Текст книги "Высшая степень обиды"

– Хотела бы я взглянуть на офицера, который за сто долларов держит в напряжении великое королевство.

     А  наши мужики сразу предположили со смешком – королева  спросила потому, что  и раньше была неравнодушна к  русским  морским офицерам.   Свой первый вальс после коронации  она подарила  капитану  нашего военного крейсера.  Устроители церемонии  были в шоке – Елизавета нарушила все правила этикета,  уделяя ему непозволительно много времени и внимания.  А ее сестра Маргарет после бала  пригласила капитана Рудакова в свой кабинет на личную аудиенцию.  Они долго разговаривали наедине…

   Я тогда тоже решила, что, скорее всего, да – королева  на старости вспомнила тот случай и Олимпия Рудакова.

   Мысленно подсчитывая  сумму, которая  должна была храниться на книжке  Усольцева,  я первый раз серьезно задумалась о порядке отъема  какой-то  ее части…  А еще – как  сделать, чтобы все это  само  – без моего участия?  Думать об этом  было  как-то совершенно дико, а еще и отчаянно тоскливо…  И выходила я из кабинета  доктора Токарева  в крайне поганом настроении.

   Напротив кабинета,  опираясь на стену,  стоял  Бокарев.  Стоял и смотрел,  может,  ждал своей очереди на аудиенцию у начальства.  Мельком взглянув на него,  подумала –  будет вот так  мелькать перед глазами, и я когда-нибудь привыкну.  Перестану  пениться и пузыриться от злости при взгляде на него, забуду вспоминать…   Вот только  видеть его мне совсем не хотелось.

   Обойдя все лечебные корпуса и получив в санаторную книжку расписание процедур, я двинулась на выход, но опять зацепилась за ту самую лавочку.   Она стояла в таком красивом месте – будто и людном, но очень уютном.  Впереди виднелся краешек пруда,  сзади над ней склонилась молодая ива, а сбоку рос широкий ракитовый куст.   И зеленый газон из низкого клевера, а еще красивая  кованая арка через дорожку…

   Горько было… и юмор этот, с которым я пыталась взглянуть на свою  ситуацию – он тоже  был горьким.  Каким-то натянутым, натужным, вынужденным!   Когда не знаешь  – может слезы и лучше бы…  легче, так точно. Но сейчас  плакать я не стану, не хочу.

– Зоя…  можно мне присесть на минуту?  – раздалось сбоку.

   Ну да…, а как иначе?  Я прикрыла глаза, пережидая.  Ну, Бог с  ним…  поговорим  –  сам напросился.   Если что – средство номер два мне в помощь – то, которое не алкоголь.  Потому что повторения  рукоприкладства  он, похоже,  не боится.

Глава 16

   Обогнув лавочку, Артем сел не рядом, а на расстоянии от меня.  И сразу уставился на воду, что виднелась  впереди.  Я тоже перевела взгляд туда.

– Как та баба Яга  – я и спать не могу, я и жрать не могу… Не мог я тогда говорить о тебе плохо, Зоя, потому что любил без памяти.  Весь тот разговор –  он мимо меня.  Если бы ты там… не услышала,  мы давно были бы женаты и имели троих детей – двух мальчишек и девочку.  Подожди, пожалуйста, скажешь потом все, что захочешь, – остановил он шевельнувшуюся меня, – я не слушал тогда Петьку,  так – поддакивал, все мысли были о другом.   Были планы на тот вечер – я  хотел  предложить тебе  жить вместе в Питере и  еще я… собирался сделать тебя  своей.

– А точнее –  «вы…ть», –  горько хмыкнула я, не глядя на него.

– Да!  Именно так, – дернулся он, –   хотел.  И не только тогда, а чтобы не раз –  всю жизнь.

– Все дело в том, Тема,  кому ты это говорил  и как.  Я, между прочим,  тогда  шла отдаваться тебе.  В новых трусах и взрослом лифчике.  Но думала об этом иначе и не делилась ни с кем, – зачем-то вырвались у меня ненужные подробности.  От обиды, наверное.  Перманентное  уже  состояние.  И зачем оно мне – вот это все, сейчас?

