Текст книги "Сходство"

Фрэнк между тем заливался соловьем:

– А наша девочка отвечает: нет, я пока что нигде не учусь, я путешествовала. А куда ездила, толком не сказала, Вики думает, что в психушке лежала. Но это нам на руку, Вики считает, что психушка эта в Штатах или в Канаде. Во-первых, она помнит про твою выдуманную канадскую родню, а главное, за то время, пока вы не виделись, у тебя откуда-то появился заметный американский акцент. Теперь мы не только знаем, когда и как эта девушка присвоила имя Лекси Мэдисон, но и примерно представляем, откуда начинать поиски. За это мы должны угостить Вики-Липучку коктейлем.

– Сам и угощай, – сказала я. И не узнала своего голоса, но Фрэнк на радостях ничего не заметил.

– Я созвонился с ребятами из ФБР, сегодня вышлю им по электронной почте документы и фото. Вполне вероятно, девочка наша в бегах, так что, может, что полезное и узнают.

Из зеркала на туалетном столике на меня смотрела Лекси в трех экземплярах.

– Держи меня в курсе, хорошо? – попросила я. – Если будут новости, скажи.

– Ладно. Хочешь с дружком своим поговорить? Вот он, рядом.

Сэм и Фрэнк в одном кабинете. Подумать только!

– Чуть позже ему перезвоню, – ответила я.

На заднем плане забубнил голос Сэма, и мне вдруг так захотелось с ним поговорить, что аж скрутило.

– Говорит, проверил все данные за последние полгода твоей работы в Убийствах, – продолжал Фрэнк, – и всех, кому ты могла насолить, так или иначе исключил. Обещал держать тебя в курсе.

Другими словами, операция “Весталка” тут ни при чем. Сэм, Сэм. Через вторые руки, издалека пытается меня успокоить – тихо, упорно старается отмести единственную понятную ему угрозу. Интересно, сколько ему удалось поспать в эту ночь?

– Спасибо, – ответила я. – Передай ему спасибо, Фрэнк. Скажи, что я скоро перезвоню.

Мне захотелось на свежий воздух – и глаза устали пялиться на пыльную мебель, и жутковато было в доме, где, казалось, даже сам воздух обо мне что-то знает, дом за мной наблюдает, подмигивает украдкой. Я пошла к холодильнику, сделала два бутерброда – один с индейкой (горчица у них отменная!), другой с повидлом, – плеснула в термос кофе и взяла все это с собой на прогулку. Скоро, очень скоро мне предстоит бродить по здешним тропинкам в темноте, да еще и на пару с убийцей, который их знает как свои пять пальцев. Не мешало бы загодя осмотреться как следует.

Оказалось, эта местность – настоящий лабиринт, десятки узких тропок вьются из ниоткуда в никуда среди кустов, полей и рощ, но ориентировалась я намного лучше, чем ожидала, сбилась с дороги всего дважды. Спасибо Фрэнку, не зря меня учил. Проголодавшись, я влезла на каменную стену и принялась за бутерброды с кофе, любуясь склонами гор и мысленно посылая подальше и Домашнее насилие, и Мейера с вонючим ртом. День был солнечный, яркий, высоко в прохладном небе висели легкие облачка, но за всю прогулку я не встретила ни души. Где-то далеко залаяла собака, ее подозвали свистом. Неужто Глэнскхи стерли с лица земли бластером и никто не заметил?

На обратном пути я осмотрела как следует всю территорию усадьбы. Марчи лишились большей части поместья, но и то, что осталось, впечатляло. Каменные стены выше моего роста, а вдоль них деревья, в основном боярышник, которому дом и обязан своим именем, но заметила я и дубы, и ясени, и зацветающую яблоню. Ветхая конюшня – вдали от дома, чтобы не долетал запах, – служила Дэниэлу и Джастину гаражом. Когда-то в ней помещалось шесть лошадей, а теперь был свален пыльный садовый инвентарь и брезент; судя по всему, к ним давно никто не прикасался, ну и я не стала ничего трогать.

За домом раскинулся луг, ярдов сто в ширину, на границе луга густые деревья и каменная стена, увитая плющом. В стене – ржавая железная калитка, откуда Лекси вышла в ту последнюю ночь навстречу смерти, а рядом, в укромном уголке, – широкая заросшая грядка. Я узнала розмарин и лавр – та самая грядка с зеленью, о которой говорила Эбби накануне вечером. Казалось, с тех пор прошли месяцы.

