Текст книги "Право на жизнь. История смертной казни"

Жертва как восстановление мирового порядка

Археологи, обнаружившие захоронение 140 детей народа чиму, резонно предполагают, что страшная жертва была принесена в исключительных обстоятельствах. «Когда на севере побережья в Перу идет дождь, то кажется, что мир перевернулся, – поясняют они, – наводнения могли вынуждать людей покидать свои дома и нарушать всю экономическую систему». Очевидно, в экстремальной ситуации было решено обратиться к помощи предков, которые, как считалось, повелевали водой, а «в здешних местах вода – это жизнь… жертва должна была умиротворить предков и восстановить потерянное равновесие в мире». Для этого им отдавали «свой самый ценный ресурс – жизнь детей»[56]56
  «More than 140 children may have had hearts removed in ancient sacrifice in Peru», Los Angeles Times, 6 March, 2019.


[Закрыть].

Разрешение опасных ситуаций, спасение общины от врагов, неурожая, дождя или засухи либо просто поддержание вечного круговорота жизни и смерти – все это почему-то должно было оплачиваться человеческими жизнями. Кровь, которой обильно поливали свои алтари майя и древние греки, загадочным образом обеспечивала, с их точки зрения, устойчивость мира, гарантировала продолжение жизни.

Похоже, представление о священном значении крови существовало еще в первобытные времена – во всяком случае, это одно из объяснений того факта, что во многих древних захоронениях покойных посыпали охрой, причем красной. Природная охра – гидрат окиси железа с примесью глины – обычно желтоватая, а чтобы получить красный цвет, ее надо обжечь. Однако люди в Сунгире потратили время и силы, чтобы получить именно красную краску, которой были засыпаны погребения.

Необходимость пролить при жертвоприношениях кровь – и обмазать ею статую бога или же вылить ее на алтарь – говорит о ее невероятной важности. Святость крови – или, напротив, ее ритуальный запрет как оборотная сторона той же святости – присутствует во множестве культур мира. В Древней Греции во время жертвоприношений внимательно следили за тем, чтобы кровь пролилась именно на жертвенный алтарь, а не на землю. Через много веков, когда стрела ранила молодого монгольского вождя Темуджина, еще не ставшего Чингисханом, его друг Джелме весь вечер отсасывал кровь из раны, но, чтобы не выплевывать на землю, проглатывал ее. Когда у него уже не было сил глотать, он пытался удержать кровь во рту, но она начала выливаться, и ему пришлось все-таки выплевывать ее. Через несколько часов Темуджин пришел в себя и вместо благодарности сразу с возмущением спросил, почему Джелме выплевывал кровь так близко к нему. Сложные способы убийства животных у иудеев и мусульман тоже, конечно, восходят к представлениям об особой роли крови.

А зачем в балканских легендах вурдалаки пьют кровь живых людей? Очевидно, чтобы получить утраченную ими жизненную силу. Точно так же кровь жертвенных животных или людей давала некую силу той общине, которая эту кровь проливала. А если жертвоприношение (как тоже часто случалось) оказывалось связано еще и с поеданием плоти, то его участники приобщались к некоему древнему единству людей и животных. Мясо жертвенных быков и овец съедали без колебаний, хотя, как уже отмечалось, они зачастую воспринимались как замена человеческой жертвы. Похоже, что существовало и ритуальное поедание человеческого тела.

В Аркадии во время древних празднеств в честь Зевса Ликейского – то есть Зевса Волчьего! – участники, как говорили, ели человеческие внутренности, а после этого… превращались в волков. Разница между человеком, волком и богом, которому, возможно, когда-то поклонялись в зверином обличье, стирается в этом обряде, корни которого уходят во тьму веков.

