Текст книги "Сообщество как городская практика"

История крупных городов Глобального Юга подчеркивает то, каким образом сообщество как коллективная и культурная фигурация неотъемлемо сопряжено с властью. Городской район и общая этническая принадлежность зачастую совпадали; Уильям Дж. Уилсон (Wilson 1942, цит. в: Hannerz 1980: 128) обнаружил, что в Центральной Африке жилье предоставлялось на основе этничности или же люди искали место проживания поближе к соплеменникам. Британское колониальное правление опиралось на этнические границы как некую форму косвенной власти. Этничность становилась механизмом как колониального контроля, так и различных типов восстаний. Укрепление племенных традиций и традиционного права сохраняло племена в качестве самоподдерживающихся сообществ (Mamdani 1996: 25–26 и 51), сконструированных как отдельные этнические группы. Все это преследовало цель поддержания и усиления власти колониального государства. Колониальные правители не могли контролировать туземцев, просто отгораживаясь от них расовой границей, поскольку местное население находилось в большинстве. Границы, укоренившиеся в истории и культуре посредством племенного режима контроля, способствовали формированию широкого спектра сообществ меньшинств (ibid.: 96). Французское колониальное управление гомогенными кантонами, населенными одной и той же «расой», навязывало столь же обособленные этнические элиты и сообщества (Ceuppens and Geschiere 2005: 387). Структуры власти, появлявшиеся после деколонизации, выстраивались на колониальном наследии. Кроме того, постколониальная социально-экономическая реструктуризация в глобализирующейся экономике приносила новые формы неравенства, при этом социальные конфликты вызывались к жизни неопределенностью и страхами в контексте конкуренции за дефицитные ресурсы (Field, Meyer and Swanson 2007: 5). Как утверждает Абдумалик Симон (Simone 2010: 19), проекты государственного строительства в постколониальных странах можно рассматривать в качестве попыток использования конструкций этнических сообществ для привязки элитных групп к государству. Элиты культивируют непосредственную конкуренцию этнических сообществ между собой за политические и экономические ресурсы. Если государственная занятость и урбанизация выступали инструментами, разработанными для создания «по меньшей мере подобия солидарности среди этих сообществ» (ibid.), то в дальнейшем отступление государства, выразившееся в масштабных сокращениях бюджетов, уменьшило ресурсы, доступные для «конструирования подобной солидарности поверх различных региональных и этнических барьеров» (ibid.).

Последние десятилетия стремительной урбанизации в Африке или Юго-Восточной Азии не являются примером «наверстывания упущенного» в промышленном развитии в сравнении с Глобальным Севером. Напротив, людей заставляют перебираться в города нищета в сельской местности и надежды на «лучшую жизнь», каковой им представляется жизнь в городе. Катрин Кокери-Видрович в своем обзоре процесса урбанизации в Африке (Coquery-Vidrovitch 1991: 46) подробно показывает, что нищета не может выступать простым однофакторным объяснением урбанизации, а миграция в города направляется также жилищными и профессиональными стимулами, связанными с определенным пониманием контроля и сообщества. Однако было бы некорректно предполагать, как это делали многие представители социальных наук до 1960-х годов, будто повсеместным результатом урбанизации окажется «современный» (modern) и «развитый» город (ibid.: 37). В Африке в различных пространственных и временны́х контекстах на развитие городов воздействовали разные типы производства и обмена, меняющиеся модели власти и идеологии, а также различное позиционирование городов в мире (ibid.: 2). В Юго-Восточной Азии, утверждают Говард Дик и Питер Риммер (Dick and Rimmer 1998: 2303), драйвером урбанизации выступала стремительная индустриализация 1970-х годов, а еще одним фактором, который внес свою лепту, была интеграция этого региона в мировую экономическую систему. В развивающихся странах бедные становятся горожанами более высокими темпами, чем прочие группы, даже несмотря на то, что урбанизация является многоаспектным феноменом, принимающим различные формы в разных местах (Murray and Myers 2006). Разные города, от Сан-Паулу до Хайдарабада, от Токио до Абиджана, бросают вызов представлению об универсальности модели урбанизации и ощущаемого кризиса сообщества, наступающего вместе с ней. Сравнительный урбанизм критикует саму идею универсального пути, в рамках которого развитие подобных городов попросту оказывается чем-то «отличающимся» или исключением. Культурные фигурации, переживаемые в качестве «сообщества» за пределами Европы или Соединенных Штатов, требуют изучения и анализа в собственных терминах. Вместе с тем мы можем делать сопоставления лишь в том случае, когда присутствует определенный уровень понимания, что речь идет о том или ином процессе, механизме или феномене, являющихся в некоторой степени общими. Соответственно, для изучения любого сообщества имеет смысл применять идею сообщества в качестве опыта, а не места. Нам по-прежнему необходимо так или иначе согласиться с тем, что речь идет об одном и том же эмпирическом объекте исследования, чтобы он вообще мог быть осмыслен теоретически. Именно здесь обнаруживается предел сравнительного урбанизма. Рассмотрение сообщества в качестве воображаемого, активно продуцируемого посредством перформанса в повседневной жизни позволяет обнаруживать общие моменты в процессах и механизмах формирования сообщества – и не определять при этом какую-либо одну общую черту в качестве модели, одновременно «отчуждая» все остальные.