Издалека дом выглядел изящным и таинственным, будто на старинной акварели. Вдруг прошуршал по траве ветерок, всколыхнул длинные лозы плюща, и земля чуть не ушла у меня из-под ног. У стены, ярдах в двадцати-тридцати от меня, кто-то притаился среди плюща; кто-то стройный, легкий как тень, сидел на троне. Волосы у меня на затылке зашевелились.

Револьвер я оставила за тумбочкой Лекси. Закусив губу и не спуская глаз с плюща, я схватила толстую сломанную ветку, а плющ между тем вновь замер – ветер стих, и сад сверкал на солнце, неподвижный, сонный. Я двинулась вдоль стены, сжав покрепче ветку, и откинула завесу плюща.

Там было пусто. Стволы деревьев, раскидистые ветви и плющ образовали у стены укромный уголок, небольшую уютную нишу. В нише – две каменные скамьи, а между ними из отверстия в стене сочится струйка воды, стекает по низким ступеням в крохотный мутный пруд, вот и все. Заплясали тени, и вновь мне почудилось на миг, будто скамьи стали вдруг выше, а на одной из них сидит кто-то стройный, осанистый. Я опустила занавес из плюща – видение исчезло.

Теперь уже не только дом казался мне живым существом. Я отдышалась, осмотрела нишу. Скамьи кое-где поросли мхом, но большую часть мха недавно соскоблили – про это место кто-то знал. Годится ли этот уголок для встреч? – пожалуй, нет, чересчур близко к дому, вряд ли сюда пускают чужих, да и ковер из листвы и веток вокруг пруда явно нехоженый. Я поскребла его мыском туфли – обнажились широкие гладкие плиты. Блеснул в грязи металл, сердце екнуло – нож! – нет, что-то другое, маленькое. Пуговица, мятая, исцарапанная, а на ней – единорог и лев. Кто-то тут давным-давно служил в британской армии.

Отверстие, откуда лилась вода, было забито грязью. Спрятав в карман пуговицу, я опустилась на колени, стала его прочищать, орудуя веткой. Стена была толстая, возилась я долго, а когда закончила, получился небольшой водопад – журчал весело, а руки у меня пахли свежей землей и палой листвой.

Я сполоснула руки, посидела на скамье с сигаретой, слушая шум воды. Здесь было хорошо – тепло, тихо и уютно, будто в звериной норке или в тайном укрытии ребенка. Пруд стал наполняться, над ним толклась мошкара. Излишек воды уходил через крохотный желоб в землю; я выловила из пруда листья, и вода в нем стала такой чистой, что я увидела в ней свое отражение, подернутое мелкой рябью.

На часах Лекси половина четвертого. Я продержалась сутки, посрамив тех, кто ставил против меня. Сунув недокуренную сигарету обратно в пачку и раздвинув занавес из плюща, я пошла в дом, читать черновики диссертации. Повернулся в замке ключ, скрипнула дверь, в прихожую ворвался свежий воздух, и дом уже не выглядел враждебным, он словно улыбнулся и ласково погладил меня по щеке: добро пожаловать!

7

В тот вечер я вышла на прогулку. Надо было позвонить Сэму, да и мы с Фрэнком решили, что чем раньше Лекси вернется к привычному распорядку, тем лучше – не стоит заострять внимание на травме, это следует приберечь как козырь. Небольших различий в поведении не избежать, но пусть остальные спишут всё на ранение, и чем больше я буду лажать, тем вероятнее, что кто-нибудь подумает: господи, Лекси теперь совсем другой человек.

После ужина мы сидели в гостиной. Дэниэл, Джастин и я читали, Раф наигрывал на пианино неспешную моцартовскую фантазию, то и дело прерываясь и повторяя пассажи, что особенно ему нравились или где он только что сбился; Эбби, склонив голову, шила кукле нижнюю юбку из старинного ажурного полотна крохотными, почти невидимыми стежками. Ничего зловещего я в этой кукле не видела, не из тех, что смахивают на одутловатых безобразных взрослых, – длинная темная коса, задумчивое мечтательное лицо, вздернутый носик, спокойные карие глаза, – но я понимала, почему ребят от нее в дрожь бросает. Кукла лежала враскорячку у Эбби на коленях, и от взгляда ее больших печальных глаз мне делалось почему-то стыдно, и было что-то тревожащее, неприятное в ее тугих кудряшках.

