Текст книги "Сходство"

5

До Глэнскхи добирались почти час, хотя дорога была пуста, а машину вел Фрэнк, время тянулось мучительно. Сэм съежился на заднем сиденье, рядом с грудой аппаратуры, и вид у него был самый несчастный; Фрэнк, чтобы разрядить обстановку, врубил на всю катушку радио и насвистывал, мотал головой, отбивал такт на руле. Я едва замечала обоих. День выдался чудесный, ясный и свежий, а я впервые за неделю вырвалась из дома; я опустила стекло, ветер трепал волосы. Тяжелый темный ужас отступил, едва Фрэнк завел машину, на смену ему пришло что-то сладкое, пьянящее, канареечного цвета.

– Так, – сказал Фрэнк, когда мы въехали в Глэнскхи, – проверим, хорошо ли ты здесь ориентируешься. Показывай дорогу.

– Прямо через деревню, четвертый поворот направо, дорога очень узкая, немудрено, что у Дэниэла и Джастина машины как после гонки по бездорожью, хочу домой, в старый добрый грязный Дублин, – сказала я, передразнив его говор. – Домой, домой!

Голова уже вовсю кружилась. Всю дорогу я дергалась из-за замшевой куртки, пахнущей ландышами, и сама же над собой смеялась – куртки испугалась, как в книжках Доктора Сьюза![10]10
  Доктор Сьюз (Теодор Сьюз Гайсел, 1904–1991) – американский детский писатель и мультипликатор.


[Закрыть] Даже тот самый поворот к коттеджу, где встретили меня в первый день Фрэнк и Сэм, меня не отрезвил.

Дорога была немощеная, ухабистая. Увитые плющом деревья казались бесформенными, ветки хлестали по бортам машины, лезли в окно; и вот завиднелись кованые железные ворота – в хлопьях ржавчины, покосившиеся, точно подвыпили. Каменные стойки наполовину скрывал одичалый боярышник.

– Сюда, – сказала я.

Фрэнк кивнул и повернул, и перед нами открылась длинная широкая аллея, обрамленная цветущими вишнями.

– Мать вашу! – не удержалась я. – А я-то сомневалась! А можно я пронесу туда Сэма в чемодане, и будем там жить-поживать до конца наших дней?

– Успокойся, – буркнул Фрэнк. – Когда мы очутимся у порога, лицо у тебя должно быть равнодушное. Да и в доме пока бардак, так что угомонись.

– Ты же говорил, его отремонтировали. Я рассчитываю на кашемировые шторы, а в спальне – на букет белых роз, или накатаю жалобу агенту по недвижимости.

– Я сказал, что ремонт в разгаре. Я не говорил, что они волшебники.

За небольшим поворотом открылась просторная полукруглая площадка, где сквозь гальку пробивались трава и ромашки, и я впервые увидела усадьбу “Боярышник”. Фотографии сильно уступали оригиналу. Георгианских домов в Дублине полно, многие переделаны в офисные здания, безобразные лампы дневного света уродуют их облик, но “Боярышник” – совсем другое дело, он так удачно вписывался в пейзаж, будто был здесь всегда: сзади – горы, впереди – живописный вид на Уиклоу, с одной стороны – светлый полукруг подъездной площадки, с другой – туманные темно-зеленые холмы, а между ними дом, как драгоценный камень в раскрытой ладони.

Сэм коротко, судорожно вздохнул.

– Дом, милый дом, – сказал Фрэнк и выключил радио.

Они ждали меня на крыльце, выстроившись рядком на верхней ступеньке. Я до сих пор мысленно вижу их такими – в позолоте заката, каждая складка одежды и каждая черточка до боли отчетливы и совершенны. Раф привалился к перилам, руки в карманах джинсов; Эбби посередине, привстав на цыпочки, вглядывается вдаль из-под руки; Джастин – прямой, руки заложены за спину. А позади, между колонн, – Дэниэл, смотрит вверх, стекла очков поблескивают на солнце.

Когда Фрэнк затормозил возле дома, шурша галькой, ни один не шелохнулся – застыли, точно фигуры на средневековом барельефе, загадочные, исполненные достоинства и сокровенного смысла. Лишь юбка Эбби порывисто трепетала на ветру.

Фрэнк глянул на меня через плечо:

– Готова?

– Да.

– Умница. Удачи. Ну а мы поедем.

