Текст книги "Высшая степень обиды"

Глава 5

   Подъезд окутал  теплом и привычными  запахами жилья.   Поднимаясь на четвертый этаж, я изо всех сил  старалась не цокать каблуками  по бетонным ступенькам.  Почему?  А кто его знает.  Но желание стать невидимой не проходило.  Площадки тоже проходила на цыпочках,   сгорая от стыда и ярости одновременно.  Какой там выть, Паша?  Дай Бог не разнести  всю квартиру, а найти в себе силы притормозить и сделать это выборочно.

   Открыв дверь,  ввалилась в прихожую.  Добралась-таки…  и почти без потерь.  А свою гордость можно засунуть в одно место, если уж ей повезло  не так уж и сильно корчиться  на публике.

   В прихожей было темно, а в квартире  пусто и тихо. Разувшись, прошла в комнату и осмотрелась, вбирая  в себя запах дома.  Соскучилась… сильно.

   На столе в  тяжелой парадной  вазе  ожидаемо   красовался  букет  роз.  А из-под вазы выглядывал раскрытый конверт…   Серьезно?!  После напряжной прогулки по гарнизону,  предельно вежливого общения с кадрами и  бухгалтерией,  после  этой  ходьбы на цыпочках… яростное желание  запулить в стенку  Викторов ноут,  его любимую чашку и еще пару-тройку  по-настоящему дорогих для него вещей,  вдруг  исчезло… истаяло.

     Присев на краешек дивана и  недолго помедитировав на конверт,  я  решила, что не стану даже в руки его брать  –  не хочу.  Или же  боюсь, и это  больше похоже на правду –  неважно. Разные мысли… мстительные и злорадные просто захлестывали – вот он вернется и увидит, что плевала я с высокой колокольни на его  послания.  Даже не прикоснулась – не интересно!  Мелковато, конечно, но все равно думать было… Хотя, скорее всего,  кроме записки, там  еще и деньги.  Усольцев просто не мог не оставить их, почему-то я была в этом уверена.  Но вот взять их оттуда…  глупо, но не давал какой-то  внутренний протест… детство  какое-то – назло маме обморожу уши.

    А  вот он пусть  делает, что хочет – уходит сам, приводит  свою сюда…  И даже если  уже пожалел   – тоже неважно.  Что бы он там ни писал,  Паша прав –  на выяснение отношений сейчас нет ни сил, ни желания.  Вот подлатаю себя  изнутри, подкоплю  этих самых сил с запасом, тогда  и поговорим… может быть.

   Потом я разбирала  свои вещи.  Оказалось, что многое  давно уже пора было выбросить.  Их  я со странным  удовольствием и злостью  совала в большие мусорные мешки и  трамбовала безо всякой жалости.  Растерзанное пальто, само собой,  оказалось там же.    Я не собиралась оставлять здесь ничего  личного.  Не хотелось чужих рук на своих  вещах.  Вдруг  вспомнилась Рая Ромашова, не вовремя  вернувшаяся из отпуска и заставшая  любовницу мужа  в своем халате и тапках.

    Забрать  все я не могла, да и Паша просил не звереть.  Поэтому к сортировке  подошла  сурово  –  чем ни разу не пользовалась  последние  два года, то  отправлялось в утиль. Туда же – концертные костюмы.  А дорогие сердцу  предметы и тряпки   временно  перемещались  на диван.  Постепенно  очистилась спальня, потом гостиная, а дальше и ванная с кухней.  С  антресолей  были сняты дорожная сумка и чемодан на колесиках.  В них  аккуратно  складывались то, что я заберу с собой сразу.

   Я спешила,  даже не став готовить себе еду и наскоро перекусив   бутербродом с чаем, потому что была занята, очень  сильно занята.  За этим занятием  некогда было думать о посторонних вещах.  Мне нужно было здесь и сейчас решить сверхзадачу – что взять с собой, а что выбросить.  Это действительно отвлекало.   Только иногда,  нечаянно натыкаясь взглядом на злосчастный конверт, я отворачивалась и нечаянно поджимала губы.   Сейчас нельзя было не то, что…  даже думать об этом.  Иначе сорвусь, развлекая соседей.  А среди них  точно были  люди, для которых чужое горе – двойная радость.