Ближе к одиннадцати я встала и направилась к стенному шкафу за кроссовками (в свой суперсексуальный корсет я влезла еще до ужина, чтобы не изменять привычкам Лекси и не уходить не вовремя к себе в комнату; Фрэнк бы мной гордился). Опустившись на каминный коврик, я поморщилась, тихонько охнула, и Джастин встрепенулся:

– Что с тобой? Нужны таблетки?

– Не-а, – ответила я, распутывая шнурок. – Просто неудачно села.

– На прогулку? – спросила Эбби, подняв взгляд от куклы.

– Ага. – Я сунула ногу в кроссовку. На стельке виднелся контур ступни, чуть поуже моей.

И вновь все в комнате будто затаили дыхание. Раф взял на пианино аккорд, и эхо еще не отзвучало.

– А стоит ли? – спросил Дэниэл, заложив пальцем страницу.

– Чувствую я себя отлично, – сказала я. – Швы болят только при резких движениях, от прогулки не разойдутся, не бойся.

– Я не про это, – пояснил Дэниэл. – Тебе не страшно?

Четыре пары глаз уставились на меня, будто просвечивая насквозь. Я пожала плечами, затянула потуже шнурок.

– Нет.

– Почему нет? Ты уж прости за любопытство.

Раф поерзал, заиграл взволнованную трель где-то на верхних октавах. Джастин поморщился.

– Потому что, – ответила я. – Не боюсь, и все.

– Но ведь всякий бы на твоем месте боялся, разве не так? Ведь ты даже не знаешь…

– Дэниэл, – сказал почти шепотом Раф, – отстань от нее.

– Лучше бы тебе остаться, – проронил Джастин. И весь скривился, точно у него живот свело. – Честное слово.

– Мы волнуемся, Лекс, – прошептала Эбби. – Даже если тебе хоть бы что.

Трель все еще звучала, назойливо, как будильник.

– Раф, – взмолился Джастин, зажав ладонью ухо, – перестань.

Раф словно и не слышал.

– Она и так истеричка, а вы ее еще подзуживаете…

Дэниэл не обращал внимания.

– Ты считаешь, мы во всем виноваты? – спросил он у меня.

– Боитесь за меня, ну и бойтесь на здоровье, – сказала я, надевая вторую кроссовку. – Если задергаюсь сейчас, так и буду дергаться всю жизнь, – нет уж, спасибо.

– С чем тебя и поздравляю, – ответил Раф, завершив трель чистым аккордом. – Фонарик возьми. Пока! – Он отвернулся от пианино и начал листать книгу.

– И телефон, – напомнил Джастин. – Если вдруг тебе плохо станет или… – Голос у него сорвался.

– Дождь, кажется, утих, – сказал Дэниэл, выглянув в окно, – но может быть прохладно. Дождевик наденешь?

Я не понимала, к чему он это говорит. Не прогулка, а операция “Буря в пустыне”!

– Обойдусь, – ответила я.

– Хмм… – Дэниэл внимательно оглядел меня. – Хочешь, пойду с тобой?

– Нет, – вмешался Раф, – лучше я. Ты же работаешь. – Он захлопнул крышку пианино, вскочил.

– Да к черту! – взвилась я. Всплеснула руками, обвела всех четверых гневным взглядом. – Подумаешь, прогулка, велико дело! Обойдусь без бронежилета, без сигнальной ракеты и уж тем более без телохранителя! Или кто-то не согласен?

Поболтать наедине с Дэниэлом или Рафом было бы заманчиво, но можно и как-нибудь в другой раз. Если кто-то меня караулит там, на тропинках, еще не хватало его спугнуть.

– Узнаю нашу Лекси. – Джастин слабо улыбнулся. – Справишься сама, да?

– Хотя бы, – невозмутимо заметил Дэниэл, – не ходи той же дорогой, что и в прошлый раз, ладно?

Он пристально смотрел на меня, по-прежнему держа палец в книге, на лице читалось лишь легкое беспокойство.

– Я бы с радостью, – ответила я, – если бы только помнила, какой дорогой шла. А раз ничегошеньки не помню, пойду на свой страх и риск, так?

– Ох, – вздохнул Дэниэл, – конечно. Прости. Захочешь, чтобы мы тебя встретили, – звони. – И снова уткнулся в книгу.