Если вспомнить представления древних людей о тотемных предках – животных, от которых произошел тот или иной род, близость двух видов жертвоприношений становится очевидной. Не случайно в мифах до нас дошли жуткие рассказы о случайном (или злонамеренно организованном) поедании человеческого мяса. Фригийский царь Тантал убил собственного сына Пелопса и предложил богам его зажаренное мясо. Позднее объяснение этого преступления заключается в том, что Тантал хотел проверить, насколько боги всеведущи. Логика явно притянута за уши, как часто бывает с поздними объяснениями ритуалов, смысл которых уже забыт. Убийство собственного сына сразу же вызывает в воображении череду многочисленных жертвоприношений, совершавшихся людьми по собственному почину или по воле богов. Кстати, боги воскресили Пелопcа, так что в какой-то мере его постигла та же участь, что и библейского Исаака, – он избежал смерти. Никто из пировавших за столом у Тантала не прикоснулся к мясу убитого, за исключением богини Деметры, которая в задумчивости съела лопатку – именно лопатку, которая всегда играла важную роль в греческих жертвоприношениях. Наверное, из древних каннибальских обрядов пришли и многочисленные сказочные людоеды.

Проливание крови на алтарях и поедание жертвенного мяса преследовали невероятно важную цель – ублажить богов, а одновременно приобщить людей к тем высшим силам, родство с которыми они ощущали.

Обряды инициации, через которые в древности во всех частях земного шара проходили подростки, чтобы стать мужчинами, по сути дела, тоже означали их убийство, а затем возрождение. Мальчики уходили в лес, откуда доносились жуткие звуки, где их встречали странные существа в устрашающих масках, в течение нескольких дней подвергавшие их тяжелым испытаниям и физическим мучениям. Только те, кто перенес их, могли вернуться в родную деревню и вступить в сообщество взрослых людей.

Вальтер Буркерт в своей книге «Человек убивающий» (Homo Necans) находит корни жертвоприношений – как животных, так и людей – в жизни древних охотничьих племен, когда убийство зверя (зачастую воспринимавшегося как предок, родственник), а затем его поедание были основой продолжения жизни. Отсюда и священный смысл жертвоприношений – они порождают жизнь, отодвигают наступающие на людей катастрофы, но делают это ценой пролития крови.

Об огромном значении тех, кого приносили в жертву, можно судить по тому, как с ними обращались до начала жертвоприношения. Их могли в течение года содержать в великолепных условиях, окруженными комфортом и поклонением, как это делали инки или ацтеки, наряжать в красивые одежды, а если речь шла о быке – повязывать разноцветные ленты на рога. Девушка, чью гибель наблюдал Ибн-Фадлан, прожила последние дни в роскоши, ей прислуживали, ее прекрасно кормили и даже мыли ей ноги.

Но затем наступал момент, когда жертве вскрывали грудную клетку или же душили ее веревкой, когда старуха – «ангел смерти» наносила ей удары ножом, или же ее били по голове, душили и резали, как человека из Линдоу.

«Убийство всегда связано с насилием и с резким переходом жертвы из живого в мертвое состояние. Я предполагаю, что такое насилие может играть очень важную роль в жертвоприношениях», – пишет автор, изучающая ритуальные убийства железного века[57]57
  Green M. Humans as Ritual Victims in the Later Prehistory of Western Europe. Oxford Journal of Acchaelogy, 17(2), 1998. P. 169–189.


[Закрыть]. Жестокое, «излишнее» насилие как будто высвобождает некую священную энергию, которая вместе с пролитой кровью обеспечивает нормальное течение жизни всего сущего.

Но разве не этого же ожидают и от казни? Когда Тит Манлий приказал казнить собственного сына, он обосновал это тем, что, оставив нарушителя безнаказанным, подорвет основу священной власти консулов, то есть устои существования Рима. Об этом же говорят и современные сторонники казни – как жить в мире, где на преступника не обрушивается жестокое наказание? Все устои рухнут, если убийца не отправится вслед за убитым. И в какие цивилизованные формы ни облекали бы казнь сегодня, какой бы «гуманной» ее ни делали, какой бы безболезненной ни была инъекция, производимая в присутствии врачей, – она все равно смертельна и все равно из-под «культурной» маски современной казни выглядывает древний жрец, мажущий кровью убитого изваяние своего божества.

