Текст книги "Сходство"

Я затаила дыхание, но из-за тяжелых дверей доносился лишь шелест, точно вспышки в темноте; ни слов, ни голосов. Я осторожно выпростала из-под одеяла руку, нащупала на тумбочке телефон Лекси. 03:17.

Долго еще я прислушивалась к перекличке двух шепотков среди писка летучих мышей и порывов ветра. Без двух минут четыре скрипнул в замке ключ, щелкнула и закрылась дверь Дэниэла. Шорох на лестнице, еле слышный, – кто-то скользнул тенью, потом все стихло.

6

Разбудил меня топот на лестнице. Мне снился сон, тяжелый, сумбурный, и лишь спустя одну безумную секунду я очнулась и поняла, где я. Не найдя возле кровати револьвера, я испугалась, стала искать, но тут вспомнила, где его спрятала.

Я села в постели. Чувствовала я себя отлично – как видно, меня не отравили. В дверную щелку проникал запах яичницы, откуда-то снизу неслись бодрые утренние голоса. Вот же черт, проспала, не пришла готовить завтрак! Просыпаюсь я в последнее время не позже шести утра, вот и не стала заводить будильник. Я снова нацепила повязку с “жучком”, натянула джинсы, футболку и гигантский свитер (наверное, чей-то из ребят – холод был собачий) и спустилась на кухню.

Кухня была в глубине дома, и по сравнению с “ужастиком” из телефона Лекси там многое изменилось к лучшему. Ни плесени, ни паутины, ни грязного линолеума; выложенный плитняком пол, чистый деревянный стол, на подоконнике возле раковины горшок с растрепанной геранью. Эбби в красном фланелевом халате, надвинув капюшон, переворачивала на сковороде сосиски, ломтики бекона. Дэниэл, уже в костюме, читал за столом книгу, подсунув ее под край тарелки, и не спеша, с удовольствием ел яичницу. Джастин нарезал треугольничками гренки и жаловался:

– Честное слово, впервые вижу подобное. На прошлой неделе только двое – двое! – подготовились к занятиям, остальные глаза таращили да жвачку жевали, как стадо коров. Ты точно не хочешь со мной поменяться, только на сегодня? Может, у тебя с ними лучше получится…

– Нет, – ответил Дэниэл, не поднимая головы.

– Но твои-то сейчас сонеты разбирают, а я в сонетах дока. Сонеты – мой конек!

– Нет.

– Доброе утро! – сказала я с порога.

Дэниэл хмуро кивнул и снова уставился в книгу. Эбби помахала лопаткой:

– Доброе утро!

– Солнышко, – улыбнулся Джастин, – иди садись. Дай посмотрю на тебя. Как себя чувствуешь?

– Ничего, – ответила я. – Прости, Эбби, проспала. Дай-ка мне…

Я потянулась за лопаткой, но Эбби отдернула руку.

– Нет, все ты правильно сделала, ты же у нас раненая. Но завтра я тебя растолкаю. Садись.

И вновь это слово – “раненая”. Дэниэл и Джастин застыли на миг, перестав жевать. Я села за стол, Джастин вновь занялся гренками, а Дэниэл, перевернув страницу, подвинул ко мне красный эмалированный чайник.

Эбби, не спрашивая, положила на тарелку три ломтика бекона и два яйца, поставила передо мной.

– Брр… – сказала она и побежала к плите греться. – Боже мой. Знаю, Дэниэл, ты против стеклопакетов, но честное слово, надо нам хотя бы подумать о…

– Стеклопакеты – изобретение дьявола. Это уродство.

– Зато тепло. Раз уж мы решили обойтись без ковров…

Джастин, подперев рукой подбородок, жевал гренок, и от его пристального взгляда мне стало не по себе. Я сосредоточилась на еде.

– Ты точно хорошо себя чувствуешь? – спросил Джастин. – Что-то ты бледная. В колледж не едешь, нет?

– Пожалуй, останусь, – ответила я.

Пока что я не настолько вжилась в роль, чтобы играть ее весь день. Да и не мешало бы самой осмотреть дом, поискать дневник, или записную книжку, или что там может быть.

– Надо отдохнуть еще несколько дней. Кстати, ты мне напомнил: как там мои семинары?

Официально семинары заканчиваются после пасхальных каникул, но некоторые, по разным причинам, переносятся на летний семестр. У меня оставалось две группы, одна по вторникам, другая по четвергам. Мне было совсем не до них.

