Текст книги "Сообщество как городская практика"

Таким образом, моя задача – разработать не претендующую на всеохватность теорию сообщества как городской практики. Как мы увидим, ни нормативное содержание солидарности и единения, ни тот тип связей, в рамках которого люди взаимодействуют со своим окружением, не исчерпывают современное понимание сообщества в глобальном мире городов. Я предлагаю осмыслять сообщество сквозь призму разных форм социальных отношений – от мимолетных столкновений до прочных вовлеченностей – вместо допущения, что основу сообщества формируют определенные типы отношений – например, с соседями, семьей и друзьями. Я буду приводить доводы в пользу такого понимания сообщества, которое уходит от воплощения его в качестве пространственного понятия. Напротив, городское сообщество как набор публичных действий может оказываться прикрепленным к городским районам – но это не обязательный момент. Там, где это происходит, оно может и не включать в себя всех местных жителей, что не делает формирование подобного сообщества проблематичным. Таким образом, это позволяет исследователям изучать релевантность сообщества в рамках многообразия отношений в городе (Hannerz 1980: 72) как набор эмпирических практик, из которых складывается город, включая властные отношения и различные формы неравноправия в нем. В этом случае нам больше не требуется делать идеалистических допущений, что городские районы являются нашими современными сообществами, либо предаваться ностальгическим сетованиям, что они больше не являются таковыми. Ведь даже в том случае, когда мы больше не рассматриваем сообщества как локализованные по своей природе, сообщество по-прежнему может быть городским:

В каком бы отношении люди ни отличались друг от друга или ни сходились вместе в соответствии с иными принципами организации, те, кто попадают в город, тоже водят знакомство друг с другом и ловят взаимные мимолетные взгляды в своей локализованной повседневной жизни (Hannerz 1980: 99).

В рамках дальнейшего изложения мы прежде всего продемонстрируем, что старые понятия классической социологии и городских исследований по-прежнему оказывают влияние на наше (в том числе и мое собственное) осмысление сообщества, но их требуется подвергнуть критике по разным пунктам, таким как их сосредоточенность на индустриализации и понятии класса, осуществляемое ими противопоставление городского и сельского, а также пробуждаемый ими романтизм. Далее мы рассмотрим ту тенденцию в исследованиях сообщества, которая уводит нас от морфологических интерпретаций к персональным сообществам, построенным как сети слабых и сильных связей. Понимаю, что кто-то из вас сочтет это дурацким упражнением. Сегодня стало все более модным встревать в академические дискуссии с «оригинальными» собственными суждениями, не откладывая дело в долгий ящик, однако я не могу так поступить. Все мои утверждения напрямую основаны на моем собственном (выборочном) прочтении того, что сказано о сообществе предшествующими исследователями. Так что сначала я собираюсь провести вас через ряд их идей – понравится вам это или нет. Полагаю, что в контексте сообщества как практики или перформанса в нашу теорию следует включить то, что получило название «отсутствующих связей» – таким образом, сетевая точка зрения содержит полезные интуиции, но только ее одной недостаточно. Понимание сообщества как персонального набора сетевых связей нелегко сочетается с символизмом культурного понимания сообщества. Кроме того, такое понимание может иметь мало общего с тем, что получит название «публичной осведомленности», порождаемой связями, природа которых не является персональной.

Однако, как будет показано в главе 3, эти прочие связи особенно важны в условиях глобализации, когда практики сообщества являются реакцией на «общество риска» (Beck 1986 / Бек 2000) или на общество, в котором социальные связи становятся нестабильными и ненадежными в условиях «текучей современности» (Bauman 2000: 169–170 / Бауман 2008: 183). Здесь онтологическая ненадежность проявляется, помимо прочего, в неуверенности относительно локального. Бауман использует образ текучего общества, поскольку «жидкости, в отличие от твердых тел, не могут легко сохранять свою форму». Жидкости постоянно меняются: «В настоящее время не хватает именно таких паттернов, кодексов и правил, которым можно подчиняться, которые можно выбрать в качестве устойчивых ориентиров и которыми впоследствии можно руководствоваться» (ibid.: 7 / там же: 13). Хотя некоторые городские обитатели, а особенно относящиеся к среднему классу, могут определять свои социальные идентичности и связи с местом посредством перформансов выборочной или избирательной (elective or selective) принадлежности, у других возникают транснациональные идентичности, которые ставят под вопрос взаимосвязь между сообществом и одним-единственным местом. Или же они идентифицируют себя поверх сконструированных этнических границ, в том числе посредством практик исключения, по меньшей мере символических, а возможно, и социальных – в том смысле, что они позволяют накапливать благоприятные возможности (Tilly 1998). Таким образом, подобные исключения заставляют обратить внимание на власть – возможно, самый игнорируемый аспект осмысления сообщества, за исключением дискуссий политологов о власти сообщества. Подобные дискуссии не касаются власти исключать из сообщества – напротив, сообщество в них рассматривается как некое место, а предметом исследования становится политическая власть внутри него (краткое изложение см. в: Harding and Blokland 2014: 32–36).