В-четвертых (и это связано с третьим пунктом), упомянутые [англо-американские] исследования появились благодаря исключительному вниманию к быстрым процессам индустриализации и урбанизации в европейском и североамериканском мире, однако остальному миру уделялось мало внимания. Двумя факторами, стоявшими за этой стремительной урбанизацией, были отсутствие [жизненных] возможностей в сельской местности и вера в то, что жизнь в городе обеспечит социальную мобильность и предложит выход из нищеты – но в то же время городская культура добиралась и до сельских территорий. Перемещение в город не подразумевает конец деревни как формы сообщества, а в особенности как типа [социального] перформанса. Как указывают Филд и Суонсон в своей монографии о Кейптауне (Field and Swanson 2007: 4), нарративы общности и близости оказываются в то же время нарративами вытеснения и отчуждения. Воплощение сообщества в действии в контексте Кейптауна, а потенциально и других мест, можно рассматривать в качестве созидательных попыток «сконструировать, оспорить и сохранить материю и эмоционально устойчивое ощущение места и идентичности» в большом городе. Однако все это не является «ксерокопией» деревни. Как поясняет Робинсон (Robinson, 2006: 89), один из постулатов Чикагской школы, который не получил всемирного признания (а сегодня мы на деле воспринимаем его критически, поскольку наше понимание культуры и миграции стало более детализированным), заключался в том, что естественные территории обладали субкультурами, тем или иным способом продолжавшими традиции Старого Света. Робинсон иллюстрирует этот тезис на примере женщин-эмигранток, которые перебирались в Йоханнесбург и работали в изолированных пригородах среди людей различного происхождения и даже говоривших на разных языках. Киба – появившийся у них стиль танца и пения – вбирал в себя традиции, принесенные из страны их происхождения, однако он «в большей степени свидетельствовал о культуре, позаимствованной женщинами у своих друзей в городе или по меньшей мере получившей там новое значение, нежели о какой-либо культуре, которую они персонально принесли с собой в неприкосновенном виде из сельской местности» (James 1999: 62, цит в: Robinson 2006: 89). Опыт этих женщин создавал новые культурные фигурации (см. также Robinson 2006: 90). Аналогичным образом Айонаван Масаде (Masade 2007: 93–95) демонстрирует, что нигерийцы, эмигрировавшие в городские центры ЮАР, обладают постоянно эволюционирующим представлением о сообществе, выстраивая свою новую жизнь в транснациональном контексте. Все это бросает вызов идее «сообщества» или «дома» как специфически стационарной локации, то есть представлению о том, что чем дальше вы удаляетесь от нее, тем больше становится расстояние от дома (Rapport and Dawson 1998: 21, цит. в: Masade 2007: 94). Напротив, в эпоху высокой мобильности для людей, находящихся в движении, «жизненной реальностью [в любом месте] становятся смешивающиеся и конкурирующие идеи и практики из различных культур, объединяющиеся и воссоединяющиеся идентичности, подходящие для любой среды, где они оказываются» (ibid.: 95). Подобно «дому», сообщество – это «уже не место, а опыт» (ibid.: 96), реализуемый в повседневных практиках. Как отмечают Эйхил Гупта и Джеймс Фергюсон, «совершенно непосредственный опыт сообщества в действительности неизбежно конституируется более широким набором социальных и пространственных отношений. Таким образом, мы считаем принципиально ошибочным осмысление различных типов нелокальных или надлокальных идентичностей… в качестве пространственных и временны́х расширений некой предшествующей им, естественной, идентичности, укорененной в конкретной местности и сообществе» (Gupta and Ferguson 1997: 7). Следовательно, в больших африканских городах «сообщество» не является неким воспроизведением деревень в глубинных территориях континента или некой копией сообществ, понимаемых как ограниченные гомогенные структуры – именно в таковом качестве они рассматривались на пике индустриальной эпохи Глобального Севера. Напротив, новые места, новые сообщества и новые идентичности создаются посредством импровизаций и адаптаций с опорой на иные эпохи и иные места.