Насилие останавливает насилие?

Существует и другое объяснение жертвоприношений. Французский философ Рене Жирар в книге «Насилие и священное» (La violence et le sacré) подробно останавливается на ритуале изгнания «фармака», существовавшем в древних Афинах. Если на город обрушивался голод, угрожало нашествие врага, то есть присутствовали экстремальные обстоятельства, община выбирала фармака. Обычно это был раб или самый бедный житель города, может быть, даже преступник. Какое-то время он жил прекрасно – как ацтекские юноши перед закланием, его очень хорошо кормили, а затем изгоняли из города, осыпая оскорблениями и забрасывая камнями. Ученые расходятся во мнении относительно того, что случалось с фармаком дальше, – некоторые считают, что его убивали, другие предполагают, что убийство было только символическим. Но во всяком случае ясно, что принесение в жертву – реальное или условное – этого человека как будто очищало всю общину от совершенных ею грехов. Та роль, которую у древних евреев играл «козел отпущения» – безусловно погибавший, когда его изгоняли в пустыню, – в Афинах отводилась человеку. Для Жирара этот обряд крайне важен: он позволяет проникнуть в соотношение насилия и священного, чему, собственно, и посвящена его книга. «…Легко объяснить, почему фармак, подобно Эдипу, имеет двойную коннотацию: с одной стороны, его считают жалким, презренным и даже виновным существом, он подвергается всяческим насмешкам, оскорблениям и даже насилию; с другой стороны, он окружен чуть ли не религиозным почтением, он играет центральную роль в своего рода культе. Эта двойственность отражает ту метаморфозу, инструментом которой должна была стать ритуальная жертва, по примеру жертвы первоначальной: она должна притянуть к себе все пагубное насилие, чтобы своей смертью преобразить его в насилие благодетельное, в мир и плодородие»[58]58
  Здесь и далее цит. по: Жирар Р. Насилие и священное / Пер. с франц. Г. Дашевского. – М.: НЛО, 2010.


[Закрыть]. Так кровавое жертвоприношение становится залогом будущего процветания и мира. Жирар спорит с Фрейдом, для которого сформировавшаяся во всех цивилизациях система табу возникла из воспоминания о первом отцеубийстве и существует ради подавления желания повторить нечто подобное. Для Жирара же все священное насилие порождено не желанием совершить нечто ужасающее, некое «несвященное» насилие, а как раз наоборот – это первый шаг на пути ухода от насилия вообще. Для него в основе жертвоприношений – «не желание, а ужас, ужас перед абсолютным насилием. Кто будет утверждать, что по ту сторону желания нет этого безымянного ужаса – более сильного, чем оно, и единственного, что способно заставить его умолкнуть и способно восторжествовать над ним?».

Опять перед нами явная параллель со смертной казнью. Если жертвоприношение совершалось для того, чтобы остановить насилие, вернуть миру устойчивость и нормальные правила, то разве не на это же претендует и смертная казнь, которая в древности существовала параллельно с ритуальными убийствами и жертвоприношениями? Процесс казни тоже воспринимался как своеобразное священнодействие, при нем часто присутствовали жрецы. Ассирийские законы отдельно оговаривали, что при наказании «пусть придет жрец». И на определенной ступени развития общества это вполне объяснимо.

«В архаичном судопроизводстве главными участниками были не преступник и судья (вождь, совет старейшин), а нарушитель норм, общество (род, племя) и божество. Вследствие этого наказание злоумышленника приобретало вид ритуального жертвоприношения богам и служило своего рода искупительной жертвой, регламентированной сакральными законами. Так, согласно Плутарху, первые законы Рима, данные Ромулом, устанавливали, что "продавший жену должен быть принесен в жертву подземным богам"»[59]59
  Артамонов Д. С., Украинский В. Н. Проблема смертной казни в истории правовой мысли Древнего мира // Правовая культура. 2008. № 1 (4). С. 42–51.