Раф плюхнулся на табурет перед пианино и заиграл “Рондо в турецком стиле”.

Ночь была ясная, высоко в прохладном небе сияла луна, отбрасывая бледные отблески на темные листья боярышника; я наглухо застегнула Лексину замшевую куртку. Луч фонарика освещал узкую тропку, и невидимые поля справа и слева вдруг показались бескрайними. С фонариком я была уязвимей, привлекала к себе внимание, но выключать его не стала. Если кто-то маячит поблизости, он и так знает, где меня найти.

Никто не появлялся. Что-то крупное, тяжелое шарахнулось в сторону от тропы; я посветила фонариком – корова, смотрит на меня большими скорбными глазами. Я шла и шла, медленным шагом – идеальная мишень, – и все думала о том разговоре в гостиной. Интересно, как воспринял его Фрэнк. И непонятно, то ли Дэниэл пытался разбудить мою память, то ли хотел проверить, вправду ли я ничего не помню или только притворяюсь.

Я не подозревала, что иду к заброшенному коттеджу, пока не уперлась в него – он высился темной громадой на фоне неба, а в уцелевших окнах дрожали, как огоньки свечей на алтаре, отсветы звезд. Я выключила фонарик: через поле перейду и в темноте, а на свет в коттедже, чего доброго, сбегутся перепуганные соседи. Трава тихонько шуршала под ногами. Я коснулась каменной притолоки, будто в знак приветствия, и переступила порог.

Тишина внутри была другая – глубокая, густая, слегка давящая. Лунный луч блеснул на щербатой каминной кладке в дальней комнате.

Я села на выступ стены в том самом углу, где Лекси сжалась в комок и умерла. По-хорошему, мне следовало бы испугаться, ведь она умерла совсем рядом, я могла бы, протянув руку сквозь время, коснуться ее волос, – но я не испугалась. Ведь у коттеджа и без нее длинная история, целых полтора века тишины, и смерть Лекси для него лишь миг; он уже вобрал ее в себя, сомкнул над нею своды.

В ту ночь я начала думать о Лекси иначе. До сих пор мне казалось, что она вторглась без спросу в мою жизнь, бросила мне вызов, и при мысли о ней я напрягалась, готовилась к бою. А на самом деле это я вошла в ее жизнь из ниоткуда, поднесла ей все на блюдечке, а Вики-Липучка послужила пешкой; это я ей бросила вызов, а она его приняла – приняла за годы до того, как мне открылась другая сторона медали. В небе медленно плыла луна, и я представила Лекси с моим лицом, посеревшим и немым, на стальной полке в морге; лязгает ящик – и она остается во тьме одна. Представила, как она сидит на том же выступе стены, что и я сейчас, другими ночами, канувшими в вечность, и почувствовала себя такой живой и настоящей, будто меня наложили на ее зыбкий силуэт, – и у меня защемило сердце. Захотелось рассказать ей все, что было бы ей интересно, – как справились ее студенты с “Беовульфом”, что приготовили ребята на ужин, какое сегодня небо, – все, что я для нее приберегла.

В первые месяцы после операции “Весталка” я всерьез подумывала сбежать. Казалось, как ни странно, что это единственный способ вновь обрести себя: взять паспорт и смену одежды, нацарапать записку (Дорогие мои, я уехала. С любовью, Кэсси.) и улететь ближайшим рейсом куда угодно, оставив здесь все, что изменило меня до неузнаваемости. Незаметно для меня самой, не знаю точно когда, жизнь моя утекла сквозь пальцы и разбилась вдребезги. Все, что было у меня, – работа, друзья, квартира, одежда, отражение в зеркале – будто принадлежало кому-то другому, стройной ясноглазой девчушке, которую уже не вернешь. А я развалина, захватанная грязными пальцами, во мне засели, как занозы, осколки былого кошмара, мне здесь больше не место. Я шла по своей утраченной жизни, как призрак, стараясь нигде не оставить кровавых следов, и мечтала очутиться где-нибудь в теплых краях, на Бермудах или Бонди-Бич, училась бы ходить под парусом, а о своем прошлом плела невинные небылицы.