   Звонок  в дверь прозвучал  неожиданно.  Я  даже вздрогнула и замерла на секунды, соображая  кого там принесло?  Потом  озарило –  матросики и коробки из магазина.  Но к двери на всякий случай подходила на цыпочках.   И уже даже стыдно не было.

   Перед дверным глазком мялся щуплый  срочник, кося глазами в сторону.  Наверное, не один был.  С  молодыми всегда отправляли  сопровождающего – старшину  или мичмана.  Окинув себя  в зеркале быстрым взглядом и  мысленно махнув рукой, я распахнула  дверь и  сразу  дернулась закрыть ее  – непонятно почему,  нечаянно.  А может потому, что ожидала увидеть кого угодно, только не  Андрея  Зацепина.  Нога в сверкающем ботинке  успела втиснуться  в щель, не давая двери захлопнуться.  Мужской голос  звучал спокойно и уверенно:

– Мунтян, коробки составить под стенку.  Личный состав – в  расположение,  можешь  сразу в столовую, – он поднял  руку с  часами  к глазам и отметил:  – Через двадцать две минуты ужин.

– Есть, товарищ  капитан-лейтенант, – и почти сразу по лестнице вниз прогрохотали  сапоги личного состава.

   Зацепин осторожно  заглянул в щель между дверью и дверной коробкой  и вежливо поздоровался:

– Здравствуйте, Зоя Игоревна.  Разрешите?

– Извините,  Андрей, – стушевалась я, отпрянув от двери: – Сама не знаю…  здравствуйте. Просто не ожидала… не ждала гостей, и в квартире не убрано.  Вас  отправили  старшим?  А с какого такого, извините… подразделения?

– Не совсем старшим, – сдержанно заулыбался  он, –  так я войду?

– Да заходите, конечно.  Что вы хотели?  – уступая место, я попятилась   вглубь крохотной прихожей  и уставилась на него со всем вниманием.  Всегда с удовольствием  смотрела на этого парня  – положительный во всех отношениях, спокойный,  симпатичный, да еще и танцует, как бог.

    Когда-то в одно время со средней школой я закончила еще и студию спортивных танцев.   Давно это было, но что-то  все еще помнилось и  умелось.  И все равно в самом начале  я чувствовала себя  в его руках тряпкой, которую терпеливо таскают по полу.  Вот он танцевать умел – так же, еще до поступления в военное училище, занимался в танцевальной школе и даже участвовал в конкурсах.

    Зацепин сам предложил себя в наши артисты, и я очень обрадовалась тогда.  Но оказалось, что более… а скорее – менее приличную пару для него могла составить только я.  И то – несколько недель он обучал меня практически с нуля.   Потом, конечно, я приноровилась.  Но какой-то уважительный, что ли, трепет перед его талантом   чувствовала до сих пор.  А еще хотелось, чтобы мои мальчики, окончательно повзрослев в будущем, производили  такое же сильное впечатление.

   Плотно прикрыв за собой дверь и не глядя на меня,  неожиданный гость  снял фуражку, положил ее на полочку и  слегка причесал пятерней свои короткие светло-русые волосы.  Потом снял и аккуратно повесил на свободные плечики  форменную куртку.  И, кажется, собрался разуваться.

– Андрей,  я должна была  сказать сразу – внутри… то есть в самой квартире помощь мне не нужна, – отмерла я, – вы можете идти.  Только подайте, пожалуйста,  коробки.

– Мне нужно поговорить с вами, –  поднял  он  взгляд от своих ботинок.

– По просьбе  мужа?  – подобралась я и ощетинилась внутри ежиком: – Что-то передать на словах?

– Нет.  Раньше  я… – судорожно вздохнул он, – у меня было  уважение  к  Виктору Александровичу.  Сейчас его нет, и я считаю, что  теперь  имею…

– Андрей, – резко запаниковала я,  и даже зачем-то схватила  его ладонь и потрясла ее двумя руками: – Я так благодарна вам за сочувствие.  Больше того!  Вы единственный пришли вот так и… проявили его.  А то… видите? – подняла я на весу свою  руку с  подрагивающими  пальцами.