– Мы замещали, – ответила Эбби и, положив себе в тарелку еду, подсела к нам, – с большим или меньшим успехом. Дэниэл в четверг читал с твоими “Беовульфа”. В оригинале.

– Красота! – воскликнула я. – Ну и как они, справились?

– Вполне прилично, правда, – ответил Дэниэл. – Сначала слегка обалдели, но в конце концов один или двое сказали что-то умное. Вышло довольно интересно.

Приплелся Раф, в футболке и пижамных штанах, волосы торчком – явно на автопилоте. Помахал нам, нашарил кружку, от души плеснул в нее крепкого кофе, откромсал кусочек от гренка Джастина и заковылял прочь.

– Двадцать минут! – крикнул ему вслед Джастин. – Ждать тебя не буду!

Раф махнул на ходу, не оборачиваясь, и исчез.

– Не пойму, что толку воздух сотрясать, – заметила Эбби, нарезая сосиску. – Через пять минут он даже не вспомнит, что тебя видел. Сначала кофе. С Рафом все разговоры – после кофе.

– Да, но тогда он весь изноется – дескать, я не дал ему времени собраться. Ей-богу, в этот раз ждать не буду, опоздает – сам виноват. Пусть машину себе покупает или пешком в город ходит, мне все равно…

– Вот так каждое утро, – сказала мне Эбби, перегнувшись через Джастина, а тот возмущенно взмахнул ножом для масла.

Я скосила глаза. Позади Эбби, за стеклянной дверью, жевал траву на газоне кролик, оставляя следы на жемчужной росе.

Через полчаса Раф и Джастин уехали. Джастин подогнал машину к самому дому и сидел за рулем, сигналя и грозя в окно, и наконец в кухню ввалился Раф – пальто на одно плечо, в руке болтается рюкзак, – сунул в зубы гренок и выбежал, хлопнув дверью так, что затрясся весь дом. Эбби мыла посуду, напевая густым контральто: Вода студеного ручья…[12]12
  “Увы, увы” – народная песня шотландского происхождения, здесь и далее перевод О. Б. Румера.


[Закрыть] Дэниэл курил сигарету без фильтра, в бледных лучах солнца вился жидкий дымок. Они расслабились при мне – значит, удалось сойти за свою.

Мне бы радоваться, да как бы не так. Я не предполагала, что проникнусь к ребятам теплыми чувствами. Насчет Дэниэла и Рафа я пока сомневалась, но Джастин излучал теплоту, а суетливость и неуклюжесть только придавали ему обаяния, а насчет Эбби Фрэнк был прав: при иных обстоятельствах я мечтала бы о такой подруге.

Они недавно потеряли близкого человека и до сих пор об этом не знают, и, возможно, погибла Лекси из-за меня, а я прохлаждаюсь у них на кухне, ем их яичницу и морочу им голову. Вчерашние подозрения – стейк с цикутой, прости господи! – показались вдруг до того нелепыми и надуманными, что меня передернуло.

– Дэниэл, нам пора, – сказала наконец Эбби, глянув на часы, и вытерла руки посудным полотенцем. – Что-нибудь привезти тебе с большой земли, Лекс?

– Сигареты, – ответила я. – У меня кончаются.

Эбби выудила из кармана халата пачку “Мальборо”, бросила мне:

– Держи, по дороге еще куплю. Что будешь делать до вечера?

– На диване валяться, читать и есть. Печенье у нас осталось?

– Твои любимые, с ванильным кремом, в жестянке, а с шоколадной крошкой – в холодильнике. – Эбби аккуратно сложила полотенце, повесила на ручку плиты. – Может быть, все-таки хочешь, чтобы кто-нибудь с тобой дома побыл?

До этого Джастин уже спрашивал меня раз шесть. Я уставилась в потолок.

– Не надо.

Взгляд Эбби метнулся от меня к Дэниэлу, но Дэниэл листал книгу, не обращая на нас внимания.

– Ладно, – сказала Эбби. – Смотри не хлопнись на лестнице в обморок. Дэниэл, пять минут?