Сама не знаю, почему все-таки осталась. Сэм, наверное, назвал бы это мужеством – он всегда склонен видеть в людях хорошее, – а Роб сказал бы, что из чистого упрямства, но я не обольщаюсь: это не то и не другое. Нельзя ставить себе в заслугу вынужденные поступки. Если тебя загнали в угол, проще действовать не рассуждая, держаться знакомых вещей. Думаю, слишком уж сложным и непривычным казалось бегство, вот я и осталась. Единственное, что я могла, – нащупать под ногами клочок твердой почвы и стараться на этом клочке удержаться.

А Лекси сбежала. Когда ей представился случай, она не сопротивлялась, не то что я, а ухватилась за эту возможность обеими руками, заглотила ее целиком, извлекла из нее все, что можно. У нее хватило ума и мужества отбросить прежнее разрушенное “я” и как ни в чем не бывало уйти, начать заново, с чистого листа.

И вот после стольких усилий кто-то пришел и отобрал у нее выстраданную новую жизнь, бездумно, точно сорвал цветок. Меня захлестнула вдруг бешеная злость – не на нее, как раньше, а за нее.

– Неважно, чего ты хочешь, – шепнула я в темноту, – я здесь. Я с тобой.

Воздух словно всколыхнулся – легкий вздох, тихий, радостный.

Было темно, большие рваные облака закрыли луну, но тропинку я уже запомнила так хорошо, что могла обойтись без фонарика, и когда дошла до калитки, то рука сама потянулась к задвижке. У агентов время течет по-иному – не верилось, что я здесь живу всего второй день.

Дом, черный на черном, угадывался лишь по контуру крыши, выше которого начинались звезды. Он казался огромным и призрачным, размытым – подойди ближе, и растает. Золотые окна, похожие на картинки в волшебном фонаре, лучились теплом: в кухне сияют на стенах медные сковородки, в гостиной на диване склонились над толстой книгой Дэниэл и Эбби.

Выглянула из-за облака луна, и в глубине дворика я увидела Рафа, он сидел, одной рукой обхватив колени, с бокалом в другой. Сердце у меня подпрыгнуло. Если бы он увязался за мной на тропинке, я бы увидела, да и ничем подозрительным я не занималась, но все-таки слегка тревожно. Наверное, дело в его позе: застыл на краю лужайки, подняв голову, – поджидает меня.

Я понаблюдала за ним, стоя у калитки под боярышником. Смутные мысли, бродившие в голове, обрели четкость. Вспомнились его слова про истеричку, ехидный тон, обиженный взгляд. И лишь теперь я поняла: Раф почти ни слова мне не сказал после моего приезда, разве что “передай соус” и “спокойной ночи”; он говорил при мне, возле меня, но не со мной. Вчера он один не обнял меня при встрече, просто схватил мой чемодан и ушел. Открытой неприязни он не выказывал, ясно было одно: Раф на меня за что-то взъелся.

Он заметил меня, как только я вышла из тени боярышника. Поднял руку – при свете, струившемся из окон, на траве заметались длинные беспокойные тени – и застыл неподвижно, глядя на меня, а я пересекла лужайку и подсела к нему.

Проще всего спросить в лоб.

– Дуешься на меня?

Раф резко, брезгливо отвернулся.

– “Дуешься”? – передразнил он. – Ради бога, Лекси, ты же не ребенок!

– Ну ладно. Ты на меня сердишься?

Он вытянул ноги, уставился на свои кроссовки.

– Ты хоть представляешь, – спросил он, – что мы пережили за эту неделю?

Я задумалась. Казалось, он зол на Лекси за то, что ее пырнули ножом. Это либо не совсем нормально, либо внушает большие подозрения. Этих ребят не поймешь.

– Я тоже не на курорте была, сам знаешь, – возразила я.

Он хохотнул.

– Ты вообще об этом не задумывалась, да?

Я пристально посмотрела на него.

– Потому ты на меня и злишься? За то, что меня чуть не зарезали? Или за то, что я не поинтересовалась вашими чувствами? (Взгляд Рафа мог означать что угодно.) Да ради бога, Раф! Я же не напрашивалась! Хватит идиота из себя строить.

Раф хлебнул из бокала – судя по запаху, джин с тоником.

– Забудь, – отмахнулся он. – Ерунда. Пойдем в дом.

– Раф, – сказала я с обидой. И почти не притворялась, меня и вправду передернуло от его ледяного тона. – Не надо.

Он будто не слышал. Я коснулась его плеча – не ожидала, что у него такие крепкие мускулы; сквозь рубашку струилось тепло, почти жар. Он сурово сжал губы, но не шелохнулся.