Он выбрался из машины, достал из багажника мой чемодан.

– Береги себя, – сказал Сэм. На меня он не смотрел. – Я тебя люблю.

– Скоро вернусь, – ответила я. Под немигающими взглядами четверки нельзя было даже руки его коснуться. – Завтра позвоню, если получится.

Сэм кивнул. Фрэнк захлопнул багажник – грохот вышел дикий, дом отозвался эхом, с веток сорвались спугнутые вороны – и распахнул передо мной дверцу машины.

Я вылезла, держась за бок, выпрямилась.

– Спасибо, детектив Мэкки, – сказала я Фрэнку. – Спасибо за все.

Мы пожали друг другу руки.

– Всегда пожалуйста! – отозвался Фрэнк. – И не беспокойтесь, мисс Мэдисон, мы этого подонка поймаем.

Он с тихим щелчком выдвинул ручку чемодана, передал его мне; я покатила чемодан по подъездной площадке к крыльцу, где стояла четверка.

Никто из них так и не шелохнулся. Вблизи я будто взглянула на них под иным углом – и с ужасом все поняла. Напряженные позы, поднятые головы, тишина как натянутая струна: им неуютно сейчас друг с другом. Под колесами чемодана пулеметными очередями скрипела галька.

– Привет, – сказала я у подножия лестницы, глядя на них снизу вверх.

В первый миг я и не надеялась дождаться ответа, в голове пронеслось: меня вычислили, что делать? Тут Дэниэл выступил вперед, и картинка дрогнула, ожила. Джастин расплылся в улыбке, Раф выпрямился, помахал рукой, Эбби сбежала с крыльца и кинулась мне на шею.

– Привет-привет, – засмеялась она, – с возвращением!

Волосы у нее пахли ромашкой. Я отпустила ручку чемодана и обняла Эбби, прижала к себе – странное это было чувство, будто обнимаешь девушку с картины кого-то из старых мастеров и удивляешься, что плечи у нее теплые, живые, как твои собственные. Дэниэл с серьезным видом кивнул мне, потрепал меня по волосам, Раф схватил мой чемодан и с грохотом потащил вверх по ступенькам, Джастин похлопал меня по спине – и вот я уже смеюсь и не слышу, как Фрэнк заводит машину и уезжает.

Едва я переступила порог “Боярышника”, мелькнула мысль: я уже здесь бывала. Она отозвалась во мне звонким, словно цимбалы, эхом, и плечи сами собой расправились. Немудрено, что все мне тут знакомо, я же часами изучала фото и видео, но не только в этом дело. Мне был знаком и запах – старого дерева и чайного листа, с ноткой сушеной лаванды, – и солнечные зайчики на истертом паркете, и легкое эхо наших шагов на лестнице, в коридорах. Я словно вернулась домой – и, как ни странно, это было неприятное чувство, в мозгу будто вспыхнул сигнал тревоги.

С той минуты вечер превратился для меня в вихрь образов, звуков и красок, яркий и слепящий. Потолочная розетка, фарфоровая ваза в трещинах, табурет возле пианино, апельсины в миске, быстрый топот на лестнице, звонкий смех. Эбби, сжав тонкими сильными пальцами мое запястье, ведет меня в вымощенный плиткой внутренний дворик позади дома; металлические стулья в завитушках; подрагивают на ветру старые плетеные качели; лужайка, а за нею – высокие каменные стены, наполовину скрытые деревьями и плющом; тень птицы на брусчатке. Дэниэл зажигает мне сигарету, наклонившись ко мне близко-близко, заслонив ладонью огонек спички. Их живые голоса после искаженных записей едва не оглушили меня, а блеск их глаз прожигал насквозь. Я до сих пор иногда просыпаюсь от звука их голосов над самым ухом, мне мерещатся фразы, сказанные в тот день. Иди сюда, – зовет меня Джастин, – во двор, вечерок славный; или Эбби спрашивает: Пора решать, что делать с грядкой для зелени, но мы ждали тебя – как по-твоему… – а когда я просыпаюсь, их нет.