Однако в европоцентричной урбанистике сообщество оказалось связанным лишь с местом и идентичностью, которые рассматривались прежде всего с точки зрения социального класса, причем для нескольких поколений исследователей, похоже, не представляло особого интереса, обладают ли собственными сообществами и средние классы. Поскольку Соединенные Штаты всегда были страной иммигрантов, идентичность места здесь стала идентичностью (рабочего) класса и этничности. В Северной Европе акцент на «этнических сообществах» появился гораздо позже, а именно после 1970-х годов, когда иммиграция стала социальной и политической проблемой. Тема иммигрантских сообществ изначально была связана с крайне политизированной дискуссией об «интеграции» пришлого культурного наследия в принимающие его города. Исследования в рамках этого направления либо демонстрировали опасения по поводу утраты сообщества и появления параллельных этнических сообществ, держащихся на расстоянии от основной массы населения, либо превозносили рабочее или этническое сообщество в качестве некоего анклава солидарности, доверия и вообще всех радостей жизни.

Однако в действительности, как убедительно утверждал Клод С. Фишер (Fischer 1982), утрата сообщества невозможна – впрочем, нет и каких-либо априорных теоретических оснований для утверждения, что сообщество есть нечто хорошее. Мы, люди, постоянно «реализуем сообщество в практике» (perform community) – и, стоит добавить, мы также выполняем работу по проведению границ и созданию «несообщества», используя термин Реймонда Уильямса (Williams 1989):

Индивидуальные связи людей друг с другом составляют сущность общества. Наша повседневная жизнь заполнена другими людьми: мы ищем одобрения, обеспечиваем заботу, обмениваемся сплетнями, влюбляемся, просим совета, высказываем мнения, умеряем гнев, обучаем других хорошим манерам, предоставляем помощь, создаем впечатление, поддерживаем контакты – или же беспокоимся по поводу того, почему мы не делаем всего этого. Занимаясь этими вещами, мы создаем сообщество. И сегодня, в современном обществе, люди продолжают это делать – отношения, которые определяют эти взаимодействия, в свою очередь, определяют общество, а изменения в этих отношениях обозначают исторические изменения в сообществе (Fischer 1982: 1).

Таким образом, сообщество реализуется нами посредством повседневных городских практик; при их же помощи у нас появляются общие виды опыта и общие символы. Мы формируем нарративы относительно нашего опыта, общие с другими людьми. Из этого проистекают три вопроса. Во-первых, если исчезновение рабочего класса в прежнем европейском духе изменило природу городских районов и если возросшие технологические возможности поспособствовали мобильности и различным траекториям, а не только привязанности к месту, то в чем по-прежнему может состоять продуктивный потенциал осмысления сообщества? Во-вторых, каковы возможные способы понимания сообщества в условиях глобализации и почему страх по поводу утраты сообщества явным образом выступает постоянным предметом беспокойства в эпоху постиндустриальной глобализации? В-третьих, поскольку недавние опасения указывают на значимость исключений в нашем понимании сообщества, каким образом можно переосмыслить это понятие, одновременно признавая, что сообщество является не нейтральным понятием, а, напротив, понятием, связанным с политикой (как в обыденном, так и в более формальном значении слова) и властью?