– Вот… я только сегодня из госпиталя.  Нервы ни к черту, тремор – вы  видите? Я собиралась тут отдохнуть, немного поспать.

– Простите, я  не подумал.  Виноват,  – отступил он к вешалке  и стал быстро одеваться.   Уже водрузив на голову фуражку, вдруг предложил, глядя с несмелой надеждой, от чего у меня дрогнуло сердце:

– Заклеить коробки,  вынести их, отправить…?  Я все это… могу помочь.  Завтра, например.   Весь день я свободен. Когда вы уезжаете?

– Спасибо, Андрей,  но мне уже обещали Силины.  А когда?  Пока даже не скажу.  Как решу, так сразу.

   Почти  шагнув уже за порог, он резко оглянулся, уставившись на меня  потемневшими глазами:

– Если так дрожат руки то, наверное,  нужна помощь.  Прямо сейчас.  Врача? Если так плохо?

– Нет, не так…  просто  последствия.  Отголоски. И еще усталость.  Спасибо за ваше беспокойство, Андрей, –  жалко улыбалась я, чувствуя, что вот прямо сейчас и  разревусь. Невыносимо…

– Извините. Отдыхайте, Зоя, – прикрыл он за собой дверь.  Щелкнул замок, и я закрыла рот, добавив Игоревну уже про себя.   Или я совсем ничего не понимаю в этой жизни, или этот мальчик сейчас приходил объясниться  в любви.  Сильно похоже на то.  И вот только этого мне сейчас  и не хватало  для полного счастья…

   Затащив в квартиру коробки, о которых в волнении забыл Зацепин,  и потушив свет в прихожей,  я остановилась в дверях гостиной,  обводя взглядом царивший там хаос.  Выключив свет и здесь тоже,  прошла в темную спальню и села на кровать,  уткнувшись взглядом  в  светлое пятно обоев между дверью и шкафом.  Я же не обидела его?  А то кто их знает, этих современных гусар?  Он очень…  тонкий и артистичный. Молчаливый.  Впечатлительный, наверное.

   А потом мысли повернули  не туда.  Наверное,  вот это и есть она – расплата за легкомысленное  поведение, о котором говорила Саня.  За все эти  фокстроты с самбами, пускай и в относительно скромном исполнении.  Я же тогда обиделась на нее, а оно вот…

    Хотя сама я  не припомню,  чтобы раздавала когда-нибудь настоящие авансы или давала повод  думать, что приму неприличное предложение.  Ничего такого и не было.    И даже если бы вдруг случилась  с моей стороны внезапная  любовь, я просто не решилась бы на нее.   Против этого у меня имелась  прививка.

   Это случилось еще на Белом море – вместе с Виктором служил  Саша  Друнин.  В ту ночь он стоял в наряде – какой-то второстепенный пост, потому что без оружия.  А может,  дежурство на телефоне.  Тогда часто объявляли  учебную тревогу  и  матросики  по вечерам и даже среди ночи бегали по подъездам и стучали в двери:

– Оповещение!

   И передавали  под роспись приказ прибыть в часть на построение, на это давалось какое-то время.   Офицеров  оповещали  по телефону дополнительно.  Ну, это неважно.  Важно то, что у Саши была возможность  незаметно отлучиться на полчаса, а еще  там, где он дежурил, росла черемуха.  И цвела.   Он  наломал букет и с этим  веником наперевес  рванул дворами к любимой.  Такой романтический поступок…  красивый –  жена  просыпается утром, а на прикроватной тумбочке  для нее благоухает  черемуха.

   Он тихо открыл входную дверь, на цыпочках пронес цветы в комнату и увидел свою Иру, спящую в обнимку с их лучшим  другом.   Букет он просто положил там, где и  планировал, а сам пошел к  нам, к Виктору. Разбудил…

   Они сидели на кухне, а я стояла за закрытой дверью и слушала.  Саша говорил и плакал.  Мужчины  страшно плачут....   Это было похоже на агонию – ему не хватало воздуха, и он втягивал его в себя противно – с влажными хрипами и краткими подвываниями.  Потом на  какие-то секунды брал себя в руки и часто дышал.  И тогда за дверью становилось  сравнительно тихо… и еще более страшно.  Хрипел опять…

    Виктор налил ему стакан водки.  Потом вышел в прихожую, и мельком взглянув на меня, позвонил командиру.   Доложил, как обстоит дело и осторожно предположил,  что нужно поставить кого-то в наряд вместо Друнина.