Я тоже, наверное, что-то говорила, не помню что. Помню только, что пыталась привставать на цыпочки, как Лекси, говорить звонким, как у нее, голосом, старалась сделать все как у нее – взгляд, разворот плеч, – пускать дым под нужным углом, пореже озираться, не делать резких движений, не ляпнуть какую-нибудь глупость, не задевать на ходу мебель. И, ей-богу, вновь почувствовала вкус работы агента, аж мурашки по коже! Думала, помню все до мелочей, но ошибалась: легкая дымка воспоминаний не сравнится с тем чувством, прекрасным и смертельным, когда ступаешь по лезвию бритвы, когда одно неловкое движение – и поранишься до кости.

Головокружительный был вечер. Тот, кто мечтал попасть в свою любимую книгу, или фильм, или телепередачу, сможет представить хоть отчасти: все вокруг оживает, все кажется новым, необычным и в то же время родным, и сердце замирает, когда идешь по комнатам, что до сих пор жили лишь в твоем воображении, когда ступаешь по взаправдашним коврам, вдыхаешь тот самый воздух; и необычайно тепло на душе, когда те, за кем так давно наблюдаешь издали, раскрывают объятия, принимают тебя в свой круг. Мы с Эбби лениво раскачивались на качелях, парни сновали из кухни во внутренний дворик и обратно сквозь стеклянные створчатые двери, готовили ужин – пахло жареной картошкой, шкворчало мясо, и меня вдруг одолел лютый голод – и звали нас. Вышел Раф, сел между мною и Эбби на качели, взял из пальцев Эбби сигарету, затянулся. Золотисто-розовое небо понемногу темнело, неслись над горизонтом пухлые облака, словно дым далекого лесного пожара, а в пряном прохладном воздухе веяло травами, землей и новой жизнью. Ужин! – крикнул сквозь звон посуды Джастин.

Длинный стол, накрытый плотной красной камчатной скатертью без единого пятнышка, белоснежные салфетки; свечи, перевитые плющом, язычки пламени отражаются в пузатых бокалах, подсвечивают столовое серебро, мерцают в тускнеющих окнах, словно огни святого Эльма. И эти четверо вокруг стола, на стульях с высокими спинками, неверный свет золотит лица, глазам придает глубину; Дэниэл во главе стола, на другом конце Эбби, рядом со мною Раф, Джастин напротив. Торжественность, о которой я лишь догадывалась по видео и со слов Фрэнка, вблизи оглушала. Я будто попала на банкет, или на военный совет, или играла где-нибудь в одиноком замке в русскую рулетку.

До чего же они были прекрасны! По большому счету, красивым можно назвать только Рафа, и все равно, когда я их вспоминаю, никуда не деться от этой красоты.

Джастин разложил всем по тарелкам стейк “Диана”[11]11
  Стейк, готовящийся с применением техники “фламбе” – на последней стадии готовки обливается бренди и поджигается.


[Закрыть], раздал (В твою честь, – сказал он мне и робко улыбнулся), Раф положил каждому жареной картошки, Дэниэл налил в разномастные бокалы красное вино.

В тот вечер мозг мой работал на износ, и алкоголя бы он не выдержал.

– Мне нельзя, – сказала я. – Антибиотики.

Впервые за вечер в разговоре всплыло ранение, пусть даже вскользь. На долю секунды – или мне почудилось? – в комнате все застыло, бутылка зависла над бокалом, руки у всех будто окаменели. Но тут же Дэниэл продолжил разливать вино – ловко плеснул мне в бокал на два пальца.

– Держи, – сказал он невозмутимо. – Один глоток не повредит. За компанию. – Передал мне бокал, наполнил свой:

– С возвращением!

Едва бокал очутился у меня в руке, в ушах взвыла беззвучная сирена: тревога! Персефона и роковые зерна граната; Никогда не бери еду у чужих; старинные предания: один глоток – и герой замурован навек в волшебных стенах, а дорога домой растворилась в тумане, развеяна ветром. И с новой силой: если это все-таки они, а вино отравлено? Господи, неужели конец? И в голове будто щелкнуло: от них всего можно ожидать. Достаточно вспомнить, как они встречали меня на крыльце, – застывшие позы, холодные внимательные глаза; эти четверо способны весь вечер вести игру и невозмутимо, расчетливо ждать нужной минуты.

Но они улыбались мне, подняв бокалы, и выбора не оставалось.

– Вот я и дома! – отозвалась я и, перегнувшись через стол с мерцающими свечами, украшенными плющом, чокнулась со всеми: с Джастином, Рафом, Эбби, Дэниэлом. Пригубила вино – теплое, пряное, с привкусом меда и летних ягод, оно согрело меня до самых кончиков пальцев; взяла вилку, нож и принялась за мясо.

