Текст книги "Сходство"

– Чтобы ты не простудилась насмерть, – пояснил он. – Тебе надо беречься. Холодрыга, а ты тут разгуливаешь…

– Присмотрись к их одежде, – сказала Эбби.

Альбом был коричневый, в потрескавшемся кожаном переплете, и такой огромный, что с трудом помещался на коленях у нее и Дэниэла. Фотографии, вставленные уголками в прорези, были в пятнах, с потемневшими краями.

– Хочу такую шляпу, – сказала она. – Я, кажется, в нее влюбилась.

Шляпа, монументальная, с бахромой, венчала внушительную даму с пышной грудью и рыбьими глазами навыкате.

– Да ведь это абажур у нас в столовой! – засмеялась я. – Хочешь, сниму его для тебя, только обещай пойти в нем завтра в колледж!

– Боже, – сказал Джастин, сидя на другом подлокотнике и заглядывая Эбби через плечо, – что за унылые физиономии! Ты, Дэниэл, ни капли на них не похож.

– Бог миловал, – сказал Раф. Он подул на подогретый портвейн, держа в одной руке бокал, а другой обняв меня за плечо; он, похоже, простил меня – или Лекси – за все. – В жизни не видал таких лупоглазых. Может, щитовидка у них барахлит, вот они и грустные.

– На самом деле, – начал Дэниэл, – и пучеглазие, и мрачные физиономии характерны для фотографий того времени. Скорее всего, это связано с длинной выдержкой. В фотоаппаратах Викторианской эпохи…

Раф уткнулся мне в плечо и захрапел, Джастин зевнул во весь рот, а мы с Эбби – я всего на долю секунды от нее отстала – заткнули уши и запели.

– Ладно, ладно, – улыбнулся Дэниэл. Никогда еще я не сидела к нему так близко. Пахло от него приятно, кедром и чистой шерстью. – Я всего-навсего вступился за своих предков. Так или иначе, есть тут один, в которого я уродился, – где же он? Вот этот.

Судя по одежде, снимок был сделан лет сто назад. Юноша вроде бы моложе Дэниэла, лет двадцати, на крыльце “Боярышника”, и дом тоже выглядит моложе – плюща на стенах нет, дверь и перила блестят свежей краской, каменные ступени не стерты. Сходство определенно прослеживалось – у юноши был тот же квадратный подбородок, тот же широкий лоб, даже еще шире из-за гладко зачесанных назад волос, те же узкие губы. Только юноша облокачивался на перила с ленивой, зловещей грацией – ничего общего с собранностью Дэниэла, – да и широко расставленные глаза смотрели по-другому: было в них что-то беспокойное, загнанное.

– Ого! – выдохнула я. Их сходство, одно и то же лицо, ожившее спустя век, томило меня; я бы позавидовала Дэниэлу, если бы не Лекси. – Ты на него и вправду похож.

– Только Дэниэл не в таком раздрае, – заметила Эбби. – А этого счастливым не назовешь.

– Но вы на дом полюбуйтесь! – ахнул Джастин. – Правда, красота?

– Это да, – улыбнулся Дэниэл. – Красота. И у нас он тоже засияет.

Эбби, поддев ногтем снимок, достала его из альбома, перевернула. На обороте было написано блеклыми чернилами: “Уильям, май 1914”.

– Как раз перед Первой мировой, – тихо сказала я. – Может, он там и погиб.

– Вообще-то, – Дэниэл взял у Эбби фотографию, вгляделся, – кажется, не погиб. Боже… Если это тот самый Уильям – а может, это и не он, в выборе имен мои предки фантазией не блистали, – значит, я о нем наслышан. Отец и тетушки о нем иногда вспоминали, когда я был маленьким. Если не ошибаюсь, он дядя моего дедушки. Уильям был у нас в семье… нет, не паршивой овцой, скорее скелетом в шкафу.

– И тут вы с ним похожи, – подметил Раф и тут же ойкнул – Эбби шлепнула его по руке.

– Он и правда воевал, – продолжал Дэниэл, – но не погиб, а вернулся с каким-то увечьем. Упоминать об этом избегали, потому напрашивается мысль, что он повредился в уме. Был какой-то скандал – подробностей не знаю, всё замяли, – но он лечился в санатории, а в те времена так могли и психушку назвать.