Дэниэл кивнул, глядя в книгу. Эбби, в одних носках, бесшумно взбежала вверх по лестнице; я услышала, как она выдвигает и задвигает ящики, а спустя минуту она вновь замурлыкала: Я думала, что крепок дуб, и оперлась о ствол спиной…

Лекси курила больше меня, по пачке в день, и начинала уже после завтрака. Я взяла у Дэниэла спички, зажгла сигарету.

Дэниэл взглянул на номер страницы, захлопнул книгу и отложил в сторону.

– Может, не стоит тебе курить? – спросил он. – Учитывая обстоятельства.

– Да ну! – сказала я дерзко и пустила в его сторону дым. – А тебе стоит?

Мои слова его рассмешили.

– Вид у тебя с утра бодрее, – заметил он. – Вечером ты еле на ногах держалась, была какая-то потерянная. И немудрено, а сейчас приятно видеть, как ты оживаешь.

Я взяла на заметку: в ближайшие дни надо потихоньку набирать обороты.

– В больнице мне все уши прожужжали, мол, все наладится со временем, не надо торопиться, – сказала я, – только не пойти ли им подальше? Надоело болеть.

Улыбка Дэниэла расплылась еще шире.

– Могу представить! Уверен, пациентка из тебя была идеальная. – Он подошел к плите, наклонил кофейник, проверяя, остался ли кофе. – Ты хоть что-нибудь помнишь из того, что случилось?

Он вылил себе в кружку остатки кофе, наблюдая за мной; лицо у него было спокойное, ясное, заинтересованное.

– Ни хрена, – ответила я. – Весь тот день начисто стерся, а из предыдущего дня помню обрывки. Думала, вам в полиции уже рассказали.

– Рассказали, – кивнул Дэниэл, – но это вовсе не обязательно, правда. Может, у тебя были причины им так сказать.

Я непонимающе вытаращила глаза:

– Например?

– Понятия не имею. – Дэниэл бережно поставил обратно на плиту кофейник. – Впрочем, если ты что-то помнишь и сомневаешься, говорить ли полиции, мы тебя поддержим; можешь поделиться со мной или с Эбби. Согласна?

Дэниэл потягивал кофе, закинув ногу на ногу, и спокойно наблюдал за мной. До меня понемногу доходило, что имел в виду Фрэнк, сказав, что от этих четверых ничего не добьешься. По лицу Дэниэла не угадаешь, откуда он пришел – то ли с репетиции церковного хора, то ли только что зарубил топором десяток сирот.

– Ну да, еще бы, – подтвердила я. – Но последнее, что я помню, это как вернулась во вторник вечером из колледжа, а потом – как наблевала в больнице в утку, но полиции я это все уже рассказывала.

– Хм… – протянул Дэниэл. И сдвинул пепельницу на другой край стола, ближе ко мне. – Странная штука память. Вот что я хотел спросить: если бы тебе…

Тут по лестнице спустилась, напевая, Эбби, и Дэниэл, мотнув головой, встал и принялся ощупывать карманы.

Я помахала с крыльца, машина Дэниэла, описав плавную дугу, выехала со двора и скрылась за цветущими вишнями. Выждав немного, я закрыла дверь и замерла посреди прихожей, вслушиваясь в тишину пустого дома. Дом будто вздыхал – тихий шорох, точно пересыпают песок – и ждал, что я буду делать.

Я села на нижнюю ступеньку. Ковер с лестницы убрали, но ничем не заменили, через все ступеньки тянулась широкая некрашеная полоса, пыльная, истертая за десятки лет. Я оперлась о стойку перил, нашла удобную позу и задумалась о дневнике.

Если бы Лекси его оставила в спальне, криминалисты нашли бы. Значит, он может быть где угодно – в любой из комнат, в саду; что же в нем было такого, что она скрывала даже от самых близких друзей? Я будто вновь очутилась в дежурке, услыхала голос Фрэнка: Друзей берегла, а тайны свои – тем более.

Другая версия: Лекси носила дневник с собой, перед тем как уйти, положила в карман, и преступник его унес. Это бы объясняло, почему он не пожалел времени и рискнул за ней погнаться (втащил ее под крышу, ощупывал в темноте безжизненное тело, обшаривал карманы, влажные от дождя и крови), – ему был нужен дневник.

Это было бы вполне в духе Лекси – тайны свои берегла, – но, значит, дневник небольшой, умещается в кармане, а Лекси перекладывала его всякий раз, когда переодевалась. Проще и надежней было бы устроить тайник. Там, где ему и дождь не страшен, и никто на него не наткнется; там, где можно уединиться, даже живя бок о бок с четверкой друзей; там, куда можно зайти когда угодно, не привлекая внимания, только не у себя в комнате.

