Текст книги "Сходство"

– Ничего подобного. Ни разу ничего не пропало, если верить Саймону Марчу, – впрочем, Бёрн говорит, в доме был такой бардак, что если бы что-то и пропало, старик и не заметил бы, – и никаких признаков, что искали что-то определенное. Вышибли пару стекол в задней двери, устроили погром: шторы сорвали, в первый раз на диван помочились, во второй перебили кучу посуды – ну ты понимаешь. Это не грабеж. Это месть.

Дом… При мысли, что какой-то выродок притащился сюда, все переломал, а потом извлек из штанов свои три дюйма, чтобы пометить диван, я от ярости чуть не задохнулась; только попадись он мне!

– Чудненько, – процедила я. – Может, все-таки мелюзга развлекалась? Субботним вечером в Глэнскхи податься некуда.

– Погоди, – сказал Сэм, – это еще не все. До того как Лекси и компания сюда въехали, с домом что-то творили почти каждый месяц, четыре года подряд. То в окно кирпич бросят, то бутылку об стену разобьют, то крысу дохлую подкинут в почтовый ящик, ну и стены пачкали. Вот, например, – шорох страниц записной книжки, – “АНГЛИЧАШКИ, ВОН! СМЕРТЬ ЗЕМЛЕВЛАДЕЛЬЦАМ! ИРА, ВПЕРЕД!”

– По-твоему, Лекси Мэдисон – жертва ИРА?

Спору нет, дело странное, возможно все, но столь невероятной теории еще не было.

Сэм расхохотался весело, от души.

– Бог ты мой, да нет же! Не их это почерк! Но кто-то в Глэнскхи до сих пор считает Марчей британцами, феодалами и, мягко говоря, недолюбливает. И вот еще что: две надписи, одна в 2001-м, другая в 2003-м, были одинаковые: “ДЕТОУБИЙЦЫ – ВОН!”

– Детоубийцы? – переспросила я ошарашенно, на одно безумное мгновение потеряв счет времени и вспомнив о мимолетной, тайной беременности Лекси. – Что за чертовщина? Откуда тут взяться ребенку?

– Не знаю, но выясню. Кто-то держит зло – не на Лекси и компанию, слишком уж давно это длится, и даже не на старика Саймона. Англичашки, детоубийцы – тут не об одном старике речь. Видно, весь род кому-то поперек горла, и “Боярышник”, и его обитатели.

Тропа была молчаливой, враждебной – казалось, за каждым поворотом маячат тени прошлого, помнят все, что здесь случилось, за всю историю. Я юркнула под большое дерево, прислонилась к стволу.

– Почему мы до сих пор не знали?

– Не спрашивали, вот и не знали. Сосредоточились на Лекси, кто бы она ни была, считали ее мишенью; не задумывались, что она, возможно – как бы это назвать? – случайная жертва. Бёрн и Догерти не виноваты. Опыта расследования убийств у них наверняка нет – не знают, с какого конца подступиться. Им и в голову не пришло, что для нас это важные подробности.

– Что они говорят?

Сэм вздохнул:

– Почти ничего. Подозреваемых нет, ни о каком мертвом ребенке не слыхали, пожелали удачи. Оба говорят, что за все время, сколько здесь работают, ничего о Глэнскхи толком и не узнали. Здешний народ себе на уме – ни полицию, ни пришлых не любят, а если совершено преступление, то никто ничего не видел, не слышал, разбираются сами по-тихому. И Бёрн, и Догерти сказали, даже в соседних деревнях считают, что в Глэнскхи одни психи живут.

– И на хулиганство закрыли глаза? – спросила я, голос срывался от гнева. – Взяли показания, заявили: “Тут ничего сделать не можем” – и позволили этим ублюдкам и дальше разорять “Боярышник”?

– Они старались как могли, – твердо сказал Сэм, все полицейские, даже вроде Бёрна с Догерти, для него братья. – После первого взлома посоветовали Саймону Марчу собаку завести или установить сигнализацию. А он: собак ненавижу, сигнализация – это для слабаков, могу и сам за себя постоять, спасибо большое. Бёрн и Догерти почуяли, что у него есть оружие, – вы и нашли револьвер. Они встревожились, ведь старик пил не просыхая, но ничего не поделаешь, спросили у него прямо – тот все отрицал. Не заставишь же его насильно установить сигнализацию.