    Он развернулся и уставился на меня в упор.

– Что? – внимательно посмотрела и я на него.  Это ничего не дало – я не знала этого мужчину.  Не угадывала  выражение его лица и не чувствовала его настроения.  И этого его порыва я тоже не поняла.

– Ничего, – ссутулился он опять, отворачиваясь: – Девочки думают иначе.  У меня было ноль  опыта, Зоя.   Петька был нужен мне, я у него потихоньку выведывал…   Тогда он единственный из нас троих уже был с женщиной.  Я боялся налажать,  опозориться, в конце концов!  Хоть и был  еще  дурак  дураком, но  понимал, что это большая ответственность.  Ну… не важно уже.  Что там еще?  Я никогда и никому не предлагал тебя – что за ересь ты несла?  Может,  я уже и не все помню, но чтобы такое… извини уж, но не совсем еще…   не забыл бы.

– Ты и не предлагал – это он  предложил подхватить меня потом.  А ты сказал  не спешить, подождать – не гнать.

– Не гони? –  подобрался он, –  я помню – не гони…  Словечко-дурогон – не говори  глупость, не гони дурочку.  Ты не так поняла.  Ты должна была знать меня лучше, Зоя… ты веришь мне?

– Полный рот говядины… – деревянным голосом произнесла я.

– У тебя был самый красивый рот на свете… –   прохрипел вдруг он и быстро встал, даже вскочил с лавочки.  Прошелся и сказал, глядя в сторону:

– Я женился на студентке-кубинке, когда узнал, что ты уже замужем.   У нее  твое имя – Зоэ  – жизнь.  И шоколадно-золотистая кожа.  Мне тогда хватило… этого.  Я приходил тогда к вам, потом тоже.   И искал тебя, и ждал в институте…  приехал летом  и узнал, что ты уже… с парнем.  Потом  сам увидел вас – издалека, и совсем перестал сомневаться.  Сразу уехал.  Решил, что ты просто бросила меня.  Еще с выпускного.

– Все к лучшему, –  вырвалось у меня.

– Для кого – лучше? – оскалился он.  Потом  прикрыл глаза и выдохнул:  – Прости того мальчишку за то, что ты услышала.  Мне трудно представить –  что это было для тебя, если ты сделала с собой такое – самая красивая на свете девочка.  Потому что любимая.  И ты шла тогда… тоже, значит,  любила.

– А то ты не знал,  – поднялась я с лавочки, почему-то плохо соображая – будто  что-то не додумала или чего-то недопоняла.  Но это потом.  Нужно было уходить.

– Ладно… мы  поговорили.  Бить тебя больше не буду, обижаться – тоже, но держись от меня подальше, Артем.  Катя нервничает.

– Катя нервничает зря, –  дернул он головой.

– Ты извини – я уже пойду.  Там у меня… корова, – пробормотала я, потому что такое чувство…  не хватало еще начать жалеть его – своего выше крыши.

– Ну да – корова… – развернулся он и пошел по дорожке к лечебному корпусу санатория.  Полы белого халата развевались… зачем он носит его здесь?  Привычка?

   Я не сразу  пошла домой.  Пройдя по полупустым улицам, свернула в знакомый переулок под  названием  Солнечный  и вошла  в парикмахерскую, где работала  Света.  Но там почему-то не оказалось ни ее, ни ее стола.  Я спросила…

   В маленькой соседней комнатке тихо гудела вытяжка, и все равно немного  пахло ацетоном, а  Света делала маникюр молоденькой девушке.  Она улыбнулась мне и кивнула на свободный стул.  Я послушно присела и стала наблюдать, как она работает.

– Губки, кисточки, игла, штампы, стразы…  есть много способов, – объясняла Света, рисуя на белых накладных ногтях черные и белые же завитки.

– Посоветуй  мне  хорошего мастера – хочу обновить стрижку, – не могла я оторвать глаз от  точных и осторожных  движений  сверкающей металлом палочки с  окутанными краской ворсинками на конце.  Волшебница, как есть…

   Стриглась я у пожилой женщины с низким узлом из волос на затылке – так когда-то носила  мама.  И почти сразу  же начала засыпать под ее пальцами, с трудом заставляя себя держать глаза открытыми.  Веки тяжелели…  неспешные  движения рук мастера, тихие голоса,  щелканье ножниц…

– Засыпаю, – сонно предупредила я.