Сообщество как персональная сеть

Если в исследованиях городских сообществ Глобального Севера перспектива Глобального Юга на протяжении долгого времени отсутствовала, то в одном отдельном направлении исследований – а именно в анализе социальных сетей – идеи исходно формировались как раз в странах Глобального Юга, точнее в Африке, оказав значительное влияние на Европу благодаря работе о сетях антрополога Джеймса Клайда Митчелла (Mitchell 1969). Начало новаторской работе в области анализа социальных сетей было положено несколько ранее в Великобритании такими авторами, как Джон Эйрандел Барнс (Barnes 1954) и Элизабет Ботт (Bott 1968). Последняя, например, задалась целью понять социальную и психологическую организацию городских семей, сконцентрировавшись на исследовании организации неформальных социальных связей семей. Важным моментом в работе Ботт стало различие, которое ей удалось сделать между предшествующим понятием сообщества, так или иначе понимавшегося в качестве «группы», и более новой идеей персональных социальных сетей: в группе, утверждала Ботт,

индивиды составляют более крупное социальное целое с общими целями, независимыми ролями и особой субкультурой. С другой стороны, в рамках сетевых образований только некоторые, а не все из составляющих их индивидов имеют социальные отношения друг с другом (Bott 1968: 58).

Сетевые образования не составляют более крупное социальное целое в качестве группы взаимодействия и не имеют общей границы. Особенно критически Ботт относилась к социологии семьи, где семья рассматривалась в рамках сообщества сквозь призму представления о последнем как об организованной группе, в которую встроена семья. Подобный подход не ограничивался социологией семьи – к нему примыкали и исследователи сообщества (например, Kolaja and Sutton 1960).

Ботт характеризовала этот подход как «вводящий в заблуждение». Конечно, указывала она,

каждая семья должна жить на какой-то локальной территории, однако немногие локальные территории города можно назвать сообществами в том смысле, что они формируют связные социальные группы. Непосредственным социальным окружением городских семей лучше всего считать не ту локальную территорию, где они проживают, а сеть актуальных социальных отношений, которые они поддерживают, вне зависимости от того, привязаны они к этой территории или же выходят за ее рамки (Bott 1968: 99).

Эти сетевые связи, не ограниченные географическими границами, давно опознавались в африканской урбанистике (Konings, van Dijk and Foeken 2006: 10). Уже Эпстейн (Epstein 1961) продемонстрировал сложность социальных сетей в крупных городах Центральной Африки. После того как Митчелл вернулся в Великобританию, его исследование сетевых взаимосвязей в городах Центральной Африки привело к переходу в осмыслении сообщества: от гомогенного ограниченного места к «персональному сообществу», которое можно изучать в качестве сети. Митчелл (Mitchell 1969: 2) определял социальную сеть как «особый набор взаимосвязей среди ряда людей» и отмечал, что, кроме того, ее характеризует общая структура взаимосвязей, которая помогает понять поведение людей внутри сети. Подобные сети, конечно же, особенно важны для такой городской социальной ткани, в которой зарабатывание средств к существованию зависит скорее от негосударственных инициатив, чем от формальных рынков труда. Мохамаду Абдул (Abdoul 2005) рассматривает организацию сетей в качестве некой формы накопления капитала в городах Сенегала, где сети вовлечены в новые предприятия по переработке и продвижению на рынок местной продукции (шитья или вышивки). Абдул демонстрирует, что эти отношения являются многоуровневыми, предполагающими как социальные, так и политические аспекты. Это наделяет сети смыслами, выходящими за пределы тех, что имеют отношение к собственно бизнесу.

В североамериканской социологии города исключительное влияние приобрели суждения Барри Уэллмена (см. в особенности Wellman and Leighton 1979; Wellman 1994: 31–33). На основании результатов своего масштабного исследования социальных отношений между жителями района Ист-Йорк в Торонто Уэллмен подверг критике те исследования сообщества, в которых не проводилась разница между районом и сообществом. Критика со стороны представителей сетевого анализа была отчасти методологической, а отчасти теоретической (см. Blokland 2003: 46–47) и предполагала несогласие с распространенной среди исследователей тенденцией к изучению городского района «в качестве совершенно очевидного вместилища нормативной солидарности» (Wellman and Leighton 1979: 364). Как утверждал Уэллмен (Wellman 1994: 28–29), общим между сетевым анализом и постмодернизмом было то, что они отвергали рассмотрение сообщества как четко очерченной единицы: вместо этого сообщество рассматривалось как «свободно скомпонованные взаимоотношения между людьми и институтами, в которых связи зачастую распространяются за пределы различных границ» (ibid.). Теперь персональные сообщества представали «более точным отражением нашего образа жизни», нежели сообщества, определяемые или очерчиваемые географическими территориями (Morgan 2005: 651).