– Может, у него случился бурный роман с Уилфредом Оуэном?[16]16
  Уилфред Оуэн (1893–1918) – английский поэт, чье творчество в сильнейшей степени повлияло на англоязычную поэзию 1930-х годов. Был убит за неделю до окончания Первой мировой войны.


[Закрыть] – предположил Джастин. – В окопах?

Раф шумно вздохнул.

– Думаю, он пытался покончить с собой, – произнес Дэниэл. – Когда его выпустили, он, кажется, за границу уехал. Дожил он до глубокой старости – умер, когда я был маленьким, – и все же это не тот предок, на кого мечтаешь походить. Ты права, Эбби, – счастливым его не назовешь. – Он вставил фотографию обратно в альбом, пригладил кончиком пальца, перевернул страницу.

Горячий портвейн был густой и сладкий, с четвертинками лимона, нашпигованными гвоздикой, а плечо Дэниэла, теплое, мускулистое, касалось моего. Он не спеша листал альбом: пышные усы размером с хомячков, женоподобные хлыщи на фоне аккуратной грядки с пышной зеленью (Боже, вздохнула Эбби, вот как должна она выглядеть!), девочки-подростки с покатыми плечами. Некоторые сложением напоминали Дэниэла и Уильяма – рослые, крепко сбитые, с тяжелыми подбородками, которые шли мужчинам, а женщин не красили, – но большинство были низенькие, прямые, сплошь из острых углов – костлявые, носатые, с выпяченными подбородками.

– Это же чудо! – восхитилась я. – Где вы его нашли?

Неловкое, потрясенное молчание.

Господи, пронеслось в голове, господи, лишь бы не сейчас, я ведь только-только…

– Это же ты нашла, – сказал Джастин, поставив на колено бокал. – В нежилой комнате наверху. Разве ты не… – Он осекся. И никто не подхватил.

Никогда, учил меня Фрэнк, что бы ни случилось, не иди на попятный. Если что-нибудь сморозишь, оправдывайся комой, месячными, полнолунием, чем угодно, но только не отказывайся от своих слов.

– Нет, – сказала я. – Если бы видела раньше, помнила бы.

Все смотрели на меня; глаза Дэниэла за стеклами очков, совсем рядом со мной, сверкали любопытством. Кровь отхлынула от лица, наверняка он заметил, что я побледнела. Он думал, ты умерла, у него была дурацкая, запутанная теория…

– Это ты нашла, Лекси, – ласково сказала Эбби, подавшись вперед, чтобы лучше меня видеть. – Вы с Джастином тут рылись после ужина, и ты на него наткнулась. В тот самый вечер, когда… – Она неопределенно махнула рукой, стрельнула глазами на Дэниэла.

– За несколько часов до несчастного случая, – уточнил Дэниэл. Мне показалось, он слегка вздрогнул, но я не присматривалась, слишком уж старалась скрыть облегчение. – Вот и немудрено, что ты забыла.

– Ну вот видите! – сказал Раф слишком уж громко и бодро.

– Скверно, – нахмурилась я. – Чувствую себя теперь полной дурой. Одно дело не помнить плохого, другое – всего остального. А вдруг я купила выигрышный билет и подевала куда-то?

– Тсс, – шепнул Дэниэл. Он улыбался мне своей удивительной улыбкой. – Успокойся. Мы тоже про этот альбом забыли, только сейчас вспомнили. Даже ни разу на него и не взглянули с тех пор. – Он взял меня за руку, разжал мне пальцы – лишь сейчас я заметила, что сижу стиснув кулаки, – и подхватил меня под локоть. – Рад, что ты его отыскала. Этот дом – живая история, на всю деревню хватит, не дадим ей забыться. Вот смотри: наши вишни, только что посаженные.

– И на него взгляни, – Эбби указала на юношу в охотничьем костюме, верхом на стройном кауром скакуне, у главных ворот, – с ним бы припадок случился, узнай он, что мы его конюшню превратили в гараж. – Говорила она своим обычным голосом – непринужденно, весело, без малейших заминок, – но взгляд тревожно метался между мной и Дэниэлом.

– Если не ошибаюсь, – сказал Дэниэл, – это и есть наш благодетель. – Он вынул фотографию, посмотрел на обратную сторону. – Да: Саймон на Разбойнике, ноябрь 1949. Ему было тогда двадцать один или около того.