Слово «сообщество» благозвучно, и сложно выдвигать какие-то аргументы против него как такового. Однако в главе 4 будет показано, что понятие власти является неотъемлемой необходимостью для изучения сообщества, причем в ином смысле, нежели оно появлялось до настоящего времени. Особенно в том случае, когда сообщество как практика предполагает коллективные действия с требованиями, касающимися городского пространства, иерархия мест, характеризующих город, становится иерархией сообществ и идентичностей, что ведет к дальнейшим дискриминациям и накоплению благоприятных возможностей. Как утверждается в последней главе, из этого момента проистекает вывод, что сообщество подразумевает работу по проведению границ. Не столь очевидно, каким образом проводятся подобные границы, когда под сообществом не подразумевается район города, что соответствует его определению, и не только социальные взаимосвязи. При рассмотрении «сообщества» как культурного понятия наборы публичных практик, которые формируют сообщество, и создаваемая ими «публичная осведомленность» занимают в нашем рассмотрении центральное место. В текучем глобализированном мире городов это означает, что категории, на которых основаны подобные практики, постоянно пребывают в движении. Это открывает новые перспективы для эксклюзии, но в то же время и для прогрессивного социального изменения.

Наконец, следует предупредить читателя, что все цитаты без дополнительных указаний источников в главах 4, 5 и 6 взяты из проведенных мной интервью и прочего полевого исследовательского материала.

2. Традиции теоретического осмысления сообщества

Сколь бы проблематичным ни выглядело понятие сообщества, запрос на сообщество давно выступает одной из главных тем социальных наук и тесно связан с развитием социологии (Mazlish 1989; рассмотрение того, что говорили о сообществе Дюркгейм, Вебер и Маркс, см. также в: Day 2006).

В этой главе, прежде чем представить собственные соображения о том, каким может быть наилучший способ теоретического осмысления сообщества, я продемонстрирую, откуда происходят эти идеи и как они выстраиваются на фундаменте предшествующих теорий других исследователей. Я не намереваюсь дать краткий обзор status quaestionis[5]5
  Текущего состояния вопроса (лат.). – Примеч. пер.


[Закрыть] и отобрала только те идеи, которые оказали наиболее значительное влияние на суждения, вошедшие в мою книгу. В первую очередь мы увидим, каким образом на мышление социологов повлиял страх по поводу смерти сообщества; затем рассмотрим, как произошло появление альтернативного способа изучения сообщества – сетевого анализа.

Страх по поводу смерти сообщества

Социальные критики, социальные реформаторы и социологи разделяли и продолжают разделять опасения, что сообщество утрачено (Anderson 1959: 68; Fischer 1982: 2). Алексис де Токвиль, бывший социологом avant la lettre[6]6
  До появления этого термина (фр.). – Примеч. пер.


[Закрыть], описывая свои путешествия по американскому континенту в XIX[7]7
  В оригинале – XVIII век, но это неточность автора: Токвиль родился в 1805 году, а его знаменитая поездка по США и Канаде, результатом которой стало написание книги «Демократия в Америке», состоялась в 1831 году. – Примеч. пер.