На первом этаже был туалет, на втором – ванная. Я начала с туалета, но он был не больше стенного шкафа – негде спрятать дневник, разве что в бачке, но и в бачке, и за ним пусто. Ванная комната оказалась просторной, на стенах плитка тридцатых годов с черно-белым орнаментом, щербатая ванна, окна без матового покрытия, с потрепанными тюлевыми занавесками. Дверь запиралась на задвижку.

Здесь за бачком тоже ничего. Я села на пол, вынула деревянную панель рядом с ванной. Панель без труда поддалась, скрипнула, но струя воды или шум сливного бачка заглушили бы любой шум. Под ней оказалась паутина, мышиный помет, пыль со следами пальцев, а в углу – красная книжица.

Я задыхалась, как после бега. Дурной знак: в распоряжении у меня весь дом, а я с ходу набрела на тайник Лекси, будто других мест нет. Дом точно сделался тесен, казалось, он наблюдает за мной, смотрит через плечо.

Я поднялась к себе – к Лекси – за перчатками и пилкой для ногтей. И, сев на пол в ванной, вытащила записную книжку – осторожно, за краешки. И принялась пилкой листать страницы. Рано или поздно криминалисты займутся отпечатками пальцев.

Я надеялась, что в дневнике она изливает душу, да как бы не так! Всего лишь записная книжка в красной обложке из кожзаменителя, по странице на каждый день. На первых страницах – напоминания, округлым стремительным почерком: Салат, бри, чеснок, соль; 11 – пара, ауд. 3017; счет за эл.; попросить у Д. Овид.?? Будничные безобидные записи – и от них мороз по коже. За годы работы следователем привыкаешь вторгаться в чужую жизнь всеми возможными способами: я сплю в Лексиной постели, ношу ее одежду, но это… это осколки ее будней, это не для посторонних глаз, не для меня.

В последних числах марта кое-что изменилось. Ни списков покупок, ни расписания семинаров – пустые страницы. Всего три записи угловатым, торопливым почерком. Тридцать первого марта: 10.30 Н. Пятого апреля: 11.30 Н. И одиннадцатого, за два дня до смерти: 11 Н.

Никакого Н в январе-феврале, ни слова до тридцать первого марта. Список контактов Лекси не очень длинный, и в нем, кажется, ни одного имени на Н. Прозвище? Место? Кафе? Кто-то из ее прошлого, как предполагал Фрэнк, – вынырнул из ниоткуда и заслонил весь остальной мир?

Две последние апрельские странички исписаны буквами и цифрами, всё тем же изломанным почерком. АМС 79, ЛХР 34, ЭДИ 49, ШДГ 59, АЛК 104. Счет в какой-нибудь игре? Суммы, которые она давала или брала в долг? Допустим, АМС – инициалы Эбби, Абигаль Мэри Стоун, но остальные никому из списка контактов не подходят. Я долго их разглядывала – нет, ничего не напоминают, разве что номера старинных автомобилей, но с чего бы Лекси запоминать номера машин, а если она этим занималась, почему это государственная тайна?

Никто ни словом не упомянул о том, что в последние недели она была напряжена или вела себя странно. Ничего особенного, говорили Фрэнку и Сэму все до одного свидетели, она была в отличном настроении, как всегда. В последнем видео, за три дня до смерти, она спускается по стремянке с чердака – в красной косынке, с ног до головы в серой пыли, чихает, смеется и в одной руке что-то держит: Ну ты посмотри, Раф, полюбуйся! Это (оглушительный чих) театральный бинокль, наверное, перламутровый, – правда, прелесть? Что бы с ней ни творилось, она хорошо это скрывала, слишком хорошо.

Остальные страницы пусты, кроме двадцать второго августа: Папин д. р.

Выходит, она не подменыш и не коллективная галлюцинация. Где-то у нее есть отец, и она не хотела забыть про его день рождения. Хоть одна тоненькая ниточка да связывала ее с прошлым.

Я вновь перелистала страницы, на этот раз медленнее – не пропустила ли чего? Ближе к началу несколько дат были обведены в кружок: второе января, двадцать девятое января, двадцать пятое февраля. На первой странице – маленький календарь на декабрь 2004-го, и, разумеется, шестое число отмечено кружком.