– А когда его в хоспис положили? Знали же, что дом пустой, вся деревня знала, понимали, что на дом могут напасть…

– Каждый вечер проверяли, во время дежурства, – вступился Сэм. – Что еще они могли сделать?

Тон у него был обиженный – я и не заметила, что повысила голос.

– Ты говорил, пока сюда не въехали Лекси и компания, – напомнила я уже спокойнее. – А дальше что?

– Хулиганство не прекратилось, только поулеглось. Зашел Бёрн, поговорил с Дэниэлом, рассказал ему, что происходит, Дэниэл отнесся довольно спокойно. С тех пор было всего два случая: в октябре в окно запустили камнем, а в декабре опять на стене написали: “ЧУЖАКИ, ВОН!” Вот еще почему Бёрн с Догерти нам ничего не сказали. Решили, дело давнее, все позади.

– То есть, возможно, это кровная месть дяде Саймону.

– Может быть, но вряд ли. Думаю, тут дело в расписании. – Слышно было по голосу, что Сэм улыбается: хорошая зацепка меняет дело. – В шестнадцати отчетах указано время происшествия, каждый раз с половины двенадцатого до часу ночи. Это неспроста. У преступника в это время окно в расписании.

– Время закрытия пабов, – предположила я.

Сэм рассмеялся.

– У великих мысли сходятся! Я представил парня или двоих: выпивают время от времени, а как переберут, начинают буянить, из паба их вышвыривают, а они прямиком к усадьбе, с парой кирпичей, или с баллончиком краски, или что у них там есть под рукой. Распорядок старика им подходил по всем статьям, к половине двенадцатого тот лежал бревном – это те отчеты, где время происшествия не указано, потому что полицию он вызывал только утром, как проспится, – а если даже был в сознании, то встать и пуститься в погоню все равно не мог. Первые два раза, когда к нему вламывались, он был дома и ничего не слышал, проспал. К счастью, замок на двери в спальню у него был надежный, а то бог знает чем могло кончиться.

– А потом въехали мы, – вставила я. И лишь секунду спустя поняла, что сказала “мы”, а не “они”, но Сэм, похоже, не заметил. – Теперь с половины двенадцатого до часу ночи здесь пятеро не спят, по дому расхаживают. Не так уж и весело все громить, если там трое крепких парней: поймают – накостыляют.

– И пара крепких девчонок, – добавил Сэм, и я снова поняла по голосу, что он улыбается. – Ей-богу, вы с Эбби тоже кому угодно наваляете! Когда камнем стекло разбили, этим могло кончиться. Вся компания сидела в гостиной, время было ближе к полуночи, и тут в окно кухни влетает камень. Как только поняли, что случилось, бросились впятером с черного хода в погоню за отморозком, но тот успел удрать – их ведь не было в кухне, вот и не сразу сообразили, в чем дело. Повезло ему, сказал Бёрн. Полицию вызвали только через три четверти часа – сперва прочесали все тропинки – и даже спустя столько времени бушевали, не остыли. Ваш Раф заявил Бёрну: если мы этого типа поймаем, его родная мама не узнает, а Лекси грозилась – цитирую – “вбить ему яйца в глотку, пускай дрочит через рот”.

– Молодец девочка! – одобрила я.

Сэм засмеялся.

– Да, так и думал, что ты оценишь! У остальных хватило ума при полицейских придержать язык, но Бёрн говорит, про себя они все так думали. Он им целую лекцию прочел – мол, не вершите самосуд, – но сомневается, что до них дошло.

– Я их понимаю, – сказала я. – Ведь от полиции толку было чуть. А надпись на стене?

– Лекси с друзьями дома не было. Воскресенье, вечер, выбрались в город – в кафе поужинать, в кино сходить. Домой приехали чуть за полночь – стена испачкана. В первый раз за все время они вернулись так поздно. Может, совпадение, но вряд ли. После случая с камнем хулиган наш присмирел, но то ли он за домом следил, то ли увидел случайно, как из деревни выехала машина. И воспользовался случаем.

– То есть, по-твоему, это не вражда деревни с Большим домом? – спросила я. – Просто мститель-одиночка?

Сэм что-то промычал.

– Не совсем. Слыхала, чем кончилось, когда Лекси с друзьями сунулись к Регану?