Дядюшка Саймон пошел в главную ветвь рода: низенький, жилистый, с орлиным носом и хищным взглядом.

– Еще один бедолага, – продолжал Дэниэл. – Жена у него умерла молодой, он так и не оправился. Потому и спился. Верно Джастин подметил: невеселая компания.

Он хотел было вернуть фотографию в альбом, но Эбби остановила его: “Нет” – и выхватила снимок. Передав Дэниэлу свой бокал, подошла к камину и поставила фото в центре каминной полки.

– Вот так.

– Зачем? – удивился Раф.

– Мы перед ним в долгу, – объяснила Эбби, – вот зачем. Он мог бы завещать дом клубу любителей верховой езды, и я бы так и жила в полуподвале без окон, боялась бы, как бы ко мне среди ночи сосед-шизик не вломился. По мне, так он достоин почетного места.

– Эбби, солнышко, – Джастин протянул ей руку, – иди-ка сюда.

Эбби подперла фото подсвечником.

– Теперь хорошо. – И подошла к Джастину. Тот обнял ее одной рукой, притянул к себе. Эбби забрала у Дэниэла свой бокал. – За дядю Саймона! – провозгласила она.

Дядя Саймон смотрел на нас со старой фотографии хмуро, недовольно.

– Почему бы и нет? – Раф высоко поднял бокал: – За дядю Саймона!

Крепкий, красный как кровь портвейн кружил голову, с двух сторон меня грели Дэниэл и Раф, от ветра звенели стекла и колыхалась паутина по углам.

– За дядю Саймона! – сказали мы хором.

Позже, сидя у себя в спальне на подоконнике, я обдумывала, что узнала нового. Все четверо скрывают, насколько они подавлены, причем скрывают мастерски. Эбби, если ее довести, швыряется посудой; Раф – а может, и не он один – считает почему-то, что Лекси сама напросилась; Джастин ждет, что их арестуют; Дэниэл не поверил в историю с комой. И Раф услышал, как Лекси обещала вернуться, за день до того как я согласилась.

Вот обратная сторона работы в Убийствах: перестаешь воспринимать убитого как человека. Есть те, кто западает в душу, – дети, растерзанные старики, девушки, которые собирались в клуб, полные радужных надежд, а под утро очутились в канаве, – но обычно жертва для тебя лишь точка отсчета, а твоя главная цель и награда – убийца. Страшно подумать, до чего же легко соскользнуть за ту черту, за которой жертва становится мелкой деталью, вроде декорации в прологе, перед настоящим действием, – и вот ты почти не вспоминаешь о ней. Мы с Робом во время каждого расследования вешали посреди доски фото убитого – не снимок с места преступления, не портрет, где он позирует, а мирное любительское фото, картинку из прошлого, где этот человек еще не был жертвой преступления, – чтобы не забыть.

Дело тут не в черствости и не в самозащите. Вот простая истина: во всяком убийстве, что мне приходилось расследовать, главное действующее лицо – убийца. А жертва – и представьте, каково объяснять это близким, у которых все отнято, кроме надежды узнать причину, – всего лишь подвернулась под руку, когда револьвер был заряжен, а курок взведен. “Псих все равно убил бы жену, если бы она его ослушалась, а вашей дочери не повезло, она вышла за него замуж. Грабитель ждал в переулке с ножом, а ваш муж просто мимо проходил”. Мы изучаем всю подноготную убитого, но интересует нас не он сам, а убийца: если найти точку, где жертва попала под прицел, то даже с нашей несовершенной оптикой можно провести линию прямиком к дулу пистолета. Жертва таит в себе ответ на вопрос “как?”, а на вопрос “почему?” – почти никогда. А убийца – первопричина, начало и конец, на нем замыкается круг.

Но это дело с первого дня отличалось от прочих. Опасность забыть Лекси мне уж точно не грозила, и не потому что я видела в зеркале ее портрет. С той минуты, когда я зашла в коттедж, главной героиней здесь была она. А про убийцу я без конца забывала – такое со мной впервые.

