцы уже совсем синие, меня колотит, как перед приступом. Терп, ведь ты меня любишь!

– Ты меня предала, – донесся издалека бесстрастный голос.

Эва опять забарабанила по стене кулаками.

– Нет, нет! Это все из-за вашего надзора. Я просто не могла больше выдержать. Хотела немножко побыть на свободе. А теперь уже не хочу. Терп, ты меня слышишь? Выпусти нас, умоляю!

– Слишком поздно, – невнятно прозвучало в ответ.

Эва перестала колотить мертвую стену. С минуту было тихо, только журчала вода, как будто неподалеку из-под земли бил холодный горный ключ. Потом Эва стала нажимать рычажок фонарика; слабый красноватый свет медленно оживал. Эва сидела на краешке ржавой кровати, горестно подперев левой рукой щеку; слипшиеся мокрые пряди закрывали ее лицо. По ногам у меня забегали какие-то сороконожки. Я потоптался на месте, чтобы стряхнуть эту пакость.

Себастьян подполз к Эве, деликатно лизнул руку, в которой она сжимала фонарик.

– Не хочу, – отшатнулась она и спрятала руку за спину.

Себастьян замер с высунутым языком, громко сглотнул; видно было, как он обижен. Потом сморщил нос, точно отгоняя назойливую муху; и действительно, над нами что-то громко жужжало. Однако этот звук, это жужжание доносилось из большой серой крапчатой сумки, висевшей под потолком. Но то была никакая не сумка, а осиное гнездо.

И тут вдруг я ощутил его присутствие – близкое, грозное. На мгновение страх сдавил горло и нестерпимо захотелось броситься на эти стены, сокрушить обветшалые кирпичи или разбиться самому; в этот краткий миг самым горячим моим желанием было исчезнуть, больше не существовать. Однако я взял себя в руки, поочередно привел в порядок мысли, предчувствия, подавил неконтролируемые рефлексы. Ведь я его уже знал. И знал, как с ним бороться, точнее, как продолжать эту безнадежную борьбу.

Я все еще не готов ответить на многие очень важные вопросы. Вездесущ ли он, один на всех, или у каждого человека есть, наподобие ангела-хранителя, собственный, личный Зверочеловекоморок? А если у каждого свой, индивидуальный, то отличаются ли они друг от друга: один получше, другой похуже, один веселый, другой мрачный, третий энергичный, четвертый расхлябанный? И как они нас выбирают: по своему вкусу или, может быть, все решает случай?

Какой-нибудь умник, находящийся под присмотром исключительно бездарного Зверочеловекоморока, может спросить, почему человечество за столько веков не справилось с этой страшной напастью. Мне кажется, люди, верящие в Бога и сатану, приписывали проделки Зверочеловекоморока божественным или сатанинским силам, разнообразным демонам, нераскаявшимся душам, озлобленным покойникам, а также рядовым чертям. И проблема сама собой отпадала, опасения развеивались в молитвах. А рационалисты, к которым я имею честь принадлежать, из принципиальных соображений заранее снимали вопрос, на всякий случай вообще отказывались его рассматривать. Тем более что науке предстояло разрешить множество других удивительных загадок. Наверно, чаще всего именно это демобилизовало, то есть разоружало мыслящих личностей.

С уверенностью можно сказать одно: усерднее всего Зверочеловекоморок преследует стариков и детей. Этот факт, кстати, наилучшим образом подтверждает мою теорию чувств. У детей органы чувств еще недостаточно развиты, не очень исправно работают, а у стариков уже сильно изношены, если вообще не атрофировались. Кроме того, кто же воспринимает всерьез жалобы и обиды детей или стариков? А все остальные, одурманенные игрой чувств и инстинктов, знать не желают об опасности, прикидываются, будто им плевать. Увлеченные погоней за славой, успехом, удовольствиями, очерствевшие из-за непомерных амбиций и желаний, они с непростительным легкомыслием наблюдают за страшной борьбой ближних со Зверочеловекомороком.

И все-таки этот Зверочеловекоморок живет в подсознании каждого. Наша постоянная суета, вечные хлопоты зачастую лишь безнадежное бегство от Зверочеловекоморока. Я даже подозреваю, что мечты человечества о выходе за пределы Солнечной системы, истерическое желание постичь непостижимое, сны о легендарном рае – просто попытка сбросить ярмо Зверочеловекоморока.