   Как  орал в  трубку командир, я слышала  даже  отойдя к дверям спальни:

– Бросить службу из-за  бл…и?!!!  Непостижимо…  Вы  там совсем  ох…и?!!!  Присмотрите за этим м…ком, Усольцев!  Твою  ма-а-ать!  Мелькнет где – сам подвешу за яйца!  Выполнять!

– Есть, товарищ командир!  Никак нет – не засветится, я ручаюсь…  – бодро отбивался Виктор.   А  Сашка протестующе мычал и  тихо плакал на кухне.  Потом спал там же, склонившись на стол.  Мы  не рискнули  будить его.

   А я не спала всю эту ночь до самого утра.  Тогда ночи стояли белые и, как ни затеняй окна,  в спальне все равно было видно.  Я смотрела на  Витю, который вырубился под утро, только склонившись к подушке,  и таяла от нежности к нему и еще почему-то –  острой женской жалости.   Потрясающе огромной, почти материнской.  Я чуяла себя его охранительницей и надежным, как скала,  гарантом нашего семейного счастья.

   Вообще, общее впечатление от всего этого получилось  ужасным, и тяжелое настроение не покидало меня  несколько дней.  Было тем более страшно и даже дико, что плакал взрослый  мужчина –  от них ожидаешь такого в последнюю очередь.

   И будто бы не предвещало у них с Ирой ничего…  Скорее,  даже наоборот  –  с ее стороны  была любовь яркая, открытая, на зависть другим мужикам.  И была немного навязчивая  демонстрация этой любви на людях – с обещающими улыбками и поцелуями. Это даже  слегка раздражало.  Я, во всяком случае, отводила глаза – было неловко.

    Саша больше не заходил к нам.  Стыдился, наверное, того своего отчаяния.  А я получила  настоящий шок и четкий  отпечаток на подкорке.  Это было спокойное и уверенное понимание того, что я никогда не стану причиной вот таких слез Усольцева.  Или не слез, но его стыда перед людьми за меня,  его мужского позора  – не  важно.

    Ничего подобного никогда и не было.  И сейчас тоже –  это было что угодно, только не грязь, которой нужно стыдиться.  Ага…  и пойди потом докажи, что как раз с  Зацепиным-то я и не позволяла себе  даже  легкого флирта, который  допускала  с хорошими знакомыми, у которых есть чувство юмора и которые все понимают правильно.  А с ним не было вообще ничего –  ни смеха, ни  шуток, ни оживленных разговоров – все только по делу.  Даже мыслей не было! С моей стороны.

     Но были с его…  Я же  улавливала  что-то такое, но сама же от этого дела и открещивалась, потому что он вел себя идеально –  танцевал и молчал, молчал и танцевал.   Но и  склоняться в танце к моему лицу он мог не так низко, и прижимать к себе в поддержке не так плотно, и не смотреть потом  за кулисами  с неясным восторгом…  Хотя почему – не ясным?   Я и сама тогда буквально излучала… неважно что – эмоции.   Вот и списывала все на драйв и эйфорию  от удачного выступления,  улыбалась  благодарно.   А оно – вот.  Мальчик же совсем…  на восемь лет всего старше  моих.  Нет, я знала похожие случаи…  но как его-то угораздило?

   Так может  Саня права, и я действительно вела себя, как не пойми кто?  Что-то же его подтолкнуло?   А Сережка и Ромка?  Вдруг они тоже когда-нибудь так вот… а их грубо пошлют?  Я помнила    страшную историю – единственный сын…  курсант кинулся с крыши училища из-за бросившей его девушки.  Господи…  но ведь я не стала!  Я же виду не подала, что догадалась.   Или он все-таки понял, что я заткнула ему рот?  А может, и  не было ничего, а я все придумала?

