Текст книги "Высшая степень обиды"

Глава 13

   Приветливо кивнув охраннику, который почему-то даже не вышел из своей застекленной будки, а только молча посмотрел на меня, я прошла на территорию санатория.  Шла по дорожкам, не спеша  любовалась  цветами и думала – что меня так пробило на это лето?  Будто я последний год живу и никогда больше его не увижу.

  Просто я цеплялась…  Я всеми силами цеплялась за то, что у меня еще оставалось.  Была мама…  и с ней нужно аккуратнее, иначе  доведу…  Есть  вариант –  я перестаю  выплескивать на нее это свое – больное,  потому что у нее, похоже, еще свое не отболело.   А, значит,  начинаю  вариться в собственном соку.   Пока  не уверена была, что у меня  выйдет… извини, мама.  Сегодня, после нашего разговора, мне стало легче.  Я, конечно, буду стараться держать себя в руках, но, если не получится – извини…

   Мальчики…  Мысли о них… и  просто то, что они у меня есть и сейчас с ними все хорошо, это что-то светлое и теплое где-то там – на уме, в памяти, в сознании.  Это мой самый надежный якорь на сегодня.

   Тася… опять пусть извинит мама, но для меня она не станет лекарством.  Не та степень отчаяния, или переживаю  я свое горе  иначе – неизвестно.  С Тасей я помогу, даже  за ухом почешу, доить научусь…  но она не отвлекает меня, это будет просто обязанность, которая  оставляет время маяться мыслями и дурью, соответственно.

   А лето…  На севере сейчас уже совсем поздняя осень и все, что случилось тогда, случилось  в ее    декорациях.   Бесцветным там  для меня стало все – природа, эмоции, отношение ко всему… к жизни.  И  как же не хотелось этой  серости здесь!  Я  же опять нырну в то состояние, погружусь  в него с головой.   Сейчас только выглянула из него, кончик носа высунула, буквально… огляделась, а тут  мама, наш дом, лето, краски, тепло…   Пока лето – есть надежда на лучшее.  Дурная, непонятная, но есть – что переболит когда-нибудь,  успокоится, уляжется. Странно в голове замешано…

    В вестибюле административного корпуса я осмотрелась и спросила  женщину  в белом халате, которая  крепила какую-то бумажку на доску объявлений:

– Не подскажете, где здесь кабинет заведующего?

– Святослава Викторовича?  – обернулась она ко мне.

– Да… наверное –  Токарева, – подтвердила я.

   Свой файлик со всей медицинской литературой, которую напихал туда Пашка, я вручила  невысокому пожилому мужчине,  вьедливо-приветливому и с пристально прищуренными глазами.  Но, мало ли – у человека  настроение.  Потом мне стало понятно…

– Рад… рад, что Павел  Антонович вот так… по-свойски,  так сказать.   А иначе как?   Обратился, значит,  все трения позади, вы не считаете  э-э-э…

– Зоя.

– Да, – заглянул он в документы, – Зоя Игоревна.

   Я  кивнула и решила промолчать.  Пашка что-то там говорил про «ссучиться», значит – допускал такую возможность.  В  Пашкину правду  я верила больше, чем чужому  мужику, который предположительно мог  скатиться к этому понятию.  Но врач он будто бы хороший…  Доктор   задумчиво похлопал  моим файликом по столу,  почему-то не спеша разбирать бумажки и читать их.

– Стресс, неприятности в семье… поверьте  – все  проходит, а важнее всего – здоровье.  И я очень рад, что вы тоже понимаете  это, раз уж обратились к нам.  Но дело в том… что смысла брать вас себе я не вижу.  Вы же к нам не на санаторный срок?  Да…  Это будет длительное наблюдение.   А я через несколько недель  сдаю свою должность… пост, так сказать.  Поэтому…  – снял он трубку телефона и набрал номер.  Немного помолчал и заговорил, глядя на меня:

– Артем Владимирович,  к вам потом подойдет девушка.  Это моя к вам личная просьба – посмотрите выписной эпикриз и весь анамнез.  В перспективе я хотел бы,  чтобы вы наблюдали ее…  Да, на постоянной основе…  Нет, голубчик мой, если бы она обратилась в городскую или районную поликлинику, то  мы бы с вами сейчас не разговаривали…  Да?  Ну и замечательно.  Тогда назначьте ей, пожалуйста, время…   Зоя э-э-э… Игоревна Усольцева…   да-да – Зоя Игоревна.   Вот, хотя бы на завтра…  Сегодня, сейчас? Нет,  сегодня я все же хочу сам все посмотреть.  Замечательно!  Завтра в это время, – кивнул он мне, – прямо в ваш кабинет.  Замечательно.  Ну вот, Зоя э-э-э-э…

   Я вышла из его кабинета, размышляя – сейчас позвонить  Паше и отчитаться, или потом, когда познакомлюсь со своим  лечащим?   Артем Владимирович… э-э-э…  закоротило меня, как перед этим доктора.

   По коридору навстречу мне спешил высокий мужчина, чем-то неуловимо похожий…  И все сложилось.

– Зоя?  Креспо?  –  резко остановился он напротив меня, напряженно вглядываясь в мое лицо.

– Усольцева, – угрюмо уточнила я.  Надо же… сразу и узнал.  И я узнала…   И, кажется, это именно он вчера шел  с той  девочкой.   Во всяком случае, тогда мне кинулся в глаза и запомнился  только его  жилет – черный в тонкую желтую полоску  в тон галстуку. Сегодня он влез в ту же одежду.  Тот самый рисунок на ткани виднелся из-под  расстегнутого белого халата.  Пижон…  А на лицо его я тогда вообще  не смотрела  – не оторвать  было взгляд от девочки.

   Пока я мусолила все это в голове, он, не особо  дожидаясь  ответа, шагнул ближе и вдруг протянул  руку и коснулся моей щеки, при этом  задев большим пальцем губы.   И тихо спросил:

– Что ты сделала с собой,  Черножопик?

   Рука взлетела сама…  Багровая волна, что затопила глаза, сразу же  схлынула от резкой, объемной  боли в ладони, которая прострелила почти до локтя.  И вот взгляд у меня уже вполне  осмысленный  и при этом ничего не меняется – я  так же яростно хочу его крови.   Убить  на хрен!!!  Взмах второй рукой…  потому что мою правую он перехватил и стиснул…  но она тоже оказывается в сильном захвате.  Рывок, еще попытка, я  бессильно дергаюсь… но у меня свободен рот и я шиплю, как гадюка:

– Это тебе, с-сволочь, за черножопую.  За то, что хотел меня, дуру влюбленную, просто вы…ть!  За полный рот говядины!  За то, что советовал  потерпеть своему другу, пока не надоем тебе, с-сука Бокарев.  С-сука!  И за то, что я с собой сделала тоже… отпусти, урод!   Отпус-сти меня немедленно…

   Вывернуться не получается,  сволочь Бокарев тащит меня по коридору непонятно куда, стиснув у себя подмышкой.   Я пытаюсь брыкаться, дергаюсь, сцепив зубы, но мне просто не за что зацепиться – ноги волокутся по полу.  Он втаскивает меня в какой-то кабинет и почти швыряет в кресло.  Я опять открываю рот, и один только Бог знает, что бы он сейчас выслушал, потому что, невзирая на то, что я не сторонник…  этих самых слов я знаю немало.  А уж в военно-морском варианте – почти виртуозных  вариациях, это  просто валит с ног. Потому что… сильно!

     Но мой взгляд натыкается  на новое лицо и это та самая девочка-квартеронка.   Она молча, вытаращив глаза и сжавшись, сидит на стуле  за столом, а перед ней – стеклянная стена с окошком.  И я понимаю, что это пост дежурной медсестры.  Но корпус-то не лечебный?  Значит, ничего не понимаю… пытаюсь я уцепиться мыслями хотя бы за что-то.

– Катя, мензурку воды!

   Я разжимаю кулаки и перевожу мутный  взгляд на Бокарева.  Дальше все  выходит  из режима он-лайн, потому что в голове немного проясняется, и  я начинаю видеть и воспринимать мир, как он есть…

   Девочка быстро налила  в граненый стакан  какое-то количество воды из графина, что стоял у нее на столе.   Бокарев отвернулся от шкафа, в котором копался секунды назад и бросил в эту воду что-то… Это что-то растворилось в воде, но продолжало там шипеть.  Девочка протянула мне стакан с желтоватой жидкостью:

– Выпейте, пожалуйста.  Это нужно.