Догадка едва не сбила меня с ног, как таран: самоубийство. Казалось, меня выбросило с подоконника в окно, на холод. Если убийца с самого начала был невидимкой, а расследование вертелось вокруг Лекси, возможно, никакого убийцы и вовсе не было, только она. За долю секунды все события промелькнули передо мной, будто разворачивались здесь, под окном, в темном палисаднике – неотвратимо и ужасно. Ребята откладывают карты, потягиваются. Где же Лекси? Тревога нарастает, и они, накинув куртки, выходят в ночь искать ее; лучи фонариков, ливень. Лекси! Лекс! Задыхаясь, вбегают в заброшенный коттедж. Дрожащими руками пытаются нащупать пульс, заносят ее под крышу, укладывают бережно-бережно, вынимают из раны нож, ищут в карманах у нее записку – хоть слово, хоть полслова. Может быть – боже! – может быть, даже находят.

Вскоре в голове прояснилось, я задышала ровнее и поняла: чушь. Это объясняло бы многое – негодование Рафа, страхи Джастина, подозрения Дэниэла, перемещение тела, обыск, – все мы слыхали о том, как люди инсценируют все что угодно, от фантастических несчастных случаев до убийств, лишь бы избавить близкого человека от клейма самоубийцы. Только непонятно, почему ее бросили там на всю ночь, чтобы ее нашел чужой человек, да и ткнуть себя в грудь ножом – не женский способ самоубийства. А главное и неопровержимое, что Лекси, даже если в марте у нее рухнуло все – дом, дружба, жизнь, – ни за что бы не стала себя убивать. Самоубийством кончают те, кто не видит выхода. А Лекси, насколько мы успели узнать, запросто могла выкрутиться из любой передряги.

Внизу Эбби что-то мурлыкала под нос; Джастин чихнул; кто-то с грохотом задвинул ящик. Я уже легла и почти уснула, когда вдруг спохватилась: забыла позвонить Сэму!

8

Первая неделя… Боже! Хочется ее смаковать, как спелое яблоко. В разгар следствия, когда Сэм копался во всяческой грязи, а Фрэнк вел переговоры с ФБР, стараясь не сойти за чокнутого, от меня требовалось одно – жить жизнью Лекси. Это было радостно и пьяняще, все равно что сбежать с уроков, когда на дворе чудесный весенний денек, а твой класс препарирует лягушек.

Во вторник я вернулась в колледж. Несмотря на бездну новых возможностей облажаться, этот день я предвкушала с радостью. Тринити я полюбила с первого взгляда. Вековые своды из серого камня и красного кирпича, булыжная мостовая; здесь на каждом шагу чудятся тени студентов из прошлого и сама тоже становишься частью истории. Если бы меня в свое время, стараниями одного человека, не выжили из колледжа, я, возможно, стала бы вечной студенткой, как наша четверка. Вместо этого – и, может быть, благодаря тому же человеку – я стала детективом. Меня грела мысль, что круг замкнулся и я вновь заняла утраченное место. Странная, запоздалая победа, завоеванная дорогой ценой.

– Учти, – сказала мне Эбби в машине, – сарафанное радио разрывается. Мол, сорвалась крупная сделка с кокаином, а еще грешат на нелегала – якобы ты за него вышла из-за денег и стала шантажировать, – а также на твоего бывшего, который тебя бил, и его за это посадили, а теперь выпустили. Так что готовься.

– А кроме того, кажется, – сказал Дэниэл, обгоняя внедорожник, который занял едва ли не обе полосы, – винят всех нас, поодиночке и в различных сочетаниях, и мотивы нам приписывают самые разные. В лицо нас, конечно, не обвиняют, но выводы напрашиваются. – Он свернул в ворота автостоянки Тринити, показал охраннику студенческий билет. – Если станут расспрашивать, что ты ответишь?

– Пока не решила, – сказала я. – Подумывала ответить, что я пропавшая наследница какого-нибудь трона и до меня добралась враждебная клика, но трон себе выбрать так и не успела. Похожа я на отпрыска дома Романовых?

– Еще бы, – кивнул Раф. – Все они тоже странненькие, без подбородков. Попробуй.

– А ну повежливей со мной, а не то всем расскажу, что ты обкурился, слетел с катушек и гонялся за мной с мясницким ножом!

– Не смешно, – нахмурился Джастин.

На своей машине он в этот раз не поехал – мне казалось, они хотят держаться вместе, именно сейчас – и сидел сзади со мной и Рафом, соскребая с оконного стекла крапинки грязи и носовым платком вытирая пальцы.