Возможно, мне помогла еда – стейк был дивный, и у меня проснулся такой аппетит, точно я наверстывала упущенное, но, увы, я ни от кого не слышала, чтобы Лекси была обжорой, поэтому добавки просить не стала, – но именно тогда, за ужином, я увидела всех четверых по-настоящему; после этого впечатления обрели связность, как бусины, нанизанные на нитку, а вечер из пестрой круговерти стал всамделишным и понятным.

– У Эбби есть кукла вуду, – сказал Раф, накладывая себе картошки. – Хотели ее сжечь, как ведьму, но решили дождаться тебя, устроить голосование.

– Сжечь кого – Эбби или куклу? – спросила я.

– Обеих.

– И никакая это не кукла вуду. – Эбби шлепнула Рафа по руке. – Это поздневикторианская кукла, Лекси оценит – она не мещанка.

– Я бы на твоем месте оценивал издали, – посоветовал Джастин. – Сдается мне, в нее вселился злой дух. Куда ни пойду, она на меня смотрит.

– А ты ее положи, у нее глаза и закроются.

– Не стану я ее трогать. А вдруг укусит? И блуждать мне тогда в потемках до скончания веков, искать свою потерянную душу…

– Господи, как же я по тебе соскучилась, – сказала мне Эбби. – Не с кем было поговорить, кроме этих недоумков. Джастин, это всего-навсего пупс!

– Кукла вуду, – повторил Раф с набитым ртом. – Я серьезно. Из шкуры жертвенной козы.

– Сперва прожуй, – велела ему Эбби. И мне: – Из лайки. А голова фарфоровая. Я нашла куклу в шляпной коробке, в комнате напротив моей. Одета она в лохмотья, а я как раз скамейку для ног закончила, вот и решила ей обновить гардероб. Здесь столько лоскутков…

– А волосы… – встрял Джастин, передавая мне блюдо с овощами. – Главное – волосы. Это же кошмар!

– У нее волосы мертвеца, – объяснил мне Раф. – Если воткнуть в нее булавку, наверняка услышишь вопли с кладбища. Попробуй.

– Что я говорила! – вздохнула Эбби. – Придурки. Да, волосы у нее настоящие. С чего он взял, что они с мертвеца?

– Потому что твою куклу вуду сделали году этак в тысяча восемьсот девяностом, ну а считать я умею.

– И при чем тут кладбище? Нет здесь никакого кладбища.

– Не здесь, так где-то еще. Тронешь ее хоть пальцем – где-нибудь в могиле мертвец заворочается.

– Пока сам не избавишься от Головы, – произнесла Эбби с достоинством, – не смей ругать мою куклу.

– Сравнила! Голова – бесценный исследовательский инструмент.

– Мне Голова нравится, – встрепенулся Дэниэл. – Чем она тебе не угодила?

– Смахивает на атрибут Алистера Кроули, вот и все. Поддержи меня, Лекс.

Фрэнк и Сэм мне не рассказали – возможно, сами не заметили – главного об этой четверке: насколько они близки. Любительские видео не в силах этого передать, как не передают и красоты дома. Между ними будто искрил воздух, с каждым словом или движением натягивались тончайшие сияющие нити: Раф достает для Эбби сигареты, не успеет она оглянуться, Дэниэл подхватывает блюдо с мясом, едва Джастин вносит его в комнату, реплики нанизываются друг на друга без пауз. Так общались когда-то и мы с Робом: слаженно.

Похоже, подумала я, мне крышка. Эти четверо спелись, как лучшая в мире капелла, а моя задача – влиться в хор в разгар концерта, ни разу не сфальшивив. Кое-что можно списать на слабость, на лекарства, на последствия травмы – сейчас они рады, что я вернулась и разговариваю, а что именно говорю, неважно, – но этого хватит лишь до поры до времени, а о Голове я слышу впервые. Несмотря на бодрый настрой Фрэнка, в отделе наверняка уже делают ставки, сколько я продержусь (Сэм об этом, скорее всего, не знает, а вот Фрэнк – наверняка), и вряд ли мне дают больше трех дней. Ну и ладно, я не в обиде. Стоило бы тоже присоединиться: десять фунтов на то, что продержусь сутки.

– Выкладывайте, что нового, – сказала я. – Как дела? Кто-нибудь про меня спрашивал? А открытки передавали?

