Текст книги "Сходство"

Меня пронзила догадка: я должна была знать о ней, пусть нас и разделял океан, должна была почувствовать, что она есть на свете, оторваться от своих занятий – от игр, учебников, отчетов – и услышать зов. Она преодолела тысячи миль, нацепила мое прежнее имя, как пальтецо от старшей сестры, ее вел сюда внутренний компас, и она почти достигла цели. Она жила всего в часе езды от меня, и я должна была знать, догадаться, пока не поздно, сделать всего лишь шаг и найти ее.

Если что и омрачало ту неделю, то лишь люди со стороны. Мы играли в покер, в пятницу вечером играли много, допоздна, в основном в техасский холдем или в сто десять, а иногда, если желающих было всего двое, в пикет. Играли на потемневшие десятипенсовики из огромного кувшина, который кто-то откопал на чердаке, но все равно относились к игре всерьез: вначале монет у всех было поровну, а кто выбыл, тот выбыл, брать монеты из запаса нельзя. Лекси, как и я, была неплохим игроком, ставки не всегда делала обдуманно, но научилась обращать непредсказуемость себе на пользу, особенно если карты ей выпадали хорошие. Победитель выбирал, что готовить завтра на ужин.

В тот вечер мы поставили пластинку Луи Армстронга, Дэниэл принес огромный пакет кукурузных чипсов, а к ним три вида соусов, на любой вкус. Мы тянулись то к одной, то к другой щербатой миске, старались отвлечь соперников едой, легче всех поддавался Джастин – как увидит, что кто-то вот-вот капнет соусом на стол красного дерева, тут же начисто забудет об игре. Я только что разгромила Рафа – если карта не шла, он пробовал то один соус, то другой, а с хорошими картами запихивал чипсы в рот горстями; никогда не играй в покер с сыщиком, – я упивалась победой, и тут у Рафа зазвонил мобильник. Раф качнулся на стуле, схватил телефон с книжной полки.

– Алло! – Он показал мне средний палец. И, снова качнувшись на стуле, вдруг изменился в лице – не лицо, а надменная, непроницаемая маска, которую он носил в колледже и при чужих. – Папа.

Остальные, и глазом не моргнув, сели вокруг него теснее; казалось, даже воздух в комнате сгустился, когда они сомкнули ряды. Я сидела рядом, а трубка так надрывалась, что мне много чего удалось разобрать …Открылась вакансия… ступенька в карьере… не передумал?

Раф сморщил нос, будто учуял тухлятину.

– Не интересует, – бросил он.

Последовала тирада столь громовая, что Раф зажмурился. Из обрывков я поняла, что с утра до вечера пьески читать – слюнтяйство, что у некоего Брэдбери сын недавно сколотил первый миллион, а Раф только небо коптит. Раф держал телефон двумя пальцами, подальше от уха.

– Да брось ты трубку, ради бога, – шепнул Джастин и скривился как от боли. – Не слушай, и все.

– Он не может, – мягко сказал Дэниэл. – Вроде и надо бы, но… Когда-нибудь потом.

Эбби передернула плечами.

– Ладно… – сказала она. И, ловко перетасовав карты, сдала на пятерых. Дэниэл, сидевший напротив, улыбнулся ей, придвинулся ближе к столу, готовый играть.

Телефон все надсаживался, то и дело всплывало слово жопа, всякий раз в новом контексте. Раф втянул голову в плечи, будто шел против ветра. Джастин тронул его за плечо; Раф уставился на нас, широко раскрыв глаза и покраснев до ушей.

Ставки мы уже сделали. Карты мне достались хуже не придумаешь – семерка да девятка, даже не одной масти, но я прекрасно понимала, чего добиваются остальные. Они пытались вернуть Рафа, и мысль, что я с ними заодно, пронзила до боли. Вдруг вспомнилось, как Роб меня толкал ногой под столом, когда О’Келли устраивал мне нагоняй. Я помахала картами у Рафа перед носом и сказала одними губами:

– Деньги на бочку.

Раф захлопал глазами. Я подняла бровь, улыбнулась ему нахально, по-Лексиному, и шепнула:

– Или боишься, что опять тебя сделаю?

Ледяная маска понемногу таяла. Раф посмотрел свои карты, бережно положил телефон рядом с собой на книжную полку и швырнул на середину стола десятипенсовик.