– Что ж, – заметила Эбби, – на прошлой неделе и правда было не смешно. Но сейчас, когда ты здесь… – Она улыбнулась мне через плечо. – Бренда Четыре Сиськи меня спросила – знаешь, своим противным доверительным шепотком: У вас в тот раз игра не заладилась? Я ей ответила ледяным молчанием, а зря, могла ведь ее на весь день осчастливить.

– Что меня в ней поражает, – сказал Дэниэл, открывая дверцу, – так это ее безграничная вера в нашу незаурядность. Если бы она только знала…

Когда мы выбрались из машины, до меня по-настоящему дошел смысл слов Фрэнка, я впервые увидела, как выглядит эта четверка со стороны. Пока все мы шли длинной аллеей между спортплощадками, что-то переменилось, неуловимо, но определенно, как замерзает вода; они сомкнули ряды, зашагали в ногу, плечом к плечу, спины прямые, головы подняты, лица невозмутимы. Когда мы дошли до гуманитарного корпуса, нас будто окружала неприступная баррикада, сверкавшая холодным алмазным блеском. Всю ту неделю в колледже, если вдруг кто-то начинал на меня пялиться – крался мимо книжных полок к нашим кабинкам в читальном зале, вытягивал шею из-за газеты в очереди за чаем, – баррикада перестраивалась римской “черепахой” и на любопытного устремлялись четыре пары бесстрастных, немигающих глаз, обращая его в бегство. Собирать слухи мне будет трудновато, даже Бренда Четыре Сиськи и та застыла в нерешительности возле моего стола, а потом робко попросила ручку.

Диссертация Лекси оказалась намного занимательней, чем я ожидала. Отрывки, что давал мне Фрэнк, были в основном о сестрах Бронте – Каррер Белл[17]17
  Псевдоним Шарлотты Бронте. Сестры Бронте издали свою первую книгу, совместный поэтический сборник, под псевдонимами Каррер (Шарлотта), Эллис (Эмили) и Эктон (Энн) Белл.


[Закрыть] как второе “я” Шарлотты, заключенное в ней, будто сумасшедшая миссис Рочестер на чердаке; не самое приятное чтение в нынешних обстоятельствах, но примерно этого я и ожидала. А то, над чем работала Лекси незадолго до смерти, оказалось намного любопытней: Рип Корелли, автор прославленного романа “Охота на мужчин”, – на самом деле не кто иной, как Бёрнис Мэтлок, библиотекарша из штата Огайо; жизнь она вела самую безупречную, а на досуге писала мрачные бульварные романы. Мне все больше нравился ход мыслей Лекси.

Я боялась, что ее научный руководитель потребует от меня чего-то осмысленного, Лекси ведь была далеко не дура, писала интересно, оригинально, продуманно, а я за много лет отвыкла от научной работы. Если на то пошло, ее руководителя я с самого начала побаивалась. Студенты наверняка не заметят разницы – когда тебе восемнадцать, те, кому за двадцать пять, для тебя просто обобщенные взрослые, белый шум, – и другое дело тот, кто с ней общался один на один. Но первая же встреча меня успокоила. Это оказался тощий тихий малый, немного не от мира сего; он был настолько потрясен “несчастным случаем”, что глаз на меня поднять не мог, велел мне сначала прийти в себя, а о сроках пока забыть. Я решила на несколько недель окопаться в библиотеке, почитать о суровых частных сыщиках и роковых красотках.

А вечера мы посвящали дому. Что ни день выкраивали время – то двадцать минут, то час-другой – для какой-нибудь работы: отшлифовать ступеньки, разобрать одну из коробок дядюшки Саймона, поменять детали люстры, залезая по очереди на стремянку. За самую противную работу – скажем, за чистку туалетов – брались с тем же рвением, что и за интересную, для всей четверки дом был как прекрасный музыкальный инструмент, вроде скрипки Страдивари, которую нашли в какой-нибудь сокровищнице и восстанавливали с бесконечной трепетной любовью. Дэниэл в такие часы был сама безмятежность – лежит в кухне на полу в потертых брюках и рубашке в клеточку, красит плинтус, хохочет над какой-нибудь байкой Рафа, а Эбби, наклонившись к нему, макает в краску кисточку, а заодно и волосы, и нет-нет да и мазнет нечаянно его по щеке.