    Зябко обнимая  себя руками,  я  замерла, сидя на кровати.  Внутри сплетался  какой-то больной, тягучий клубок  из  неловкости, стыда, жгучей вины, страха… и  за мальчика этого тоже.  Клубок из  мучительной жалости к нему и себе заодно, и  беспокойства за своих  собственных  детей, которым  уже пошел девятнадцатый.  А еще не стихающая обида… и привычное чувство тревоги, когда Усольцев в море – на автомате уже, наверное…  Иконка  Николая Чудотворца притянула взгляд.  Я встала, взяла ее, коснулась губами, а потом привычно  зашептала давно  заученную молитву «от бури и потопления» за раба божия Виктора со товарищи.  Троекратно.

    Большой истерики не случилось, но плотину  выдержки все предыдущее  если и не прорвало, то потихоньку развезло и  размыло.  Лавиной,  как я боялась, не накрыло, но к земле пригнуло.  Нейтрального состояния больше не существовало,  внутри обосновалась  тоскливая тяжесть,  разбухая там и ширясь  буквально  ощутимо.  Не включая света,  достала из облатки таблетку снотворного и, давясь,  как-то   проглотила ее без воды.  Страшно было сорваться…

    Крутнувшись,   сжалась на постели в комок и, обхватив подушку,  тихо и тоскливо в нее завыла.   Потому что весь этот  день  такой… трудный,  потому что  сволочь Усольцев обидел, и просто  из-за того, что все плохо и страшно.  Страшно, если лечение  коту под хвост, что этот Андрей что-нибудь выкинет.  Мало мне  позора?

   Все было плохо.  А еще опять накрыло то ли пониманием,  то ли предчувствием, что  сейчас – это ерунда,  всего-то короткий всплеск отчаянья.    Самое оно настанет,  когда до меня дойдет  в каком объеме и что именно я потеряла.  И что это – навсегда.  Наверное, пора  признать, что значит, было слабо, если треснуло и рассыпалось.

Глава 6

– Откройте мне веки… – с отвращением  отвернулась  я  от зеркала в ванной.   Шесть утра…  четыре часа сна, опухшая  физиономия, глаза, как щелочки, а под ними мешки.  И жесткий цейтнот.  Времени ни на страдания, ни на патчи уже нет, поэтому…  тонкий слой гепаринки под  глаза.  Краснота от мази сойдет уже через несколько минут,  отеки рассосутся чуть позже.  Страшной  конечно еще какое-то время буду, но уже не настолько.  Накраситься.  Смыть  облупившийся  лак с ногтей.   Господи…  что ж так ярко-то…?

   Когда в двенадцать позвонила Санька, я через силу, но успела сделать все.  Квартира была убрана – просто для порядка, потому что сегодня она еще была моей.  И не то, чтобы за время моего отсутствия  все здесь пылью заросло,  но ее вытирал  мужчина,  и это было  заметно.  Он обходил препятствия вокруг, не приподнимая  их – подсвечник, вазочку, фотографии, шкатулку…  Да и я натрясла своими тряпками – чего уж…  я вообще за справедливость.

    Заклеенные скотчем коробки  горкой  сложены на расстеленные газеты.  Привычные и любимые  продукты, которыми  виноватый  донельзя Усольцев забил для меня холодильник, перекочевали  в квартиру напротив – к такой же несчастной  женщине с ребенком-подростком.  Неизвестно, сколько времени они будут болтаться в море – сгниет все или плесенью порастет,  и холодильник будет не отмыть.  Что еще? Тезка моего сына получил  денежку за то, что вытащит потом мешки на мусорку.  Ольга всплакнула на прощание, и я понимала, что это не по мне – своего хватало, а я своим убитым видом просто всколыхнула.

   Еще  я успела посидеть в комнате мальчишек, вспоминая  их  в ней.  Подержала в руках  собранную ими модель ботика Петра Великого и печального, не единожды стиранного  старого мишку,  в обнимку с которым они спали по очереди.