Двадцать семь дней. Организм у Лекси работал как часы, и она отмечала начало каждого цикла. На исходе марта – двадцать четвертое не обведено в кружок – она наверняка заподозрила, что беременна. Где-нибудь (не дома, а в колледже или в кафе, где никого не удивит упаковка в мусорном ведре) она сделала тест, и жизнь ее перевернулась. Дневник пришлось засекретить, появился Н, а все остальное отодвинулось на задний план.

Н. Акушер? Клиника? Отец ребенка?

– Что ты затевала, детка? – сказала я тихо, в пустоту.

Мне почудился шепот за спиной, я дернулась, но это был лишь ветерок, тронувший тюлевые занавески.

Я хотела взять дневник к себе в комнату, но в конце концов передумала – видно, неспроста Лекси его прятала в ванной, тайник оказался надежным. Все важное я переписала к себе в блокнот, а дневник сунула обратно в нишу, вернула на место дощечку. Прошлась по дому – запоминала, где что находится, и между делом все обыскала, бегло, на скорую руку. Фрэнк наверняка ждет, что я сделаю за день хоть что-то полезное, а про дневник лучше ему пока не рассказывать.

Начала я с первого этажа, затем поднялась наверх. Если найду что-то стоящее, предстоит серьезный спор, что допустимо в суде, а что нет. Я здесь живу, значит, в общих комнатах мне все можно, а вот комнаты ребят под запретом, тем более что в дом я проникла обманом; как раз такие дела приносят адвокатам новые “порше”. Впрочем, если точно знаешь, что искать, почти наверняка найдется законный способ это заполучить.

Дом был слегка растрепанный, будто из сказки, – я все время боялась свалиться с какой-нибудь тайной лестницы или очутиться в совершенно новом коридоре, что открывается раз в две недели. Времени я не теряла – не могла заставить себя передохнуть; казалось, где-то на чердаке тикают огромные старинные часы, отбирают у меня секунду за секундой.

На первом этаже гостиная, кухня, уборная и комната Рафа. У Рафа царил беспорядок – картонные коробки с одеждой, липкие бокалы, всюду клочки бумаги, будто снежинки, – но беспорядок продуманный, Раф явно знал, где что лежит, пусть с виду этого и не скажешь. Одна стена изрисована углем – смелые, мастерские эскизы настенной росписи: бук, ирландский сеттер, человек в цилиндре. На каминной полке – эврика! – Голова: фарфоровый бюст для френолога, надменно смотрит из-под Лексиной красной косынки. Чем дальше, тем больше мне нравился Раф.

На втором этаже комната Эбби, ванная, а чуть дальше – комната Джастина и еще одна, нежилая, – то ли у ребят руки не дошли освободить ее от хлама, то ли Рафу нравилось внизу одному. Я начала с нежилой комнаты. При мысли о том, чтобы зайти к Эбби или Джастину, меня подташнивало от страха.

Дядюшка Саймон, как видно, никогда ничего не выбрасывал. Комната была будто шизофреническая кладовка из глубин сознания: три дырявых медных чайника, заплесневелый цилиндр, сломанная игрушечная лошадка с угрюмым оскалом, половина аккордеона. Я не знаток антиквариата, но, судя по всему, ценностей тут не водилось, тем более таких, из-за которых стоит убивать. В основном рухлядь, что выкидывают за ворота в надежде, что придут пьяные студенты, заберут.

Эбби и Джастин были оба чистоплотны, но каждый на свой манер. Эбби любила безделушки – крохотная алебастровая вазочка с букетиком фиалок, хрустальный подсвечник, жестянка из-под конфет с губастой египтяночкой на крышке, все вычищено до блеска, – и обожала яркие краски; занавески у нее были сшиты из лоскутков – алая парча, хлопок с узором из колокольчиков, тонкое кружево, – и дырки на линялых обоях тоже заклеены лоскутками. Уютно, своеобразно и сказочно, будто в норке у какого-нибудь лесного существа из детских книжек, что носит чепец с оборками и печет пироги с повидлом.

Джастин, как ни странно, оказался минималистом. Возле ночного столика у него лежали книги, ксерокопии и рукописи, на двери он развесил фотографии всей компании – аккуратно, по хронологии, – а в целом все было чисто, строго, по-деловому: белые простыни, белые занавески, темная деревянная мебель, отполированная до блеска, в комоде рядком лежат носки, на нижней полке шкафа – начищенные туфли. В комнате витал еле уловимый аромат, хвойный, мужественный.