[Закрыть].

Пройдет еще какое-то время, и казнь возьмет на себя функции и жертвоприношений, и кровной мести – успокоение духа погибшего, умиротворение его рода или семьи и восстановление высшей справедливости, что бы под этим ни подразумевалось – божественные устои или просто верность законам.

Связь казни с религиозной карой хорошо видна на примере Древнего Китая, где существовало широко распространенное убеждение в том, что, если по каким-то причинам преступник не был наказан, вместо светского палача это сделают духи. «Во время жертвоприношений, совершаемых местной администрацией, в частности говорилось: "Если их (преступников) преступления не будут раскрыты, они получат наказания от духов: или все члены их семей пострадают от эпидемии, или произойдет беда с их домашним скотом, или их постигнут беды при обработке земли". "Это очевидно, – писал проф. Ф. М. Чэнь, – что закон в некоторой степени полагался и на сверхъестественные силы и между санкциями на основании закона и религиозными санкциями существовала тесная связь"»[60]60
  Трощинский П. К вопросу о традиционных взглядах на право в китайском обществе.


[Закрыть].

Жак Деррида в своем семинарском курсе, посвященном смертной казни, снова и снова возвращался к мысли о том, как тесно смертная казнь связана с религией, – похоже, что мы просто перестали замечать тот «священный» смысл, который когда-то вкладывался в убийство преступников.

В течение многих веков с большей или меньшей степенью осознанности люди исходили из того, что, принося жертву, совершая кровную месть или отдавая преступника в руки палача, они поступают правильно, потому что исправляют несовершенство мира. Агрессия, таким образом, как будто переводилась в более цивилизованную форму и ограничивалась.

Кристофер Бём, изучавший казни в догосударственных обществах, заходит так далеко, что даже начинает объяснять их пользу для эволюции человечества: убивая агрессивного индивида, члены племени не только исключали возможность продолжения его рода, но также подвергали смертельной опасности тех, кто от него зависел, в частности его детей, – следовательно, шел генетический отбор. Звучит красиво и должно, очевидно, порадовать защитников смертной казни, но возникает вопрос: почему же этот отбор не привел к снижению количества войн, убийств и других преступлений, не сделал жизнь человечества более спокойной?

Конрад Лоренц, изучавший проявления агрессии у животных, утверждал, что такое поведение не направлено на уничтожение живых существ (или, точнее, не всегда направлено). Наоборот, внутривидовая агрессия «совершенно однозначно окажется частью организации всех живых существ, сохраняющей их систему функционирования и саму их жизнь»[61]61
  Здесь и далее цит. по: Лоренц К. Агрессия, или Так называемое зло / Пер. с нем. А. Фёдорова. – М.: АСТ, 2018.


[Закрыть]. Лоренц задается вопросом: «Почему у тех животных, для которых тесная совместная жизнь является преимуществом, агрессия попросту не запрещена? Именно потому, что ее функции… необходимы!

Полезный, необходимый инстинкт – вообще остается неизменным; но для особых случаев, где его проявление было бы вредно, вводится специально созданный механизм торможения. И здесь снова культурно-историческое развитие народов происходит аналогичным образом; именно потому важнейшие требования Моисеевых и всех прочих скрижалей – это не предписания, а запреты».

Итак, жертвоприношения канализируют убийство, не давая ему распространиться за пределы алтаря, а сдерживающие механизмы создают торможение, мешающее людям действовать агрессивно.

Жестокие жертвоприношения – это основа культуры, перевод насилия в рамки, дающие возможность для будущего развития. Но какой ценой достается этот перевод? Обсидиановые ножи, вскрывающие грудную клетку, пытки на алтаре, сдирание кожи с живых людей, разорванные на части живые существа… Значит ли это, что так должно быть всегда?