– Я почти закончила, – засмеялась женщина и  через пару минут, действительно – сняла с меня пелеринку.

   Кроме аккуратной теперь головки, в  зеркале  отражались смуглая кожа и округлые щеки – никуда от них…  Черные глаза были не такими выразительными, как если бы я их накрасила.  Брови…  они  всегда хорошо держали  форму,  долго не зарастали.  У губ –  яркий, четкий контур.   Искусно очерченные хирургическим скальпелем,  они не были ни полными, ни  тонкими.  На Севере я красила их темной или ярко-красной помадой.  Светлой  боялась – она зрительно увеличивает объем.   Блеск?  Тоже нельзя – только матовая помада.  В целом, сейчас я выглядела  неплохо, учитывая,  как сильно похудела.

   Всю свою взрослую жизнь…  всю!  Всю эту гребаную жизнь я жила с ощущением личного физического несовершенства, потому что созданная искусственно внешность  с самого начала  воспринималась, как обман… и для самой себя тоже.  А еще я была  хронической лгуньей,  потому что – ни разу!  Ни разу я  не показала Виктору  мои детские фотографии  – когда дело у нас дошло до «просто поговорить», я уже была беременна, знала об этом и уже боялась.  Легче мне  стало бы – бойся он рядом со мной, что его дети могут родиться  с негроидной внешностью?

   Не сделай я операцию, и  сохранила бы себя ту – прежнюю и настоящую.  Но  я помнила,  как ходила, завесив  лицо волосами и опустив голову, как закусывала и втягивала губы внутрь, мазала нос темной тоналкой, проводя поверху более светлую полосу – неумело, глупо…

   Психолог вытянула бы.  Она  показывала мне фото разных  женщин, говорила  о вкусной  изюминке,  яркой жемчужинке, которая всегда должна быть во внешности женщины.  Только тогда она  получает индивидуальность, что дано далеко не каждой.  А в некоторых случаях  эта изюминка  ощущается  настолько уникальной, что ее  обладательница  просто блистает…

   Мне нужно было заполучить уверенность в себе,  и Нина Осиповна  клятвенно обещала помочь в этом.  Но это заняло бы какое-то время,  неизвестно – сколько времени,  а учитывая мой настрой…

   Я тогда  разрыдалась,  я наговорила  ей…   Мне нужно было  срочно, нужно было – сейчас!   Сделать хоть что-то!  Я не могла смотреть в зеркало, не могла кушать –  облизывая губы, я чувствовала их.  Говорить с кем-то…  меня почти парализовало при незнакомых людях.  Я  буквально видела, как мои  губы шевелятся.  Шевелятся, как  жирные  гусеницы!

   Нет, все правильно.  Это заняло бы годы, и еще я не встретила бы тогда Усольцева.  И мы не сошли бы с ума,  не отрываясь друг от друга  сутками, и не  случилось бы тогда Ромки и Сережки.  Господи,  спасибо тебе, что я услышала тогда этот разговор.  Их не было бы… Но что же я сделала со своей жизнью?  Сама.  Просто не поняв тогда и не выяснив.  Оно же постоянно висело надо мной!  И не только надо мной, наверное…

– Так вы довольны? – кажется, не первый раз спрашивала меня мастер.

– Да!  Не то слово.  Дайте мне свою визитку, теперь я буду стричься только у вас,  – пообещала я ей.

– Визитку…  – замялась она, – а  может – телефон?

– Можно.  Но визитки у такого мастера  должны быть обязательно, э-э-э… ? – слабо улыбнулась я, вспомнив  Токарева.

– Мария… Викторовна, – заулыбалась и она.

– Викторовна…  Спасибо.  Мне очень нравится.  Обязательно поблагодарю Свету за рекомендацию.