– Прислали уродский букет, – ответил Раф, – от английской кафедры. Гигантские ромашки-мутанты, да еще и крашенные в самые жуткие цвета. Завяли, туда им и дорога.

– Бренда Четыре Сиськи пыталась утешить Рафа, – криво усмехнулась Эбби. – В тяжелые времена.

– О боже! – Раф в ужасе выронил вилку и нож, закрыл лицо руками. Джастин давился со смеху. – Да, пыталась. Двое – она и ее бюст – прижали меня к стенке возле ксерокса и спросили, как я себя чувствую.

Бренда Грили, кто же еще? Вряд ли эта девушка в его вкусе. Тут засмеялась и я – они так старались меня развеселить, а Бренда, похоже, недоразумение ходячее.

– Мне кажется, он в глубине души наслаждался, – кротко вставил Джастин. – Когда он вышел, от него разило скверными духами.

– Чуть не задохнулся. Она меня пригвоздила к ксероксу…

– А на заднем плане играла тихая музыка? – спросила я.

Шутка вышла так себе, но я очень старалась, и Эбби улыбнулась мне уголком рта, а на лице Джастина изобразилось облегчение.

– Чего ты там насмотрелась в больнице? – спросил Дэниэл.

– Да еще и надышала на меня, – проскулил Раф. – Слюнями обвешала. Меня будто изнасиловал морж, вымоченный в освежителе для туалета.

– У тебя не голова, а гнездилище ужасов, – заметил Джастин.

– Предлагала угостить меня стаканчиком, поговорить! Сказала, что мне нужно раскрыться! В каком это смысле?

– Похоже, это ее тянуло раскрыться, – вставила Эбби. – Так сказать.

Раф изобразил, что вот-вот сблюет.

– Все вы тут пошляки, – поморщился Джастин.

– Но я счастливое исключение, – отозвалась я. Участвовать в беседе было все равно что пробовать на прочность темный весенний лед. – Я девушка приличная.

– Ну… – Джастин лукаво улыбнулся мне, – не скажи! Но мы тебя и такую любим. Возьми-ка еще мяса, а то ешь как воробушек. Или не нравится?

Ура! Похоже, и аппетит у Лекси как у меня!

– Да что ты, глупенький, объеденье! – сказала я. – Ко мне аппетит еще не до конца вернулся.

– Ага, понял. – Джастин потянулся через стол, положил мне добавки. – Набирайся сил.

– Ты всегда был моим фаворитом, Джастин, – отозвалась я.

Джастин густо покраснел, и, прежде чем он уткнулся в свой бокал, по лицу его пробежала тень боли – я так и не поняла, в чем дело.

– Давай без глупостей, – сказал он. – Мы по тебе скучали.

– Я тоже, – отозвалась я и хитро улыбнулась. – В основном из-за скверной больничной кормежки.

– Узнаю нашу Лекси, – заметил Раф.

Мне показалось, Джастин хочет что-то добавить, но Дэниэл подлил ему вина, Джастин заморгал, побледнел и снова взялся за вилку и нож. Наступила уютная, сосредоточенная тишина, спутник хорошего ужина. Нарушал ее то шорох, то тихий протяжный вздох. Un ange passe, сказал бы мой дедушка-француз, ангел пролетел. Где-то наверху тихо, сонно пробили часы.

Дэниэл искоса глянул на Эбби – мельком, я с трудом уловила этот взгляд. Дэниэл был в тот вечер самым молчаливым. На видео он тоже говорил мало, но сейчас его молчание было иным – тревожным, сосредоточенным; то ли видеозаписи этого не передавали, то ли это что-то новое.

– Ну что, – спросила Эбби, – как себя чувствуешь, Лекс?

Все тотчас прекратили есть.

– Ничего, – ответила я. – В ближайшие две недели тяжести поднимать нельзя.

– А боли есть? – спросил Дэниэл.

Я дернула плечом.

– Мне выдали охрененные обезболивающие, но пока обхожусь без них. И шрама почти не останется. Внутри мне всё-всё заштопали, а снаружи всего-то шесть швов.

– Дай посмотреть, – сказал Раф.

– Ради бога… – Джастин отложил вилку. Казалось, он готов выскочить из-за стола. – Что ты за садист. Не хочу на них смотреть, спасибо большое.