– Расскажи, что у вас тут было, – попросила я. – Пожалуйста. Я хочу знать, правда хочу. Просто стеснялась спросить.

Раф отстранился.

– Ладно, – согласился он. – Хорошо. Это был сущий ад. Я ответил на твой вопрос?

Я выждала немного.

– Мы все тут чуть с ума не сошли, – сказал он сердито, нехотя. – Просто на части разваливались. Дэниэл не в счет, раскисать ниже его достоинства, просто зарылся с головой в книги и изредка выныривал с какой-нибудь кретинской древнескандинавской цитатой – о мужестве в час испытаний и все такое. Но я почти уверен, он всю неделю глаз не сомкнул; просыпаюсь среди ночи, а у него всегда свет горит. А остальные… Для начала, нам тоже было не до сна, всех кошмары замучили. Просто какой-то дурацкий фарс: только уснешь – кто-то проснется с воплями и, ясное дело, всех перебудит… Мы совсем потеряли счет времени, я вечно забывал, какой сегодня день. На еду смотреть не мог, даже от запаха воротило. А Эбби, как назло, все пекла да пекла пироги – говорила, ей надо хоть чем-то руки занять, но, боже, когда по всему дому эти липкие шоколадные булочки да чертовы мясные пироги… Мы из-за этого разругались вдрызг, Эбби и я. Она в меня вилкой швырнула. Я пил не просыхая, чтобы не тошнило от запаха, а Дэниэл мне за это выговаривал… Булочки раздали в конце концов студентам на семинарах. Пироги в морозилке, если тебе интересно. Больше никто из нас к ним не притронется.

Напуганы, так выразился Фрэнк, но никто не сказал, до какой степени. А теперь Рафа прорвало, и его уже не остановить. Он захлебывался, как если бы его тошнило словами.

– А Джастин… – продолжал он. – Боже… Ему было хуже всех, намного. Его без конца колотило, по-настоящему, – какой-то выскочка-первокурсник даже спросил, не Паркинсон ли у него. Вроде бы мелочь – ну подумаешь, трясучка у человека, – но страшно на нервы действует, глянешь на него хоть мельком, и у самого зубы стучат. И без конца все ронял – нас доводил чуть ли не до сердечного приступа. Мы с Эбби на него орем, а он в слезы – можно подумать, от этого легче. Эбби ему: сходи в медпункт, там тебе валиум выпишут или что-нибудь еще, а Дэниэл: глупости, пусть учится владеть собой, как мы все, – бред, конечно, мы ведь тоже собой не владели. Даже самый большой на свете оптимист не сказал бы, что мы собой владели. Эбби ходила во сне. Однажды в четыре утра набрала ванну, залезла туда в пижаме да так и уснула. Счастье, что Дэниэл ее нашел, иначе бы утонула.

– Прости, – сказала я чужим голосом, сдавленным, дрожащим.

Каждое слово Рафа было для меня как удар чем-то тяжелым. Мы об этом уже спорили с Фрэнком, все обговорили с Сэмом, но до той минуты мне казалось, будто все понарошку, а теперь я по-настоящему осознала, до чего скверно с ними поступаю.

– Боже, Раф, мне так стыдно.

Раф ответил долгим, мрачным, непроницаемым взглядом.

– И вдобавок полиция, – продолжал он. Отхлебнул еще джина, скривился, будто от горечи. – Ты имела когда-нибудь дело с легавыми?

– Чтоб вот так – нет, – ответила я. Голос по-прежнему звучал натужно, фальшиво, но Раф, кажется, не заметил.

– Страшные люди. Причем это не здешние деревенщины, а детективы. Морды кирпичом – в жизни ни у кого таких не видел, – не поймешь, что у них на уме, чего от нас хотят, все соки из нас выжали. Часами допрашивали, почти каждый день. И даже самый невинный вопрос – во сколько вы обычно ложитесь? – превращался в ловушку: кажется, ответишь неправильно – сразу наручники достанут. Не расслабишься ни на секунду, это черт знает как выматывает, а мы и без того вымотались. Тот, что тебя привез, Мэкки, хуже всех. Лыбится, сюси-пуси, а сам нас возненавидел с первой минуты.

– Мне показалось, он добрый, – возразила я. – Печенье мне приносил, шоколадное.