– Да-да, Света у нас такой солнечный…

   Я шла по улице и держала мамину шляпу в руке.  Пару раз споткнулась, потому что то солнце слепило, то слезы застили…

   Уже почти возле самого дома в  большой сумке с простыней, тапками, купальной шапочкой  и полотенцем  (все было взято в надежде на начало курортного лечения уже сегодня), зазвонил телефон.

– Да, Паша?

– Привет,  девица-некрасавица!  Как…

– Иди ты к черту, Силин!  – взорвалась вдруг я, – какого лысого ты постоянно достаешь меня?  Что тебе  за дело – красавица я или нет?

– Ух ты… и  двадцати лет не прошло, – присвистнул он, –  ну надо же…  И что нас, убогих, наконец подвигло переоценить себя?

– Ничего, – прорычала я, – ты о чем,  сам убогий?  Почему я  никогда не доставала тебя  твоей лысиной?

– Потому что я красивый и лысина мне идет, – хмыкнул он, –  и твои доставания были бы мне по фигу.  Ты это подсознательно чувствовала, а потому не имело смысла.  А ты – ходячий…

– Совершенство я,  Силин – постриглась и сделала маникюр на днях.

– … комплекс неполноценности, Зоя.  Конкретно  подбешивала!  Так, как на тебя Виктор  смотрит,   любая  бы ходила…

– Паша, прекрати! –  взорвалась я и…  постаралась успокоиться:  – Прекрати, пожалуйста…  Ты знаешь Усольцева, и я знаю Усольцева.  Ты правда считаешь, что он мог крутить у меня за спиной жалкую интрижку?  Считаешь – способен на такое?  Там все  всерьез… Я уверена, что… это был первый раз и только  потому, что он принял решение.  Вечером  он пришел бы  сказать мне, что уходит к ней.  Поэтому не нужно о том, что он смотрит –  раньше смотрел, –  передохнула я и сменила тему: –  А вот ты  постоянно поддергивал меня.  Так в чем дело? Что ты молчишь?

– По привычке поддергивал…  – вздохнул он, – но ты все  хавала, Зоя.  Нужно было рявкнуть, как сейчас, а не соглашаться.

– Воспринимала, как дружеское подтрунивание.

– Ни хрена подобного – за чистую правду!  Какого… тебя  закоротило на этом – я не знаю, но рад, что сейчас все не так.  Что-то изменилось?  В любом случае рад – что бы там ни было,  –  замолчал он, а потом сказал устало: –   Загнался я что-то, Зойка… но вещи твои выслал – потому и звоню.   И деньги.  И письмо  Витькино.  Я его прочел.  Теперь уже не уверен, что нужно было высылать…

– Деньги из того конверта на столе? – уточнила я,  возвращаясь в реальность.  Потому что, по факту, не изменилось ничего.  Все было так же и даже хуже – письмо… его нужно  будет читать.

– Да, из конверта, гордая ты птица.  Мне сегодня  звонил Токарев…  Нервная?  Ты у нас, оказывается, нервная  птица?  Не знаю, Зоя, – помолчал он, – я не уверен в нервной природе – знаю тебя давно, но попробуйте  –  этот препарат  назначают при склонности к стрессам.   А второй…  легкий мочегонный эффект это хорошо.   В холодное время организм всегда накапливает  лишнюю жидкость.  Только   грамотно соблюдай  питьевой режим.

– Проинструктирована, –  доложила я, проходя в дом.  Кивнула маме, села рядом с ней, бросив сумку на пол.

– Я  почитаю письмо, а ты прости Саньку,  Паш.

– Прощу,  если пойму.   Ладно… буду звонить, если что.  А сейчас  откушать нужно – коли доктор сыт, так и больному легче…

– Ножом и вилкой роем  мы могилу себе…  – по привычке  поддержала я обмен  цитатами из "Формулы любви". Тамошний доктор был любимым Пашкиным киношным персонажем.

– И не лезь, Зоя.  Я же просил тебя – не лезь.  Ты там вообще ни при чем.  Это не твое дело.  Все,  конец связи!

– Сам ты нервная птица.  Сильву пле, амон плизир… В мое дело так лезешь, – пробормотала я в замолчавшую уже трубку и невесело улыбнулась маме:  – Какие они два дурака…  плохо совсем, похоже.