– За ужином я их видеть точно не хочу, – сказала Эбби. – Не обижайся.

– Никто их и не увидит, – ответила я и, прищурившись, глянула на Рафа – к такому повороту я была готова. – Меня всю неделю щупали и тыкали, и если кто-то еще покусится на мои швы – палец откушу!

Дэниэл по-прежнему всматривался в меня.

– И правильно! – подхватила Эбби.

– У тебя точно ничего не болит? – У Джастина побелели губы, как будто ему при одной мысли самому сделалось больно. – Вначале-то наверняка болело. Сильно?

– Ничего у нее не болит, – оборвала его Эбби. – Она только что сказала.

– И спросить нельзя. В полиции говорили…

– Господи, ну она же попросила!

– Что? – встрепенулась я. – Что в полиции говорили?

– Думаю, – вмешался Дэниэл мягко, но властно и, повернувшись на стуле, глянул на Джастина, – пора сменить тему.

И вновь тишина, на сей раз не такая уютная. Раф скрежетнул ножом по тарелке, Джастин поморщился, Эбби взяла перечницу, тряхнула легонько, стукнула ею по столу.

– В полиции спрашивали, – сказал вдруг Дэниэл, глядя на меня поверх бокала, – вела ли ты дневник, записную книжку или что-то в этом роде. Я решил, что лучше нам ответить “нет”.

Дневник?

– Вот и правильно, – кивнула я. – Еще не хватало, чтобы в моих вещах рылись.

– Они и так рылись, – сказала Эбби. – Прости. Твою комнату обыскали.

– Вот черт! – возмутилась я. – И вы им позволили?

– У нас никто не спрашивал, – сухо ответил Раф.

– А вдруг у меня там любовные письма, или порнуха, или еще что-нибудь личное?

– Это им и было нужно.

– На самом деле они были неподражаемы, – сказал Дэниэл. – Полиция. Похоже, им было все до лампочки, просто отбывали обязанность. Я бы с удовольствием посмотрел на обыск, но не рискнул напрашиваться.

– То, что искали, все равно не нашли, – сказала я с торжеством. – Где он, Дэниэл?

– Представления не имею, – слегка удивился тот. – Думаю, там же, где ты его и хранишь.

И он вновь принялся за стейк.

Ребята убрали посуду, мы с Эбби сидели за столом и молча курили, и молчать с ней вдвоем было приятно. Из гостиной, куда вели большие раздвижные двери, слышны были шаги, тянуло дымком.

– Устроим спокойный вечер? – Эбби глянула на меня сквозь сигаретный дым. – Почитаем, и спать?

После ужина они отдыхали – играли в карты, слушали музыку, разговаривали, потихоньку приводили в порядок дом. Казалось, проще всего почитать.

– Отлично, – поддержала я. – Мне с диссертацией нагонять надо.

– Угомонись, – сказала Эбби с той же кривой усмешкой. – Ты первый день дома, времени у тебя вагон. – И, потушив сигарету, распахнула створчатые двери.

Гостиная оказалась огромной и неожиданно прекрасной. На фото видна была лишь ветхость, а очарование ускользало. Высокий потолок с лепниной по периметру; широкие половицы, нелакированные, кривоватые; жуткие обои в цветочек, местами ободранные, но из-под них проглядывают другие – розово-кремовые в золотую полоску, с тусклым шелковистым блеском. Мебель старинная, разномастная: обшарпанный карточный столик с инкрустацией из розового дерева, выцветшие парчовые кресла, длинный, неудобный на вид диван; полки ломились от книг – потрепанные кожаные переплеты вперемешку с пестрыми бумажными обложками. Люстры не было, лишь горели торшеры да потрескивал огонь в большом камине с кованой решеткой, и от него по углам, затянутым паутиной, метались тени. Словом, хаос – и в этот хаос я влюбилась, едва переступив порог.

Кресла, с виду уютные, так и манили, я уже направилась к одному из них, но тут в голове будто тормоз сработал. Я слышала стук собственного сердца. Я забыла, какое из кресел мое, забыла начисто. Ужин, блаженное безделье, уютное молчание наедине с Эбби, вот я и расслабилась.

– Я сейчас, – бросила я на ходу и юркнула в уборную – пусть остальные рассядутся, не оставив мне выбора, а дрожь в коленках уймется. Я отдышалась, голова снова заработала, и я вспомнила, где обычно сижу – в глубоком викторианском кресле для кормящих матерей, сбоку от камина. Фотографий мне Фрэнк показывал предостаточно. Это я должна была помнить.