– Да, Эбби говорила, вы с ней это обсуждали. Сказала, их оттуда выжили, но без подробностей.

– Дело было дня через два после их переезда. Заходят под вечер все пятеро в паб, садятся за столик, Дэниэл подходит к стойке, но бармен его не замечает, и так минут десять, а народу в баре раз-два и обчелся. Дэниэл спрашивает: “Простите, можно две пинты «Гиннесса» и…” А бармен стоит столбом, бокал протирает да пялится в телик. Наконец Дэниэл не выдерживает – и назад, к ребятам; пошептались и решили: видно, старого Саймона отсюда выставляли не раз, вот Марчи здесь и не в почете. И вместо Дэниэла посылают Эбби. И опять то же самое. Лекси тем временем спрашивает стариков за соседним столиком – что, мол, такое? Те молчат, на нее и не смотрят, отворачиваются, разговаривают дальше между собой.

– Боже… – выдохнула я. Не так-то просто не обращать внимания на пятерых человек, если они прямо перед тобой и пытаются завести разговор. Чтобы вот так пойти наперекор своей природе, выдержка нужна немалая, нужен серьезный повод, стальная решимость.

Во время разговора я следила в оба за тропинкой.

– Джастин расстроен и рвется уйти, Раф зол и хочет остаться, Лекси на стариков наседает – шоколадку им сует, анекдоты травит (“Сколько нужно ирландцев, чтобы вкрутить лампочку?”), – а из угла кучка парней на них посматривает. Эбби не хотела отступать, но они с Дэниэлом поняли, дело плохо. Схватили за руки остальных, ушли и больше туда ни ногой.

Налетел ветерок, зашуршали листья, будто чьи-то осторожные шаги неподалеку.

– Значит, вся деревня их не любит, – заключила я, – но только один или двое в открытую им пакостят.

– Вот и я о том же. То-то будет весело искать. В Глэнскхи жителей сотни четыре, считая окрестные фермы, и никто не горит желанием помогать.

– Ничего, я помогу, портрет составлю, хотя бы попробую. Ведь шпана – это вам не серийные убийцы, данные о них никто не собирает, так что придется гадать на кофейной гуще, но раз есть закономерность, значит, хоть что-то смогу сказать.

– Пусть на кофейной гуще, – бодро отозвался Сэм. Слышно было, как он шуршит страницами, перехватывает поудобнее телефон, готовясь записывать. – Все пригодится. Давай.

– Значит, так, – начала я. – Он точно местный, родился и вырос в Глэнскхи. Почти наверняка мужчина. Скорее, одиночка, а не банда: стихийный вандализм – как правило, групповое преступление, а продуманная травля – чаще дело рук одиночки.

– Что-нибудь можешь о нем сказать? – Слова звучали неразборчиво: Сэм прижал телефон плечом к уху и записывал.

– Раз началось все года четыре назад, то ему, наверное, лет двадцать пять, около того, хулиганство – забава молодых, но вряд ли он подросток, слишком уж методичен. Скорее всего, без образования, в лучшем случае школу окончил, но не колледж. Живет не один – с родителями, женой или подругой, поскольку ночных нападений нет, его ждут дома к определенному часу. Работа у него есть, всю неделю занят, иначе были бы случаи средь бела дня, когда дома никого. Работает где-то поблизости, не в Дублине, и если так одержим, значит, Глэнскхи для него – весь мир. И мир этот ему тесен. Работа не соответствует его уму или образованию – или он так считает. И у него бывали нелады с соседями, бывшими подругами, а возможно, и с начальством – не любит, когда им командуют. Узнать бы у Бёрна с Догерти, не подавал ли кто иск или жалобу…

– Если наш парень кого-то в Глэнскхи и изводит, – мрачно заметил Сэм, – в полицию никто не пойдет, а соберут однажды ночью дружков и отделают его, вот и все. И он тоже никуда жаловаться не побежит.

– Нет, не побежит.

Пронеслась по полю чья-то тень, колыхнулась трава. Тень низенькая, наверняка не человек, и все равно лучше укрыться за деревом.

– И вот что еще. Поводом могла послужить какая-нибудь стычка с Саймоном Марчем – вредный, говорят, был старикашка, мог кому-то насолить, – но для нашего парня истоки лежат глубже. Он считает, что все из-за мертвого ребенка. А Бёрн и Догерти ничего об этом не знают, так? Давно они здесь?