Все четверо любили ласковые прикосновения. В колледже мы всегда обходились без нежностей, зато дома – другое дело: то Дэниэл потреплет Эбби по макушке, проходя мимо ее кресла, то Раф обнимет за плечи Джастина, разглядывая с ним какую-нибудь находку из дальней комнаты, то мы с Джастином сядем на качели, а Эбби примостится у нас на коленях, то Раф читает рядом со мной у огня, закинув ноги на мои. Фрэнк, ясное дело, острил насчет педиков и оргий, но если бы я уловила хоть намек на эротику, то насторожилась бы – из-за ребенка, – но тут дело было совсем в другом. Это было странно и притягательно: друг для друга у них не существовало границ, не то что у большинства людей. Почти в каждом доме воюют из-за территории – то спорят до хрипоты из-за пульта от телевизора, то обсуждают на семейном совете, как делить хлеб; соседка Роба по квартире три дня дулась, если он брал из холодильника ее масло. А у этих ребят, насколько я понимала, все – за исключением, к счастью, нижнего белья – считалось общим. Дэниэл, Джастин и Раф брали из шкафа одежду без разбору, была бы подходящего размера. Я так и не поняла, какие блузки на самом деле мои, а какие Эббины. Они вырывали листки друг у друга из блокнотов, ели гренки из общих тарелок, пили из одного стакана.

Фрэнку я об этом не рассказывала, у него шуточки про оргии сменились бы мрачными намеками на коммунизм, а мне такие зыбкие границы были по душе. От этих отношений веяло теплом, надежностью. В стенном шкафу висел необъятный зеленый дождевик, еще от дяди Саймона, его надевали, если выходили под дождь; когда я его впервые накинула, собираясь на прогулку, на меня накатила странная пьянящая радость, как в школьные годы, когда в первый раз держишься за руки с мальчиком.

Это чувство я распознала только в четверг. Близилось лето, день прибывал, вечер был ясный, теплый, приятный; после ужина мы устроились на лужайке с бутылкой вина и кексом. Я сплела из ромашек браслет и пыталась его закрепить на запястье. К тому времени я уже махнула рукой на трезвость – и с характером Лекси не вяжется, и о несчастном случае лишний раз напоминает, вдобавок если меня надо будет срочно вытащить, вот вам и предлог: алкоголь плюс антибиотики. Словом, я была слегка навеселе.

– Еще кекса, – потребовал Раф, легонько подтолкнув меня ногой.

– Сам возьми, я занята. – Отчаявшись завязать одной рукой браслет, я пыталась нацепить его на Джастина.

– Тюфячок ты ленивый, вот ты кто.

– На себя посмотри. – Я закинула ногу за шею – я гибкая, в детстве гимнастикой занималась – и, глядя из-под коленки, показала Рафу язык. – Я в отличной форме, вот, полюбуйся!

Раф томно поднял бровь.

– Весьма соблазнительно.

– Извращенец, – сказала я с достоинством, насколько позволяла мне поза.

– Прекрати, – встревожилась Эбби, – а то швы разойдутся, а в больницу везти тебя некому, все пьяные.

Про воображаемые швы-то я и забыла. Хотела изобразить испуг, но передумала. Трава щекотала босые ноги, а длинный весенний вечер и алкоголь совсем вскружили голову. Давно уже мне не было так легко и хорошо. Я повернула голову, искоса глянула на Эбби:

– Все с моими швами в порядке, даже не болят уже.

– Потому что до сих пор ты в узлы не завязывалась, – заметил Дэниэл. – Веди себя прилично.

Вообще-то ненавижу, когда мной командуют, но на этот раз было приятно, уютно.

– Хорошо, папочка, – ответила я, расплелась и, потеряв равновесие, повалилась на Джастина.

– Ох, слезь с меня, – простонал он, вяло отмахиваясь. – Боже, сколько же весу в тебе?

Я положила голову ему на колени и, прищурившись, стала смотреть на закат. Джастин пощекотал мне травинкой нос.

Вид у меня был безмятежный – по крайней мере, я так надеялась, – но мысль напряженно работала. Вот что напоминают мне их порядки: семью (“Хорошо, папочка”). Скорее, не из жизни – впрочем, откуда мне знать? – а из детских книжек или из телесериалов, что идут годами, а герои не стареют, и в конце концов задумываешься, все ли у актеров в порядке с гормонами. В этой пятерке у каждого своя роль: Дэниэл – суровый, но любящий отец, Джастин и Эбби по очереди играют то заботливую мамочку, то надменного старшего, Раф – хмурый подросток, Лекси – последыш, капризная младшая сестренка, которую то балуют, то дразнят.