   У него я не взяла бы…

   Послушно выпив  сладковато-горькое пойло,  я откинулась на спинку кресла и прикрыла глаза.  И что-то мне стало сильно не по себе…  Не то, чтобы стыдно – это нет, но какого лысого я на него накинулась?  Будто он средоточие всего зла на Земле. Отвернулась бы и ушла себе…  Зачем я вывернула на него свои старые, уже  давно пережитые обиды, какого хрена упомянула про любовь – ту, уже ненужную и ему когда-то и мне сейчас, почти забытую?  Что со мной случилось вообще, что это за сорванный стоп-кран?

    И тут в памяти ярко высветилось – «черножопик» …  Открыв глаза, я уставилась  на сволочь  Бокарева,  и губы сами растянулись в довольном оскале – на его щеке горел яркий след от моей ладони.  У меня она до сих пор зудела.  Потерла ее, глядя ему в глаза, почесала…

– Катя, замерь параметры.  Давай-давай, мне нужно сейчас, пока девушка в ярости, – оскалился на меня и он тоже.  Потому что улыбками и у меня и у него это точно не было, вот оскал – да, самое то слово.

   Девочка, только усевшаяся на свой стул, медленно поднялась и тихо подошла ко мне с тонометром.

– Освободите, пожалуйста, левую руку… – и зачем-то уточнила, что это не больно.

   Наверное, я испугала этого ребенка.  На вид ей было лет шестнадцать-семнадцать.  А, учитывая геном, могло и меньше – я тоже оформилась рано.  Но она здесь – на месте медсестры, значит уже в профессии.  А на это нужно время.

– Я знаю, что не больно.  Спасибо, Катя, – я старалась говорить спокойно, но голос все еще подрагивал.

   Стянув с себя длинную легкую кофту, я осталась в белом топе, заправленном в светлые брюки.  Пришлось извернуться в кресле и в фокусе оказались мои ступни – одной из двух туфель на них не хватало.  Я медленно поднимала взгляд на Бокарева…

   Он сидел за столом и ерошил коротко стриженые волосы, напряженно глядя на меня.  Посмотрел туда, где шевельнулись мои пальцы в капроновом носке и, раздраженно дернув плечом, встал.

– Сейчас найду.

   Когда он вернулся и поставил  туфлю возле кресла, Катя доложила ему:

– Сто восемьдесят пять на сто десять, пульс  сто пять.

– Угум… – прозвучало  невнятно, и он опять всунулся в шкаф с медикаментами.

   Наверное, я все же не узнала бы его, встретив на улице.  И здесь тоже не узнала бы, если бы не подсказка  с именем-отчеством.  От того гибкого рыжего парня  мало что осталось.  Даже его рыжие волосы стали другими, сейчас они отливали темной бронзой.  Он еще вырос и сейчас был точно на полголовы выше моего Усольцева.  И заматерел, само собой.

    Виктор вступил в эту мужскую пору годам к тридцати.  До этого  в его внешности  было еще что-то мальчишеское.   А в первое время на службе он вообще сильно похудел – выматывался.  А потом  будто расцвел… хотя так  говорят  в основном  о женщинах.   Увереннее стал взгляд, осанка, раздались плечи,  на мышцах  осел небольшой жирок, делая их более объемными, а лицо уже не угловатым, а просто твердым и уверенным.  Пора мужского цветения, пик мужской красоты и молодости…

   Нет, я не узнала бы  Артема, встреть его на улице.  Этот сорокалетний мужчина почти ничем не напоминал  того Тему.

Глава 14

   Девочка  сидела неподвижно и молча –  точно испугалась  моего эпического появления.  Нужно было уходить.  Я и сама уже чувствовала, что пульс почти пришел в норму  и в  мыслях прояснилось, ярость схлынула, оставив после себя  неловкость и даже недоумение.  Пробормотала, вставая:

– Спасибо,  Катенька, извините за это беспокойство.  Я пойду,  все уже прошло.

– Нет-нет, – оглянулась она на  Бокарева, –  так нельзя.  Еще минут пять… я перемерю и только тогда, если пределы…

– Правильно, Катюша,  проследи, – поднялся он со стула, потирая щеку и  не глядя на меня.