Тот же Лоренц подчеркивает, что у животных проявления агрессии по большей части не доводятся до конца. Птицы и рыбы могут совершать пугающие движения, представители кошачьих – угрожающе бить хвостом, собаки – рычать, но лишь в редких случаях они доходят до более активных действий. Обычно оказывается достаточно заявить о своих агрессивных намерениях, чтобы соперник понял: надо успокоиться.

Казнь заменяет жертвоприношение и тоже становится барьером на пути насилия, а также способом уничтожения тех, кто угрожает обществу. Еще один довод в защиту смертной казни, дошедший до сегодняшнего дня: страх попасть в руки палача будет сдерживать других возможных преступников так же, как агрессивное поведение гуся останавливает другую птицу. Что же получается – мы мало чем отличаемся от тех гусей, которых изучал Конрад Лоренц?

Продолжая использовать смертную казнь как механизм мести, воздаяния и сдерживания, мы, по сути дела, воспроизводим древние представления, сформировавшиеся еще у первобытных охотников. Неужели и сегодня мы все еще должны им следовать? Значит ли это, что отказ от казней, как считают многие, будет способствовать выплеску насилия наружу, потому что исчезнут древние механизмы торможения?

Может быть, человечество найдет другие механизмы?

Сколько бы ни обвиняли священников в том, что своим присутствием они как будто освящают страшное деяние, но ведь это уже не совершение жертвоприношения, и даже не участие ассирийского жреца в казни, и не определение формы наказания в храме, как тоже бывало. Священник сопровождает приговоренного, дает ему утешение – он уже в какой-то мере дистанцирован от происходящего. Он поддерживает и утешает НЕСЧАСТНОГО преступника – и это принципиально иное отношение к казни.

Вообще-то, жизнь за прошедшие тысячелетия изменилась. Мы больше не охотимся всем племенем и не исполняем обряды в честь Диониса. Священное жертвоприношение совершалось всей общиной – и, следовательно, как бы никем. Тот, кто непосредственно убивал жертву (пусть даже не человека, а быка), убегал, как будто исчезал, а оставшиеся, как на афинском празднике, сначала обвиняли женщин, приносивших воду для обряда, те перекладывали вину на точильщиков ножа, а последние – на сам нож. Вот и найден виновный, которого наказывали – выбрасывали в море.

Коллективное действо сплачивало общину, тем более такое священное действо, при котором проливалась кровь, а может быть, еще и поедалось тело жертвы. И это смертная казнь также переняла у жертвоприношений: совместное побивание камнями, расстрел силами взвода или даже возбужденная толпа у эшафота – коллективное действо, дающее общине возможность утвердить свои ценности и отстаивать их, уничтожая отдельного человека.

Значит ли это, что сегодня, когда жизнь каждого человека стала безусловной ценностью, такие механизмы должны по-прежнему действовать? Что люди по-прежнему должны сливаться в безликом единстве и ради продолжения жизни на земле уничтожать одну конкретную, самоценную жизнь?

«Внутривидовая агрессия на миллионы лет старше личной дружбы и любви, – пишет Конрад Лоренц. – За время долгих эпох в истории Земли наверняка появлялись животные, исключительно свирепые и агрессивные. Почти все рептилии, каких мы знаем сегодня, именно таковы, и трудно предположить, что в древности это было иначе. Однако личные узы мы знаем только у костистых рыб, у птиц и у млекопитающих, т. е. у групп, ни одна из которых не известна до позднего мезозоя. Так что внутривидовой агрессии без ее контрпартнера, без любви, бывает сколько угодно; но любви без агрессии не бывает».