[Закрыть] веке, беспокоился, что

каждый человек, замкнувшийся в самом себе, ведет себя так, будто ему чужда участь всех остальных. Весь род человеческий составляют для него его дети и близкие друзья. Что же касается его взаимодействий со своими согражданами, то он может смешиваться с ними, но не видит в них именно сограждан, он соприкасается с ними, но не чувствует их, он существует лишь в себе и для себя единственного. И если в подобных условиях в его сознании остается некое ощущение семьи, то ощущение общества в нем больше не существует (Tocqueville 2003, цит. по: Sennett 1992b: vi[8]8
  В российском издании «Демократии в Америке» (М.: Прогресс, 1992) подобный фрагмент обнаружить не удалось; в книге Сеннета (2002) эта цитата вынесена в эпиграф без указания выходных данных. – Примеч. пер.


[Закрыть]).

В качестве «науки» социология стала появляться на свет из литературной и социальной критики в конце XIX века на севере Западной Европы. Благодаря эксплуатации колоний, индустриализации и урбанизации (в рамках последнего процесса население более динамично растет в городах, нежели в сельской местности) в этой части света аграрные и главным образом феодальные общества превращались в индустриализованные, основанные на классовом разделении социальные формации. По мере того как города расширялись с невероятной скоростью и становились символами порока, дезинтеграции, анонимности и аморальности, непосредственным результатом всего этого оказывалось опасение за исчезновение сообществ, которое с самого начала воспринималось как взаимосвязанное с городским развитием. Вслед за Фердинандом Тённисом (Tönnies 1887 / Тённис 2002), который рассматривал социальное изменение как некий сдвиг в континууме от Gemeinschaft[9]9
  Община или сообщество (нем.). – Примеч. пер.


[Закрыть] и Gesellschaft[10]10
  Общества (нем.). – Примеч. пер.


[Закрыть] (см. Bell and Newby 1971: 23), многие социологи, например ученый Чикагской школы Луис Вирт (Wirth 1938 / Вирт 2005: 93–118), рассматривали исчезновение традиционных «естественных» скреп как нечто имеющее причинно-следственную связь с городом. Урбанизм оказывался жизненным укладом, спровоцированным плотностью, гетерогенностью и размером большого города. Некоторые исследователи, например Георг Зиммель (Simmel 1995 / Зиммель 2018), считали, что он даст человечеству свободу. Но по мере распада социального контроля нарастало характерное для городов опасение, что люди будут жить в состоянии атомизации, разъединенности и одиночества.

Многочисленные исследования дискуссий по данной теме демонстрируют, что интерес к социальным связям занимал важное место в социальной науке с самого ее начала (обзорное изложение см. в: Vidich, Bensman and Stein 1964; Bell and Newby 1974; Saunders 1986; Nisbet 1993). Одной из неизменных проблем при этом оставалось смешение того, чем сообщество должно быть – то есть нормативного предписания для сообщества, – и того, чем оно оказывается в актуальном опыте людей – его эмпирического описания (Bell and Newby 1974: xlvii; см. также de Valk 1977: 108). Различные ранние определения сообщества и точки зрения на него дают понять, что сообщество представляло собой некую социальную сущность (entity), располагающуюся в физическом пространстве, что оно подразумевало общие и устоявшиеся жизненные стили, а также включало то или иное представление о коллективном поведении (Kaufman 1959: 9; см. также Kolaja and Sutton 1960). Теперь для того, чтобы проиллюстрировать эти ранние представления, обратимся вкратце к некоторым историческим направлениям урбанистических исследований, в особенности в области социологии города.