– Отнесись, пожалуйста,  с пониманием, Зоя – сейчас она отвечает за тебя.  Через пять минут я вернусь.

   И  вышел, аккуратно прикрыв  за собой дверь.  Я улыбнулась Кате и опять прилегла головой на высокую спинку кресла, прикрывая  глаза.  Придется подождать.  И сразу же спокойно и без нервов  объяснить, что наблюдаться у него я не буду.  И вообще…  все то,  что  должна была сделать еще  тогда, я как бы – и уже…  Но вот сказать, что после этого мне сразу стало  легче,  я бы не сказала.  Должно было, наверное,  но – нет.  А почему?

– А  вы что – давно знакомы с папой?  –  прозвучал  девчачий голосок.

   Я утвердительно склонила голову.

– Учились в параллельных классах.

   Папа, значит…  И как же такое чудо родилось у рыжего Темки?  Хотела бы я взглянуть на ее маму.

– Да, это хорошо…  – начала она немного нерешительно, но потом  добавила уже тверже: – Наша мама  в Москве.

– Вот кто абсолютно не представляет угрозы для вашей семьи, Катенька, так это я, – устало объяснила я ей, –  а мне еще долго сидеть здесь?

   Нет, ну прелесть же девочка – за маму воюет, беспокоится.  И мои мальчики тоже такие –  мои.

– Нет, я сейчас измерю, минуточку, – поднялась она с места.

   Когда вернулся  ее отец,  я  встретила его все тем же непримиримым взглядом.   Он остановился передо мной и  протянул руку, чтобы помочь встать.  Взглянув на Катю, я решила, что  еще одно представление давать не стоит.  В конце концов, мы взрослые люди.  Артем помог мне подняться и при этом  смотрел, как я  это делаю, как двигаюсь.

– Зоя, завтра подойди прямо к Токареву.  Пара-тройка недель тут у него еще есть.  Только подойди обязательно, договорились?

– Вот за Токарева спасибо, – пробормотала я, – и вам спасибо, Катя.  До свидания.

    Выйдя за дверь, я собралась прикрыть ее за собой, но он выходил следом.

– Папа?  – подала голос  Катя и он улыбнулся.

– Все сторожишь, Катюш?  Не устала еще?  Да… скажи мне результат.

– Сто сорок на девяносто пять.  Пульс в норме.

– Для меня это  хорошо,  – поспешила заверить я.

– Я уже понял – лицо посветлело…

    Он вышел вслед за мной и пошел рядом.  Мне было как-то все равно.  Отвечать на вопросы Кати придется ему, а не мне.

– Что там было – в твоей мензурке?  Что мне все равно на тебя?  Что за зелья у вас такие?

– Зоя… ты взрослая женщина, – перебил он меня, не отвечая на вопросы:  – И, кажется, должна бы понимать, что такое ласковые  прозвища.

– Черножопая?  – подняла я брови.

– Черножопик… это по-детски – да, и, наверное, глупо…  я называл тебя так – для себя,  и вспоминал все эти годы так.  Ты загорела тогда за май почти до черноты, кто-то говорил об этом грубо, а я  – вот так.  И ничего обидного в этом нет.

– Серьезно?  Тогда ладно – согласна, – покладисто ответила я, – это все?  Иди, там ребенок за маму волнуется.  Чудесная, кстати,  девочка.

– А у тебя?  Есть дети?

– Двое не менее  чудесных парней, только постарше.   Извини, Артем, но мне не хочется с тобой говорить, – собралась я уходить.

– Ты не так поняла тот разговор, Зоя, – засунул он руки в карманы халата и чуть поморщился: – Все не так.  Зато теперь я многое понимаю…  Давай поговорим  с тобой на днях?  Спокойно посидим… да хоть здесь, в летнем кафе, и я все тебе объясню.

– А зачем оно мне? – нейтрально поинтересовалась я.

– Затем, чтобы это не давило на тебя.  Чтобы исключить такие вот вспышки… агрессии.

– Моя агрессия… много чести, Бокарев.   Ты просто попался под горячую руку, потому что ляпнул, не подумав.  Следующий раз просто следи за своим языком – женщина может быть не в настроении.   Мне пора, извини.

– Куда ты так спешишь?  – шел он к выходу следом за мной.