Ни в одной из спален ничего подозрительного я не заметила, но во всех трех было что-то общее, тревожащее. Я не сразу сообразила, в чем дело. Стоя на четвереньках, я по-воровски заглядывала под кровать Джастина (пусто, даже пыли нет), и тут до меня дошло: во всех комнатах обосновались надолго. Мне никогда не приходилось жить там, где можно рисовать на обоях или что-то наклеить на стены, – мои тетя с дядей, возможно, не возражали бы, но их дом из тех, где ходишь на цыпочках и подобные мысли не закрадываются, а все, у кого я снимала жилье, вели себя так, будто сдают шедевр Фрэнка Ллойда Райта[13]13
  Фрэнк Ллойд Райт (1867–1959) – знаменитый американский архитектор, оказавший мощное влияние на архитектуру XX века.


[Закрыть]; нынешнего хозяина я несколько месяцев убеждала, что квартира не упадет в цене, если стены перекрасить из тошнотворного бананово-желтого в белый, а психоделический коврик отправить в сарай. Я всегда легко с этим мирилась, но здесь, среди этого разгула домовитости, – я бы тоже не против расписать стены, Сэм здорово рисует – мне вдруг подумалось: все-таки это дикость – жить на птичьих правах у чужих и на все спрашивать разрешения, как маленькая.

Верхний этаж – моя спальня, спальня Дэниэла и еще две нежилые комнаты. В той, что рядом со спальней Дэниэла, свалена, как после землетрясения, старая мебель: серо-бурые стулья-недомерки, на которых явно никто никогда не сидел, шкаф-витрина, будто заблеванный рококо-завитушками, и много чего еще. Кое-что отсюда явно вынесли после переезда, чтобы обставить другие комнаты, об этом говорили пустые места, прорехи в пыли. То, что осталось, было затянуто толстым, липким слоем пыли. В комнате рядом с моей тоже лишь всякая рухлядь (треснувшая каменная грелка, зеленые резиновые сапоги в корке грязи, изъеденная мышами тканая подушка с цветами и оленями) да шаткие груды картонных коробок и старых кожаных чемоданов. Не так давно кто-то начал все это разбирать – на пыльных крышках чемоданов пестрели отпечатки, один даже оттерли почти дочиста, кое-где виднелись таинственные контуры унесенных вещей. На пыльных половицах темнели следы обуви.

Если нужно что-то спрятать – орудие убийства, улику, предмет антиквариата, – лучше места не придумаешь. Я заглянула во все чемоданы, которые кто-то до меня открывал, стараясь на всякий случай не смазать отпечатки пальцев, но они оказались доверху набиты листами бумаги с чернильными каракулями. Видимо, кто-то – наверное, дядя Саймон – пытался увековечить историю семьи Марч, с незапамятных времен. Род Марчей оказался древним – первое упоминание датировалось 1734 годом, – однако ничем интересным они не занимались, только женились, покупали иногда лошадей да потихоньку проедали состояние.

Комната Дэниэла оказалась заперта. У Фрэнка я научилась многому, в том числе вскрывать замки, и этот на вид казался простым, но из-за дневника я уже была на взводе, а наткнувшись на запертую дверь, еще больше разнервничалась. Ведь неоткуда знать, всегда ли Дэниэл запирает комнату или сделал это из-за меня. Не иначе как засаду мне устроил – натянул волосок на дверной косяк или поставил под дверь стакан воды, – и стоит мне зайти, сразу себя выдам.

Комнату Лекси я оставила напоследок – ее уже обыскали, но хорошо бы еще раз пройтись самой. Лекси ничего не хранила, это вам не дядюшка Саймон. Порядок в комнате далеко не образцовый – книги на полках не стоят рядком, а валяются, в шкафу груды одежды, под кроватью три пачки из-под сигарет, надкусанный шоколадный батончик и скомканная страница с заметками о “Городке” Шарлотты Бронте, – но и захламленной комнату не назовешь, слишком мало там вещей. Ни безделушек, ни старых билетов, ни открыток, ни засушенных цветов, ни фотографий; на память она хранила только видео с телефона. Я пролистала все книги, вывернула все карманы, но ничего нового не узнала.