Многие характерные для Запада опасения по поводу сообщества напрямую связаны с трансформациями, происходившими в индустриальную эпоху (см. Janowitz 1978: 264), как в сельской местности, так и в городе. Разделение жизни на отдельные сферы – рабочую и нерабочую, публичную и приватную, производственную и репродуктивную – породило сложный набор изменений, которые неизбежно повлияли на способы взаимосвязи и обособления людей, или, используя терминологию Зиммеля (Simmel 1964), на то, как они формируют сети принадлежностей (affiliations). Индустриализация отделила работу от места проживания и сформировала сообщества жилых районов, однако включенность в них их участников и их привязанность к подобным сообществам различались очень существенно (Janowitz 1978: 264). Макс Глакман (Gluckman 1961) и его коллеги отмечали, что в городах Центральной Африки «доминирующей реальностью была индустриальная система, а первоочередными пунктами ориентации для горожанина выступали сообщества по интересам и возникшая вместе с ними система престижа» (цит. в: Hannerz 1980: 141). Как утверждает Моррис Яновиц, социальная ткань столичного города в условиях индустриализации менялась не потому, что город увеличивался в размерах, а потому, что менялся его организационный масштаб (Janowitz 1982: xi). Однако на протяжении долгого времени городские районы, населенные рабочим классом, по-прежнему рассматривались как имеющие географическую организацию и обеспечивающие семьям рабочих их первоочередные потребности (ibid.). В условиях индустриализации миграция в крупный город означала, что для домохозяйств новоприбывших реалистичным ответом на проблемы низких доходов, экономической нужды и непредсказуемых кризисов выступали сети самопомощи (Bulmer 1987: 49), если иные альтернативы отсутствовали (ibid.: 55). Сэмюэл Овуор и Дик Фукен (Owuor and Foeken 2006: 22) продемонстрировали, каким образом в трех районах города Накуру в Кении прослеживалась тенденция к выстраиванию различной неформальной экономической деятельности мигрантов на базе соседства. Аналогичные утверждения делают Назнин Канджи (Kanji 1995) применительно к Хараре в Зимбабве и Сандра Уоллмен (Wallman 1996) применительно к Кампале в Уганде. Жан Омасомбо также демонстрирует, каким образом развивались новые формы социальных контактов и связей в Кисангани (Конго) после коллапса государства в эпоху Мобуту (Omasombo 2005: 96–117). Феномен традиционных районных сообществ (neighbourhoodism), по утверждению Мартина Балмера,

не основывался на какой-то «естественной» человеческой склонности приходить на помощь или на абстрактной доброжелательности к другим, а выступал специфической реакцией на экономические невзгоды и обездоленность – взаимопомощь оказывалась способом справляться с этим. В изменившихся обстоятельствах конца ХX века – в условиях гораздо большего процветания, стабильности и выбора – подобные традиционные модели едва ли сохранятся (Bulmer 1987: 91; см. также Gans 1975).

Как только поле исследования смещалось от первоочередного интереса к морфологическим характеристикам пространства в направлении преемственности между деревней и городом, исследование сообщества оказывалось прежде всего – в особенности в Великобритании – исследованием районов проживания рабочего класса. Подобную разновидность исследований тоже необходимо рассматривать на фоне, сформированном опасением за смерть сообщества. Колин Белл и Говард Ньюби (Bell and Newby 1974: 42) утверждают даже, что изучение сельских и рабочих сообществ Великобритании могло быть порождено самим представлением о наличии некой «умирающей культуры». Богатое индустриальное наследие и коллективные публичные воспоминания о «традиционных» сообществах рабочего класса (их отражением, например, выступают выставки Народного музея истории в Манчестере или Куорри-Бэнк-Милл[11]11
  Ткацкая фабрика в графстве Чешир, основанная в 1784 году; в 1939 году здание передано в британский Национальный фонд и сегодня является одним из главных памятников истории страны эпохи промышленного переворота. – Примеч. пер.


[Закрыть], расположенная рядом с этим городом) усиливают впечатление, что для локальной культуры рабочего класса, несмотря на его бедность, были характерны солидарность и сочувствие, которых больше не найти в сегодняшних бедных кварталах. Указанные экспозиции умалчивают о власти и эксплуатации, на которых была основана целая производственная система. Например, авторы текста, сопровождающего экспозицию в Куорри-Бэнк-Милл, объясняют отсутствие на этой фабрике волнений трудящихся хорошими условиями труда и великолепными отношениями между работодателем и работником, а не угнетением в рабочем поселке или устрашением людей на их рабочем месте (см. также Blokland 2003: 5). Сами фабрики давали ощущение сообщества – это было «не просто сборище работающих мужчин и женщин»: «Там постоянно шутили, собирались в уборных… Постоянное стремление к коммунальности выступало признаком естественного образа жизни» (Jackson 1968: 156). О том, что среди рабочего класса можно было обнаружить наиболее тесные взаимосвязи, утверждала и Элизабет Ботт (Bott 1968: 103). У всех перечисленных авторов мало говорится о преимуществах послушных работников для воспроизводства труда, – преимуществах, которые давали тихие, семейные, неполитические сообщества и которые были столь выгодны для элит. Особенно действенным, основанным на неосознаваемом классовом статусе инструментом против воинственных сообществ было формирование религиозных и этнических сообществ. Стимулируя идентификацию с иными категориями, нежели категория класса, элиты могли предотвратить формирование класса «для себя» – или по меньшей мере держать его под контролем. Там, где религия продолжает господствовать в общественной жизни, подобным эффектом по-прежнему обладают религиозные организации наподобие тех, что существуют в Бейруте (Bou Akar 2012), или религиозные ритуалы, такие как пуджа[12]12
  Имеется в виду ежегодный индуистский фестиваль Дурга-пуджа, посвященный богине-матери Дурге, центром которого является считающаяся местом ее рождения Западная Бенгалия. – Примеч. пер.