– Корова не доена, –  призналась я доверительным полушепотом.

– Я серьезно.

– Так и я тоже, – прикрыла я за собой дверь вестибюля.

   До ворот я не дошла, присела на лавочку, как только корпус скрылся за ивами.  Нужно было спокойно подумать.

   Агрессия…  Ну да… такое бывало, но только если меня  достать конкретно.  А так влиять на меня мог только Усольцев.    Только он мог довести меня до белого каления, только перед ним  я была совершенно беззащитна и оборонялась вот так –  отстаивая свое понимание  наших отношений и отношение мужчины к своей женщине вообще.

   Не знаю…  может это было и слишком – такие завышенные требования.  Может, я и прикапывалась.   Да я сама иногда толком  не знала – права или нет?  Один раз – так точно…

   Усольцев тогда был еще старпомом, и его командир праздновал свой юбилей.  Торжество должно было пройти  в ресторане, с размахом и, естественно, мы были приглашены.  Я прочесала весь Мурманск и нашла  платье – удивительное и неповторимое…

   Нижнее – атласное,  было почти прямым, только чуточку расходясь книзу для свободы шага.  Оно было белоснежным,  на тонких лямочках и сильно открывало грудь.  Сверху набрасывалось что-то вроде небрежной туники из черного шифона.  Что-то этот верх, конечно, скрывал,  и все равно –  грудь сквозь него   заманчиво просвечивала.   Не так, конечно, как если бы моя кожа была белой, а чуть скромнее.   Широкие  свободные  рукава,  куски черного шифона, едва скрепленные подмышкой и спадающие по белому атласу почти до пола…  Жемчуг на шее и в ушах… на пальцах.  Белые шпильки.  Я чувствовала себя королевой.  В таком наряде – только под руку с мужчиной, только рядом с ним – чтобы оттенять… или  чтобы оттенял он.  Неважно.

    Вначале все так и было –  Усольцев в гражданском костюме  был бесподобен, и мы купались во внимании.   Танцевать он, правда, не умел, и учиться этому не собирался.  Так…  водил меня по залу, не наступая на ноги и даже иногда под музыку.  А я млела, в глаза ему заглядывала, гордилась и им и его вниманием ко мне.  Приятно было, что это внимание видят… это нормально, наверное.

   А потом он исчез.  Просто исчез, ничего мне не сказав.  Тогда было лето, и  многие мужчины выходили из душного зала покурить на улицу, а за ними тянулись и некурящие.  Но Усольцева между ними не оказалось.  Закончились танцы, на которые меня несколько раз приглашали, и всех опять  позвали за стол.  Я села на свое место…  Усольцева все не было.  Меня спрашивали о нем, а я улыбалась и  говорила, что сейчас придет – куда он денется?

   Через час я ушла домой – незаметно, по-английски.  В своем шикарном платье – одна по улице.  Белые ночи…  Усольцев не просматривался нигде.  И дома его тоже не было.  Когда через полчаса он пришел вслед за мной, я накрутила себя до такой степени…  В него летела посуда.  Я швыряла ее и орала…  Не матом, нет – дети же, и даже не громко.  Мне просто интересно было – где была эта сволочь? Почему он оставил меня там одну, что я должна была отвечать людям и юбиляру… ну, и все такое.

   Он не всегда успешно уворачивался  от летящих тарелок, пытался что-то сказать, но у меня еще оставались вопросы, и пока я не задала их все, захлебываясь слезами…   Потом он скрутил меня и объяснил, что встретил давнего знакомого – военного  промышленника и водил его смотреть свое новое ружье.  Они сидели здесь – у нас дома, на кухне, смотрели ружье, разговаривали  и еще пили чай. Пока я там…

  Тринадцатилетние мальчишки испуганно  подтвердили это.  И оказалось, что мы разминулись возле самого ресторана – я обходила, разыскивая его, а они прошли прямо.  Будто все и логично, и даже оправдано, но разговаривать с ним я тогда не могла почти неделю.  Вспоминала себя там одну – в королевском наряде, взгляды… вопросы… свое беспокойство, недоумение, неловкость, бешенство…

   Но зато ничего подобного больше  не повторилось   –  с тех пор  Усольцев стал просто образцовым кавалером.  Потихоньку  этот случай забылся, а сейчас вот почему-то вспомнилось.  И поплыли слезы – непонятно.  Будто и спокойна, и душа не болит,  а оно вот…  Может  тогда  я была и не права.  И даже – скорее всего.  Потому что моя реакция  явно была неадекватна  его проступку.  А главное…  мальчишки тогда должны были испугаться.  А я в тот момент совсем не думала о них,  пойдя на поводу эмоций.   Еще много чего было, хоть и без грандиозных скандалов  – взбрыкивала…  ставила условия…  Ну… во всяком случае, скучно ему со мной точно не было.