– Потому что мне здесь хорошо, – сказал он в телефон. Голос почти спокойный, но лицо еще пылало.

Эбби хитро улыбнулась ему, выбросила на стол три карты веером, перевернула.

– У Лекси стрит намечается, – сказал Джастин, щурясь на меня. – По глазам вижу.

На телефонный разговор с Рафом явно потратили кругленькую сумму и не хотели швырять ее на ветер.

– А вот и нет, – сказал Дэниэл. – Может, что-то у нее и есть, но на стрит не потянет. Поддерживаю ставку.

Стритом у меня и не пахло, но не в этом дело; ни один из нас не сказал бы “пас”, пока Раф не повесил трубку. А из трубки меж тем неслась речь о Нормальной Работе.

– То есть в офисе, – пояснил нам Раф. Поза у него стала свободнее. – Может быть (если докажу, что умею работать в команде, буду мыслить нестандартно и делать меньше да лучше), даже в офисе с окном. Или у меня планка задрана? – спросил он в телефон. – Как по-твоему? – И беззвучно шепнул Джастину: – Вижу твою ставку, удваиваю.

Телефон – на том конце явно обиделись на Рафа, даже если не уловили иронии, – рявкнул что-то про честолюбие, что пора наконец повзрослеть и жить в реальном мире.

– А-а, – встрепенулся Дэниэл, подняв взгляд от карт, – вот это понятие для меня всегда было загадкой: реальный мир. Эту фразу любят люди определенного сорта – вы замечали? Для меня очевидно, что все мы живем в реальном мире – дышим настоящим кислородом, питаемся настоящей едой, и земля у нас под ногами одинаково твердая. Но у этих людей понятие реальности загнано в жесткие рамки и для меня непостижимо, вдобавок они почитают своим долгом вдалбливать его другим, и это граничит с патологией.

– Это всё от зависти, – сказал Джастин, посмотрев в свои карты, и бросил на середину стола еще две монетки. – Зелен виноград.

– Ни с кем, – сказал Раф в трубку, сделав нам знак: тише. – Телевизор. С утра до ночи сериалы смотрю, карамельки сосу, обдумываю мировой заговор.

Последней мне выпала девятка – что ж, хотя бы пара.

– Иногда зависть определенно играет роль, – отозвался Дэниэл, – но отец Рафа, если верить ему хоть наполовину, мог бы позволить себе какую угодно жизнь, в том числе и как у нас. При чем тут зависть? Нет, думаю, корни этих представлений лежат в протестантской этике: необходимость вписаться в жесткую иерархию, толика самоедства, страх перед удовольствием, искусством, свободой… Но мне всегда было интересно, как эта установка стала синонимом не только добродетели, но и самой реальности. Раф, включишь громкую связь? Любопытно, что он скажет.

Раф округлил глаза – мол, ты что, спятил? – и помотал головой. Дэниэл притворился, будто не понимает, а мы уже давились от смеха.

– Ну ладно, – вежливо сказал Дэниэл, – раз тебе удобней… Что тут смешного, Лекси?

– Психи, – сказал Раф горячечным шепотом, глядя в потолок, и развел руками, показав на телефон, на Дэниэла, на всех нас, а мы зажимали рты. – Одни психи кругом. Чем я это заслужил? Глумился в прошлой жизни над убогими?

Телефон, явно с расчетом на эффектную концовку, сообщил Рафу, что тот мог бы “жить красиво”.

– Хлестать шампанское в Сити, – перевел нам Раф, – трахать секретаршу.

– Ну и что, мать твою, тут такого? – взревел телефон так громко, что Дэниэл испуганно отшатнулся, едва не упав со стула.

Джастин издал нечто среднее между визгом и хрюканьем, Эбби откинулась на стуле, закусив кулак, а я от смеха нырнула под стол.

Телефон, презрев основы анатомии, обозвал нас сборищем головожопых хиппи. Взяв себя в руки, я выбралась из-под стола отдышаться, а Раф выложил пару валетов и полез в кувшин, ухмыляясь и потрясая кулаком. Тут я сообразила. Телефон Рафа заорал почти у меня над ухом, а я и не поморщилась.

– Понимаете, в чем тут суть? – ни с того ни с сего сказала Эбби спустя еще несколько кругов. – В довольстве жизнью.