– Ах, как трогательно! – съязвил Раф. – Наверное, сразил тебя наповал! День и ночь от нас не вылезал, допрашивал с пристрастием обо всех подробностях твоей жизни, а сам шуточки отпускал – мол, живут же люди! – чушь на самом деле собачья. У нас дом есть, в колледже учимся, вот он на нас и взъелся… Классовой ненавистью так и брызжет! Такое впечатление, что искал повод нас засадить. И Джастина, само собой, до ручки довел, тот каждую минуту ждал, что за нами придут. Дэниэл ему: ерунда, соберись, да что толку от Дэниэла, ведь он думал…

Раф умолк и стал вглядываться в темноту сада из-под полуопущенных век.

– Если бы ты не выкарабкалась, – сказал он, – мы бы тут, наверное, друг друга поубивали.

Я слегка коснулась его руки.

– Прости меня, – выдохнула я. – Честное слово, Раф. Не знаю, что и сказать. Прости, ради бога.

– Да уж, – протянул Раф, но гнев из его голоса испарился, осталась лишь бесконечная усталость. – Ладно.

– А что Дэниэл думал? – спросила я, чуть выждав.

– Не спрашивай, – сказал Раф. И опрокинул в рот остатки джина. – Я пришел к выводу, что лучше нам и не знать.

– Нет, ты говорил, Дэниэл велел Джастину собраться, потому что думал… Что он думал?

Раф тряхнул бокал, посмотрел, как пляшут в нем кубики льда. Отвечать он явно не собирался, но молчание – старый полицейский прием, а я им владею лучше многих. Я подперла ладонями подбородок и стала ждать, наблюдая за Рафом. За его спиной, в окне гостиной, Эбби ткнула пальцем в книгу, и оба, она и Дэниэл, звонко рассмеялись – смех долетел до нас через стекло.

– Как-то вечером… – произнес наконец Раф, по-прежнему не глядя на меня. Профиль его, посеребренный луной, казался чеканным, будто со старинной монеты. – Через пару дней после… Кажется, в субботу, не помню точно. Вышел я сюда, во двор, сел на качели и слушаю, как дождь шуршит. Почему-то думал, что так будет легче уснуть, да где там! Слышал, как сова кого-то съела – мышь, наверное. Та пищала, просто ужас! А потом затихла – можно было сказать с точностью до секунды, когда она умерла.

Раф умолк. Неужели все? – подумалось мне.

– Совам тоже есть надо, – сказала я.

Раф глянул на меня искоса.

– И вот, – продолжал он, – не помню, в котором часу, но уже светало… я услышал твой голос, сквозь шум дождя. Будто оттуда, сверху. – Он обернулся, указал на мое темное окно. – Ты сказала: Раф, я скоро буду дома. Жди меня. Не зловеще, а обычным голосом, чуть запыхавшись, будто спешишь куда-то. Как в тот раз, когда ты ключи забыла и позвонила мне. Помнишь?

– Ага, – ответила я. – Помню.

Прохладный ветерок взъерошил волосы, и я невольно вздрогнула. Не знаю, верю ли я в призраков, но эта история была намного страшнее, чем байки о привидениях, меня словно коснулось холодное лезвие ножа. Поздно, слишком поздно сокрушаться о том, какой я им нанесла удар.

– Скоро буду дома, – повторил Раф. – Жди меня. – И уставился в свой бокал. Я поняла, что он, должно быть, изрядно пьян.

– Ну а ты? – спросила я.

Он покачал головой.

– Я говорить с тобой не стану, эхо, – он криво усмехнулся, – не больше ты, чем камень мертвый[15]15
  Джон Уэбстер, “Герцогиня Амальфи”, перевод П. Мелковой.


[Закрыть].

Ветерок пронесся по саду, играя листьями, ласково перебирая лозы плюща. Трава при луне казалась жемчужной и невесомой, как дымка, – тронь ее рукой, и ничего не почувствуешь. Я снова вздрогнула.

– Почему? – спросила я. – Может, это был знак, что я поправлюсь?

– Нет, – отозвался Раф. – На самом деле нет. Я был уверен, что ты умерла, в ту самую секунду. Смейся, если хочешь, но я же сказал, что с нами со всеми творилось. Потом я весь день ждал, что зайдет Мэкки, весь такой серьезный, само сострадание, и скажет: врачи сделали все, что могли, но… бла-бла-бла… А он пришел в понедельник, так и сияет, говорит, ты очнулась, – я ему сначала не поверил.