– Догерти – всего два года, а Бёрн аж с 1997-го тут торчит. Говорит, прошлой весной здесь умер младенец да несколько лет назад на ферме девочка утонула в яме с навозной жижей – упокой, Господи, их души, – и все. Ни в той ни в другой смерти ничего подозрительного, никакой связи с “Боярышником”. И в базе ничего по этой части не нашли.

– Значит, надо в прошлом покопаться, – заключила я, – как ты и думал. Глубоко ли копать, кто его знает. Помнишь, ты мне рассказывал про Перселлов, там, у вас?

Сэм помолчал.

– Не докопаемся. Все из-за архивов.

Почти все архивы Ирландии уничтожил пожар 1921-го, во время войны за независимость.

– Не нужны тут архивы. Люди здесь и так всё помнят, ты уж мне поверь. Неважно, когда умер ребенок, этот парень не из старой газеты про него узнал. Слишком он близко к сердцу это принял. Для него это не отжившее прошлое, это свежая рана, обида, повод для мести.

– Думаешь, он сумасшедший?

– Нет, – ответила я. – Я не о том. Слишком уж он осторожен для сумасшедшего – выжидает, после погони затаивается… Будь у него, скажем, шизофрения или биполярное расстройство, выдержки ему не хватило бы. Психически он здоров, но, скажем так, неуравновешен.

– А к насилию склонен? То есть способен причинить вред людям или только срывает злобу на вещах? – Сэм, видимо, оторвался от записей – слышно его стало отчетливей.

– Не уверена, – ответила я уклончиво. – Скорее всего, нет. Ведь он мог вломиться к старику Саймону в спальню и пристукнуть его кочергой, но не стал. При этом хулиганит он только по пьяни – похоже, у него нездоровая тяга к выпивке, – один из тех, кто после четырех-пяти кружек становится другим человеком, мягко говоря, не очень приятным. Выпивка осложняет дело. И я уже говорила, он одержим. Если чувствует, что противник заводится, – скажем, когда он выбил стекло, за ним погнались, – то и действовать будет жестче, врагу под стать.

– Знаешь, что мне это напоминает? – спросил, помолчав, Сэм. – Двадцать пять – тридцать лет, местный, высокий интеллект, организованный, с преступным прошлым, но без опыта насилия…

Психологический портрет, который я составляла дома, – портрет убийцы.

– Да, – подтвердила я, – именно.

– То есть это может быть и он. Убийца.

По траве, посеребренной луной, вновь бесшумно скользнула тень – наверное, лиса мышкует.

– Может, и так, – согласилась я. – Не исключено.

– Если это семейная вражда, – сказал Сэм, – значит, за Лекси не охотились, она тут ни при чем, и смысла нет тебя там держать. Можешь вернуться домой.

В голосе его прозвучала надежда, и я невольно поежилась.

– Пожалуй, рановато еще. Мы же не нашли пока связи между хулиганством и убийством; может, между ними ничего общего. А если меня вывести из дела, назад ходу не будет.

Недолгое молчание. И наконец:

– Согласен. Значит, постараюсь найти эту связь. И вот еще что, Кэсси…

Голос сделался серьезный, напряженный.

– Буду начеку. Да я и так начеку.

– С половины двенадцатого до часу ночи. Совпадает со временем убийства.

– Знаю. Никого подозрительного в это время не встречала.

– Револьвер у тебя с собой?

– Только с ним и хожу, Фрэнк мне целую нотацию прочитал.

– Фрэнк… – В голосе Сэма послышался знакомый холодок. – Ясно.

Закончив разговор, я долго еще стояла в тени под деревом. Зашуршала высокая трава, послышался тоненький писк – кого-то схватил хищник. Когда смолкли шорохи, я выскользнула на тропу и пошла к дому.

У калитки я остановилась, покачалась на ней, слушая протяжный скрип петель, глядя на дом сквозь темноту сада. Дом в ту ночь казался другим – неприступный, как крепость, но окна светятся уже не уютно, а зловеще, словно костры в глухом лесу. Побеленный луной газон превратился в бескрайнее неспокойное море, а посреди него темнел дом – высокий, немой, осажденный.

10

Если где-то находишь трещину, то давишь и смотришь, побежит ли она дальше. В первые же часы в усадьбе “Боярышник” я поняла, что если у ребят есть тайна, то выпытывать надо у Джастина. Любой следователь с парой лет опыта за плечами угадает, кто первый даст слабину; я видела однажды, как Костелло – он у нас в отделе с восьмидесятых, как часть интерьера – вычислил “слабое звено”, лишь посмотрев, как отмечается группа подозреваемых. Для нас это игра вроде “Угадай мелодию”.

На Дэниэла и Эбби надежды нет, оба слишком сдержанны и рассудочны, их не обескуражишь, не застанешь врасплох; раз-другой я пыталась выведать у Эбби, кто, по ее мнению, отец ребенка, но в ответ получала лишь холодные, непонимающие взгляды. Раф податливее, у него можно что-нибудь выспросить, если надо, но это дело нелегкое, слишком уж он взбалмошен и переменчив – то ли разозлится и хлопнет дверью, то ли выложит все как на духу. А вот Джастин – мягкий, чувствительный, беспокойный, жаждущий всем угодить – не свидетель, а просто мечта.

Да только почти не удавалось побыть с ним наедине. В первую неделю я на это не обращала внимания, а потом, когда стала искать удобного случая, это бросилось в глаза. Дэниэл пару раз в неделю подвозил меня в колледж, и с Эбби я бывала часто – и перед завтраком, и после ужина, когда ребята мыли посуду, а иногда она заглядывала ко мне перед сном с пачкой печенья и мы болтали на кровати, пока не начнут слипаться глаза, – но стоило мне остаться вдвоем с Рафом или Джастином дольше пяти минут, как тут же подоспеет кто-то еще, и мы снова вливаемся в компанию, незаметно и естественно. Может быть, так у них заведено, эти ребята все время вместе, а в каждой группе есть тонкие связи, есть те, кто не общается один на один, а действует только как часть целого. Но меня в то время мучил вопрос: вдруг кто-то – скорее всего, Дэниэл – посмотрел на всех четверых глазами следователя и пришел к тому же выводу, что и я?

Случай представился лишь утром в понедельник, в колледже. Дэниэл вел семинар, Эбби отправилась на встречу с научным руководителем, и в нашем углу читального зала сидели только трое – Раф, Джастин и я. Когда Раф встал и ушел куда-то – наверное, в уборную, – я сосчитала до двадцати и заглянула за перегородку, в кабинку Джастина.

– Привет!

Джастин оторвался от страницы, исписанной мелким, убористым почерком. Весь стол у него был завален книгами, листами, исчерканными маркером ксерокопиями; Джастин не мог работать, не свив себе гнездышка из всего необходимого.

– Мне скучно, а на улице солнышко, – сказала я. – Идем обедать.

Джастин глянул на часы:

– Только без двадцати час.

– Живи на грани! – усмехнулась я.

Джастин замялся.

– А Раф?

– Раф – здоровый дуболом, что с ним нянчиться? Подождет Эбби с Дэниэлом.

Джастину с трудом давалось столь масштабное решение, а у меня оставалось, по моим расчетам, не больше минуты, чтобы его увести, – вот-вот вернется Раф.

– Ну давай, Джастин. Или буду тебя изводить, пока не встанешь. – И я стала выбивать дробь по перегородке.

– Брр! – Джастин отложил ручку. – Китайская казнь шумом! Сдаюсь.

Проще всего пойти на край Новой площади, но он виден из окон библиотеки, и я потащила Джастина к крокетной площадке, там Раф нас не сразу найдет. День был ясный, прохладный, небо голубое, высокое, воздух как вода со льдом. Возле павильона несколько игроков в крикет выделывали что-то затейливое с мячом, а ближе к нам четверо парней играли в летающую тарелку, притворяясь, будто не замечают трех расфуфыренных девиц, а те делали вид, будто не смотрят. Весна, брачные игры.

– Ну, – спросил Джастин, когда мы уселись на траву, – как глава продвигается?

– Дерьмово, – ответила я и полезла в сумку за бутербродом. – Ни хрена не написала с тех пор, как вернулась. Не могу сосредоточиться.

– Ничего страшного, – отвечал, подумав, Джастин, – этого и следовало ожидать, так? Первое время.

Я, не глядя на него, пожала плечами.

– Пройдет, куда оно денется! Главное, ты дома и все стало по-прежнему.

– Да. Пожалуй. – Я вытащила бутерброд и брезгливо уронила в траву: лучший способ вывести из равновесия Джастина – воротить нос от еды. – Как же это мерзко, не знать, что на самом деле случилось. Просто ужас как мерзко. Я все думаю… Полицейские намекали, будто у них есть зацепки и все такое, а дальше – молчок. Да черт подери, меня ножом пырнули! Если кто-то имеет право знать за что, так это я.

– Но я думал, тебе уже лучше. Ты же говорила, все хорошо.

– Ну да. Не бери в голову.

– Нам казалось… То есть я не ожидал, что ты будешь так мучиться, гадать. На тебя это не похоже.

Я метнула на него взгляд, но на лице у него прочла заботу, а не подозрение.

– Ну еще бы, – сказала я. – Раньше на меня с ножом не кидались.

– Да уж, – отозвался Джастин, – конечно. – Он молча разложил на траве свой перекус: бутылку апельсинового сока с одной стороны, с другой банан, между ними бутерброд.

– Знаешь, о ком я все время думаю? – сказала я неожиданно. – О родителях. – Произносить эти слова было страшно и радостно до головокружения.

Джастин уставился на меня:

– А при чем тут они?

– Может, стоит с ними связаться. Рассказать, что случилось.

– Без прошлого, – выпалил Джастин, будто пытаясь отвести беду. – Помнишь уговор?

Я пожала плечами:

– Ну ладно. Тебе-то легко говорить.

– На самом деле не так уж легко. (Я промолчала.) Лекси, ты это серьезно?

Я вновь сердито дернула плечом:

– Еще не решила.

– Но я-то думал, ты их ненавидишь. Ты же говорила, знать их больше не желаешь.

– Не в этом дело. – Я скрутила тугой спиралью ремешок сумки с книгами и выпустила. – Просто я вот о чем думаю… Я же могла умереть. Умереть! А родители бы не узнали.

– Если со мной что-нибудь случится, – сказал Джастин, – не хочу, чтобы звонили моим родителям. Пусть лучше не приезжают сюда. Пусть лучше ничего не знают.

– Почему? (Джастин, склонив голову, возился с крышкой.) Джастин?

– Ничего. Прости, перебил.

– Нет. Скажи, Джастин. Почему?

Джастин, подумав, начал:

– Я ездил в Белфаст на Рождество, в первый год аспирантуры. Вскоре после того, как ты появилась. Помнишь?

– Ага, – кивнула я.

На меня он не смотрел, а, прищурившись, наблюдал, как мельтешат на зеленом поле игроки, призрачные, строгие, все в белом, а удары по мячу долетали до нас издалека, чуть с задержкой.

– Я признался отцу с мачехой, что я гей. В канун Рождества. – Невеселый смешок. – Боже мой… я-то, наивный, думал, дух праздника… мир, в человецех благоволение… Да и вы, все четверо, так легко приняли. Знаешь, что ответил Дэниэл, когда я ему признался? Подумал с минуту да и говорит: ориентация – новомодная идея, представление о сексуальности было гораздо более зыбким вплоть до эпохи Возрождения. А Эбби закатила глаза и спрашивает: хочешь, чтобы я состроила удивленную мину? Насчет Рафа я больше всех сомневался – не знаю почему, – а он только ухмыльнулся: “Минус один конкурент”. Польстил мне – какой я ему соперник?.. Вы меня очень поддержали, сама понимаешь. Вот я, наверное, и вообразил, что признаться родным – пара пустяков.

– Не знала, – ответила я, – что ты им рассказал. Ты никогда не говорил.

– Ну да, – отозвался Джастин. Снял с бутерброда прозрачную пленку, аккуратно, стараясь не запачкать соусом пальцы. – Мачеха моя – ужасная женщина. Просто чудовище. Отец у нее плотник, а она его называет “мастер народных промыслов” – не знаю, что она в это вкладывает, – и на вечеринки никогда его не приглашает. Посмотреть на нее – эталонный средний класс: выговор, одежда, прическа, фарфор – будто сама себя заказала по каталогу, но видно, с каким нечеловеческим трудом ей это дается. Выскочила замуж за шефа – можно сказать, нашла святой Грааль. Я не говорю, что отец на меня из-за нее одной ополчился – ему чуть плохо не стало, – но если бы не она, было бы проще, намного проще. Истерику закатила, настоящую. Отцу сказала, что не хочет больше меня видеть в доме, ни одной минуты. Никогда.

– Боже, Джастин…

– Она без ума от мыльных опер. А там, если сын провинился – вон из дома. Визжала, будто ее режут: “О мальчиках подумай!” – то есть о братьях. Не знаю, может, боялась, что я их совращу, надругаюсь над ними, но я сказал – жестоко, конечно, но ты понимаешь, – я сказал: не бойтесь, ни один уважающий себя гей к вашим уродцам с капустной грядки не подойдет на пушечный выстрел. Тут все и полетело в тартарары. Я бросался словами, она – чем под руку попадется, уродцы с капустной грядки раз в кои-то веки отложили свои игровые приставки и прибежали посмотреть, из-за чего сыр-бор, она их пыталась выставить из комнаты – боялась, наверное, что я прямо здесь на них наброшусь, – они развопились… И отец сказал, что лучше мне уйти из дома, “на время”, так он выразился, но мы оба знали, что это на самом деле значит. Он меня отвез на вокзал, дал мне сто фунтов. На Рождество. – Джастин расправил пищевую пленку, постелил на траву, а сверху положил бутерброд.

– И что ты делал? – робко спросила я.

– На Рождество? Сидел безвылазно у себя в квартире. Сто фунтов потратил на бутылку виски. Жалел себя. – Он криво улыбнулся. – Да, зря я вам не сказал, что я в городе. Но… наверное, гордость не позволила. Никогда в жизни меня так не унижали. Знаю, ни один из вас не спросил бы, но вы наверняка про себя задавались вопросами, слишком уж вы все проницательные, себе же во вред. Кто-нибудь из вас точно бы догадался.

Он сидел на траве поджав колени, ноги вместе, и брюки у него задрались; носки серые, застиранные чуть ли не до дыр, а лодыжки тонкие, мальчишеские. Я протянула руку, взяла его за щиколотку. Она была теплая, крепкая и такая худенькая, что пальцы мои почти сомкнулись на ней.

– Нет, все хорошо, – сказал Джастин, и когда я подняла взгляд, он улыбался, на сей раз по-настоящему. – Все хорошо, честное слово. Поначалу горевал, чувствовал себя сиротой неприкаянным… если бы ты знала, что за мелодрама у меня в голове разыгрывалась… Но я об этом и думать забыл, с тех пор как появился дом. Не знаю даже, почему заговорил об этом.

– Это все из-за меня, – сказала я. – Прости.

– Ничего. – Кончиками пальцев он ласково коснулся моей руки. – Если ты правда хочешь связаться с родителями, то… не мое это дело, так? Я вот к чему: все мы неспроста решили забыть о прошлом. И не я один. Раф… ну, ты слышала, как он с отцом разговаривает.

Я кивнула:

– Папаша у него урод.

– Рафу, сколько я его знаю, поют по телефону одну и ту же песню: ты жалкий, никчемный, перед друзьями меня позоришь! Сдается мне, его с детства шпыняли. Отец его невзлюбил чуть ли не с рождения – знаешь, так бывает иногда. Он мечтал, что у него родится здоровый олух, будет в регби играть, лапать секретаршу, блевать возле ночных клубов, – а родился Раф. Вот он и отравил Рафу жизнь. Ты его не видела на первом курсе: тощий, ершистый, обидчивый донельзя; слово ему скажешь – башку снесет! Мне он даже поначалу не очень-то нравился. Терпел его из любви к Дэниэлу и Эбби, а они говорили, он парень что надо.

– Он и сейчас тощий, – заметила я. – И ершистый. Если он не в духе, лучше держаться подальше.

Джастин покачал головой.

– Да нет, сейчас он в миллион раз спокойней, чем был. А все потому, что о своей жуткой семейке больше не думает, а если и думает, то реже. А Дэниэл… он при тебе вспоминал хоть раз детство?

Я покачала головой.