Возможно, о настоящих семьях они знали, как и я, понаслышке. Я с самого начала должна была заметить, что в этом они похожи: Дэниэл – сирота, Эбби выросла в приемной семье, Джастина и Рафа выгнали из дома, Лекси… кто ее знает, но тесной связи с родителями она не поддерживает. Я не заостряла на этом внимания, потому что и сама из таких. Вольно или невольно они собрали по крупицам свой образ идеальной семьи и попытались воплотить в жизнь.

Всем им, не считая Лекси, было лет по восемнадцать, когда они познакомились. Я смотрела на них из-под ресниц – Дэниэл, поднеся к свету бутылку, проверял, осталось ли вино, Эбби отгоняла муравьев от блюда с кексом – и гадала, что стало бы с ними, если бы они не встретились.

В голове зароились мысли, но смутные, неуловимые, лень было обдумывать их как следует. Подождут еще часок-другой, до вечерней прогулки, решила я.

– И мне, – сказала я Дэниэлу и подставила бокал.

– Ты что, напилась? – разозлился Фрэнк, когда я ему позвонила. – Судя по голосу, ты никакая.

– Успокойся, Фрэнки, – отвечала я. – Ну выпила пару бокалов за ужином. Разве это называется никакая?

– Смотри осторожней. Обстановка здесь у вас как на отдыхе, но ты не расслабляйся. Будь начеку.

Я брела по разбитой тропе, что вела от коттеджа вверх по склону холма. Меня давно уже занимал вопрос, как Лекси занесло в коттедж. Мы представляли, что она бежала в укрытие, но ни до усадьбы, ни до деревни ей было не добраться – то ли убийца отрезал ей путь, то ли силы быстро убывали, – и она устремилась к ближайшему знакомому ей убежищу. Но Н меняет картину. Если Н – человек, а не паб, не радиопередача и не партия в покер, то им нужно было где-то встретиться, а раз в дневнике не указано где, значит, встречались они всякий раз на одном и том же месте. А для вечерних встреч лучше места, чем коттедж, не сыскать: тихо, уютно, ни дождь, ни ветер не страшны, и никто не подкрадется из-за угла. Может быть, туда она и направлялась в ту ночь, да так и продолжила после нападения – то ли на автопилоте, то ли надеялась, что Н ждет там и ей поможет.

Не о такой зацепке мечтает следователь, но ничего лучше я не придумала, потому и кружила возле коттеджа, рассчитывая, что Н все-таки появится, облегчит мне задачу. Я облюбовала себе удобный участок тропы, откуда хорошо был виден коттедж, есть где спрятаться в случае чего, да и место достаточно уединенное, можно не опасаться, что какой-нибудь фермер услышит, как я разговариваю по телефону, да и примчится со своим верным дробовиком.

– Я и есть начеку, – заверила я. – И вот что спросить хотела. Напомни мне: двоюродный дед Дэниэла умер в сентябре?

Слышно было, как Фрэнк шуршит бумагами, листает страницы: или он еще на работе, или взял дело с собой домой.

– Третьего февраля. А десятого сентября Дэниэл получил ключи от дома. Завещание, видимо, утвердили не сразу. А что?

– Можешь узнать, от чего умер дядя Саймон и где были в тот день эти пятеро? И почему так долго утверждали завещание? Когда бабушка мне оставила тысячу фунтов, я их получила через полтора месяца.

Фрэнк присвистнул.

– Думаешь, они кокнули дядюшку Саймона ради дома? А потом Лекси задергалась?

Я вздохнула, запустила руку в волосы – как бы объяснить подоходчивей?

– Не совсем так. Точнее, совсем не так. Но к дому у них какая-то нездоровая привязанность, Фрэнк. У всех четверых. Послушать их, так все они хозяева, не только Дэниэл. Нам надо поставить стеклопакеты, мы должны решить, что делать с грядкой для зелени, мы… И рассуждают так, будто это навсегда и можно годами приводить в порядок дом, ведь они будут здесь жить вечно.

– Ах, молодость, молодость, – добродушно пропел Фрэнк. – В их годы думаешь, что студенческая дружба и съемные углы – это навсегда. А пройдет еще несколько лет, и все переберутся в пригороды, а по выходным будут таскаться в магазин “Дом и сад”.