[Закрыть] в индийской Калькутте. Анна Мадёф показывает, что аналогичный результат приносят фестивали, происходящие в дни мавлида (празднования дня рождения пророка Мухаммеда) в египетском Каире (Madoeuf, 2005: 68–99).

Сетования по поводу утраченного сообщества шли рука об руку с ростом достатка рабочего класса и изменением классовой структуры в Великобритании (Goldthorpe et al. 1968; Devine 1992). В 1950-х и 1960-х годах представление о «приватизировавшемся рабочем» подразумевало угрозу распада уникального образа жизни британского рабочего класса, включая его знаменитую солидарность (Devine et al. 2005: 5–6). Бен Рогали и Беки Тейлор (Rogaly and Taylor 2009) описывали то, каким образом благодаря деиндустриализации стали получать новые формулировки пространственные и временны́е измерения класса: они утверждают, что те изменения, которые ощущали сообщества рабочего класса начиная с 1980-х годов, попросту означали, что сама «принадлежность к рабочему классу» (workingclassness) подвергалась перенастройке, и такие компоненты, как место и сообщество, больше не имели с ней неразрывной связи. Рогали и Тейлор также отмечали, что сетования по поводу утраты сообщества были особенно заметны в работах, посвященных территориям проживания рабочего класса в крупных городах: какими бы бедными, отверженными и нездоровыми ни были эти трущобы городских гетто, о них вспоминали как о чем-то, что обеспечивало поддержку и самопомощь, как об источниках солидарности. Мартин Олброу показал, каким образом исследователи стали рассматривать культуру рабочего класса в качестве

повторяющегося воплощения повседневных практик людьми, которые хорошо знают друг друга, а их жизненный ритм не тревожат происшествия или чужаки… Этот образ воспроизводится в десятках исследований сообществ, где цели анализа предполагают вынос за скобки посетителей, не проживающих на их территории, поездок за ее пределы, событий национального масштаба, а прежде всего, притока и оттока населения (Albrow 1997: 40 и 45).

В подобных исследованиях рассматривались люди, пускающие корни, но при этом игнорировались люди, пускающиеся в путь, и не принималась во внимание уже нарастающая миграция как внутри конкретной страны, так и из-за ее пределов. Кроме того, взаимосвязь между утратой сообщества и деиндустриализацией демонстрировала исследовательский уклон в сторону Глобального Севера:

Продолжая теоретизировать по поводу постиндустриализма, мы переживаем… одну из величайших волн индустриализации в истории. Такой простой показатель, как абсолютная численность промышленных рабочих, ‹…› демонстрирует продолжающийся рост (Castells 1996: 113 / Кастельс 2000).

Только в дельте Жемчужной реки (Чжуцзян) в Китае в 1990-е годы было создано по меньшей мере 6 млн новых рабочих мест в промышленности. Деиндустриализация повлияла на множество регионов мира, однако она не была глобальным феноменом, который повсеместно оказывал одно и то же воздействие. Напротив, деиндустриализация одних территорий напрямую связана с индустриализацией других.