Чуть все не испортила: села бы не в то кресло – и конец! И четырех часов бы не продержалась.

Когда я вернулась в гостиную, Джастин тревожно глянул на меня из-под нахмуренных бровей, но никто ни слова не сказал. Книги мои лежали на низком столике возле кресла: толстые исторические справочники, потрепанная “Джейн Эйр” поверх линованного блокнота, пожелтевший бульварный роман – Рип Корелли, “Охота на мужчин”, наверняка не для диссертации, но как знать, – на обложке воздушная красотка в юбке с разрезом, в чулке у нее пистолет (“Мужчины на нее слетались как мухи на мед – кто подлетит, того и прихлопнет!”). Ручка моя – синяя шариковая, с обгрызенным кончиком – лежала там же, где я ее оставила в среду вечером, не дописав предложение.

Спрятавшись за книгой, я украдкой наблюдала за остальными, не смотрит ли кто на меня с подозрением, но все углубились в чтение с привычной сосредоточенностью, внушавшей почти трепет. Эбби, сидя в кресле, а ноги поставив на расшитую скамеечку – ту самую, которую отреставрировала, – листала страницы, накручивая на палец локон. Раф сидел напротив меня, в другом кресле у камина, он то и дело откладывал книгу и наклонялся подбросить полено, пошуровать кочергой. Джастин лежал на диване с блокнотом на груди и что-то записывал, бурча себе под нос, пыхтя, озабоченно прищелкивая языком. Позади него на стене висел потрепанный гобелен, сцена охоты; казалось бы, Джастин в вельветовых штанах и очках без оправы совершенно не сочетался с фоном, но, как ни странно, выглядел он вполне уместно. Дэниэл сидел за карточным столиком в круге света от торшера, склонив каштановую голову, и не двигался, лишь нет-нет да и перевернет страницу. Тяжелые шторы из зеленого бархата были раздвинуты, и я представила, как мы выглядим со стороны, если наблюдать снаружи, из тенистого сада, – тихие, сосредоточенные, в отсветах камина; прекрасные и умиротворенные, будто из сна. На один пьянящий миг я позавидовала Лекси Мэдисон.

Дэниэл почувствовал мой взгляд, поднял голову и улыбнулся мне. Впервые за все время я увидела его улыбку, она дышала неотразимой суровой нежностью. И он вновь склонился над книгой.

Спать я легла рано, часов в десять, – отчасти ради роли, отчасти, и тут Фрэнк был прав, потому что выдохлась. Мозг мой ощущал себя так, будто поучаствовал в интеллектуальном триатлоне. Я закрыла дверь спальни Лекси (нежный запах ландыша тотчас окутал мою шею, тревожный, любопытствующий), прижалась спиной к ней. Думала, и до кровати не доберусь, сползу по стенке и усну, не успев даже рухнуть на ковер. Первый день дался тяжелее, чем во время прошлой операции, и не из-за того что я старею, теряю форму, и не по другим лестным причинам, которые назвал бы О’Келли. В тот раз первую скрипку играла я – решала, с кем общаться, определяла дистанцию. А теперь Лекси уже за меня все решила и выбора мне не оставила, надо было строго следовать ее правилам, напряженно вслушиваться, словно сидишь в старых трескучих наушниках, а она отдает распоряжения.

Чувство, что командую здесь не я, было мне знакомо по прошлым делам, из самых неприятных. Почти все они плохо закончились. Но в них тон задавал убийца, всю дорогу нас опережая на несколько шагов. Впервые мне попалось дело, где всем заправляла жертва.

Впрочем, кое в чем сейчас было проще. Тогда, в Университетском колледже Дублина, от каждого моего слова оставался неприятный осадок, мерзкое послевкусие, как от плесневелого хлеба. Я уже говорила, не терплю вранья. А на этот раз каждое слово оставляло свежий привкус правды. Напрашивались лишь два возможных объяснения: либо я безбожно себя обманываю (без самооправданий спецагенту не прожить), либо, если отвлечься от голых фактов, на самом глубинном уровне я не лгу. Если нигде не сфальшивить, то почти каждое слово мое – правда, только не моя, а ее, Лекси. Пожалуй, разумнее всего, решила я, отклеиться от двери и лечь спать, пока окончательно не увязла в рассуждениях.