Впрочем, дух постоянства чувствовался и здесь. Лекси экспериментировала с красками на стене у кровати: охра, цвет увядшей розы, бирюзовый. И снова меня кольнула зависть. “Черт бы тебя подрал! – мысленно сказала я Лекси. – Может, ты здесь и дольше жила, зато я не просто живу, мне за это еще и платят!”

Я уселась на пол, достала из чемодана мобильник и позвонила Фрэнку.

– Привет, крошка, – ответил он после второго сигнала. – Ну как, уже засыпалась?

Он был явно в отличном настроении.

– Ага, – отозвалась я. – Ты уж прости. Приезжай, забери меня отсюда.

Фрэнк засмеялся.

– Как движется?

Я включила громкую связь, положила мобильник рядом с собой на пол, а перчатки и блокнот спрятала в чемодан.

– По-моему, неплохо. Кажется, никто ничего не заподозрил.

– А с чего бы им? Нормальному человеку и в голову не придет такой бред. Есть что-нибудь для меня?

– Они все в колледже, и я прошлась по дому. Ни окровавленного ножа, ни одежды со следами крови, ни Ренуара, ни письменных признаний. Даже порножурналов или заначек дури и тех не нашла. Не студенты, а сущие ангелы.

Повязки мои были в пакетиках с номерами, каждая светлее предыдущей – на случай, если вдруг кто-то с больной фантазией заглянет в мусорное ведро, в нашем деле нужно быть готовым к любым странностям. Я достала повязку номер два, распаковала. Вот, должно быть, веселился тот, кто их раскрашивал.

– Нашелся тот самый дневник? – поинтересовался Фрэнк. – Знаменитый дневник, о котором Дэниэл тебе сказал, а нам нет?

Я прислонилась спиной к книжной полке, задрала свитер, сняла старую повязку.

– Если он здесь, в доме, – ответила я, – кто-то его хорошо спрятал.

Фрэнк что-то промычал.

– Или ты была права и преступник его забрал после убийства. Так или иначе, важно, что Дэниэл и компания насчет него соврали. Кто-нибудь вел себя подозрительно?

– Нет. Поначалу им было рядом со мной неловко, но этого следовало ожидать. Главное, что бросается в глаза, – они рады, что Лекси вернулась.

– Я так и понял, когда прослушивал. А, кстати, чуть не забыл. Что было вечером, когда ты ушла к себе? Я слышал, как ты с кем-то разговаривала, но слов не разобрал.

В голосе его мелькнула новая нотка, нехорошая. Я бросила приглаживать краешки свежей повязки.

– Ничего. Все желали спокойной ночи.

– Как мило, – сказал Фрэнк. – В духе Уолтонов[14]14
  “Уолтоны” – один из самых популярных американских телесериалов (1972–1981), о сплоченной семье, переживающей трудные времена.


[Закрыть]. Жаль, я пропустил! Где был твой микрофон?

– В сумочке. Спать с ним не могу, батарейки в бок врезаются.

– Ну так спи на спине. Дверь у тебя не запирается.

– Я ее стулом приперла.

– Прекрасно! Лучшей защиты тебе и не требуется! Господи, Кэсси! – Я представила, как он расхаживает взад-вперед по комнате, схватившись за голову.

– Ну а что тут такого, Фрэнк? В прошлый раз я микрофон включала, только если занималась чем-то интересным. А если я разговариваю во сне, неужто это важно для следствия?

– В прошлый раз ты не жила под одной крышей с подозреваемыми. Эта четверка у нас не во главе списка, но мы их пока не исключаем. Микрофон можно снимать только в душе. Напомнить тебе прошлый раз? Если бы “жучок” у тебя в сумке лежал, мы бы не услышали и тебя бы уже на свете не было. Кровью бы истекла еще до нашего приезда.

– Да-да-да, – согласилась я. – Все поняла.

– Поняла? Снимать нельзя. Это не шутки.

– Поняла.

– Поехали дальше. – Фрэнк немного успокоился. – У меня для тебя подарочек. – Я по голосу почувствовала, что он улыбается: начал с нагоняя, а напоследок приберег что-то хорошее. – Прошелся я по списку контактов нашей Лекси Мэдисон Первой. Виктория Хардинг, помнишь такую?

Я оторвала зубами кусочек пластыря.