– Вот что думал Дэниэл? – спросила я. Не знаю, откуда взялась у меня уверенность, но сомнений никаких не осталось. – Он думал, что я умерла.

Спустя секунду Раф вздохнул.

– Да, – подтвердил он. – Да, так он и думал. С самого начала. Думал, тебя и до больницы не довезли.

Смотри осторожней с ним, предупреждал Фрэнк. Либо Дэниэл намного умнее, чем мне бы хотелось, – наш спор перед моей прогулкой все не давал мне покоя, – либо у него были причины думать, что Лекси не вернется.

– Почему? – спросила я, сделав вид, что обиделась. – Я же не задохлик! Не так-то меня просто угробить!

И почувствовала, как Раф вздрогнул.

– Бог его знает, – ответил он. – У него была какая-то дурацкая и запутанная теория, что полиция нам головы морочит, зачем-то врут, что ты жива. Подробностей не помню, я и слушать не хотел, да и он напустил туману. – Раф пожал плечами: – Это же Дэниэл.

Тон разговора пора менять, сразу по нескольким причинам, решила я.

– Ммм… теории заговора, – протянула я. – Давай ему шапочку из фольги соорудим, чтобы полиция его мысли на расстоянии не читала.

Раф, видно, такого поворота никак не ожидал – не выдержал и прыснул.

– Да уж, иногда он просто с ума сходит, – сказал он. – Помнишь, как мы противогаз нашли? Дэниэл на него посмотрел так задумчиво да и говорит: “А от птичьего гриппа он защищает?”

Тут и я рассмеялась.

– Вместе с шапочкой из фольги самое то! Можно и в колледж так ходить…

– Подарим ему костюм химзащиты…

– Пусть Эбби его цветочками разошьет…

Казалось бы, совсем не смешно, но мы оба со смеху так и покатились, как два школяра.

– О боже… – Раф вытер глаза. – Понимаешь, тут есть над чем посмеяться, не будь оно все так ужасно. Как в какой-нибудь дрянной пьесе под Ионеско, из тех, что кропают третьекурсники: из всех щелей лезут жирные мясные пироги, Джастин их всюду роняет, я блюю в углу, Эбби в пижаме спит в ванне, этакая постмодернистская Офелия, иногда вылезает Дэниэл, сообщает, что сказал по этому поводу Чосер, и снова прячется, твой приятель-легавый каждые десять минут заглядывает и спрашивает, какой у тебя любимый сорт конфет…

Он протяжно, прерывисто вздохнул, вышло нечто среднее между смехом и рыданием. Вслепую протянул руку, потрепал меня по волосам.

– Мы по тебе скучали, глупышка, – сказал он с грубоватой нежностью. – Не хотим тебя терять.

– Вот же я, здесь, – отозвалась я. – И никуда не денусь.

Я не вкладывала в эти слова особенного смысла, но сейчас, в сумраке призрачного сада, они обрели собственную жизнь, зашуршали в траве, притаились среди деревьев. Раф медленно повернулся ко мне, он сидел спиной к окнам гостиной, против света и не разглядишь, какое у него лицо, лишь лунные блики в глазах мерцают.

– Никуда не денешься? – переспросил он.

– Нет, – ответила я. – Мне здесь хорошо.

Раф кивнул:

– Я рад.

И, совсем неожиданно для меня, потянулся к моей щеке, провел по ней кончиками пальцев, легко и нежно. Блеснула в лунном свете его улыбка.

Распахнулось одно из окон гостиной, высунулся Джастин:

– Над чем вы там смеетесь?

Раф опустил руку.

– Да так, – отозвались мы хором.

– Будете на холоде сидеть – уши застудите. Идите лучше к нам, покажем кое-что!

Они где-то откопали старый фотоальбом: семья Марч, предки Дэниэла начиная с 1860-х, – тугие корсеты, цилиндры, каменные лица. Я подсела на диван к Дэниэлу – совсем близко, вплотную; испугалась было, но тут вспомнила, что телефон и “жучок” у меня на другом боку. Раф пристроился со мной рядом на подлокотнике, а Джастин сбегал на кухню, принес горячий портвейн в высоких бокалах, аккуратно завернутых в плотные мягкие салфетки, чтобы не обжечь руки.