Спальня располагалась наверху, в глубине дома, напротив комнаты Дэниэла, над комнатой Джастина. Не слишком просторная, но и не слишком тесная, с низким потолком, простенькими белыми занавесками и шаткой узкой кроватью из кованого железа, которая заскрежетала, как старинный бельевой каток, едва я присела, – если Лекси умудрилась на ней забеременеть, аплодирую стоя! Кровать была застлана свежевыглаженным синим покрывалом, кто-то постелил чистое белье. Мебели было немного: полка с книгами, узкий деревянный шкаф с жестяными бирками внутри (ШЛЯПЫ, ЧУЛКИ), дешевая тумбочка с пластиковой лампой, старый туалетный столик с пыльной резьбой и трельяжем, отражавшим мое лицо под самыми неожиданными, пугающими углами. Я подумывала завесить зеркало простыней или чем-нибудь еще, но пришлось бы объяснять почему, к тому же меня не оставляло чувство, что отражение продолжит жить отдельно от меня, сколько его ни занавешивай.

Я открыла чемодан, чутко вслушиваясь в звуки на лестнице, достала свой новый револьвер и пластырь для повязок. Даже дома я сплю с револьвером наготове – старая привычка, и в чужой спальне совсем не хотелось ей изменять. Револьвер я приклеила пластырем к тумбочке сзади – близко, но не на виду. На той стороне тумбочки ни пылинки, ни паутинки – здесь до меня побывали криминалисты.

Перед тем как облачиться в голубую пижаму, я сдернула фальшивую повязку, отцепила “жучок” и затолкала всю эту сбрую на дно чемодана. Пусть Фрэнк рвет и мечет, мне плевать, у меня свои резоны.

Первая ночь на новом месте во время спецоперации никогда не забывается. Весь день держишь себя в руках, следишь за собой так же зорко и неумолимо, как и за всеми вокруг, но ночью, когда лежишь одна в незнакомой постели, в комнате, где даже сам воздух кажется не твоим, можно позволить себе немного расслабиться, провалиться в сон и в чужую жизнь, словно камешек в прохладный зеленый омут. Даже если опыта у тебя нет, догадываешься, что в этот миг с тобой случится необратимое и наутро проснешься уже другим человеком. Мне надо было войти в новую жизнь, не прихватив с собой ничего из моей собственной, как в сказках дети дровосеков снимают амулеты, чтобы попасть в зачарованный замок, как новообращенные в древних культах проходили обряды посвящения нагими.

На полке я нашла старинное иллюстрированное издание сказок братьев Гримм, прекрасное, хрупкое, и взяла с собой в постель. Это был подарок Лекси на прошлый день рождения от Великолепной четверки, на форзаце выведено перьевой ручкой, летящим наклонным почерком (наверняка писал Джастин): 1.3.04. С днем рождения, МАЛЫШКА! (Ну когда же ты наконец повзрослеешь?) С любовью… – и четыре подписи.

Я сидела в постели с книгой на коленях, но было не до чтения. Из гостиной долетали приглушенные голоса, а за окном не спал сад: то листья зашелестят на ветру, то залает лисица, то ухнет сова; всюду шорохи, посвисты, хруст. Я оглядывала странную комнатку Лекси Мэдисон и прислушивалась.

Ближе к полуночи заскрипели ступеньки и кто-то робко постучал. Я подскочила чуть ли не до потолка, метнулась к чемодану, убедилась, что он закрыт, и сказала: “Заходите”.

– Это я, – отозвался из-за двери Дэниэл, или Раф, или Джастин, так тихо, что и не разобрать, кто именно. – Спокойной ночи хотел пожелать. Мы ложимся.

Сердце у меня колотилось.

– Спокойной ночи, – отозвалась я. – Сладких снов!

На лестнице, сверху и снизу, слышались голоса, призрачные и переливчатые, словно хор цикад, ласковые, будто кто-то гладит тебя по голове. “Спокойной ночи, – шептали они, – доброй ночи, сладких снов! С возвращением, Лекси! Добро пожаловать домой! Доброй ночи, сладких снов!”

Сплю я чутко, и слух у меня тонкий. В ту ночь я проснулась под утро, всего лишь миг – и сна ни в одном глазу. Напротив, в комнате Дэниэла, кто-то шептался.