– Это ты кому и о чем? – спросил Раф, сощурившись и глядя, как Дэниэл тасует. Телефон он выключил.

– Я про реальный мир. – Эбби потянулась через меня, придвинула поближе пепельницу.

Джастин поставил Дебюсси, и музыке вторил шепот дождя за окном.

– Наше общество основано на неудовлетворенности, людям подавай больше, больше, больше, все их не устраивает – жилье, внешность, мебель, одежда, что ни возьми. И все принимают как должное, что в этом и есть суть жизни, в вечном недовольстве. А если тебя устраивает то, что есть, – особенно если запросы у тебя скромные, – значит, ты опасен для общества. Ты плывешь против течения, посягаешь на святое – на экономику, подрываешь устои. Вот отец Рафа и бесится всякий раз, когда Раф говорит, что счастлив. Для него все мы – подрывной элемент, предатели.

– Ты ухватила самую суть, – согласился Дэниэл. – Это не от зависти, а от страха. Удивительный поворот! С незапамятных времен и до наших дней – даже сто лет назад, даже пятьдесят – именно недовольство считалась угрозой обществу, вызовом естественному порядку вещей, опасностью, которую надо искоренить во что бы то ни стало. А теперь во всем винят довольство. Все перевернулось с ног на голову.

– Мы революционеры, – ликовал Джастин, макая чипсы в соус, и вид у него был совсем не революционный. – Не знал, что это так просто, стать революционером.

– Мы подпольщики! – обрадовалась я.

– Ты не подпольщица, а подстольщица, – сказал мне Раф, бросив три монетки.

– Да, зато довольная, – заметил Дэниэл и улыбнулся мне. – Разве нет?

– Если бы Раф перестал уплетать в одно рыло чесночный соус, я была бы самой довольной подстольщицей в Ирландии.

– Отлично. – Дэниэл чуть заметно кивнул мне. – Золотые слова.

Сэм ни о чем меня не расспрашивал. Разве что спросит “Как дела?” и, услышав “Нормально”, тут же меняет тему. Вначале он рассказывал о своей части работы – как проверяет мои старые дела, коллег Лекси, список местных бузотеров. Но чем дальше, тем меньше он об этом говорил. А рассказывал о другом, об уютных домашних мелочах. Несколько раз он заходил ко мне на квартиру – проветрить, привести все в порядок, чтобы не чувствовалось запустения; соседская кошка окотилась в глубине сада, а жуткая миссис Молони из квартиры снизу оставила у него на ветровом стекле злобную записку: “Парковка только для жильцов дома”. Я умалчивала о том, что мне все это кажется далеким-далеким, будто из другого мира, и таким сумбурным, что и думать об этом тяжело. Иногда я даже не сразу улавливала, о ком он говорит.

Лишь однажды, в субботу вечером, он спросил про ребят. Я притаилась в своей засаде, в зарослях боярышника, и одним глазом посматривала на коттедж. “Жучок” я обернула Лексиным носком, и у меня на груди образовалась третья выпуклость, зато Фрэнк и компания расслышат не больше десятой части разговора.

И все равно я старалась говорить потише. Мне казалось, что за мной наблюдают – наблюдают с той самой минуты, как я вышла из калитки. Ничего определенного – просто ветер, тени при луне, ночные шорохи; но тревожил холодок сзади, будто кто-то смотрит в затылок. Я собрала всю волю, чтобы не оглянуться, – если поблизости и вправду кто-то есть, пусть лучше не знает, что я его раскусила, для начала решу, как действовать дальше.

– Вы в паб никогда не заходите? – спросил Сэм.

Я не поняла, к чему он клонит. Сэм может чуть ли не по минутам расписать каждый мой день. Фрэнк говорит, он каждое утро приходит в шесть, чтобы прослушать записи с микрофона. От этого мне почему-то было не по себе, но еще неприятнее оказалось говорить об этом вслух.

– Мы с Рафом и Джастином ходили в “Погребок”, во вторник, после пар, – ответила я. – Забыл?

– Я про ваш местный – как его, “У Регана”? – что на другом конце деревни. Они туда никогда не заходят?

Мимо этого, “У Регана”, мы проезжали по дороге в колледж и обратно. Небольшой сельский паб, развалюха, втиснутая между мясной лавкой и газетным киоском, по вечерам у стены стоят непристегнутые велосипеды. Никто из наших ни разу не предлагал туда зайти.