Персональные сообщества, как понимает их Пал (Pahl 2005: 636), состоят из тесных активных связей, относительно которых участники этого исследования в целом испытывали положительные чувства. Они ощущали моральные обязательства по отношению к своим выбранным и установленным связям, а контакты, выстроенные в течение долгого времени, давали им ощущения преемственности, идентичности и принадлежности (ibid.). В понимании сторонников этого подхода, встав на правильный путь регистрации и картографирования сетевых взаимосвязей и сбора данных, мы будем «уверенно продвигаться к получению сопоставимых и теоретически значимых сведений о сообществе» (Bell and Newby 1971: 53). В последнее время исследование персональных сообществ преобладало, вероятно потому, что данное альтернативное понимание сообщества соответствовало как духу времени[13]13
  Zeitgeist (нем.). – Примеч. пер.


[Закрыть] индивидуализма, создавшему контекст, в котором «индивидуальность пользуется уважением, а мобильность гиперболизируется» (Masade 2007: 95), так и техническим возможностям для развития социально-сетевого анализа как метода.

Тем не менее в конце 1980-х и начале 1990-х годов обеспокоенность неблагоприятными условиями жизни в городах по-прежнему в значительной степени определялась представлением о том, что ключевую роль здесь играет городской район как географическая локация. В то же время более масштабная заинтересованность в сплоченности [обществ] породила значительный корпус работ по социальному капиталу. Дискуссия о нем началась за рамками городских исследований, однако быстро заняла в ней важное место, в особенности в исследованиях, посвященных эффекту соседства (Souza Briggs 1998; Temkin and Rohe 1998; Forrest and Kearns 2001; Sampson, Morenoff and Gannon Rowley 2002). Теперь сообщество рассматривалось сквозь призму понятия социального капитала и не получало дальнейшего теоретического осмысления. Социальный капитал, в свою очередь, определялся как некая характерная особенность социальных сетей. Например, Роберт Д. Патнэм, один из наиболее влиятельных теоретиков социального капитала, определял его как «характеристики социальной организации, такие как сети, нормы и социальное доверие, которые способствуют взаимовыгодным координации и кооперации» (Putnam 1995: 66). Алехандро Портес, еще один ведущий исследователь в этой сфере (Portes 1998: 6), полагал, что социальный капитал можно понимать в качестве доступа к ресурсам, приобретаемого на основании включенности в социальные сети.

Появление Роберта Патнэма на сцене социологии и политической науки (первоначально в 1993 году с книгой о социальном капитале и демократическом действии в Северной и Южной Италии (Putnam 1993), а затем с работой о социальном капитале и его изменениях в Соединенных Штатах (Putnam 1995, 2000)) состоялось в тот момент, когда во многих дискуссиях национального масштаба в европейских странах преобладало возобновившееся внимание к тому, что именно удерживает общество вместе. В Северной Европе города благодаря миграции стали все более разнообразными в этническом отношении. В Центральной и Восточной Европе уход диктаторских режимов в прошлое оставил новый вакуум – не только в политическом, но и в социальном смысле, поскольку социальные механизмы поддержки режима угнетения изменились вместе с изменением самой системы (Völker 1995). Дефицит материальных ресурсов и жесткий государственный контроль влияли на связи, солидарности, обмен, доверие и недоверие. В ситуации, когда в целом в обществе доверие было затруднительным, сложившиеся связи выполняли важные функции в доступе к ресурсам и информации. Таким образом, трансформации, состоявшиеся после промышленного переворота и сопровождавшей его волны быстрой урбанизации – постиндустриализация, глобализация, секуляризация и индивидуализация, а в Центральной и Восточной Европе еще и смена политических режимов, – заставили социологов гадать (а то и беспокоиться), каким образом подобные процессы влияют на связи между людьми. Социологи не обязательно исходили из представления о том, что люди должны создавать связи между собой специфически личным, психологическим способом – скорее, причиной оказывалось то, что сети групповой принадлежности составляют ядро социологии как научной дисциплины в том виде, как она была исходно очерчена Контом и Дюркгеймом.