Если я достигну чего-нибудь в жизни, то первым делом объявлю, что предназначаю все свое состояние в награду исследователю, который разгадает сущность Зверочеловекоморока, объяснит нам его цели. Должны ведь мы наконец узнать, в чем его задача: терзать людей то краткое мгновение, каким является наша жизнь, или уволочь в страшное неведомое, или навсегда нас поработить?

И сейчас, борясь с накатившим на меня безумным страхом, я вижу тот зимний вечер, или, скорее, ночь, самую длинную зимнюю ночь. И вижу разбитое окно в комнате того калеки, который так жутко дергается. Сосед, сам едва живой от ужаса, прижимает его к кровати, а калека кричит душераздирающим нечеловеческим голосом:

– Он здесь! Он пришел за мной!

– Кто пришел? О чем вы? – бормочет сосед.

– Он пришел! Этот, страшный!

И каждому в доме понятно, что калека не знает, как его назвать. И потому все с удивительной поспешностью крестятся, и прячут головы под подушки, и молятся, чтобы калека умолк, чтоб не напоминал.

А у меня уже нет сомнений, что он, этот Зверочеловекоморок, везде и будет неотступно следовать за человеком, даже если от этого человека останется только одна-единственная мысль.

Мы услышали приглушенное шуршание, будто кто-то березовым веником счищал грязь с кирпичей. Я бросился в нишу, откуда доносился звук, приложил ухо к стене. Себастьян подбежал ко мне, тоже прислушался. Наши взгляды встретились.

– Это Феля, – без особой радости прошептал Себастьян.

– Есть надежда?

– Старик, чем она может помочь? Стена здесь довольно тонкая, но все равно без кирки не обойтись.

– А Константий? Или Цыпа?

– Цыпа? – обреченно пробормотала Эва из-под завесы темных волос. – Да он же полный дегенерат. Его мать, гадкая старая клуша, – общая любимица, так что сынку все дозволено. Он не вылезает из пивоварни. Всегда будет служить сильнейшему.

Я почувствовал противный холод в ногах. Это вода, неся с собой множество утонувших червяков и засохших мух, уже просачивалась молчком в зал с кроватями, похожими на окаменевшие скелеты неведомых зверей.

– Я не хочу умирать, – ни к кому не обращаясь, прошептала Эва. – Я не такая, как все, я способная, красивая, изящная. Это ужасная несправедливость.

Себастьян хотел робко ее лизнуть, но не отважился.

– Может, в следующей жизни больше повезет, – тихонько сказал он.

– Я хочу эту жизнь дожить до конца, – вскипела Эва. – У меня все еще впереди. Ох, боже, боже. – И начала всхлипывать, а Себастьян сморщился, как от боли.

Феля опять принялась истерически царапать обломанными когтями стену. Но мы больше не обращали внимания на ее бессмысленные потуги. Я вдруг подумал, что где-то там, чертовски далеко, идет нормальная жизнь, что все меня перегоняют, оставляют позади, чего-то добиваются, что-то завоевывают, все быстрее движутся вперед, а я отстаю, никому не нужный, опоздавший, забытый, без цели и перспектив, без каких бы то ни было возможностей и надежд. Иначе говоря, меня постепенно охватывал страх перед одиночеством, перед оторванностью от совместного быта, от неудач и успехов повседневности, короче, от всего того, что составляет смысл нашей жизни. Я знаю, для вас это сложновато, не каждый поймет природу моего страха, но ведь и вам иногда случается в испуге проснуться среди ночи от страшного воя осеннего ветра или грохота летней грозы. В общем, мне ужасно захотелось вернуться в наш город, к родителям, в школу, даже к этому придурку Буйволу.

– Себастьян, – внезапно сказал я, – а может, смотаемся туда за помощью?

– Нельзя, старик.

– Почему?

Себастьян помолчал, а потом сказал неуверенно:

– Нельзя. Я догадываюсь, нет, скорее, чувствую, предчувствую. Там – одно, а здесь совсем другое.

– Себастьян, только на минуточку, на секунду, на миг.

– Не уговаривай меня и сам об этом не думай.

– Не хочешь оставлять ее одну?

Он долго ужасно старательно стряхивал запутавшегося в седых усах черного жука.

– Нельзя, старик. Такой был уговор.

– Мы с тобой ни о чем не уговаривались.