   Промокнув  глаза, я встала и пошла к воротам.  Вот непонятно… пощечина видимого облегчения не принесла, а от этих слез почему-то  стало легче. Они не были больными и злыми, а какими-то легкими и светлыми. Может потому, что вспоминалось не самое плохое – потом мы с ним мирились…

   И еще пришло в голову – а не случись у меня тогда этот криз?   Я даже не знаю – что бы тогда… Выжил бы хоть кто-то в той палате?

Глава 15

   Если стараться не вспоминать и не думать о грустном, то да – лето помогает.  Чуть отвлечешься на него,  или займет мысли еще что-то постороннее и тут как тут иллюзия, будто опять живешь полной жизнью.  Какие-то интересы в себе ищешь…

   Страшно было сломаться, когда немного обвыкнусь тут и уйдет новизна впечатлений.  Вот только наступит осень и все – я уже сейчас знала, что поплыву вместе с ней, изойду тоской и слезами.  Включится такая программка, обязательно включится.  Я вообще тяжело переносила  неприкаянное время года, а полярную ночь всегда ждала с ужасом.   Да еще сейчас  вся, как оголенный нерв – достаточно легкого касания,  малейшего раздражителя  и я дергаюсь и искрю.  Или хлюпаю в углу – есть и другие варианты, но все они так себе…

   А пока я не могла наговориться с мамой – на самые разные темы, иногда неожиданные.   Почему-то боялась не успеть, упустить что-то – как с папой.  Раньше  он часто звонил мне сам. А когда мы приезжали к ним в отпуск,  разговаривал со мной, как с маленьким ребенком – это  раздражало.  Все эти  «да что ты говоришь?»,  «да ладно?» –  со смешком, с улыбочкой.  И я однажды не утерпела – высказалась:

– Папа, прекрати говорить со мной, как со слабоумной!  Я взрослый человек и привыкла, чтобы со мной считались.

   Сколько мне тогда было… тридцать?  С тех пор папа  сам не звонил, только передавал приветы через маму.  Когда мы приезжали, общался корректно –  считался.  Что-то я тогда испортила… но никак не могла понять – что именно?  Ничего обидного как будто сказано не было…

   Я не стала говорить ей о встрече с Артемом.  Зачем?  Она знала о нем, когда-то они заставили меня рассказать о причине той моей истерики.  А эту нашу  встречу я спокойно переживу сама, здесь помощь мне не нужна.

   Сейчас  же я старалась  разговорить  ее и узнать, что она делала здесь, пока не было меня, как жила одна эти полгода?  И оказалось что, кроме Таси, у нее  есть старые подруги и с двумя из них она иногда встречается, а еще есть ее приятная  и «непыльная» работа,  телевизор и интернет…

    Мы с ней устроились  на кухне и  делали сразу два дела – я готовила суп из белых грибов, а она сидела на диване и наблюдала.  И еще мы  разговаривали:

– Нужно было  в медицину, Зайка.  Зря я не заставила, не настояла. Лингвистика – только звучит  красиво.  Толку от нее – ноль, – вздыхала она.

– Красиво звучит…  и изучает не только факты речи, но и помогает понять причины поведения носителей живого языка.  Я тогда иногда жалела, мам,  что учусь на заочном, так… чуть-чуть.  Для заочников  все курсы  лекций перед сессиями давали сокращенно,  – хмыкнула я и глянула   с сомнением – шокирую сейчас.  Ну и ладно – встряхнемся обе.

– Хочешь пример?  Такой… живописный?  Ну во-от… семь занятий по обсценной, то есть ненормативной  лексике для нас  сжали в одно.  Представь, как было слышать,  когда,  цитируя Мокиенко, препод говорил:

– Интересно отметить, что семантические изменения современного эвфемизма «трахать» практически повторяют слово «е…ь».