Поэтому ответ на указанные вопросы в терминах «социального капитала» подоспел очень вовремя. С точки зрения Патнэма и многих ученых, которые взяли на вооружение его концептуальную модель (или критиковали ее), производство социального капитала могло осуществляться посредством двух типов связей (см. обзорное изложение в: Field 2003). Представляется, что Патнэм рассматривал любую возможную связь подпадающей под одну из двух категорий: сильные связи, тесные пересечения между близкими друг к другу людьми, наподобие семьи и дружбы, или же слабые связи с людьми более удаленными. Тот способ, каким Патнэм описывает принадлежность той или иной связи к одной из двух этих категорий, представляет собой вопрос и/или ситуацию дискретных границ. Две категории можно четко различить: связь является либо сильной, либо слабой; сильные связи помогают нам как-то обживаться, слабые – двигаться вперед. На первый взгляд, это различение имеет смысл: оно интуитивно отсылает к тому, как мы можем относиться к людям, с которыми знакомы. Различение между сильными и слабыми связями исходно использовал Марк Грановеттер (Granovetter 1973 / Грановеттер 2009) в своем исследовании, посвященном тому, как люди находили работу в начале 1970-х годов. С точки зрения Грановеттера, принципиальным моментом для этого различения были прочность связей и частота взаимодействий. С тех пор сильные связи стали отождествляться с типом отношений наподобие «семейных» или «дружеских», обладающих сильной эмоциональной привязкой. При дальнейшем осмыслении это оказывается примечательным моментом. Мы не можем выбирать свои семейные связи – следовательно, хотя высказывание, что мы ощущаем близость к некоторым членам нашей семьи, предельно ясно, мы ощущаем ее не потому, что они являются нашей семьей. Появление у нас подобных чувств может формироваться общим опытом, обобществлением солидарностей и другими аспектами института «семьи» – но этого может и не происходить. А в случае, если добрые отношения в семье не сложились, это может быть источником серьезных неприятностей и обид. Сами по себе эти связи невозможно рассматривать как «близкие», так, как будто они являются категорией с неким априорным значением. Они обладают определенной структурной позицией, создавая связи между людьми посредством формирования ряда поколений, рождения, наследования или санкционированных традиций, законов и обычаев (как в случае усыновления/удочерения). Однако все это лишь оформляет смыслы и практики, которые ассоциируются с данными связями, но не конструирует их – либо конструирует лишь частично. Определение дружбы несколько более сложно: в самой ее природе лежит ощущение эмоциональной близости, но в таком случае утверждение, что дружба – это сильная связь, является самым точным из всех дефиниций. Однако еще необходимо детально разобрать, что значит «сильная». В данном случае имеющиеся работы блуждают между определением «сильной» связи по частоте взаимодействий в конкретный момент времени и определением, в котором выдвигается на первый план эмоциональная близость; в то же время сильная связь часто определяется по другому критерию: с кем мы обсуждаем свои личные проблемы, что само по себе оказывается своеобразным пониманием близости, поскольку люди значительно отличаются друг от друга в том, вступают ли они в подобные беседы и как часто.

Более того, столь же проблематичными оказываются и слабые связи применительно к таким отдельным группам, как коллеги или соседи, – последний случай вообще не является каким-либо типом отношений, а лишь наименованием близости по месту проживания. Единственной отличительной характеристикой соседей оказывается то, что они живут рядом с нашим местом жительства. Исходя из уже проблематичного различения между сильными и слабыми связями, Патнэм проводил границу между закрытым, разграничивающим (bonding) и открытым, соединяющим (bridging) социальным капиталом: сильные связи закрытого социального капитала хороши для поддержки и обустройства в жизни, слабые связи открытого – для новых возможностей и движения вперед. Не слишком четко высказавшись по этому поводу в своей работе «Боулинг в одиночку» (Putnam 1995; 2000), Патнэм тем самым оставил нам привлекательно простой, но проблематичный тезис: сообщества, основанные на узах, зависят от сильных связей, сети для движения вперед – от слабых связей; следовательно, анализ сетей, которые на деле могут быть только персональными, приведет к пониманию того, что именно удерживает нас вместе и что мы можем сделать при отсутствии сплоченности.

Интересно, что в упомянутой книге Патнэма по большей части отсутствует прямое рассмотрение персональных сетей – вместо этого он обращается к институциональному окружению, которое может обеспечить людям возможности для встречи. Можно лишь догадываться, приведет ли подобная встреча к их объединению, то есть к появлению более прочных социальных связей. Тем не менее Патнэм в данном случае указывал на перспективный для изучения сообщества вопрос: каким образом одни варианты социального окружения (в дальнейшем описанные Field (2003) как центральные (foci)) обеспечивают плодотворную почву для социального капитала – либо для обустройства в жизни, либо для движения вперед, – в то время как другие на это неспособны?