– Не такие уж они юные. И слышал бы ты их, слишком уж они поглощены домом и друг другом, больше ничего у них в жизни нет. Дядюшку они вряд ли укокошили, но как знать. Мы ведь чуяли с самого начала, что у них какая-то тайна. Все подозрительное стоит проверить.

– Да, – согласился Фрэнк. – Проверим. А тебе разве неинтересно, как я день провел?

Голос его звенел торжеством, а Фрэнк редко так заводится.

– Выкладывай, – ответила я.

Даже по телефону я почувствовала, как он улыбнулся до ушей.

– ФБР нашло ее отпечатки.

– Черт! Уже? – Ребята из ФБР нам здорово помогают, если нужно, но у них вечно завал.

– У меня везде свои люди.

– Ясно, – сказала я. – Кто же она?

У меня почему-то ослабели ноги, я прислонилась спиной к дереву.

– Мэй-Рут Тибодо, родилась в Северной Каролине в 1975-м, в октябре 2000-го пропала, разыскивается за угон автомобиля. И отпечатки, и фото, все совпало.

У меня вырвался вздох.

– Кэсси? – окликнул меня Фрэнк. Слышно было, как он затянулся. – Ты тут?

– Ага. Мэй-Рут Тибодо. – Я произнесла вслух имя, и меня бросило в дрожь. – Что о ней известно?

– Немного. Никакой информации до 1997-го, когда она переехала в Роли из какой-то дыры, сняла конуру в паршивом районе и устроилась официанткой в круглосуточную забегаловку. Где-то между делом успела получить образование – иначе как бы она попала сразу в аспирантуру Тринити? – но то ли самоучкой, то ли экстерном, поскольку в местных школах и колледжах нигде в списках не значится. Уголовного прошлого нет. – Слышно было, как Фрэнк выпустил дым. – Вечером десятого октября 2000-го взяла у своего жениха машину, чтобы добраться до работы, но на работе так и не появилась. Жених через пару дней заявил в полицию. Там всерьез не отнеслись – решили, просто удрала. Жениха слегка тряхнули на всякий случай – вдруг он ее убил, а труп где-нибудь бросил? – но алиби у него оказалось железное. Машину нашли в Нью-Йорке в декабре того же года, на длительной стоянке в аэропорту Кеннеди.

Фрэнк был очень собой доволен.

– Ай да Фрэнк, – сказала я рассеянно. – Чисто сработано!

– Для вас все самое лучшее, – скромно ответил Фрэнк.

А ведь она всего на год меня моложе. Я играла в шарики в умытом дождями саду в Уиклоу, а она росла на воле где-нибудь в глуши, бегала босиком к стойке с лимонадом, тряслась по ухабам в кузове грузовика, а однажды села за руль и укатила куда глаза глядят.

– Кэсси?

– Да.

– Мой знакомый из ФБР пытается установить, не нажила ли она серьезных врагов, вдруг кто-то ее здесь выследил?

– Отлично, – отозвалась я, силясь собраться с мыслями. – Вот это я как раз хочу узнать. Как зовут жениха?

– Брэд, Чед – имя дурацкое, американское… – Шорох бумаг. – Мой приятель сделал пару звонков – оказалось, этот малый все эти месяцы исправно ходил на работу, ни дня не пропустил. Не мог же он перепрыгнуть через океан, чтобы расправиться с бывшей. Чед Эндрю Митчел. А что?

Не Н.

– Так, просто интересно.

Фрэнк выжидал, но я тоже умею ждать.

– Ладно, – сказал он наконец. – Буду держать тебя в курсе. Ее имя, может статься, ничего нам не даст, но все равно хорошо, что узнали, ярлычок на нее навесили. Теперь тебе проще ее представить, да?

– Да, – ответила я, – еще бы.

Это была ложь. Фрэнк повесил трубку, а я долго еще стояла, прислонившись к дереву, смотрела, как несутся по небу облака, то и дело пряча луну, как угловатый контур коттеджа то тает во тьме, то проступает вновь, и думала о Мэй-Рут Тибодо. Почему-то, стоило ей обрести имя, родину, биографию, до меня дошло: она человек, а не плод нашей с Фрэнком фантазии, она еще недавно была живой. За эти тридцать лет мы могли бы встретиться.