   Наши с ними вечера после работы и школы, громкие  споры,  мирные  разговоры и серьезные конфликты с примирениями… было много чего.  Хотя смысла в этой ностальгии никакого – с детьми я не прощалась.  Зато прощалась со всей своей прошлой жизнью, в которой их было очень много.  Потому что их отец  почти все время  пропадал на службе – то на выходах, то на подготовке к ним, то на занятиях, то таская проверяющих по лодке, то оценивая степень готовности  экипажа по сигналу тревоги, то в нарядах…

   И не то, чтобы это напрягало,  я все понимала – надо, так надо.  Знала за кого шла.  Еще  будучи женихом, он подсовывал  мне книжки о женах  морских офицеров, верно и терпеливо ждущих на берегу.  И я глотала их, всасывая информацию и проникаясь положительными примерами, и готова была ждать так же.  И ждала потом.

   И в других мужиках самцов  не видела – просто в голову не приходило.  А зачем, если после дальних походов  он возвращался,  и начинался очередной  наш медовый месяц?

    Я тогда как-то замедлялась вся…  отворачивалась  под его взглядами, прятала глаза.  Говорила, ходила, накрывала на стол,  а внутри  все замирало или  мелко дрожало в ожидании ночи.   До сих пор я не понимала и не знала этому объяснения, но когда они уходили надолго, я потом  терялась при нем.   Откуда бралось это  диковинное, странноватое целомудрие, необъяснимое  у взрослой, давно замужней  женщины?    А он все угадывал и понимал правильно,  довольно улыбался и шептал  на ухо теплым хрипловатым  голосом,  разгоняя  по коже головы и плечам острые  мурашки:

– Отвыкла…?  Стесняешься…?

   Подыгрывал – не касался больше, обходил, сторонился  до самого позднего вечера, когда дети засыпали  и мы оставались  одни в спальне.  Это были какие-то ненормальные прелюдии, странные  ролевые  игры – по умолчанию.   Накручивали себя  до такой степени…!  До нервной трясучки, до больного внутреннего жара, почти до температуры.  Он потом признавался  со смешком, что весь этот день  – «с дымящимся наперевес».

    А дальше  все было, будто в первый раз –  с моей стеснительной неловкостью вначале и его бережным напором.  А потом – до сполохов  северного сияния под веками, до его искусанных ладоней, которыми он зажимал мне рот, запирая в нем  счастливые вопли.  Остро, горячо, сладко… просто головокружительно!

   Жаль только – ни постонать  толком, ни засмеяться громко от нахлынувшего вдруг  ощущения дурного счастья – за тонкой  стеной дети.  Да и все остальное тоже… на полу, на одеяле, брошенном на ковер, чтобы не скрипеть  кроватью.   Задыхались от сумасшедших эмоций, любили друг друга в тишине, почти молча – как шпионы.  Шептали…  Со временем, конечно,  немного остывали и успокаивались, жили и любили уже без надрыва – до нового расставания.

    И все ведь устраивало, все нравилось.  Глаза  горели, не ходила – летала…  Вот уж точно – походку  счастливой  удовлетворенной женщины ни с чем не спутаешь.

    Я  ждала и любила Усольцева всегда и всякого – уставшего и злого,  искрящего юмором  и сочащегося злым сарказмом,  взвинченного неприятностями на службе и умиротворенного, довольного мною и жизнью и не очень – разного.   Все двадцать лет.  Не остывало и не отпускало.  И не думаю, что  подпитывали  чувства одни только расставания.  Хотя и они тоже… вспоминала, как было прошлый раз, ждала, готовилась, предвкушала, брала потом свое,  себя дарила…

   А  оказалось – не сильно и нужно было.  На выходе почему-то –  Сысоева.

    Вспомнилось  слова Розы Давлятовны  о том, что кого-то что-то в семье «перестает устраивать и тяготит».  Это могло быть, еще как могло.   Я далеко не идеал  и всегда знала это, но и его характер  тоже  не предел мечтаний.  И не было между нами ванили никогда.  Отношения на равных были, страсть была… в разных  ее проявлениях.  И в скандалах тоже.  Но они случались редко и никогда – на пустом месте.  Я, можно сказать, сама сделала наши  отношения,  отстояла себя в них.   Мужчину делает женщина?  Так я и  сделала  Усольцева, взрастила  его  до капраза!

    Но это не сейчас, не эти мысли…  на серьезные размышления  нужно  другое время.  Искать причины и  думать обо всем  этом я буду потом,  возле мамы.