Не слишком понятно и то, что значит «двигаться вперед» и просто «обустроиться». Легко заметить, что закрытый круг друзей и семьи, в котором присутствует высокая плотность связей между участниками этой сети, а за пределами этого скопления имеется мало отношений, неспособен создать много новых благоприятных возможностей. Эдуардо Маркес (Marques 2012: 118) в своем исследовании сетевых взаимосвязей в бразильском Сан-Паулу приходит к выводу, что типы сетей и интегрированности в социальные отношения (sociability) среди бедных жителей этого города были «сильно привязаны к шансам конкретного индивида на то, чтобы быть трудоустроенным» и к нестабильности (прекарности) рабочих мест. Гемофильность и локализм в сетевых взаимосвязях обладают негативными эффектами. Не требуется подробного объяснения, чтобы продемонстрировать, как это может работать на практике, однако способность сетевой поддержки помочь людям «двигаться вперед» в данном случае оказывается под вопросом. Возьмем для примера Криса – 16-летнего юношу, младшего из восьми детей в одной из берлинских семей. Его самая старшая сестра родилась у его матери, когда той было 16 лет. Мать воспитывает детей в одиночку, не имея профессиональной подготовки и сертификата о полном среднем образовании. Никто из братьев и сестер Криса не сдавал школьных экзаменов уровня «А», позволяющих посещать колледж, – все они с ранних лет шли работать. Крис не может рассматривать экзамены уровня «А» в качестве жизненной возможности. В ситуации, когда никто из его друзей тоже не рассматривает эту возможность, а все друзья его братьев работают или ищут работу, совет подружки Криса, дочери двух вузовских преподавателей, остаться в школе еще на несколько лет может оказаться для него чуждым. В очень маленькой, закрытой сети, в которой он вращался до сих пор, никто вообще не воспринимал экзамены уровня «А» в качестве возможности. И дело не в школе, которая проповедует «обучение труду» (Willis 1993). Даже в тех случаях, когда школы исповедуют более прогрессивные подходы, как в случае со школой Криса, класс и габитус продолжают выполнять свои роли и интернализируются посредством персональных сетей. Здесь не хватает соединяющего момента (bridging), и даже при наличии чего-то вроде моста (bridge) движение по нему не гарантировано: подружка Криса, возможно, даже не в состоянии выразить словами, почему она считает, что остаться в школе будет благоразумным решением, поскольку в ее семье это настолько самоочевидно, что даже не обсуждается: никто в ее [персональной] сети вообще не ставит под сомнение, что именно так и надо поступать. Тобиас Меттенбергер (Mettenberger 2015) в своем недавнем исследовании, посвященном юношам, которые растут в небольших городах неподалеку от Рурской области в Германии, продемонстрировал, что большинство из них получали поддержку от членов своих семей (или благодаря связям их родителей) для гарантированного получения места дипломной практики – обязательной составляющей учебной программы в высшей школе. Одним из способов интерпретации данного факта оказывается утверждение, что все эти родственники, похоже, имеют возможность мобилизовать ресурсы собственных сетей. Более того, в интервью, которые провел Меттенбергер, выяснилось, что большинство юношей проходили дипломную практику в компаниях, где работали или с которыми были связаны их семьи и друзья семей, – таким образом, в ходе практики они мало что узнали об этой работе в дополнение к тому, что им уже было известно, и едва ли обладали мотивацией выполнять ее иначе, чем это было им предложено. Когда в ответ на вопрос, что он собирается делать дальше, кто-то из этих юношей отвечал, например, что планирует стать «автомехаником», на следующий вопрос «почему?» звучал такой ответ: «Потому что там я проходил дипломную практику». Точно так же, когда Крису задали вопрос о том, чем он хочет заниматься вместо того, чтобы остаться в школе, он ответил, что хочет выучиться на плотника. А в ответ на вопрос «почему?» он сказал, что проходил практику по этой профессии. Отвечая на вопрос, как он попал на эту практику, Крис сообщил, что пошел в компанию, где уже проходил практику его старший брат. Почти все девочки в его классе проходили практику в детских садах, причем многие из них – в том детском саду, куда сами ходили в дошкольном возрасте. Возможно, им понравилось то, что они делали, но в смысле возможностей карьерного будущего данные способы функционирования социального капитала определенно не расширяли их взгляд на мир.