В США первые исследования сообщества, представленные Чикагской школой, были сосредоточены на иных темах, однако исповедовали тот же социально-экологический подход, что и британские исследования. В них также делалось допущение, что солидарность и общие интересы проистекали из общего места проживания (Bell and Newby 1974: xlvii) функционализм Толкотта Парсонса в дальнейшем демонстрировал тот же уклон, что характерен для Грэхэма Дея; см. Day 2006: 12). Пытаясь осмыслить стремительную урбанизацию в Чикаго в начале ХX века, Роберт Парк, Эрнст Бёрджесс и их коллеги по группе исследователей, в дальнейшем получившей известность как Чикагская школа социологии, поставили задачу объяснения урбанистической формы исходя из первого фундаментального представления о том, что люди в больших городах вовлечены в непрекращающуюся конкуренцию, ведущую к взаимным адаптациям: «В пределах городского сообщества – фактически в пределах естественной территории человеческой адаптации – действуют силы, которые, как правило, приводят к упорядоченному и типичному разделению на группы населения и институтов этой территории» (Park 1952: 14; см. также Hatt 1961: 104; Park 1961: 25–26; Wirth 1961: 73). Идея города как естественного феномена отражала точку зрения Чикагской школы, согласно которой город невозможно с легкостью подвергнуть воздействию: «город предстает не артефактом, а естественным феноменом» (Zorbaugh 1961: 46). Рост городов породил конкуренцию за дефицитные ресурсы, которая распространилась на городские районы, и последние тем самым приобрели особенные социальные характеристики. Смысл подобного подхода заключался в том, что эти «горошины в стручке» приведут к формированию субкультур, ограниченных той или иной территорией (McKenzie 1968: 17). Отсеивание и сортировка расставят всё по своим местам:

Каждая естественная территория города, как правило, отбирает из мобильного конкурирующего городского потока конкретных индивидов, предназначенных для этой территории. Эти индивиды, в свою очередь, придают территории ее особенный характер… Физическую индивидуальность естественных территорий города заново подчеркивает культурная индивидуальность групп населения, выделившихся в пределах этих территорий. Естественные территории и естественные группы имеют тенденцию к совпадению (Zorbaugh 1961: 47).

Подобные территории могут отличаться от административных единиц на карте города:

Естественная территория… представляет собой единицу в физической структуре города, которая характеризуется материальной индивидуальностью и типичными для нее настроениями, ощущениями и интересами людей, обособленных внутри нее (ibid.).

Одним словом, Парк и его коллеги фактически не проводили никакого концептуального различия между городским районом и сообществом. Они ассоциировали территориальное единство с культурным единством, понимали культуру как некую систему и рассматривали городские районы как чрезвычайно автономные структуры, как будто политика и власть в масштабе города не играли никакой роли.

Вторая принципиальная идея Чикагской школы заключалась в опасении ее представителей, что урбанизация уничтожит суть жизни в сообществе. Знаковым текстом, в котором выражалось это опасение, стала работа Вирта «Урбанизм как образ жизни» (Wirth 1938 / Вирт 2005: 93–118). Урбанизм предоставлял огромное разнообразие вариантов социальных связей, а негативное воздействие урбанизма на локальное сообщество будут объяснять гетерогенностью городского населения (Silverman 1986: 313). Поверхностные, напоминающие деловые отношения и организационные структуры, анонимность и вытекающее из этого исчезновение сообщества Вирт связывал с ростом размеров, гетерогенности и плотности городов (см. также Abu-Lughod 1991: 270).

Идеи, которые выдвигали исследователи Чикагской школы, по большей части имели смысл в то время и в том месте, когда создавались их работы. Рост городов в США происходил главным образом за счет миграции из Старого Света: переселенцы из различных европейских стран изначально селились в этнических анклавах, что зачастую было результатом цепной миграции и структуры рынка труда. Таким образом, большой американский город выступал порождением таких расходящихся факторов, как отчетливые языковые, гастрономические, религиозные и досуговые различия между переселенцами; взаимозависимость по этническим критериям в отсутствие иных «зонтичных» сетей социальной поддержки или государства благосостояния; историческая преемственность между прибытиями эмигрантов; наконец, дискриминация, с которой сталкивались новоприбывшие группы (см. Glazer and Moynihan 1970: xxxiii). Однако упоминавшиеся выше отсеивание и сортировка не были ни «естественными» (см. Logan and Molotch 1987), ни универсальными. При социалистических режимах, например в Восточной и Центральной Европе, а также в Северном Вьетнаме (Schwenkel 2013), сообщество было тесно связано с городским районом в результате направляемого государством планирования жизненных сред, целью чего являлось производство граждан социалистических городов. Для идеальных новых граждан строились в 1970-е годы и новые города в Египте (Florin 2005: 35–37). Та или иная стратификация мест не проистекает из открытой конкуренции равных индивидов. Помимо влияния людей и их отношений, не существует никакого естественного упорядочивания городских территорий. Различие между местами есть неравенство между местами, и это неравенство имеет политический характер. Как указывает Джон Р. Логан (Logan 1983: 75), люди и организации «постоянно стремятся воздействовать на процессы роста, чтобы с помощью политического действия поддерживать или создавать различные виды неравенства между местами с целью собственной выгоды». Кроме того, хотя Чикагская школа преимущественно проявляла интерес к подходу, сосредоточенному на способах изменения города, примечательно то, насколько статичной была ее идея локального сообщества (Amersfoort 1982).