   Он вел лекцию очень профессионально и серьезно.

– И что конкретно  это знание тебе дало? – хмыкнула  мама.

– Его лекция? Что мат – это спонтанная речевая реакция на неожиданную и, как правило, неприятную  ситуацию.  И что функции применения  обсценной  лексики насчитывают  двадцать семь пунктов.  В том числе – когда она воспринимается,  как искусство.  А в психоанализе  она применяется для лечения нервных расстройств.  Почему  я говорю только об этих двух пунктах?  Тебе интересно?  Я не сильно гружу тебя?

– Грузи-грузи…  любопытно, – удобнее устроилась она на диване, обнимая  подушку: –  Я только удивляюсь – как ты до сих пор помнишь все это?

– Очень запоминающийся  материал…  и  я потом освежала его в памяти.  Пыталась понять ту группу людей, в которой… или рядом с которой мне пришлось жить. Там – на флоте, я могла бы написать научный труд на тему виртуозного и самобытного объединения этих двух пунктов с предположительной целью не допустить нервных  расстройств, как последствий стресса,  в принципе.  В  таких случаях спасает  алкоголь и спасает мат, но мат – это более щадящий вариант, так сказать…  Виктор дома не ругался.  Бормотал что-то такое под нос, когда попал по пальцу молотком и еще было по мелочи…  Так и странно, если бы он тогда выражался  куртуазно.

   Но мне приходилось слышать его товарищей – случайно, нечаянно.  Просить, чтобы они поделились  материалом, согласись, было бы странно, но как дипломированному лингвисту, эт-то…  я признаю  – там это и искусство, и лекарство в одном флаконе.  А ты знаешь, кстати, что  мат  одномоментно повышает физическую силу и выносливость?  Потому что он дает силы терпеть?

   И что самое удивительное –  в гарнизонах  своя культура употребления этого «лекарства».  Здесь я всего несколько дней, а уже слышала, как свободно ругаются мальчишки на улице и мужики у киоска – просто так, без злобы.  Эта функция применения называется   патологическим сквернословием, – медленно и спокойно объясняла я маме, помешивая  суп.

– А там?

– На улице  мата не услышишь.  Ни от взрослых, ни от детей.  А если  они  и знакомятся с ним  дома, то видят и случаи его употребления.  Мат там  – речевой признак беды и неприятностей,  с ним обращаются аккуратно – разгружая психику.  Если употреблять часто и напоказ, то наступит привыкание и «лекарство» не подействует.  Это не местное правило и не признанная там теория, а понимание где-то на подкорке.   Вот так…

   А я хотела  быть переводчиком  испанского, мама.  Хотя Виктор сразу  говорил, как и ты, что  это не профессия…  там.  Английский я не люблю, так – тянула как-то.  Но  думаю, что даже если бы и захотела пойти сейчас в школу – это нереально.  Там каждый год новые требования,  пришлось  бы подтверждать…  Не представляю…

– А в Доме офицеров?  Что там за должность?

– Официально – аниматор, ма…, – улыбалась я, – но с бубном я не прыгала и тамадой на свадьбах не работала, хотя и смогла бы, наверное.   Мне доверяли ставить спектакли, но вначале  учили, конечно – одна хорошая женщина.  Праздничными концертами тоже занималась я, была и ведущей – как-то сложилось, нравилось…  Сейчас  бы уже – нет.  Суетно…  Мне кажется, что я постарела за эти две недели лет на десять,  хочется тишины и покоя… и страшно этого.  Будет тебе со мной…  да, мам? –  честно сочувствовала я ей.

– Не забивай  голову ерундой, – прикрыла она глаза, –   сейчас  просто подлечись.  Само потом придет – и спокойствие, и работа.  А переводами  можно заниматься  через интернет.

– Я имела в виду живой перевод.  И Пашка сказал компьютером пока не злоупотреблять…  ладно – посмотрим.  Все, готово!  Но горячо – будешь сейчас?  – махнула я ладонью над кастрюлькой так, чтобы дать ей возможность вдохнуть ароматный  грибной пар.

– Вот все, что могу вкусно готовить из грибов –  только суп.  Пашка говорил…

– Зоя…  скажи мне, – перебила мама, –  этот Паша…  он у тебя с языка не сходит.