– И при мне тоже нет. Знаю, что родители у него умерли, но не знаю, когда, от чего и что с ним было потом – где он жил, с кем и все такое. Мы с Эбби как-то вечером напились до чертиков и стали придумывать, какое у него могло быть детство: Дэниэл – маугли-хомячий выкормыш или рос в стамбульском борделе, а может, родители его – цэрэушники и попали в лапы КГБ, а Дэниэл спрятался в стиральной машине и спасся… Смех смехом, но ведь не могло его детство быть счастливым, раз это тайна за семью печатями, верно? Ты тоже тот еще конспиратор… – Джастин стрельнул на меня глазами. – Но я хотя бы знаю, что ты болела ветрянкой, училась ездить верхом. А про Дэниэла ничего такого не знаю. Ничего.

Только бы не пришлось показывать искусство верховой езды!

– И наконец, Эбби, – продолжал Джастин. – Эбби тебе рассказывала когда-нибудь про мать?

– Урывками, – ответила я. – В общих чертах.

– На самом деле все еще хуже. Я ее мать видел – курсе на третьем, тебя еще не было. Сидели мы как-то вечером у Эбби, и тут пришла ее мать, стала в дверь ломиться. Она была… В общем, страсть божья! Одета, как… не знаю, то ли она и впрямь проститутка, то ли… Явно под кайфом, и все орала на Эбби, но я мало что разобрал. Эбби ей что-то сунула в руку – наверняка деньги, а ты знаешь, ей вечно самой не хватает, – и выставила за дверь. Она бледная была как мертвец, наша Эбби, я думал, в обморок хлопнется. – Джастин глянул на меня с тревогой, сдвинул на нос очки. – Не говори ей, что я тебе рассказал.

– Конечно.

– Эбби с тех пор об этом ни слова, вряд ли ей захочется вспоминать. Вот что я сказать хотел. Я уверен, ты тоже неспроста согласилась о прошлом не говорить. Может, теперь все по-другому, не знаю, но… помни, тебе надо беречься, пока. Просто подумай, прежде чем сделать непоправимое. И если все-таки решишь связаться с родителями, ребятам лучше не говори. Им… им будет больно.

Я посмотрела на него вопросительно:

– Ты так думаешь?

– Ну конечно. Мы… – Он все возился с пищевой пленкой, на щеках проступил легкий румянец. – Знаешь ведь, мы тебя любим. Мы теперь твоя семья. Все мы друг другу семья – это, наверное, неправильно, но ты понимаешь…

Я наклонилась, поцеловала его в щеку.

– Конечно, – сказала я. – Прекрасно понимаю.

У Джастина пискнул телефон.

– Наверное, Раф. – Он выудил телефон из кармана. – Ну да, спрашивает, где мы.

Близоруко щурясь, он стал набирать Рафу ответ, а свободную руку положил мне на плечо.

– Просто подумай хорошо, – сказал он. – И поешь наконец.

– Вижу, ты играла в “угадай, кто папаша”, – сказал в тот вечер Фрэнк. Он что-то жевал – наверное, бургер, слышно было, как шуршит обертка. – Минус Джастин, сразу по нескольким причинам. Делаем ставки: Малыш Дэнни или Красавчик Раф?

– Или ни тот ни другой, – ответила я.

До укрытия мне оставалось полпути – Фрэнку я позвонила, как только вышла за калитку, не в силах ждать и нескольких минут, хотелось поскорей услышать, есть ли у него что-нибудь новенькое про Лекси.

– Убийца ее знал, но неизвестно, насколько близко. И я не это хотела выяснить. Меня интересовало, почему прошлое у них под запретом, что они скрывают.

– А насобирала слезливых историй, на целый роман хватит. Наверняка с их прошлым что-то нечисто, но мы и так знали, что они странная компания. Это не новость.

– Хм… – День не пропал зря, только я еще не придумала, как применить новые знания. – Буду искать дальше.

– Не задался денек, как ни посмотри, – сказал Фрэнк с набитым ртом. – Я пытался про нашу девочку узнать – и ничего. Ты, наверное, обратила внимание, что в ее истории имеется пробел в полтора года. С конца 2000-го она уже не Мэй-Рут, но всплывает как Лекси только в начале 2002-го. Вот стараюсь проследить, где и кем она была в промежутке. Вряд ли она вернулась домой, где бы ни был ее дом, но исключить такую возможность нельзя, однако даже если не возвращалась, где-нибудь да засветилась.