– Зато ты очень умная, – успокоила она меня.

    Скорее сарказм, чем ирония.  Скорее всего…

– Рассказывай – что там врач?  Что  еще?

– Врач хороший, кардиолог.  А еще? – задумалась я, – еще я сегодня заново познакомилась с двумя неизвестными мне, как оказалось,  мужчинами.  И поняла, что виноват тогда  был  не только Артем.  Основное я сделала для себя сама, мама…

Глава 17

– Ты тогда сильно испугалась и папа тоже.  А я о вас вообще не думала, –  нервно терла я руку о руку.  Мама легонько ударила по ним ладонью.

– Прекрати.  Не понимаю – зачем ты сейчас это вспомнила?  Переодевайся  и мой руки – буду тебя кормить.  Совсем дошла уже…  Потом поговорим.

   Сегодня мы должны были доедать грибной суп.  К нему были гренки с грибным же паштетом – острым.

– Мамочка…  я не ем хлеб, ты знаешь, – прошептала я, с сожалением глядя на хрустяшки, посыпанные свежей  зеленью.

– Так… прекрати.  Немедленно прекращай это, Зоя! – хлопнула она по столу, – ты съешь всего парочку  гренок и Луна на Землю от этого не рухнет.  Никаких  строгих рамок больше, никаких запретов, кроме крайне необходимых!  На тебя без слез не взглянешь,  не доводи до них, пожалуйста, – закончила она сдавленным  голосом.

– Ты зря так серьезно к этому, мам, – забеспокоилась я, вертя гренку в руках, –  это просто привычка и не самая плохая – наоборот!

– Зоя, отпусти себя сейчас.  Жуй.  Я не собираюсь  закармливать тебя макаронами или заталкивать в тебя еду, как гусаку – в горло.  Не бойся…  Просто не доводи до абсурда.  В тебе есть и мои гены, просто помни об этом, а  женщины нашего рода высыхали к старости.  В гробу среди цветов терялись! – рявкнула она.

– Боже… мама, не пугай меня так, – послушно  потянула я в рот гренку  и захрустела ею.

– Вкусно очень-очень,  сильно вкусно, – доев, откинулась я на спинку дивана, – мне нужно найти и купить качественный шоколад  и еще класть кусочек сахара в чай… хотя бы раз в день.  Токарев ставит легкую форму гликемии.   Тоже не смертельно, но я развалина, мам…  в сорок никому не нужная развалина.   Если еще и  раздамся вширь, как вся та родня…  Ладно, давай сегодня  не будем.  Отдохнем от разговоров и проблем.

– Обижаешь… если ты  развалина, то я тогда кто? – вздохнула она, –  тебе правда нужно немного поправиться – такая  худоба в твоем возрасте выглядит  болезненно.  Обжираться  мы не будем, просто немного расслабься.  В конце концов,  можно заниматься у нас в фитнесс-центре, и в санатории у вас  тоже будет что-то вроде зарядки – походишь…  и тогда это будет не жир, а сильные мышцы.  И ты не права в главном – ты очень нужна.   У нас с тобой   мальчики.

– У мальчиков скоро будут девочки, и мы станем не нужны.  Даже начнем мешать.  Сильно я нуждалась в тебе, когда все было хорошо?  А Усольцев вообще…  не каждый год своих видел.

– Далеко… и там уже были разные семьи…  Не знаю их – говорить не буду.  А ты – да, до нашего развода редко звонила.

– Казалось, это нормально  – так и надо, – прошептала я, – новостей особо не было.

   Мама села рядом и обняв меня, легонько похлопала по плечу.

– Почти у всех так, не только ты…  А чего это ты виновата с  этим Артемом, не к ночи будь помянут?

– Виновата я не перед ним…

    Обреченно вздохнув, я рассказала ей  о  первой нашей встрече   здесь,  о пощечине, о сегодняшнем разговоре.   Пришлось  рассказать.   Так  уж получилось, что они могли в будущем  столкнуться,  а может и не раз, и он обязательно поздоровался бы.

