Текст книги "Сходство"

19

Встали мы, разумеется, поздно, с дичайшим похмельем и в препоганом настроении. Голова у меня трещала, даже волосы и те ныли, во рту помойка, губы запеклись. Я накинула поверх вчерашней одежды шерстяную кофту, глянула в зеркало, не поцарапал ли меня Дэниэл щетиной, – нет, ничего, – и поплелась вниз по лестнице.

На кухне Эбби роняла в стакан кубики льда.

– Прости, – сказала я с порога. – Я проспала завтрак?

Эбби сунула форму для льда обратно в холодильник, хлопнула дверцей.

– Никто не голоден. Я себе делаю “Кровавую Мэри”, Дэниэл кофе сварил, если хочешь что-нибудь еще – возьми сама.

И вышла в гостиную, задев меня плечом.

Мне казалось, начни я думать, отчего она на меня взъелась, голова треснет по швам. Я от души налила себе кофе, намазала маслом кусочек хлеба – жарить гренки не было сил – и взяла еду с собой в гостиную. Раф так и валялся без чувств на диване, накрыв голову подушкой. Дэниэл сидел на подоконнике и смотрел в сад, в одной руке кружка с кофе, в другой догорала забытая сигарета. На меня он даже не оглянулся.

– Он хоть дышит? – Я указала подбородком на Рафа.

– А какая разница? – пожала плечами Эбби.

Она съежилась в кресле, закрыв глаза и прижав ко лбу бокал. Воздух в гостиной был затхлый, воняло куревом, потом и пролитым пуншем. Осколки с пианино кто-то убрал, смел в угол, и они лежали на полу жутковатой кучкой. Я осторожно села и принялась за еду, стараясь не вертеть головой.

День тек, бесконечный и тягучий, как патока. Эбби лениво раскладывала пасьянс, поминутно отвлекаясь и начиная заново, я дремала, свернувшись в кресле. Наконец появился Джастин, в халате, щурясь от яркого солнца, – денек был чудный, для тех, кто и сам в настроении.

– О боже, – простонал он, прикрывая глаза ладонью. – Бедная моя голова… Кажется, у меня грипп, все тело ломит.

– Прохватило тебя ночью, – сказала Эбби, вновь раскладывая карты. – Прохлада, сырость и все такое. Плюс море пунша, впору захлебнуться.

– Это не от пунша. У меня ноги ноют, с похмелья ноги не болят. Может, задернем занавески?

– Нет, – отрезал Дэниэл, не оборачиваясь. – Выпей кофе.

– У меня, кажется, инсульт. Потому, наверное, и что-то с глазами.

– Бодун у тебя, а не инсульт, – прохрипел с дивана Раф. – А не перестанешь скулить, встану и придушу тебя, даже если мне самому это будет стоить жизни.

– Ого! – Эбби растерла переносицу. – Оно живое!

Джастин, услышав Рафа, лишь надменно задрал подбородок в знак того, что вчерашняя ссора еще не забыта, и рухнул в кресло.

– Пожалуй, все-таки надо сегодня проветриться, – заметил Дэниэл, выйдя наконец из задумчивости и оглядываясь по сторонам. – Привести мысли в порядок.

– Никуда не пойду, – простонал Джастин и потянулся к Эббиной “Кровавой Мэри”. – У меня же грипп. На улице можно и пневмонию подхватить.

Эбби шлепнула его по руке:

– Это мое. Сам себе приготовь.

– Древние греки сказали бы, – Дэниэл посмотрел на Джастина, – что в организме у тебя нарушено равновесие жидкостей, вот ты и страдаешь: избыток черной желчи вызывает меланхолию. Черная желчь холодная и сухая, значит, для равновесия тебе нужно что-нибудь теплое, влажное. Не помню, какие продукты связаны с сангвиническим темпераментом, но вполне логично, что мясо, к примеру…

– Прав был Сартр, – промычал Раф в подушку. – Ад – это другие.

Я разделяла его чувства. Скорей бы вечер, думала я, скорей бы на прогулку, прочь из этого дома, подальше от этих людей – и можно будет спокойно обдумать прошлую ночь. Возможностей уединиться было у меня здесь мало как никогда в жизни. До сих пор я над этим не задумывалась, но в тот миг всё вокруг – и Джастин в роли умирающего лебедя, и шуршанье Эббиных карт – показалось мне грубым насилием. Я натянула на голову шерстяную кофту, забилась поглубже в кресло и уснула.

Проснулась я в пустой комнате. Ее будто покинули в спешке – свет включен, абажуры набекрень, стулья сдвинуты, на столе полупустые кружки, липкие круги от кофе.

– Эй, – позвала я, но голос потонул среди теней, никто не откликнулся.

Дом казался огромным и неприветливым – так бывает, когда запрешь на ночь двери, а потом спустишься вниз – чужой, одинокий, будто погруженный в себя. Записки нигде нет – наверное, вышли проветриться, хмель разогнать.

Я плеснула в кружку холодного кофе и стала пить, стоя возле раковины и глядя в окно кухни. Небо сделалось золотисто-медовым, над лужайкой с криками реяли ласточки. Я оставила кружку в раковине и пошла к себе наверх, по привычке стараясь не топать, не наступить на скрипучую ступеньку.

Едва я взялась за ручку двери, воздух точно сгустился, стены будто надвинулись на меня. Еще не успев открыть дверь, уловить слабый запах табака, увидеть на краю кровати неподвижный силуэт, я поняла: Дэниэл здесь.

Голубоватый свет лился сквозь занавески, отражался в стеклах его очков.

– Кто ты? – спросил он.

Я сразу сообразила, что делать, Фрэнк был бы мною доволен: поднесла к губам палец – тсс! – другой рукой нажала на выключатель, крикнула: “Эй, это я, я здесь!”, благодаря Бога за то, что Дэниэл такой странный и его вопрос “Кто ты?” можно истолковать по-всякому. Он смотрел на меня в упор, перекрывая мне путь к чемодану.

– Где все? – спросила я и рванула пуговицы на блузке, выставив напоказ крохотный микрофон, пристегнутый к бюстгальтеру, и провод, вившийся от него к белой повязке.

Брови Дэниэла чуть приподнялись.

– Уехали в город, в кино, – отвечал он невозмутимо. – А у меня здесь кое-какие дела. Решили тебя не будить.

Я кивнула, подняла вверх большой палец, не спеша опустилась на колени и выволокла из-под кровати чемодан, не спуская глаз с Дэниэла. На тумбочке у кровати музыкальная шкатулка, увесистая, с острыми краями, – совсем близко, стоит руку протянуть; в случае чего оглушу его и выберусь отсюда. Но Дэниэл сидел неподвижно. Я набрала код, открыла чемодан, нашла полицейское удостоверение и швырнула ему.

Дэниэл стал его разглядывать.

– Как спалось? – спросил он сухо.

Пока он внимательно изучал удостоверение, я держала руку на тумбочке, в считаных дюймах от револьвера. Но вдруг я стану прятать его под корсет, а Дэниэл обернется? – значит, нет. Я застегнула молнию на чемодане, заперла его на замок.

– Так себе, – ответила я. – До сих пор башка трещит. Пойду почитаю – надеюсь, пройдет. Увидимся? – Я помахала, кивнула с порога.

Бросив последний взгляд на мое удостоверение, Дэниэл аккуратно положил его на столик.

– Да, – отозвался он. – Увидимся, конечно. – И, встав с кровати, пошел следом за мной вниз.

Двигался он совершенно бесшумно, что при его могучем сложении удивительно. Я чувствовала, что он рядом, за спиной; надо бы испугаться – один толчок, и все! – но чувство страха отключилось, остался лишь азарт. Болезнь водолазов, сказал как-то Фрэнк и велел быть начеку: агенты гибнут, как водолазы на больших глубинах, опьяненные невесомостью, – но мне было все равно.

Дэниэл стоял на пороге гостиной и с любопытством следил, как я, тихонько напевая “Ах, Джонни, как ты можешь любить”, перебираю пластинки. Я выбрала реквием Форе, поставила на вертушку вместо струнных сонат – Фрэнку полезно, пусть расширит кругозор, да и вряд ли он заметит, что пластинка сменилась, – и прибавила звук. Плюхнулась в кресло, шумно вздохнула, открыла блокнот. И со всей осторожностью, бинт за бинтом, сняла повязку, отцепила микрофон и оставила в кресле – пусть ловит музыку.

Дэниэл вышел за мной следом на кухню, оттуда через стеклянные двери в сад. Не хотелось идти через открытую лужайку – видеонаблюдения не будет, говорил Фрэнк, но он бы все равно так сказал, даже если это неправда, – но выбора не было. Я обогнула лужайку по краю и свернула под деревья. Как только мы покинули открытое место, я чуть успокоилась, вспомнила про пуговицы, застегнулась. Если Фрэнк все-таки повесил здесь камеру, это его наведет на определенные мысли.

В нише оказалось светлее, чем я ожидала; длинные косые лучи золотили траву, пробивались меж листьев плюща, играли зайчиками на плитах. Каменная скамья холодила кожу сквозь джинсы. Лозы плюща укрыли нас.

– Ну, – начала я, – можем поговорить, только прошу, потише, на всякий случай.

Дэниэл кивнул и сел на соседнюю скамью, смахнув с нее пыль.

– Значит, Лекси умерла, – сказал он.

– Увы, да, – подтвердила я. – Прости. – Это звучало нелепо, вопиюще неуместно, по миллиону причин.

– Когда?

– В ту же ночь, когда ее ударили ножом. Смерть была легкая, хоть это и слабое утешение.

Дэниэл не ответил. Сцепил руки на коленях и глядел сквозь листву плюща в сад. Возле наших ног журчал ручеек.

– Кассандра Мэддокс, – произнес наконец Дэниэл, будто смакуя каждый звук. – Знаешь ли, я много об этом думал – как тебя зовут. Тебе идет.

– Можно просто Кэсси, – сказала я.

Дэниэл точно и не слышал.

– Зачем ты сняла микрофон?

Будь на его месте кто-то другой, я ушла бы от ответа, задала бы встречный вопрос: А что? – но только не с Дэниэлом.

– Я хочу знать, что случилось с Лекси. Мне все равно, услышат или нет. И я подумала, что ты охотней расскажешь, если убедишься, что мне можно доверять.

Дэниэл то ли из вежливости, то ли из равнодушия не отметил иронию.

– Думаешь, я знаю, как она умерла?

– Да, – кивнула я. – Уверена.

Дэниэл задумался.

– Значит, ты должна меня бояться?

– Может быть. Но не боюсь.

Он долго всматривался в меня.

– Вы с Лекси очень похожи, – сказал он. – Не только внешне, но и по темпераменту. Вначале я думал, что просто внушил это себе, обидно ведь, что меня так долго водили за нос. Лекси была бесстрашная. Неслась во весь дух и на ходу, как фигуристка, выписывала кренделя, просто так, забавы ради. Я ей всегда завидовал. – Глаза его были в тени, и я не могла прочесть его взгляд. – Ты тоже это затеяла забавы ради? Прости за нескромный вопрос.

– Нет, – ответила я. – Сначала и вовсе не хотела ввязываться. Это все детектив Мэкки придумал. Мол, необходимо для расследования.

Дэниэл, нисколько не удивившись, кивнул.

– Он нас с самого начала подозревал.

И я поняла, он прав, – ясное дело, прав. Вся болтовня Фрэнка о загадочном чужестранце, что гонялся за Лекси по свету, была для отвода глаз. Сэм от ярости с ума бы сошел, знай он, что мне предстоит жить под одной крышей с убийцей. Знаменитое чутье Фрэнка сработало задолго до нашего совещания. Он знал с самого начала, что ответ надо искать в доме.

– Интересный он человек, детектив Мэкки, – заметил Дэниэл. – Похож на обаятельных убийц из якобитской драмы – у них всегда самые лучшие монологи, – на Босолу или де Флореса[33]33
  Босола – убийца из кровавой драмы Дж. Уэбстера “Герцогиня Мальфи” (1613); де Флорес – обаятельный злодей из трагедии “Оборотень” Т. Мидлтона и У. Роули (1622).


[Закрыть]. Жаль, что ты ничего мне не расскажешь, очень интересно узнать, какую часть правды он угадал.

– Мне тоже, – сказала я, – честное слово.

Дэниэл достал портсигар, открыл, учтиво протянул мне. Я щелкнула зажигалкой, прикрыла ладонью огонек, и лицо его при свете пламени было задумчиво и безмятежно.

– Ну что ж. – Он закурил, убрал портсигар. – Наверняка ты бы хотела меня расспросить кое о чем.

– Если я так похожа на Лекси, – начала я, – что меня выдало?

Я не удержалась. Профессиональная гордость тут ни при чем, просто необходимо было знать, в чем заключалась разница между нами, которую невозможно не заметить.

Дэниэл повернулся, посмотрел на меня. Выражение его лица меня удивило: он смотрел на меня с теплотой и сочувствием.

– На самом деле справилась ты блестяще, – сказал он дружески. – Думаю, остальные до сих пор ничего не заподозрили. Нам с тобой надо решить, как быть дальше.

– Ты преувеличиваешь, – ответила я. – Если б я так уж хорошо справилась, мы бы здесь не сидели.

Дэниэл покачал головой.

– Кажется, ты недооцениваешь нас обоих, а? Ты была почти безупречна. Я почуял неладное почти сразу – все мы почуяли, и ты бы почувствовала, если бы тебе вместо друга подсунули близнеца. Но причин могло быть множество. Я вначале подозревал, что с памятью у тебя все в порядке, только ты зачем-то притворяешься, но постепенно выяснилось, что у тебя и в самом деле провалы в памяти, – скажем, у тебя не было причин “забыть”, как мы нашли альбом, и ты вправду расстроилась, что не помнишь. Когда я убедился, что дело не в памяти, то стал думать, что ты решила уехать, – и немудрено, при таких-то обстоятельствах, но Эбби была уверена, что никуда ты не денешься, а суждениям Эбби я доверяю. И ты впрямь казалась…

Лицо его было обращено ко мне.

– Ты казалась счастливой. И не просто счастливой – безмятежной, умиротворенной. Вписалась снова в наш круг, будто никуда и не девалась. Может, это была игра – значит, ты еще лучше справилась, чем я думал, – но вряд ли, не могли мы с Эбби так ошибаться.

Крыть было нечем. Вдруг захотелось сжаться в комок и разреветься, как ребенок, от несправедливости этого мира. Я неопределенно мотнула головой, затянулась, стряхнула пепел на каменные плиты.

Дэниэл ждал в суровой задумчивости, и меня пробрал озноб. Убедившись, что ответа не будет, он кивнул – чуть заметно, серьезно.

– В общем, – сказал он, – я решил, что у тебя – то есть у Лекси – просто-напросто травма. Глубокое душевное потрясение – а это, бесспорно, наш случай – способно в корне изменить личность: сильного превратить в тварь дрожащую, весельчака – в меланхолика, доброго озлобить. Разбить человека на куски, а когда он будет собран заново, его станет не узнать.

Голос был спокойный, ровный, а глаз я видеть не могла – он снова от меня отвернулся, смотрел, как подрагивают на ветру белые кисти боярышника.

– А перемены в Лекси были крохотные, незначительные, легко объяснимые. Наверное, детектив Мэкки всей нужной информацией тебя снабдил.

– Детектив Мэкки и сама Лекси. Видео с телефона.

Дэниэл надолго задумался – казалось, он забыл про мой вопрос. Лицо у него от природы не очень подвижное – может быть, всему виной тяжелый подбородок, – по такому лицу не прочтешь мысли.

– Всё фигня, кроме Элвиса и шоколадок, – сказал он наконец. – Здорово ты это ввернула!

– Во всем лук виноват? – спросила я.

Он встряхнулся, вышел из задумчивости.

– Ох уж этот лук. – Он слабо улыбнулся. – Лекси люто его ненавидела – лук, а еще капусту. К счастью, капусту мы все дружно ненавидим, а насчет лука пришлось договариваться: раз в неделю. Лекси все равно жаловалась, выковыривала его и все такое – думаю, чтобы подразнить Рафа с Джастином. И когда ты его съела не пикнув, да еще добавки попросила, я понял: что-то не так. Неясно, что именно, – ты выкрутилась тогда блестяще, – но я это взял на заметку. Оставалось одно объяснение, хоть и невероятное: ты не Лекси.

– И ты мне устроил ловушку, – сказала я. – С Броганом.

– Хм, не совсем ловушку, – заметил Дэниэл с ноткой досады. – Скорее, проверку. На ходу придумал. Лекси к Брогану никаких особых чувств не питала – может, и вовсе ни разу там не бывала, – а о таком самозванка, скорее всего, не знает; тебе наверняка известно, что она любит и чего не любит, а к чему она равнодушна – вряд ли. Твой ответ и слова про Элвиса меня успокоили. Но прошлой ночью… Поцелуй.

Я так и обмерла, но тут же вспомнила, что микрофона на мне нет.

– Лекси бы так не сделала? – спросила я с притворным спокойствием и, нагнувшись, затушила сигарету о каменную плиту.

Дэниэл улыбнулся той самой улыбкой, томной и ласковой, придававшей его лицу отблеск настоящей красоты.

– Да что ты, сделала бы, – сказал он. – Поцелуй вполне в ее духе, и было очень приятно, осмелюсь сказать. (Я и глазом не моргнула.) Нет, не сам поцелуй, а то, что после него. В первую секунду ты казалась потрясенной, будто раскаивалась. Потом опомнилась, отшутилась, нашла предлог, чтобы уйти, – но, видишь ли, Лекси поцелуй не смутил бы ни на секунду. И она ни за что бы не отступила. Она бы… – Дэниэл задумчиво пускал колечки дыма в гущу листвы. – Она бы торжествовала.

– Почему? – спросила я. – Она этого добивалась?

Я мысленно прокручивала видеоролики: Лекси заигрывала с Рафом и Джастином, а с Дэниэлом – никогда, ни разу; впрочем, она могла это скрывать, чтобы обмануть остальных…

– Это, – сказал Дэниэл, – тебя и подвело.

Я уставилась на него.

Дэниэл затоптал окурок.

– Лекси не способна была, – объяснил он, – ни думать о прошлом, ни заглянуть в будущее хоть на пару шагов. Это одно из немногих твоих упущений. Вины твоей здесь нет, такая простота немыслима и не поддается описанию. Она поражала, словно некое душевное уродство. Вряд ли Лекси могла бы продумать тактику соблазнения, но если бы до этого дошло, она бы не испугалась и уж точно не остановилась. А ты, напротив, явно просчитывала последствия. Думаю, у тебя в той, другой жизни есть любимый человек.

Я промолчала.

– Ну так вот, – продолжал Дэниэл, – сегодня, как только все ушли, я позвонил в полицию, спросил детектива Сэма О’Нила. Мне ответила женщина, сначала не могла на него переключить, потом нашла где-то в справочнике другой номер. И говорит: “Это отдел убийств”.

Дэниэл вздохнул – коротко, устало, обреченно.

– Убийств, – повторил он вполголоса. – Тут я все понял.

– Прости, – сказала я в очередной раз.

Весь день, пока мы пили кофе, действовали друг другу на нервы и страдали похмельем, пока он провожал ребят и ждал меня в тесной полутемной спальне Лекси, он нес этот груз в одиночку.

Дэниэл кивнул.

– Да, – сказал он. – Я все понимаю.

Мы долго сидели, не говоря ни слова. Нарушила молчание я:

– В общем, мне нужно у тебя спросить, как все было на самом деле.

Дэниэл снял очки, стал их протирать носовым платком. Без очков глаза у него сделались беззащитными, подслеповатыми.

– Есть испанская пословица, на мой взгляд, удивительная. “Бог сказал: бери что хочешь и за все плати”.

В тишине под завесой плюща слова его прозвучали гулко, будто кто-то бросил в воду камешек.

– В Бога я не верю, – продолжал Дэниэл, – но есть, по-моему, в этом принципе божественная простота – он чист и совершенен. Что может быть понятнее и незыблемее? Тебе доступно все, если признаёшь, что у всего есть цена, и согласен платить.

Дэниэл надел очки, спрятал в карман платок, посмотрел на меня спокойными глазами.

– Мне кажется, – продолжал он, – в нашем обществе эту пословицу помнят не до конца. Мы слышим только: “Бог сказал: бери что хочешь”, а о цене и не вспоминаем и, когда настает пора платить по счетам, приходим в ярость. Возьмем самый очевидный пример, наш экономический бум. Он нам достался, на мой взгляд, слишком дорого: всюду суши-бары и внедорожники, при этом нашим ровесникам не по карману жилье в родном городе; общины с вековой историей рассыпаются, как замки из песка; люди пять-шесть часов в день проводят в дороге; родители не видят детей – работают сверхурочно, чтобы свести концы с концами. И нам сейчас не до культуры – театры закрываются, памятники архитектуры сносят, освобождая место для деловых кварталов. И так далее и тому подобное.

Говорил он увлеченно, без тени негодования.

– Не вижу тут повода для праведного гнева, – сказал он, перехватив мой изумленный взгляд. – Да и ничего удивительного. Взяли что хотели, вот и расплачиваемся, и, конечно, многим сделка кажется выгодной. Что меня удивляет, так это стена молчания вокруг цены. Политики твердят, что мы живем в утопии. Если хоть сколько-нибудь заметная личность обмолвится, что все эти блага не даются даром, появляется в телевизоре этот мозгляк – как его там, премьер-министр – и не говорит, что таковы законы мироздания, а яростно это отрицает, бранит нас, как непослушных детей, за одно упоминание об этом. От телевизора я в конце концов избавился, – продолжал он с ноткой желчи. – Мы превратились в страну неплательщиков: покупаем в кредит, а когда приходит счет, даже взглянуть на него отказываемся в праведном гневе.

Дэниэл надвинул на нос очки, уставился на меня сквозь стекла.

– Я всегда принимал как должное, – сказал он просто, – что за все придется платить.

– За что? – спросила я. – Чего ты хочешь?

Дэниэл задумался – наверное, не над самим ответом, а как бы мне объяснить подоходчивей.

– Вначале, – сказал он наконец, – я определился с тем, чего не хочу. В колледже, еще задолго до выпуска, я понял, что общепринятая схема – определенный набор удобств в обмен на твое свободное время и душевный покой – это не для меня. Меня устроила бы скромная жизнь, лишь бы не вкалывать от звонка до звонка. Я готов был обойтись без новой машины, без отпуска в теплых краях и без этого, как его там… айпода.

Я была уже на взводе, а представив, как Дэниэл потягивает на пляже разноцветный коктейль и подпевает музыке из плеера, чуть не рассмеялась. Дэниэл посмотрел на меня с легкой полуулыбкой.

– Да ну, не такая уж большая это жертва. Но вот чего я не учел: нет человека, который был бы как остров, сам по себе[34]34
  Джон Донн, “Молитвы по возникающим поводам” (1623).


[Закрыть], нельзя просто отказаться жить как все. Когда та или иная модель становится общепринятой – скажем так, число ее сторонников достигает критической массы, – альтернативы исчезают. Скромная жизнь в наши дни малодоступна, или крутишься как белка в колесе, или перебиваешься с хлеба на воду в съемной квартире, а над тобой еще полтора десятка студентов, а такая жизнь тоже не по мне. Некоторое время я держался, но работать в таком шуме было невозможно, да еще хозяин, мрачного вида старикан, заходил поболтать когда вздумается, и… Ну да ладно. Свобода и покой нынче в цене. Будь готов дорого за них заплатить.

– А нельзя было как-нибудь по-другому? Я думала, у тебя есть деньги.

Дэниэл покосился на меня с подозрением, я ответила непонимающим взглядом. Наконец он вздохнул.

– Я бы не прочь выпить, – сказал он. – Кажется, я оставил… да, вот. – Он перегнулся через скамью, и я сразу насторожилась – оружия под рукой нет, но если хлестнуть его плющом по лицу, можно выиграть время, добежать до микрофона, позвать на помощь, – но Дэниэл достал из-под скамьи початую бутылку виски. – Вчера здесь оставил, да в кутерьме забыл. И где-то должны быть… ага! – Он протянул мне бокал: – Будешь?

Виски был хороший, “Джеймисон”, и выпить мне страшно хотелось.

– Нет, спасибо, – отказалась я.

Не стоит без нужды рисковать, передо мной человек далеко не среднего ума.

Дэниэл кивнул, осмотрел бокал, сполоснул в ручейке.

– Ты никогда не задумывалась, – спросил он, – насколько люди в стране запуганы?

– Так, иногда, – ответила я.

Нелегко было уследить за нитью разговора, но я понимала, что это вступление неспроста, рано или поздно Дэниэл доберется до сути, – я успела достаточно хорошо его изучить. В запасе у меня минут сорок пять, пока доиграет пластинка Форе, а помогать подозреваемому раскрыться я всегда умела. Даже человеку волевому и сдержанному тяжело долго хранить тайну, по себе знаю: и утомительно, и так одиноко, что тянет умереть. Надо дать человеку выговориться, от тебя же требуется одно – время от времени подталкивать его в нужную сторону, остальное он сделает сам.

Дэниэл стряхнул бокал, вытер носовым платком.

– Часть мировосприятия должника – постоянный, тщательно подавляемый ужас. Кредитная нагрузка у нас чуть ли не высочайшая в мире, и многих от улицы отделяют всего две получки. Власть имущие – правительство, работодатели – этим пользуются, и весьма успешно. Запуганными людьми легче управлять – не только физически, но и интеллектуально, и эмоционально. Если начальство велит работать сверхурочно, а ты понимаешь, что отказ ставит под угрозу всю твою жизнь, ты не просто работаешь сверхурочно, но и убеждаешь себя, что делаешь это по доброй воле, из преданности фирме, ведь иначе пришлось бы признать, что живешь в постоянном страхе. И, сам того не замечая, успеваешь поверить, что питаешь сильные чувства к большой транснациональной компании: не только время ей посвящаешь, но и свои мысли. Свободно мыслить и действовать способны лишь те, кому неведом страх, – герои, или безумцы, или те, кто в безопасности.

Дэниэл плеснул себе виски на три пальца.

– Я, конечно, никакой не герой, – продолжал он, – и безумцем себя не считаю. То же самое могу сказать и о ребятах. Но, несмотря ни на что, я хотел всем нам дать лазейку к свободе. – Он поставил бутылку, взглянул на меня. – Ты спрашивала, чего я хочу. Я много раз задавал себе тот же вопрос. Год-два назад я пришел к выводу, что на самом деле в жизни для меня важны всего две вещи: общество друзей и свобода мысли.

От этих слов у меня кольнуло сердце, потянуло домой.

– Это не так уж и много, – сказала я.

– Все-таки много. – Дэниэл отхлебнул виски. И продолжал резким, хрипловатым голосом: – Очень много. Понимаешь, из этого следует, что нам нужна защищенность – постоянная. А значит, возвращаемся к твоему вопросу. От родителей мне достались акции, они приносят небольшой доход, в восьмидесятых его бы хватало с лихвой, сейчас еле-еле наскребаю на съемную конуру. Рафу доверительный фонд приносит примерно столько же. Джастину перестанут высылать из дома деньги, как только он защитится, и у Эбби стипендия закончится, и у Лекси закончилась бы. Как думаешь, легко ли найти работу в Дублине тем, у кого одна мечта – заниматься литературой и не расставаться? Несколько месяцев – и мы оказались бы в том же положении, что и подавляющее большинство ирландцев, между нищетой и рабством, в двух шагах от улицы, полностью в руках начальства и квартирных хозяев. Дрожали бы всю жизнь от страха.

Дэниэл выглянул из-за завесы плюща, окинул взглядом газон и мощеный дворик, наклонил бокал, чуть не расплескав виски.

– Нам нужно было одно, – продолжал он, – дом.

– Это и есть защищенность? – переспросила я. – Дом?

– Еще бы, – ответил он с ноткой удивления. – Психологически разница огромная, просто небо и земля. Если у тебя есть дом – твой собственный, – чем могут тебя напугать домовладельцы, работодатели, банки? Какая у них над тобой власть? Человек может обойтись без многого, если надо. На еду мы впятером всегда наскребем, а самый большой страх – глубинный, первобытный – страх лишиться крова. Избавимся от этого страха – и мы свободны. Я не говорю, что дом означает безмятежную райскую жизнь, дом – это грань между свободой и рабством.

Он, должно быть, по лицу угадал мои мысли.

– Ради бога, мы же в Ирландии, – продолжал он с легкой досадой. – Если хоть чуточку знаешь историю, что тут непонятного? Главное, что сделали британцы, – заняли землю, превратив ирландцев в арендаторов. А из этого последовало остальное: присвоение урожая, гнет, выселение, эмиграция, голод, целая летопись несчастий и рабства, будничного, обыденного насилия, и все потому, что обездоленным не на что опереться, не за что сражаться. Уверен, моя семья тоже виновна. Возможно, даже есть высшая справедливость в том, что я познал обратную сторону медали. Но просто смириться с заслуженным возмездием я не хотел.

– Я снимаю квартиру, – сказала я. – Не исключено, что от улицы меня отделяют две получки. Ну и что?

Дэниэл кивнул, нисколько не удивившись.

– Может, ты храбрее меня. Или – не в обиду будет сказано – еще не знаешь, чего хочешь от жизни, не нашла того, за что стоит держаться. Тогда это совсем другая история. В юности, в студенчестве можно скитаться по съемным углам без ущерба для внутренней свободы, терять пока что нечего. Замечала, как легко юные расстаются с жизнью? Из них получаются идеальные мученики за правое дело, идеальные солдаты, идеальные самоубийцы. А все потому, что на земле их мало что держит, они не обросли еще узами, обязательствами, долгом – всем, что накрепко связывает нас с миром. Уйти им проще, чем пальцем пошевелить. Но с годами обретаешь то, что жаль терять. Вдруг оказывается, что все не понарошку, а по правде, как дети говорят, – и становишься другим человеком.

Волнение, странный зыбкий свет сквозь листву плюща, прихотливые зигзаги мысли Дэниэла опьянили меня. Передо мной сменяли друг друга образы: Лекси мчится сквозь ночь в машине бедняги Чеда; лицо Сэма, в глазах безграничное терпение; наш стол в дежурке с ворохом чужих бумаг; моя квартира – пустая, безмолвная, потихоньку зарастают пылью книжные полки, мигает зеленым огоньком автоответчик. Квартиру свою я люблю, но оказалось, что все это время я ничуточки по ней не скучала, и это понимание отозвалось во мне острой, мучительной болью.

– Возьму на себя смелость предположить, – сказал Дэниэл, – что ты еще пользуешься изначальной свободой и пока не нашла, за что – или за кого – стоит держаться.

Внимательные серые глаза, волшебное мерцание золотистого виски, журчание ручья, тени листьев в каштановых волосах Дэниэла, словно венец.

– Был у меня напарник, – сказала я, – на работе. Ты с ним не знаком, он это дело не расследует. Мы были как вы: родные души. О нас говорили как о близнецах или одном человеке: “Это дело Мэддокс-и-Райана, поручите Мэддокс-и-Райану…” Если бы меня спросили, я бы сказала: будем работать вместе до конца, и на пенсию выйдем в один день, чтобы никому из нас ни дня не пришлось работать с другим напарником, и подарят нам золотые часы, одни на двоих. Только я не думала тогда ни о чем подобном, просто принимала как должное. И не представляла, что может быть по-другому.

Я никогда никому об этом не рассказывала. Мы с Сэмом ни разу не говорили о Робе, с тех пор как его перевели в другой отдел, а если у меня спрашивали, как у него дела, я лучезарно улыбалась, отвечала уклончиво. Ну а мы с Дэниэлом чужие люди, противники, между нами не просто вежливая беседа, а схватка не на жизнь, а на смерть, и оба мы это сознаем, – и все-таки я ему сказала. Думаю, это был первый звоночек.

Дэниэл кивнул:

– Но это было в другой стране, к тому же девка умерла[35]35
  Кристофер Марло, “Мальтийский еврей”, перевод В. Рождественского.


[Закрыть].

– То-то и оно, – подхватила я, – да.

В глазах у него светилось нечто большее, чем доброта или сочувствие, – понимание. Наверное, в тот миг я его любила. Если бы можно было бросить дело и остаться, то я бы осталась.

– Понимаю, – сказал Дэниэл. И протянул мне бокал.

Я было мотнула головой, но тут же передумала и взяла: ну и к черту все! Виски, прозрачный и терпкий, прожег меня до кончиков пальцев.

– Тогда ты понимаешь, что это значило для меня, – продолжал он, – знакомство с ребятами. Мир преобразился: слишком многое теперь было на кону, краски стали яркими до боли, жизнь сделалась невообразимо прекрасной и столь же невообразимо пугающей. И все так хрупко, все так легко разрушить. Наверное, точно так же бывает, когда влюбляешься или становишься отцом, – понимаешь, что можешь этого лишиться в любую минуту. Мы летели на сумасшедшей скорости навстречу дню, когда все, что нам дорого, окажется во власти жестокого мира, и каждая секунда была так хрупка и драгоценна, что сердце разрывалось.

Он потянулся к бокалу, отхлебнул.

– А потом, – он указал раскрытой ладонью в сторону дома, – подвернулось вот что.

– Как чудо, – заметила я без издевки, искренне. Представилось, как я держусь за старинные деревянные перила и они теплеют, оживают у меня под рукой.