Кроме черт сходства в своих исследовательских методах, рассмотренные традиционные британская и американская интерпретации сообщества обладают четырьмя общими особенностями (о методе в исследованиях сообщества см. Vidich et al. 1964). Во-первых, их характеризует довольно романтическое изображение социального мира, в котором сообщество как будто лишено политической и властной составляющих, места не входят в определенную иерархию, а исключение не выступает главным политическим процессом. К этой особенности мы еще вернемся.

Во-вторых, все эти исследования выступают отражением давно обсуждаемого противопоставления городского и сельского. Еще со времен книги Тённиса об общине и обществе (Tönnies 1887 / Тённис 2002) «сельское» выступает неким идиллическим изображением прочно сплетенной солидарности в сообществе, тогда как «городское» (urban) отождествляется с холодным, атомизированным, рациональным образом жизни в большом городе. Очевидно, что подобное различение утратило свою актуальность, если вообще ею обладало. Хотя многие исследователи изначально приходили к выводу, что городские обитатели имеют меньше связей со своими соседями, чем люди из небольших мест (Silverman 1986: 312), сегодня ученые в целом соглашаются, что рассуждения о «сущности» сельского или городского – это бесплодная трата времени, а допущение, что урбанизм представляет собой образ жизни, локализованный исключительно внутри крупного города, не имеет смысла. Исследования на африканском материале (Konings and Foeken 2006) более чем убедительно продемонстрировали, что сельское и городское остаются взаимосвязанными посредством родственных и экономических связей. Некоторые авторы (Brenner and Schmid 2014) утверждают даже, что урбанизм стал планетарным.

В-третьих, перечисленные англосаксонские теоретики были выходцами из традиций, испытавших влияние идеи модернизации, которая также присутствовала в исследованиях проблем развития. В данном случае исходное допущение заключалось в том, что все территории мира будут следовать одним и тем же путем (или по очень схожим траекториям), чтобы стать «модерными». Моделью для данного направления развития был современный европейский или североамериканский промышленный город, а относительно «недоразвитых» стран считалось, что они попросту еще к этому не пришли. Подобному представлению бросили вызов представители теории зависимости, такие как Андре Гундер Франк (Frank 1966 / Франк 2010), а также историки наподобие Эрика Вольфа (Wolf 1982). Эти исследователи указывали на различные взаимозависимости ядра – Глобального Севера – и периферии. «Ядро» и «периферия» определялись посредством взаимоотношений эксплуатации. Экономический прогресс в ядре был возможен лишь за счет эксплуатации периферии. Подобные интуиции имели определенные последствия для концептуальной схемы понимания урбанизации и городского общества Глобального Юга. Наиболее важным для нас в данном случае является то, что эти интуиции бросили вызов представлению, что такие характерные особенности города, как «сообщество», могли «не соответствовать норме» (как в странах Глобального Юга, где они оказывались отличными от северной модели) или же просто отставать в движении по пути к единообразию, становясь на который они фактически наверстывают упущенное. Не так давно в городских исследованиях появилось направление исследований, объединяемое под широким названием «сравнительного урбанизма», которое принимает этот вызов сдвига парадигмы. Как указывает Дженнифер Робинсон, задачей сравнительного урбанизма не является, к примеру, объяснение того, почему африканские города «иные», как будто они отклонились от ожидаемого пути развития (Robinson 2006: 5). Напротив, нам приходится признать необходимость «провоцировать» то, что она называет более «космополитичной вовлеченностью в иные виды опыта и иные познания» (ibid.: 3). Глобализация подразумевает «реконструкцию и производство „дома“, „сообщества“ и „локальности“» (Robertson 1995: 30), так что нам необходимы новые понимания социальных формаций, в рамках которых городской район не рассматривается как единственное (или нормативно и ситуационно прогнозируемое) сообщество (см. Eade 1997: 6).