    Прошлась везде, посмотрела последний раз…  без слез, почти спокойно.  Квартира служебная, но все в ней наше – мною выбрано.   Никаких изысков и излишеств  не планировалось изначально – все равно  оставлять.  Не тащить же потом на материк  мебель той еще давности?  Покупалось только самое необходимое.   Но подобрать все я старалась так, чтобы  приятно  глазу –  свежие  цвета  мебельной обивки, плотная  ткань  штор,  практичные напольные покрытия…  Может, все это уже  далеко не новое и не модное  – столько лет  прожито  здесь.  Зато  удобное, привычное и ухоженное.

   Катер до самых Мурмашей  отправлялся через сорок минут.  Как раз  выйти, дойти спокойным шагом, билеты еще взять.  Саня позвонила, когда я уже закрывала дверь, спросила каким-то  чужим, напряженным голосом:

– Ты выходишь?  Опоздаешь, катер уйдет.  Я на пирсе тебя  жду.

– Да, уже вышла.  А ты не выспалась?  Не нужно было  приходить,  попрощались  же вчера.  Долгие проводы, сама знаешь…

– Ключи не забудь.

– Да… само собой, –  ничего не понимала я.

   Но поспешить, и правда, нужно было.  Я улыбалась –  все-таки где-то глубоко  внутри надеялась… хоть  и распрощались уже вчера.   Паша сейчас в отделении, Саня с ночной…  От провожаний  я отказалась, но все равно ждала их.  Все-таки тащить через весь гарнизон чемодан с  большой сумкой  было совсем не комильфо.  И просто в их компании  мне было бы спокойнее.

    А то еще только из подъезда вышла, а уже вернулись  вчерашние  ощущения от променада по гарнизону.  Будто стою я под софитами,  на полном всеобщем обозрении,  уже сейчас  предчувствуя  весь букет эмоций и впечатлений  –  бессильную злость на  эту дурацкую  зависимость от чужого мнения, ядовитую  обиду  на Усольцева еще и за это вот все –   нервный мандраж,  пот по спине в трусы…  Чемодан еще этот гремит колесами,  как проклятый!

– Зоя!

   Дернулась,  сжалась,  оглянулась.  Нет…  Господи, нет!  В гражданке – джинсах, теплом исландском свитере с высоким горлом  и светло-коричневой ветровке,  ко мне подходил   Андрей Зацепин.  Высокий, светловолосый,  с широкими  бровями, глаза тоже…  За что…?

– Да, Андрей?  Здравствуйте, – выдавила я из себя улыбку, мысленно готовясь  не пойми к чему.

    И тоскливо  думала о том, что пускай  далеко не здоровой, но хотя бы живой…  дадут мне убраться отсюда? В конце-то концов!  Что такого я сделала?  За что мне все  это?!  И плакать  нельзя – я даже позавтракать  не успела,  только таблеток накидалась, но макияж нанесла со всем усердием – хотелось  уйти красивой… уехать.

   Он молча забрал у меня из рук чемодан, собрал телескопическую  ручку  и поднял его на весу за боковую.  Следом потянул из рук  сумку.  Я заглянула в  его глаза почти с отчаяньем –  темно-серые и печальные, как у того игрушечного медвежонка.  Чего мне сейчас  ждать от тебя, мальчик?  Он невесело улыбнулся и кивнул:

– Пойдемте, уже время.  Не нервничайте, пожалуйста, я просто помогу.   Мы же вместе работали…  долго.

    Ладно!  Ладно…  Ничего страшного… наверное. Просто  я больше не хочу никаких волнений,  а приключений тем более.  И не знаю, что  делать сейчас – в этой ситуации, теряю ориентацию…  прострация, наверное.   Поправила рюкзачок за спиной, хлопнула по карману  короткой куртки – звякнули ключи. Потом  по внутреннему  нагрудному – документы на месте.  Ну…  все.   Будто ничего не забыла – все-таки третий раз проверила.

    А-а-а!  Отпустим ситуацию – пускай тащит.  Молодой, здоровый…  вместе работали, опять же.   Все так и есть, а я просто усложняю.  Действительно…