– Если хочется выпить, проще выпить дома, – объяснила я. – Путь неблизкий, через всю деревню, да и все, кроме Джастина, курят.

Здесь, в Ирландии, пабы всегда были средоточием жизни, но с тех пор как в них запретили курить, многие стали выпивать у себя дома. Сам по себе запрет – это еще куда ни шло, хоть и непонятно, почему пить можно, а курить нельзя; смущает меня другое – до чего легко все подчинились. Для нас, ирландцев, запреты всегда были вызовом – попробуй-ка обойди! – а тут все разом превратились в покорных овец, можно подумать, мы где-нибудь в Швейцарии.

Сэм засмеялся.

– Слишком долго ты жила в большом городе. Наверняка там, “У Регана”, курить можно. А проселками туда ехать меньше мили. Не находишь несколько странным, что они туда не заглядывают?

Я пожала плечами:

– Странностей у них хватает. Не слишком компанейские – для тебя это новость? И, может статься, “У Регана” – дрянное заведение.

– Может быть, – согласился Сэм, но как-то не очень уверенно. – Когда настала твоя очередь покупать продукты, где ты покупала, в “Даннз”? А остальные?

– Откуда я знаю? Джастин вчера ходил в “Маркс энд Спаркс”, остальные – понятия не имею. Фрэнк сказал, Лекси ходила в “Даннз”, вот я там и закупаюсь.

– А здешний газетный киоск? Кто-нибудь туда заглядывал?

Я припомнила, что Раф как-то вечером бегал за сигаретами, но с заднего хода, через калитку, на бензоколонку на ратоуэнской трассе, а не в Глэнскхи.

– С моего приезда – ни разу. А что?

– Да так, – начал с расстановкой Сэм, – интересно стало. Вы ведь из Большого дома, Дэниэл из хозяйской семьи. Сейчас почти всем все равно, но нет-нет да и всплывет какая-нибудь история… Вот я и задумался, не тянется ли какой обиды из прошлого.

Не так давно британцы здесь заправляли как феодалы, целые деревни раздавали англо-ирландским семьям, и те творили с землей и с жителями что им вздумается. После независимости эта система рухнула, но в поместьях остались кое-где замшелые чудаки – живут в четырех комнатах, а остальное сдают, чтобы оплатить ремонт; большинство же Больших домов скупили корпорации, превратили в отели и спа-салоны, и их история почти забылась. Однако в иных местах прошлое оставило глубокие шрамы, там люди до сих пор помнят.

А это Уиклоу. Сотни лет в нескольких часах ходьбы от того места, где я сижу, замышлялись мятежи. Эти горы сражались на стороне повстанцев, укрывали их от солдат темными безумными ночами; коттеджи вроде Лексиного стояли разоренные – британцы вырезaли всех, пока не найдут одного-единственного укрывшегося там бунтовщика. В каждой семье есть что вспомнить.

Прав был Сэм, слишком долго я прожила в большом городе. Дублин современен до истерики, все, что было до интернета, считается здесь нелепым и старомодным, потому я уже забыла, что значит жить там, где жива память о прошлом. Сэм родом из деревни, из Голуэя, он помнит. В уцелевших окнах коттеджа отражалась луна – дом-призрак, молчаливый, зловещий.

– Может быть, – сказала я. – Только не пойму, как это связано с убийством. Одно дело косо смотреть на ребят, когда те подходят к газетному киоску, другое – кого-то из них зарезать за то, что хозяин дома в 1846-м дурно обошелся с твоей прабабкой.

– Пожалуй, так. Но я все-таки проверю, на всякий случай. Вдруг что-нибудь да всплывет.

Я втиснулась поглубже в живую изгородь, и ветви дрогнули, будто спугнула кого-то.

– Да ну! По-твоему, здесь одни психи живут?

Сэм помолчал.

– Я не говорю, что они психи, – ответил он неохотно.

– Ты говоришь, кто-то из них мог убить Лекси за то, что сделала чужая ей семья сто лет тому назад. Тебе, пожалуй, стоит почаще выходить на люди да поискать себе нормальную девушку, которая не напарывается каждое лето на нож.

Сама не знаю, с чего я так разошлась, нагрубила Сэму. Думаю, все из-за дома. Я уже там поработала с ребятами – сегодня, например, почти весь вечер обдирали в гостиной заплесневелые обои – и успела к нему прикипеть. При мысли, что кто-то мог его вот так возненавидеть, во мне шевельнулась ярость.