– Я  не собираюсь  страдать, мам, не переживай.  Все равно у нас с ним  ничего не вышло бы.  Его хотелки для этого было  мало, а больше ничего и не было – ни уважения…  ладно – за что там меня было уважать тогда?  Но благоговение  это первое – святое, тайный трепет  перед  девочкой, в которую влюбился…  оно должно быть.  Когда же этому чистому и светлому и проявляться, как не в юности  для первой  своей любви?  В любом случае, я бы не простила просто тона того их  разговора.   Это было оскорбительно…  Страшная обида и разочарование, мама  – да, они были.   Но то, что  я учудила потом…  по сравнению с его детской… даже не выходкой, а просто…  отношением таким  поверхностным, это  вообще сюр.  Конкретный такой неадекват.

– Глупости! –  рассердилась она, – если так переживала, значит,  причина была серьезной.

– Да не была… как теперь оказалось, – улыбнулась я.

– Оказалось – через двадцать лет.  Ты серьезно сейчас?  – уставилась она на меня.

– Я не знаю, мам, сейчас уже мысли путаются.  Но  что-то тогда точно было неправильно.

– Все неправильно.  Но уже случилось так, как есть. Мусолить  опять точно не стоит.  Считай – я ничего не спрашивала.

– Мам, – улыбнулась я, послушно  уходя от темы: –  Есть  сюрприз – я взяла  двойной курс косметических процедур и еще там есть интересная штука – стеклянные шарики в центрифуге.  Они ласково полируют пяточки и успокаивают нервы.  Я, правда,  опасалась   грибка,  но они  каждый раз воду меняют и что-то льют туда – синее, – прикрыла я глаза, –  о!  Снова село давление, я и в парикмахерской засыпала.  Адаптация  называется.  Пойду-ка я поваляюсь.

– Полежи…  Не нужно было покупать на меня эти процедуры,  не особо-то и…

– Деньги есть, мама, – остановилась я в дверях, –  Паша сказал, что выслал – Усольцев там оставил.  И потом тоже… будет много денег.   Он отдаст все, что у нас есть – совесть свою будет давить.  А я возьму.

– Не будь так уверена в этом. Я тоже думала, что знаю Игоря, – звенела мама в мойке посудой.

– Я знаю его, мам.

– Хорошо…  иди – полежи.  Сделаю чаю, хочешь?

– Не  надо… потом.  Вместе попьем.

    На второй этаж поднималась по скрипучим старым ступеням.  Прошла в свою комнату – небольшую,  в чуть темноватых  и теплых медовых тонах.  Задернула штору, разделась и в одном белье прилегла на бок,  прямо на флисовое покрывало,  накинув на спину его край.

   Значит,  там были  деньги…  Я где-то так и думала, но мы же птицы гордые?  И сколько там, интересно?   Обычная сумма, которую мы вдвоем откладывали из его зарплаты, или больше?  Это будет показательно, очень показательно…   Деньги, продукты…  похоже, он все-таки не ждал, что я уеду.  Хотя точно знал, что  обязательно отреагирую, и реакция эта может быть не совсем адекватной.   Это меня не красит, конечно, но тут уж…   что имеем…   Чего же он ожидал от меня, когда уходил этот раз, о чем  думал?   Скорее всего,  Пашка успокоил его, что присмотрит за мной и придержит моих коней.  И придержал-таки –  бромом.

    И что там – в  письме?  Я  догадывалась…  Почему  тогда так страшно-то?  Там же  просто информация, которой мне так не хватает, а с ней придет  и  определенность.  Наверное, бояться не стоит, потому что  Усольцев кто угодно, но не подонок-тихушник.  Просто мне не повезло – Усольцев полюбил.  Отпустим Усольцева… потянула я на себя  покрывало –  зазнобило.

   Отпущу, конечно…  да меня и спрашивать никто не будет.   Они  не спрашивают –  всегда рвут с корнем и кровью.   И погружусь я в серое липкое болото из отчаянья и тоски, пострадаю, покопаюсь в себе, выискивая свою вину, как водится.  А потом попробую найти новый смысл в жизни, но уже без него.   Трудно будет…  наползает уже, тянет лапы, подбирается  все ближе что-то совсем  жуткое.  Не такое отчаянное, как вначале, но более  обширное,  что ли?  Глобальное.  Как бы не пришлось искать вторую Нину  Осиповну… Царствие  небесное – не хватает ее конкретно.

   Я же даже знала, когда меня накроет,   давно уже вычислила – как только пойдут холодные дожди.  Тогда нужно будет уехать на время, чтобы не мучить  маму… вот хоть  повидаться с мальчишками.   Увидеть в них поддержку.

    Сейчас  меня  держала  вера в Усольцева.  Прошло не так много времени,  но я  уже чуть остыла. Схлынуло  темное и мутное,  затопившее тогда мозг, и рассуждать  я стала более  здраво, что ли?  Не зря  думала все эти недели и вспоминала.   Известная картинка никуда из памяти не делась, но выводы  из увиденного теперь напрашивались другие – более милосердные для меня.    Ну, не падает бомба в одну воронку дважды!   Тогда я как-то пережила, а вот от Виктора такого, наверное,  не  вынесла   бы  –  неуважения,  грязи в наших отношениях.   Этого  просто  не могло быть – я его знала…

    И это сейчас моя святая мантра – я знаю и уважаю его.  Само собой, он уйдет,  и оставит  меня всю искореженную  внутри, но одно останется нетронутым – мое достоинство.  И я не пафосно пыхчу сейчас – это  супер-важно  для меня еще с тех пор,  именно это – не оказаться еще раз униженной.  Я воевала за это с Усольцевым, я так объясняла  ему свои требования – со мной нужно считаться, игнорировать, как личность  – нельзя!   И он понял это… понимал.  Я могу и, наверное,  буду люто  ненавидеть  его за  новый  выбор,  умирать от обиды, плакать от горя, но я всегда знала, что люблю достойного человека.

    Когда немного  схлынуло наше  первое –  совсем дурное и чувственное,  я  смогла трезво оценивать его слова и дела, узнала его и ни разу не пожалела о своем выборе.  Мы с ним оба совсем даже не идеальны,  и я могла быть недовольна какими-то его поступками, как и он моими,  но   уважала я его  всегда.  В том числе за  профессию – очень скоро он  стал для меня  неотделим от нее.

   Это было настоящим  открытием  в свое время, и даже потрясением  – узнавать такие вещи.   Увидеть лодку –  огромную, сложную до жути,  людей, которые доверили ему свои жизни.  Я знала их семьи – детей, жен…   По моей просьбе он несколько раз рисовал мне элементарную схему, объясняя самое простое – за счет чего  лодка  погружается и всплывает.  Я внимательно слушала о клапанах вентиляции  в позиционном положении, о кингстоне, который открывается…  Смотрела на лодку в разрезе – прочный  корпус, легкий корпус,  а между ними те самые топливно-балластные цистерны… Но  на атомоходе система немного другая, а именно – …, я поднимала взгляд на мужа и он все понимал без слов.  Смеялся:

– Зачем тебе это нужно?  Там  все просто и надежно – не переживай.

    А я переживала.  Потому что они тонули – еще на дизелюхе, когда он служил старпомом.  На том самом проклятом месте – за Кильдином.  Мне рассказали другие – не он.  Рассказали,  что перископ двигается в шахте, которая в режиме  подвсплытия  заполняется водой.  При погружении  вода оттуда откачивается  в трюма.  В тот раз  в наружном люке вынесло какой-то болт –  отверстие крохотное.  Но под давлением шахта заполнилась  очень быстро, и тогда выдавило такие же болты в нижнем люке, который ведет в носовой  отсек.   Дежурный  по отсеку доложил о течи.  Командир  уточнил:

– Размер струи?

– Карандаш…  стакан… сорвало, товарищ командир.

– Пузырь в нос!  Рули на всплытие!

    На принятие решения у них иногда есть только  доли секунды,  и это всегда  риски.  Тогда лодку выбросило с двухсотметровой глубины за  одинадцать секунд.  С корабля сопровождения наблюдали это зрелище – она вылетела, как пробка, в воде оставались только кормовые винты.