Что ж, из этого наблюдения ученого можно сделать вывод о неизбежности агрессии и неосуществимости отказа от нее. А можно подумать и о том, что сначала существовала агрессия, затем появились дружба и любовь, которые теперь сосуществуют с агрессивным поведением. Может быть, следующим шагом станет вытеснение агрессивных механизмов – и в личных отношениях, и в отношениях человека с государством – и формирование чего-то нового? Нам кажется, что мать убитого Абдаллы, простившая Балала на площади в Нуре, пришла из какого-то далекого средневекового прошлого, но, возможно, ее милосердие, напротив, залог будущих перемен?

Глава 3
За что казнили Синюю Бороду?

В сказке, как мы помним, Синюю Бороду никто не казнил. Братья его очередной – и последней – жены успели прискакать, чтобы спасти несчастную и рассчитаться со злодеем. А как было в жизни?

Конечно, в реальности ни Синей Бороды, ни странного ключика, которым его жена открыла дверь в комнату, где были спрятаны тела ее предшественниц, ни сестры, стоявшей на башне и высматривавшей братьев-спасителей, не существовало. Зато жил в Бретани в XV веке знатный сеньор по имени Жиль де Ре, которого считают прототипом знаменитого персонажа.

Не будем сейчас углубляться в вопрос о том, действительно ли именно история Жиля де Ре повлияла на появление сказки о Синей Бороде, – для нас важнее узнать, за что был казнен этот знатный, богатый человек, участник Столетней войны, соратник Жанны д'Арк, маршал Франции, правнучатый племянник знаменитого полководца Бертрана Дюгеклена. Правосудие заинтересовалось им вовсе не из-за многочисленных жен. Невест у Жиля де Ре было действительно много – но девочки умирали, не успев отправиться под венец, что в те времена было довольно обычным делом. Жена же у него была одна, и как раз ни в ее убийстве, ни в покушении на убийство его не обвиняли.

Все началось с того, что в 1440 году Жиль де Ре со своими людьми напал на замок Сент-Этьен-де-Мер-Морт, который он незадолго до этого продал Жеффруа Ле Феррону, казначею герцога Бретонского. Ле Феррон не выплатил бывшему хозяину деньги за новое владение – и в результате возмущенный Жиль де Ре с отрядом в 50–60 человек занял замок, а своего должника поместил под арест. При этом он нарушил множество законов, схватив своего врага в церкви во время мессы и подняв руку на слугу бретонского герцога.

Вскоре после этой истории епископ Нантский получил первые сведения о преступлениях Жиля де Ре – и делу дали ход. В чем же его обвиняли? Вот что писал епископ:

…дошли до нас сначала многочисленные слухи, а затем жалобы и заявления достойных и скромных лиц… Мы изучили их, и из этих показаний нам стало известно, среди прочего, что знатный человек, мессир Жиль де Ре, шевалье, сеньор этих мест и барон, наш подданный, вместе с несколькими сообщниками, задушил и убил ужасным образом многих невинных маленьких мальчиков, что он предавался с ними греху сладострастия и содомии, часто вызывал демонов, приносил им жертвы и заключал с ними договоры и совершал другие ужасные преступления[62]62
  Цит. по: Тогоева О. «Истинная правда». Языки средневекового правосудия. – М.: Наука, 2006. С. 198.


[Закрыть].

После длительного процесса с привлечением множества свидетелей Жиля де Ре и двоих его помощников приговорили к сожжению на костре. Впрочем, Жилю удалось добиться более легкой смерти – он пошел на примирение с церковью, и поэтому палач задушил его. А родственники сумели еще и спасти его тело от столь страшившего обычных преступников посмертного поругания и исчезновения, а значит, и полной невозможности воскресения. Они договорились, что тело не будет сожжено и его выдадут им. Жиль де Ре был похоронен в монастыре кармелиток в Нанте, где его прах и оставался до Великой французской революции, когда монастырь разрушили, а останки из захоронений бросили в Луару.