– Есть в наших краях семья, – начал Сэм, – Перселлы. Их прадед или еще какой-то предок был домовладельцем. Дурной человек – селил бедняков в долг, а в счет процентов забирал у них жен и дочерей, а как натешится, вышвыривал на улицу. Кевин Перселл рос вместе с нами со всеми, зла на него не держали, все тихо-мирно, но когда мы подросли и он приударил за одной из местных девчонок, ребята собрались и задали ему трепку. И никакие они не психи, Кэсси. И против Кевина ничего не имели, парень он был славный, девчонку ту пальцем не тронул. Просто… зло не забывается, даже спустя многие годы. Такое не сотрешь.

Живая изгородь щекотала мне спину, как если бы кто-то возился там, среди ветвей, я обернулась – мертвая тишина.

– Здесь все по-другому, Сэм. Этот твой Кевин сделал первый шаг – стал ухаживать за девушкой. А эти ребята вообще ничего не делали. Просто живут здесь, и все.

Снова молчание.

– Иногда и этого достаточно – смотря по обстоятельствам. Я просто предположил.

Голос его звучал виновато.

– Верно, – сказала я, сбавив тон. – Ты прав, стоило бы проверить, ведь убийца, возможно, из местных. Прости, нагрубила тебе.

– Лучше бы ты была рядом, – вдруг с нежностью сказал Сэм. – По телефону легко запутаться, неправильно понять.

– Знаю, Сэм, – согласилась я. – Я по тебе тоже скучаю. – Я и в самом деле соскучилась. Запретила себе об этом думать, иначе легко отвлечься, а отвлекаться опасно: провалишь дело, а то и вовсе убьют; но в минуты одиночества и усталости, когда я лежала с книгой после долгого дня, меня накрывало. – Всего-то несколько недель осталось.

Сэм вздохнул.

– А то и меньше, если на след нападу. Расспрошу Догерти и Бёрна – посмотрим, что скажут. А пока… просто береги себя, ладно? На всякий случай.

– Хорошо, – пообещала я. – А завтра жду новостей. Спокойной ночи!

– Спокойной ночи! Я тебя люблю.

Меня не покидало чувство, что кто-то притаился совсем рядом, дышит в затылок. Может, разговор с Сэмом меня вывел из равновесия, только мне вдруг захотелось узнать наверняка. Шорохи в темноте, рассказы Сэма, отец Рафа – казалось, на нас давят со всех сторон, нащупывают слабые места, ждут минуты, чтобы напасть; позабыв на миг, что я здесь тоже захватчица, я чуть не крикнула: “Отстаньте от нас!” Стащила с микрофона носок и затолкала под корсет, вместе с телефоном. Включила фонарик и бодро зашагала в сторону дома.

Я знаю много способов стряхнуть “хвост”, застать преследователя врасплох или поменяться с ним ролями – правда, почти все они придуманы для городских улиц, но можно их приспособить и для глуши. Глядя перед собой, я все ускоряла и ускоряла шаг – если кто-то затаился поблизости, то выйдет из укрытия, наделав шуму. Я резко свернула на боковую тропку, погасила фонарик и, пробежав ярдов пятнадцать-двадцать, бесшумно просочилась сквозь живую изгородь на заросшее поле. Припала к земле, притихла и стала ждать.

Двадцать минут тишины – ни галька не зашуршит, ни лист не дрогнет. Если за мной кто-то и в самом деле следит, то он неглуп и терпелив, не к добру это. Наконец я вылезла из кустов обратно на тропу. Ни души – ни впереди ни сзади. Обобрав с одежды листья и травинки, я поспешила к дому. Лекси обычно гуляла около часа, так что еще немного – и меня хватятся. Над верхушками боярышника поднималось бледно-золотое зарево, это светился сквозь туман старый дом.

В тот же вечер, когда я лежала в постели с книгой, ко мне постучалась Эбби – в красной фланелевой пижамке в белую клетку, умытое лицо сияет, волосы рассыпаются по плечам; ей можно было дать лет двенадцать. Прикрыв за собой дверь, она уселась на край моей постели, поджав под себя босые ноги.

– Можно тебя спросить кое о чем?