– Просто хороший друг, мама. Наш друг.

– Я не сильно верю в такую дружбу – между взрослыми мужчиной и женщиной.

– Но она бывает!  Он даже не считает меня интересной – как женщину, относится, как к другу.  А я к нему – как к подруге.  Да мне вообще было без разницы – он или Саня!

– А должно было… – покачала  головой мама.

– Да нет…

– Да – да.  Может, нечаянно дала повод…

   Я отрицательно качнула головой, но задумалась, разливая суп по мискам.  Бросила туда же по  щепотке рубленой зелени и по кусочку сливочного масла, достала хлеб… думала и вспоминала…

   Вот я поздравляю Пашку с Днем рождения – обнимаю и смачно чмокаю в губы.  А он демонстративно морщится.  Потом мы с ним смеемся.  Кто-то еще или только мы с ним?

   Вот он рассказывает о молодом мичмане, который недавно умер.  Я вижу, что сильно волнуется…  Зачем-то встаю и иду к нему, становлюсь за его спиной и глажу по плечу, сама тоже расстроено смотрю в окно (я знала этого мужчину) и уговариваю… будто и правильные слова подбираю, но какого я тогда полезла к нему?  А что Санька?  Я тогда не смотрела на них с Виктором.

   И наш последний серьезный разговор – что меня дернуло  помянуть при  чужом  мужике  эректильную дисфункцию?  И сколько еще раз, не особенно задумываясь, я позволяла себе такие вот непосредственные  финты ушами?  Даже сейчас  первым делом  захотелось  позвонить и уточнить у него – а не могла ли Санька сдуру приревновать ко мне?  Хотела позвонить, как подружке, и спросить.  Остановил только Санькин запрет.  Но как бы это выглядело?

   Да-а-а… иногда меня явно заносило не туда. Но Пашка всегда находился в моей зоне комфорта,  он был не опасен, как особь противоположного пола,  и я для него тоже не была опасна.  Я бы обязательно уловила такие невербальные сигналы, почувствовала же я отголоски чего-то такого со стороны Андрея, хоть и не придала значения?  Того самого интереса  у Паши точно не было, а про себя я и так знаю, и Усольцев тоже знал это, иначе наша дружба семьями мигом закончилась бы.  А мама просто не верит…

   На следующий день я сидела на приеме у доктора Токарева и невнимательно слушала, как он сыплет медицинскими терминами.  Нервная гипертония, усугубленная наследственностью и непереносимостью приморского  климата…  Ну да –  давление всегда повышалось,  когда я переживала и нервничала.  А, собственно, почему оно должно повышаться в других случаях – если видимой причины нет?  И я выслушала…  И поняла, что темный я, по сути своей, человек – почти кочевник… и про выброс катехоламинов  не знала, и про глюкозу, которой  мне не хватает катастрофически…

   Расписав лечение, Токарев спросил о моей платежеспособности – смогу ли я позволить себе дорогостоящие препараты?  Я согласно  кивнула.  Сейчас – нет, но деньги есть у мамы, а после развода… после него я что-то получу  от Усольцева.  Там должно быть много.

   Хороший разряд, звание,  северный коэффициент – один к двум,  вымпел еще – он же – «рубль».  Когда весь экипаж  «сдавал задачу» и подтверждал  свое умение и  готовность  выполнять боевые задания,  рядом со знаменем над рубкой  цепляли красный вымпел – сигнал готовности и, соответственно,  повышалось  денежное довольствие всему личному составу.  А еще  «морские»  за  боевые дежурства…  набегало порядком – от двухсот до двухсот пятидесяти.  Прошли те времена, когда десятилетиями служили за копейки…

   Вспомнилась история, которую рассказал кто-то из ребят во время застолья  и в которую я сначала не поверила.  А оказалось – было.  Вот только где – в Букингемском дворце или нашем посольстве?  Скорее – первое, потому что речь шла о королеве.   Она  разговорилась с нашим послом, и речь  зашла о русских подводных лодках, патрулировавших  у территориальных вод  Англии.   В связи с этим и был задан вопрос – а какое, собственно, жалование  у командира такого военного корабля?  Услышав  ответ, королева задумалась и мечтательно  произнесла: