Текст книги "Высшая степень обиды"

Высшая степень обиды
Автор: Тамара Шатохина

Пролог

    Нет…  не могу – нервы ни к черту!  Истерично всхлипнув, судорожно  смяла в ладони  разлинованные  листы.  Из тетради у мальчишек выдрал…  Кто вообще сейчас пишет на бумаге?!  Бушующее в печке пламя жадно заглотило бумажный ком, почерневшие  ошметки  мгновенно скукожились и сразу рассыпались, развеянные потоками раскаленного воздуха.  Сжалось в груди, заныло тоскливо… будто там  сгорело  что-то живое,  корчась в огне и вступая в резонанс с тем, что у меня внутри.  Захлопнула дверку и уткнулась лбом в ладони, ожидая, когда отпустит.

     А перед глазами стояло – «…ты только дочитай, Зойка, прошу тебя, ради всего дорогого – просто  дочитай до самого конца…»   А  если я не  могу?!  Я тут, может,  только  жить пытаюсь…    Нужно мне оно?  Чтобы снова   кромсало обидой?

      Хотя нет… обида – это слабо сказано, теперь я знаю точное значение этого слова.  Это реакция человека на несправедливо причинённое огорчение, оскорбление и вызванные этим отрицательные эмоции. Включает в себя  гнев к обидчику и жалость к себе в ситуации, когда ничего уже невозможно поправить.

    Грамотно… сухо и  точно.

    Только у меня не просто обида.  Слишком маленькое и жалкое это слово.  А если  все-таки обида, то она  высшей  степени… или пробы.

    "Не хлебнувшим горечи не понятен вкус чужого страдания"?  Согласна.  Сейчас, так точно.  Потому что хлебнула  и поняла – раздражающие раньше пафосные описания личных переживаний в ситуациях вот, как моя…  это  все оказалось   чистейшей правдой.  Так оно и есть –  рушится что-то внутри, разом  ухает куда-то вниз и вот уже во мне…  бездонная черная яма.  Какая-то звенящая безысходность и  чувство, что  у души  больше нет опоры.  И  весь  мир  вокруг выглядит иначе – будто через серый фильтр.  Трудно …  разом отвернуло от многого из того, что раньше нравилось – те же цвета в одежде.  И не лететь по жизни хочется  с широко открытыми глазами и  высоко поднятой головой, а скукожиться где-нибудь… хорошо – не сдохнуть.  Это – нет, не до такой степени…

     Но страшнее всего другое.  Оказалось, что  дети, работа, дом, друзья, родные… высший  смысл всего этого был только с ним.  А  это уже откровенная  дикость.  Вообще себя не узнаю – никогда так не думала, но сейчас – чувствую.  Это ощущение… его не прекратить – без него мне мало всего этого. И не получается  выбраться из этой ямы  – она только ширится.  Я  будто  барахтаюсь в вязкой трясине,  а она все расползается.  А надежная  опора, которой был Усольцев, естественная и правильная, как земля под ногами – ее нет!  Как нет и уверенности в себе, которая когда-то  далась с кровью.

    Днем  легче… а куда, собственно,  деваться?  Но потом на  мягких хищных лапах  тихо подкрадывается  ночь.  И вот тогда я не справляюсь, Пашка был прав –  я таки подсела и без таблетки уже не уснуть.  Особо паршиво, что и  их с Санькой  больше нет в моей жизни –  дорогих и близких  друзей.  Зато был контрольный в спину  и это получилось неслабо…  Не смертельно, конечно, но точно не вовремя.  Нужно уже вытаскивать себя из всего этого,  что-то делать,  причем – срочно.

    Мало времени прошло, это  понятно.  Оно врачует, но не излечивает?  Вполне…  Когда-то давно  я не стала это проверять – предпочла действие, поэтому не знаю.   И все равно мне нужно   время –  не просто  прийти в себя, но и привыкнуть к тому, что теперь все иначе.  Чтобы не изображать  спокойствие перед мамой, а  чуять его в себе.   Я уже  что-то делаю для этого,  пускай и без четкого плана – черножопая  Зойка, надоевшая  жена и  неудобная подруга.  Справлюсь.  Потому что еще я и дочка, и мама тоже.   Не так уж хреново все в моей жизни.

    Умные люди советуют вспоминать, анализировать, прокатывать  в мозгу, привыкая… То есть – приучать себя думать о психологической травме без боли.  Я  делаю. И с каждым   заполированным  мозгом до блеска  напоминанием,  внутри  ноет на самую  чуточку меньше – так оно и есть.   Острая  боль потихоньку  уходит, а вот обида – нет.  Наверняка,  есть способы уйти и от нее, и я пытаюсь  нащупать их для себя.

    Пока все только в теории.  Нет, я  знаю о тех самых этапах.  Отрицание  заняло для меня секунды,  гнев  Пашка целую неделю тушил бромом (или его аналогами) и похоже, что справился – внутри не кипит и бурлит, как должно бы, а тоскливо ноет.  Торг, наверное,  не мое… или я не распознала его в себе, не заметила.  А вот в депрессии  увязла.  Может,  если бы знала ответы  на вечные вопросы – почему и за что,  тогда  и двинулась бы дальше – к принятию?

    Наверное,  нужно было дочитать… Может, там как раз и были эти ответы.  И что меня на одном слове переклинило?    А  потому и переклинило…  Не верю!   Есть причины… И понимаю же, что  масть дряни не имеет значения,  что ерунда все это!  С высоты своих лет понимаю, как взрослая женщина – рассудочно.  И что тогда – раньше,  было почти  детство еще,   первое чувство…  вот  и получилось настолько  больно – все понимаю. Но это будто проклятие какое-то, отпечатавшееся на подкорке…   Проклятие длиною в жизнь.

– Что ты там притихла, греешься?

– Ничего… да,  греюсь, мама.  Иди сюда, посиди со мной.

Глава 1

   На  Заполярье осень дает знать о себе еще в середине августа, а сентябрь это уже  полноценный осенний месяц, преддверие зимы.  Впереди неизбежные  холода и полярная ночь.  Ее не хочется, поэтому  сентябрьские дни я бы растянула  до бесконечности – почему-то именно это время, а не летние месяцы.   Каждый солнечный день в сентябре на вес золота и воспринимается,  как щедрый подарок  древних богов  живших здесь раньше  саамов.  Но таких прозрачно-ясных дней  становится  все меньше и меньше, а потом вообще начинается период штормов.

   И все равно  Кольский осенью – чудо. Листва становится золотой, а тундровый ковер играет разноцветными красками, настолько яркими! Это только  ближе к зиме  они почти совсем уходят из пейзажа.  Тогда он переполнен  однообразием, а цветовые оттенки  скупо варьируются  между землисто-серым и серо-стальным.

    В  дождливые и ветреные  дни выходить из дому совсем не хочется, но нужно, поэтому  под ветром, швыряющим в лицо сырую морось, люди  передвигаются  или быстрым шагом или перебежками.

   А я  шла медленно, потому что при каждом  резком  движении мозг колыхался, будто студень, а  в  затылок  стреляло.  Макушка,  виски, глазные впадины… мало того, что все это тупо ныло, так еще и эти прострелы…   Поэтому  я осторожничала и  не спешила –  идти недалеко, здесь все рядом.  Со стороны залива порывами налетал соленый ветер  –  где-то в Баренцевом  бушевал шторм.  Дождевая пыль  охлаждала кожу лица и немного отвлекала от боли.  Я ползла  потихоньку  и всерьез решалась  сдаться на милость Пашки.  Пора было  заняться здоровьем всерьез – обследование  на стационаре по-полной… что-то еще там такое – он говорил.

   Госпиталь был одним  из немногих современных зданий в городе  – белый, со светло-терракотовой отделкой, он смотрелся здесь,  как гость из будущего – среди серости старых пятиэтажек и скал.  В просторном вестибюле оказалось на удивление пусто, и за гардеробной стойкой тоже.  При входе привычно топтался  матросик-дежурный.

   Если оставить пальто на  стойке, то  здешний обслуживающий персонал  однозначно воспримет это, как претензию или укор.  А  раздражать   бабу Валю у меня  не было ни малейшего желания.  Лучше уж  понаглеть  себе на пользу…    Красное пальто и белоснежный шарф-палантин  благополучно  поместились  в огромном  встроенном шкафу  за стойкой.   Он был специально  устроен для персонала и оборудован подогревом  и вентиляцией, так что и моя одежка должна успеет высохнуть.  Достав из сумочки,  натянула на уличную обувь  голубые бахилы и осторожно выпрямилась. Мать-мать-мать… бухало в висках и крутилось на языке.

   В небольшой коридор,  за которым располагался зал с регистратурой, поворачивать не  имело смысла.  Все равно  мне нужна не  поликлиника, а  стационар  на третьем этаже.  Там  госпитальная терапия и Пашка с Санькой – они помогут.

– Зоя?  –  уже при входе на нужный этаж остановил меня тихий оклик.  Саня…  она поднималась вслед за мной по лестнице.  В светло-голубых штанах и белой курточке –  значит, на дежурстве.

– Спасайте,  Сань, еле дошла.

– Допрыгалась, коза?  Давай сюда, – открыла она дверь в  отделение, а потом и ближайшую  внутри,  –  здесь сегодня никого.  Ложись на кушетку.

   Подождав, пока я пройду за белую ширму и присяду, она  быстро опустилась на колено и стянула  с меня уличную обувь.   Прямо перед моими  глазами  маячили русые  Санькины волосы, стянутые заколкой в короткий пушистый хвост.   От нее привычно пахло больницей и лекарствами, и это    успокаивало…

– Я скоро… полежи пока, – бормотала она, –   позову Пашу  и захвачу с собой  все, что нужно.

– Колоться будешь?

– Да не то слово, – со злостью выдохнула  она, вставая: –  Давай…  только без резких движений.

   Я проводила глазами силуэт в белом халате, скрывшийся за дверью, которая осталась немного приоткрытой.  Звуки легких Санькиных шагов стихали, удаляясь по длинному коридору.  Вспомнилось, что в  нем тоже было пусто,  словно вымерло все.  Кажется,  я попала в «тихий час».

   Перед глазами  будто  плыло  и колыхалось  жидкое стекло, но особо гадостные ощущения потихоньку уходили.  Наверное, потому, что сейчас я не сотрясала мозг при ходьбе. Нужно  было прилечь, как велели,  но я просто не успела…  и улыбнулась с облегчением – быстро они.   Дверь распахнулась, но я не стала выглядывать из-за ширмы, не хотелось делать резких движений – только немного стихло…

   Странно, но ко мне никто не подходил.  Вместо этого со стороны  двери донеслись характерные звуки –  тяжелое мужское дыхание, влажное  чмоканье, потом томный женский стон.  Да блиииин…  Разврат  чистой воды на  Пашкиной территории  – тихонько хмыкнула я про себя и незаметно, одним глазком, выглянула.  И…

   Мои глаза, кажется, стали  раза в три больше и полезли на лоб, но я не верила, я им просто не доверяла!  Это мой муж…  мой Витя… буквально вгрызался в рот какой-то девицы, жадно  сминая  большой ладонью женский  зад в белом халате, а второй зарываясь в ее волосы.  Его лицо, его рост, его прическа, его форма… три  большие звезды на черном поле погона, перечеркнутого  двумя золотыми просветами.

   О чем я думала?

   Была не в состоянии…  Просто отмечала для себя все это и  смотрела, смотрела… не в силах выдавить ни звука.  И отвести  взгляд  тоже  не было сил.   Время странно растянулось и замедлилось, уши заложило, я куда-то тихо проваливалась, не чуя  рук и ног.  Мыслей не было вообще…

   Слажено и молча, не расцепляя объятий, парочка  сделала в глубь комнаты  шаг…  Виктор оторвался  от  губ  блондинки,  обегая мутным взглядом помещение  и…  увидел меня.

   Я, кажется,  встала… нет –  почти взлетела,  не чувствуя  тела совершенно.   Только ступнями в тонких чулках успела ощутить прохладу больничного  линолеума. И будто даже рот открыла, чтобы…  что?  Заплакать, заорать?!  От резкого движения  в ушах зазвенело,  желудок сжался и сразу же резко замутило.  В глазах  потемнело… и все…

Глава 2

– Паша, когда ты будешь меня выписывать?  Можешь  пока не выгонять?

– Куда выгонять? С дуба рухнула? –  ровно поинтересовался  мой лечащий,  нервно  проводя  рукой по гладко выбритой коже головы.  Потер лоб,  поправил  полы белого халата и виновато отвел глаза.

– У меня, вообще-то… неважные новости. Это я о твоем драгоценном  здоровье.

– Ну, тогда ладно, – успокоилась я, расслаблено откидываясь на  подушку – значит, со стационара не выпрет.   И это хорошо.  Потому что мне нужно где-то переждать,  затаиться, как в игре в прятки.  В надежде, что тут меня не найдут, и в итоге я не проиграю, а может  даже и  «победю» – успею застукаться…  где-то так. Понятно, что совсем не смешно и похоже на  детский сад,  но уж как есть.

– Конечно – «ладно», просто прекрасно, – проворчал   Паша, возвращаясь ко мне взглядом: – Особенно когда почти  два года вдумчиво подбираем   препараты, а на выходе – серьезный  гипертонический криз.  Ты знаешь, что в Европе недавно  пересмотрели референсные нормы АД в связи с увеличением сосудистых катастроф?  Теперь  до шестидесяти пяти действует единая, и это сто двадцать девять на восемьдесят.   В твои года  сто пятьдесят на девяносто пять  на постоянной, практически, основе, это, мягко говоря…  И скачки за двести.

– Это редко, Паш.

– Да…  Но тошнота,  рвота, головные боли, плывущее стекло перед глазами…   при злокачественной гипертензии всегда происходит поражение  таргетных органов.  Первичная форма опосредована  как раз  генетикой или образом жизни…  я пока не ставлю  ее тебе.  Но первый звоночек  получился очень  убедительным. Не кажется?

– Я смотрела  возрастные  таблицы, –  вяло попыталась  я защититься от диагноза.

– В интернет тоже  нужно ходить с умом.  Значит… учитывая, что наследственность проявилась рано,   в таких вот индивидуальных случаях  допускаются отклонения в определенном диапазоне.  Для тебя это где-то сто тридцать  на  девяносто.  Но у нас не получается держать, Зой… – расстроено помолчал он, – знаешь, какие болячки (из самых распространенных, само собой) лично я считаю самыми страшными?

– Затрудняюсь, Паш.  Я, наверное, рак и инфаркт, а ты… – слабо улыбнулась я, пытаясь привнести в наш разговор каплю юмора:  – Может, как все мужики – эректильную дисфункцию?

– Нет, сейчас я  серьезно,  – не повелся   доктор, – онкология  убивает  быстро или  излечивается. Инфаркт?  Опять же – или исход летальный, или человек поднимается на ноги.  Нет – сахарный диабет и артериальная  гипотензия.  Потому что они чаще других приводят  к тяжелой инвалидности, почти полной недееспособности, которая может  длиться годами.  Когда человек  всерьез мечтает о смерти, а близкие – о его уходе, как о высшем милосердии… и для себя в том числе.

– Мама твоя?

– И  мама тоже, –  опять  нервно потер он идеально выбритый череп, – может, потому и страшно так, что  через себя…

– Паш,  я прониклась и  понимаю, что все  серьезно, – вздохнула я, наблюдая за капельницей: – Что там еще?

– Держать  в рамках,  воздействуя препаратами,   не получается… – повторил он, –  при том, что ты ведешь относительно здоровый образ жизни, нет лишнего веса, и даже ушла из профессии, исключив нервотрепку.   Значит, всего этого мало и нужно зайти с другого конца.

– И…?  Говори уже, – поторопила я его.

– И…  я  предлагаю менять климат, образ жизни…  мы еще поговорим об этом.  Учитывая последние события, мера необходимая становится  вполне  себе возможной.  Подумай – куда?  Чтобы не резко… резко нельзя.  Максимум – северо-запад.

– Домой…  куда еще?  То есть – к маме, – уточнила я, и трусливо  поинтересовалась: – А ты все это наговорил мне, и так просто отпустишь?

– Боже упаси!  – взмахнул руками Паша, – сначала приведем тебя в относительную норму.   В любом случае, станешь там на учет, я свяжусь  потом с лечащим, передам тебя с рук на руки, так сказать.  А если это Новая Руза…  то там санаторий  как раз  нужного  профиля,  а начальником мой  давний знакомый.   Можно  будет понаблюдаться  у него… хотя бы в самом начале.  Я сам с ним  свяжусь и попрошу  найти для тебя грамотного лечащего, лично проконтролировать…  Если заартачится, тогда и станем думать,  чем отблагодарить. Давно его не видел, бывает – люди ссучиваются.   Но специалист он грамотный.

   Мы помолчали.  Павел задумался, глядя в сторону окна, молчание напрягало… не договорили.  Я кашлянула.

– Я сама хочу уехать, Паш.  Просто хотелось без  нервотрепки, насколько это возможно.  И дети уже знают.

– Я за то, чтобы сейчас ты уехала, – кивнул он, –  вам в любом случае нужно время – остыть, подумать.  Что касается моего отношения ко всему этому, то ты спешишь… и сильно спешишь.  Витька рвется к тебе, у него скоро выход…  все равно придется  выслушать.   Но это потом… имею в виду – говорить потом, когда в тебе перекипит  все это говно.  Не сейчас.

– А что он скажет, интересно?  «Ты все не так поняла»,  «это  не то, что ты подумала», «прекрати начинать из-за ничего»?  Что там еще говорят?  Да зашибись, Паш!  Знаешь, что  я  уже сейчас  предчувствую в процессе этого разговора?  Омерзение и скуку, Паш.   Спасибо брому?

– Да что тебе втемяшилось? Нет тут брома! – рыкнул Пашка, переводя глаза на  систему. Из мешка, закрепленного на штативе, мерно  капала  в прозрачную  трубочку  волшебная  жидкость  неизвестного состава.  Место на сгибе локтя, где был закреплен катетер, побаливало.

– Ну, значит, что-то на его основе, аналоги, – не сдавалась я, – и я же не выступаю? Я  спасибо говорю.

– Все по схеме, как положено…  А поговорить  с Виктором все равно придется, так что потихоньку привыкай к мысли.

– Ага! – огрызнулась я.

– Вот – кипит еще в тебе… бром, хоть и медленнее уже.  Потихоньку настраивайся  на спокойный   диалог.  Ты умная девочка.

– А что – на это похоже, Паш? –  вырвалось тоскливо.

    Опустив глаза,  разгладила свободной рукой   складочки  на пододеяльнике.  Какие  разговоры?  С кем и о чем? Вообще  без вариантов.

    А болячка…  она дала о себе знать  лет в двадцать семь… или восемь, еще когда мы служили на Белом море.   Голова иногда болела просто зверски, и в какой-то раз я поплелась в санчасть  – дома все анальгетики подъела.  Доктор  Иванков сразу же начертил мне таблицу и велел в течении недели заполнять ее значениями АД.  На этом основании и поставил мне гипертонию.

   Он   вообще был человек с юмором.  Например,  в ответ на бесчисленные жалобы мальчиков из  сибирской глубинки и восточных окраин, которые, как правило,  офигевали от  непривычного для них внимания медиков, и начинали немилосердно злоупотреблять им,  доктор назначал лечение. А именно  – разламывал  надвое таблетку глюконата кальция и вручал ее со словами – это тебе от головы, а это  от живота.

   Благодаря таким анекдотам,  доверие к нему, как к эскулапу, было, мягко говоря…   неполным.  И напрасно.  Диагноз был поставлен верно.  С таким живут до глубокой старости, вот только нужно  было дисциплинированно  сидеть на этих самых препаратах, а не игнорировать  предписания доктора.  Стоило резко поменяться погоде, или же  понервничать  и головная боль исправно  сигнализировала  о поднимающемся давлении.  Тогда я, конечно же, вынужденно пила и обезболивающее, и понижающее.  А нужно было регулярно и по схеме… Когда, наконец,  собралась жаловаться Паше, время уже ушло. Да что теперь об этом?

     А еще приморский климат…  Он всегда  (стороны света при этом не имеют принципиального значения) –  дерьмо по определению.  Сырость, вечные ветра, а здесь еще и зима  большую половину года,  когда тоска по солнцу почти невыносима, а вторая половина  – когда это солнце  уже почти ненавидишь.  Хотя человек такая тварь – привыкает  почти ко всему,  и я тоже привыкла.  Тянула бы и тянула дальше…

– Когда  Усольцев выходит в море?

– На днях? Мне не докладывают.  Грузятся будто…

– Надолго?

– Без понятия,  Зоя, – пожал  плечами Паша, –  не меньше недели –  сама знаешь.

– Ладно…  мне хватит.  Не пускай его сюда, – попросила я.

– Не пускаю, как видишь.  Но на посту каждый день свежий букет, ординаторская  – в розах,  медсестры жиреют на конфетах, врачи на тортах.

– Гусар, блин… лошадь  еще, чтобы шампанским  ее… – пробормотала я, – а тебе коньяк?

– Хмельные лошади  остались в  Витькиной бурной молодости,  – ощутимо расслабившись,  хмыкнул доктор: – А коньяк я не заслужил, Зой.  Санька его от меня оттаскивала в тот день –  рвался морду бить… что выгнал и не пускаю.  Ну, это все нервы, я понимаю.  Помиримся.

– Спасибо, Паш.  То есть… ты держишь меня здесь  потому, что я об этом прошу?

– Нет, собираю анамнез.  Ну и во избежание повторного стресса, само собой.   Я же говорю – вам нужно время.

– Мне – нет, – упиралась я  новоприобретенным украшением.

– Я перевел  эту  Сысоеву  в Мурманск, попросил пристроить в урологическое отделение.  Самое то место для жаждущей соития девы.

– Зачем, Паш?  Что это меняет? – психовала я.

– Солнце… – ласково и ехидно протянул наш с Виктором лучший друг и начальник госпитальной терапии, – когда они только приходят сюда – все такие юные и свежие и совершенно же понятно…   Ясно, что «на ловлю счастья и чинов» и это жизнь, она идет.  Вот только я  сразу предупреждаю, что б…а не потерплю, а на рабочем месте – тем паче.  Отношения с женатыми  для моих подчиненных – табу.  В масштабах  своего отделения  я вполне могу противостоять этому…  явлению.

– Мама как-то вспоминала  о профкомах и парткомах – золотые времена были, – понимающе  кивнула я, – а сейчас тебя пошлют  куда подальше и будут правы.  В наше время  это самое явление  не является основанием  для репрессий.

– Основание можно найти всегда, –  отрезал он, –  вопрос времени и желания, и все это знают.

– Господи…   сколько той езды?

– Нет, Зоя, они совершенно точно – не видятся.  Виктор  в панике, я просто уверен, что там все окончено, если оно вообще  было. Мне, во всяком случае…

– Значит, до чего мы договорились? – перебила  я его, возвращая  разговор в нужное русло: – Как только они выходят в море, я тоже ухожу.  Билет на самолет, багаж…?

– Билет сама заказывай.   Коробки  спрошу в магазине,  матросики притащат.  Упакуешь  что нужно… только не зверей, а  мы с Санькой сразу отправим.  Это, если ты, конечно…  Зоя!  Один поцелуй не повод вот так рвать.  Он  переживает,  бесится,  синяки под глазами. И  сама увидишь, он…

– «Юноша бледный со взором горящим»…  – прошипела я.

– Ну, значит… тогда багаж, – помолчав, согласился он и вдруг вскинулся, будто только сейчас подумав: –  Если ты из-за того, что сплетни  разнеслись… я разберусь.

– Да мне…  – дернулась я и затихла, прислушиваясь к себе: – А знаешь…?  Правда,  стыдно. Стыдно вдруг оказаться  блаженной  дурой.

– Точно – дура, – прошипел  Павел с тихой злостью, –  вырубай  уже к чертям свою рефлексию!  Хочешь, повышу твою самооценку?    Уверен – от Усольцева  сейчас все мужики  шарахаются,  чтобы не подхватить  ненароком  дурь,  вдруг оно заразно?  Я сам в…  – нахера?!

   Он встал и прошелся по палате, остановившись  у окна.  Высокий, грузноватый,  умный  Санькин муж и мой друг.  Хороший  мужик, надежный.  Я знала, что он сейчас видит за стеклом –  тяжелое небо,  свинцового цвета вода в заливе, скалистые темно-серые сопки и внизу, немного сбоку – черточки пирсов.  А к ним пришвартованы   корабли, суда обеспечения и длинные, пузатые, тоже серо-стальные лодки. Это красиво всегда, в любую погоду.

    А вот о чем он думал, стало ясно через минуту – Пашка оживленно  обернулся ко мне:

– Грибов в этом году –  море.  Морозилка забита, банки везде…  Санька будто с ума сошла.

– Я не сильно люблю их, ты знаешь.

– Просто  не умеешь готовить.

– Как скажешь, – хмыкнула я.  Понятно же –  отвекает посторонними разговорами.

– Снотворное, наверное, уже  отменю… ты как?

– А я знаю?  Не надо?  Дай мне нормально спать, – трусливо представила я  мысли и образы, которые будут маячить в мозгу, мучая всю ночь.

– Подсядешь еще…  ладно, отдыхай.  Так пацаны  уже знают, говоришь?

– Я не хотела.  Сережка сам… по голосу понял, что что-то не так – очень плохо. Он хорошо знает меня,  чувствует.  Я  все сказала, как есть.  Отец пусть сам озвучивает свою версию. Мальчики уже взрослые, от нашего  люблю-не люблю больше  не зависят.

– Вы – семья, здесь их дом. Лишаешь пацанов  родного дома.

– Я лишаю?!

   Паша с досадой отмахнулся и вышел,  тихо прикрыв за собой дверь, а я закрыла  глаза, прислушиваясь к себе.   На слезы не тянуло, воевать тоже.  Скандалить, мстить – нет.  Хотелось  тишины вместе с  разумным покоем – как  в госпитале, но только подальше от него. А  если это еще и то, что доктор прописал…

   Что бы ни говорил Пашка, а собственное  заторможенное  состояние ощущалось странно.  И тут одно из двух:  либо нервы у меня – стальные канаты,  а это не так, взрывной характер – беда моя.  Либо что-то эдакое все же содержится в составе капельниц.  В любом случае,  препараты  только сглаживают эмоции, тормозят их, но способность  разумно мыслить не отключают.

   Поэтому врать  самой себе об абсолютном личном спокойствии не было смысла.  Стоило только задуматься, и становилось тошно от  какой-то пошло-тоскливой обыденности того, что случилось.  Гадко, противно, стыдно!  И  почти до невыносимости обидно  попасть в незавидную  когорту  надоевших  жен. Пополнить  собой ряды истерзанных ревностью, болью и непониманием  баб. Я так точно в ауте.  В полнейшем офигении.

    Почему каждая из нас  до последнего истово верит, что мимо нее-то уж точно  пронесет?  Никаких же гарантий!

     А мальчики меня поймут.  И дом у них  будет.  Где мамка – там, по определению, и дом. И куда приехать будет, и с внуками  в будущем помогу.  Теперь все – только для них. Ничего-ничего, как-нибудь… потихонечку.