Судьба и процесс Жиля де Ре вызвали к жизни острые дискуссии, которые, очевидно, будут длиться еще долго. Насколько объективным был процесс? Действительно ли осуждение Жиля де Ре породило истории о Синей Бороде, или же, наоборот, сказочные сюжеты были трансформированы в реальные обвинения?

А в чем, собственно говоря, обвиняли Жиля де Ре? Прежде всего, в похищении, изнасиловании и убийстве множества мальчиков – число жертв в разных источниках доходило до 80 и даже до 140. Такие преступления и сегодня считаются исключительно тяжкими и почти во всех странах сурово караются. Даже там, где смертной казни в уголовном кодексе нет, призывы к восстановлению ее прежде всего для педофилов раздаются очень часто. Но если вернуться к письму нантского епископа, где содержатся почти те же обвинения, которые потом будут присутствовать в обвинительном заключении, то мы увидим, что, оказывается, Жиль де Ре совершал и другие проступки, и их в те времена было достаточно, чтобы отправить его на костер, даже если бы не было рассказов о пропавших мальчиках.

Жиля де Ре обвиняли не только в том, что он похищал и убивал детей, но еще и в «тяжком грехе содомии» – и, если бы даже он просто вступал в добровольные гомосексуальные отношения со взрослыми людьми, такое «преступление» стоило бы ему жизни. Пройдет несколько столетий, и в Англии XVIII – начала XIX века все еще будут казнить за гомосексуальность, и даже анальный секс с женщиной, по крайней мере в теории, должен будет караться смертью[63]63
  Cruickshank D. The Secret History of Georgian London. London, 2009.


[Закрыть]. Что уж говорить о XV веке!

Но и это еще не все. Если бы Жиль де Ре был почтенным гетеросексуалом, обвинение в связях с дьяволом все равно привело бы его на костер. Сначала «Жиль признался лишь в чтении одной книги по алхимии (которую дал ему некий шевалье из Анжу, ныне обвиняемый в ереси), в разговорах об алхимии и постановке соответствующих опытов в своих домах в Анжере и Тиффоже. Все остальное, а особенно вызов демонов и заключение договора с Дьяволом, Жиль отрицал»[64]64
  Там же.


[Закрыть], но, когда ему было отказано в праве оправдаться с помощью ордалии – суда Божьего – и обещана пытка, он быстро начал признаваться во всем – и не только в убийствах детей, но и в «еретических» занятиях алхимией, чтении запрещенных книг, попытках вызвать дьявола и других злых духов. При вынесении смертного приговора судьи учли и его незаконное нападение на замок Сент-Этьен-де-Мер-Морт, и то, что во время этого нападения он ворвался в церковь и нарушил право священного убежища.

Насколько серьезными были бы эти обвинения в наше время? Конечно, вооруженное нападение на чужую собственность, пусть даже ради восстановления того, что нападающий считает справедливостью, и сегодня считается преступлением (хотя вряд ли кому-то придет в голову требовать за это смертной казни). А вот для того, чтобы осудить участниц группы «Пусси Райот», спевших песню в храме Христа Спасителя, пришлось обратиться к постановлениям средневековых церковных соборов – на самом-то деле по современному законодательству девушек можно было привлечь в лучшем случае за хулиганство и приговорить к административному аресту на 15 суток, а вовсе не к «двушечке».

Что же касается алхимии, чтения «неправильных» книг, общения с подозрительными для церкви людьми, то в цивилизованных светских государствах сегодня уже никто не считает это преступлением. Человека, который сегодня занялся бы поисками философского камня для превращения металлов в золото, или того, кто стал бы совершать странные с точки зрения церкви (но безвредные) обряды, возрождать древние языческие верования и даже пытаться вызывать духов, могут посчитать странным, но не более того. Времена меняются, с ними меняются законы – и меняются преступления, за которые люди или государство считают нужным карать смертью. Какие действия в разные времена приводили на эшафот? Попробуем разобраться.