– А я должна ее помнить?

– Высокая стройная блондинка, волосы длинные. Тарахтит как из пулемета. Не моргает.

– О боже, – выдохнула я, наклеивая пластырь. – Вики-Липучка! Вот вам и привет из прошлого!

Вики-Липучка – моя однокурсница, изучала в Университетском колледже что-то невнятное. У нее стеклянные голубые глаза, целая куча побрякушек под цвет глаз и сверхъестественная способность тянуть щупальца ко всем полезным людям, в основном к богатеньким парням и девчонкам-тусовщицам. Почему-то она сочла и меня достойной внимания – или просто надеялась на бесплатную наркоту.

– Она самая. Когда ты с ней встречалась в последний раз?

Я закрыла чемодан, спрятала под кровать, напрягла память: Вики не из тех, кто запоминается надолго.

– Кажется, за несколько дней до того, как меня вывели из дела. Потом раз или два наткнулась на нее в городе, но притворилась, будто не заметила.

– Занятно, – сказал Фрэнк, и я представила его хищную улыбку, – ведь она с тобой виделась гораздо позже. Вы мило поболтали в январе две тысячи второго – дату она помнит, потому что как раз сходила на зимнюю распродажу, купила супермодное пальто и хвасталась тебе. Упоминалась – цитирую – “настоящая натуральная замша цвета ламантина”, хотя я понятия не имею, что за зверь ламантин. Ничего не напоминает?

– Нет, – ответила я. Сердце стучало медленно, тяжело, каждый удар отдавался в кончиках пальцев. – Это была не я.

– Я так и подумал. Разговор Вики помнит прекрасно, почти слово в слово, память у этой девицы отменная, не свидетель, а просто мечта, если до этого дойдет. Хочешь узнать, о чем вы говорили?

Так уж устроена Вики: поскольку собственных мыслей в голове у нее негусто, память ее хранит разговоры почти без изменений. Это одна из причин, почему я с ней водилась.

– Напомни, – отозвалась я.

– Столкнулись вы на Графтон-стрит. По ее словам, ты была “в полной отключке”, сначала ее не узнала, не сразу вспомнила, где вы в последний раз виделись. Ты все списала на жуткое похмелье, но она слыхала про твой нервный срыв и решила, что все из-за него.

Фрэнк был в ударе: голос бодрый, как поступь хищника на охоте. Мне было, в отличие от него, несладко. Я и так догадывалась, как все было, не хватало лишь подробностей, и меня вовсе не радовало, что моя версия подтвердилась.

– Но едва ты ее узнала, как сразу оживилась. Даже предложила кофе выпить, поболтать. Кто бы ни была наша девочка, владеть она собой умела.

– Да, – согласилась я. И вдруг поняла, что сижу в позе низкого старта, готовая к броску. В спальне Лекси мне было не по себе, здесь будто на каждом шагу подстерегали ловушки, капканы. – Этого у нее не отнять.

– Вы пошли в кафешку в торговом центре, она хвасталась новыми шмотками, вы и дальше играли в угадайку. Ты, как ни странно, в основном помалкивала. Но обрати внимание, Вики спросила: ты сейчас в Тринити? Видимо, незадолго до нервного срыва ты ей пожаловалась, что у тебя Университетский колледж уже в печенках сидит. И ты подумываешь перевестись – в Тринити, а может, за границу. Припоминаешь?

– Да, – подтвердила я. И не спеша опустилась на Лексину кровать. – Да.

Близился конец семестра, а Фрэнк мне так и не сказал, продолжится ли операция после летних каникул, и я на всякий случай готовила пути к отступлению. А на Вики можно было рассчитывать – любую сплетню мигом разнесет на весь колледж.

Голова шла кругом, перед глазами плыли странные узоры, меняясь, будто в калейдоскопе. То, что эта девушка выбрала Тринити – тот самый колледж, который я когда-то бросила, – с самого начала настораживало, но на деле все оказалось еще хуже. Вроде бы небольшое совпадение – встретились две девушки в маленьком городе, а Вики-Липучка только и знает искать, к кому бы присосаться. Лекси очутилась в Тринити не случайно и не по зову свыше, что толкал ее на мой путь. Я сама ей подсказала. Вместе мы работали слаженно, я и она. Я сама привела ее в этот дом, в эту жизнь, шаг за шагом, неуклонно, как и она меня.