    Я выспрашивала потом  Виктора – что он чувствовал?   Что делал и говорил тогда?  У меня вот сердце замирало от жути, будто перед глазами стояло – сильный крен, мигающие лампочки тревоги, рев  воды, хлынувшей  в лодку…

– Спросил командира  –  включать насосы или нет?  Он сказал – не время еще, – хмыкнул он, будто тогда не случилось ничего страшного.

   Конечно, не случилось – просто лодка стала стремительно проваливаться  книзу носом  в глубину.  А там действительно – секунды до точки невозврата, когда уже не спасет никакой пузырь в нос.  И понятно, что времени испугаться просто не было  – верю.  И что  они все просто делали свою работу  – отмечали толщину  течи, следили за приборами, стояли на рулях,  ожидая приказа.  Ничего же страшного!  Просто отмечал потом второй День рождения, а так…

   Потом командиром стал он.  И уже он отдавал команды, которые  спасли  корабль  – третий День рождения  Усольцева.  Он умел принимать решения, не колеблясь –  на службе и в жизни.  Там это было необходимо, а в обычной жизни стало его натурой  – принимать только твердые и взвешенные решения.   И сейчас оно тоже не могло быть другим, просто  он выбрал не меня.  Выбрал и написал  об этом.  Ему сейчас плохо, наверное, и он чувствует свою вину, но если там накрыло хотя бы на десятую долю, как нас тогда… от этого просто нет спасения.

   Я приму это –  а куда, собственно деваться?  Но при этом  останется целой  хотя бы моя  проклятая гордость.  Потому что, даже если  и не любил, то уж хотел – точно, а еще считался со мной и уважал меня.  Нет, в одну воронку  точно не может… это просто немилосердно…

– Зая… ты не уснула?  – поскреблась в дверь мама, – пошли чай пить, с кусочком сахара.  У меня завалялась пачка рафинада.

– А  чайная ложка разве не то же самое? – выпуталась я из флисового кокона.

– Не задумывалась как-то, но всегда  можно взвесить.  А  давай лучше пускай загадка будет…

   Мы легко болтали, пили чай, а потом пошли к Тасе.  Мама  натянула на меня большой синий халат и шапочку на голову.  И уже  сверху – косынку.

– Пахнет мною, она не испугается.

– А если испугается?

– Отступит в сторону, хлестнет хвостом или дернет ногой.  У меня выбила когда-то подойник с молоком.

– Ничего себе…  – села я на маленький стульчик  под боком у Таси.  Она повернула голову и покосилась на меня.

– Давай… помой  ей вымя, ты видела – как.

   Вымя я вымыла, это было несложно.  Промокнула  чистым полотенцем  и намазала руки специальным кремом.  Тася  жевала сено.

– Мам, а зачем ты даешь ей сено? – шепотом поинтересовалась я, – она же весь день траву жрала?

– Жалко тебе?  Давай… пробуй, как я показывала.

   Хвостом по спине пару раз я таки получила и не сказать, что это было совсем не больно.  Еще пару раз Тася переступила на месте, отходя от меня, и пришлось подтаскивать  за ней стульчик.  А потом как-то наладилось – я нашла удобную позу, упираясь ей в бок головой, и  наловчилась не дергать, а поэтапно сжимать соски пальцами и ладонью.  Молочные струйки зазвенели  о дно и стенки подойника.   Они падали под углом одна к другой и взбивали молочную пенку в ведре.

– Руки устали, может – все?  – спросила я с надеждой.

– Давай я закончу.  Ты справилась лучше, чем я первый раз.

   Теплое молоко из-под коровы имело совсем другой вкус, чем охлажденное.   Я думала, что не смогу его пить. Но когда мама процедила его через много слоев марли и поставила передо мной кружку, взяла ее в руки.

– Будешь пить теплое молоко, можешь не есть хлеба, – пообещала мама, – но со свежей корочкой  оно вкуснее… и с жидким медом, если макать.  Пей.  Я сделаю из тебя человека.

– Делай…  А давай мальчишкам похвастаемся?  –  надумала вдруг я.

   Мы говорили с  ними по громкой связи, перебивая друг дружку.  Обсуждали в основном  эту единственную  новость и ржали над ней вчетвером… Само собой,  гвоздем программы была я – доярка.