– Давай, – сказала я, от души надеясь, что знаю ответ.

– Значит, так. – Эбби заправила волосы за уши, оглянулась на дверь. – Все думала, с какого конца зайти, потому спрошу в лоб, а если я лезу не в свое дело, так и скажи. Все ли в порядке с ребенком?

У меня, наверное, вытянулось лицо от изумления. Эбби улыбнулась лукаво, уголком рта.

– Прости, не хотела тебя пугать. Я догадалась. Цикл у нас с тобой совпадает, а в прошлом месяце ты не стала покупать шоколадки… а потом, когда тебя стошнило, я все поняла.

Я лихорадочно соображала.

– И ребята догадались?

Эбби чуть повела плечом.

– Вряд ли. По крайней мере, ничего не говорили.

В любом случае не исключено, что один из них в курсе, Лекси могла сказать отцу ребенка о беременности или о том, что собирается сделать аборт, он мог выйти из себя… так или иначе, от Эбби ничего не укрылось. Она ждала, глядя на меня.

– Ребенка я потеряла, – сказала я. В конце концов, это правда.

Эбби кивнула:

– Как жаль… Жаль, честное слово, Лекси. Или?.. – Она повела бровью.

– Ничего, – ответила я. – Все равно я не успела решить, как быть. Все решилось за меня.

Эбби снова кивнула – значит, я взяла верный тон, она не удивилась.

– Ребятам скажешь? Если хочешь, давай я.

– Нет, – ответила я. – Лучше им не знать.

Информация – это оружие, говорил Фрэнк. Беременность – тоже мой козырь, не хочу разбрасываться. Кажется, лишь в тот миг – осознав, что я держу про запас мертвого ребенка, как последний патрон, – я поняла, во что ввязалась.

– Что ж, понимаю. – Эбби встала, одернула пижаму. – Если тебе надо выговориться, всегда пожалуйста.

– Не хочешь спросить, кто отец?

Если ни для кого не секрет, с кем Лекси спала, то я здорово вляпалась, но почему-то я была почти уверена, что никто не знает; по всему видно, Лекси что-то о себе рассказывала только по необходимости. Но Эбби… если кто и догадался, то она.

В дверях она обернулась, дернула плечом.

– Думаю, – сказала она спокойно, – если ты захочешь мне рассказать, то расскажешь.

Когда она ушла, почти бесшумно ступая по лестнице босыми ногами, я отложила книгу и села в постели, прислушиваясь, как готовятся ко сну остальные: кто-то открывает в ванной кран, внизу Джастин фальшиво напевает себе под нос (“Го-о-о-олдфингер…”), поскрипывают половицы – наверняка Дэниэл. Мало-помалу звуки стали тише, реже, а потом и вовсе сошли на нет. Я выключила ночник: если его оставить, Дэниэл увидит свет в дверную щелку, а с меня на сегодня хватит задушевных бесед. Даже когда глаза привыкли к темноте, я могла разглядеть лишь темный силуэт шкафа, контуры ночного столика, слабое мерцание зеркала при каждом моем движении.

Все это время я старалась не думать о ребенке, о ребенке Лекси. Четыре недели, сказал Купер, меньше четверти дюйма; крохотный драгоценный камешек, цветная искра – ускользнет сквозь пальцы, и нет ее. Сердечко не больше бисеринки, трепещет, как у колибри, в нем зрели миллионы событий, теперь им не суждено случиться.

А потом, когда тебя стошнило… Упорный малыш, уже вовсю за нее цеплялся пальчиками-ворсинками. Мне почему-то представлялся не шелковистый младенец, а малыш лет двух, голенький, ладный, с темными кудряшками, черты лица размыты – убегает от меня по нагретой солнцем траве, повизгивая от смеха. Вот так же, наверное, сидела здесь, на постели, и Лекси всего несколько недель назад и представляла то же, что и я.

А может, и нет. Я пришла к мысли, что воля у Лекси была тверже моей – обсидиан, созданная не для атаки, а для обороны. Если она не хотела думать о ребенке, то эта радужная комета величиной с бусинку и не мелькнула бы перед ее мысленным взором.

Я хотела, страстно жаждала знать, собиралась ли Лекси оставить ребенка, как будто это и было ключом к разгадке всей истории. Наш запрет на аборты ничего не меняет, из года в год женщины длинной скорбной чередой отбывают паромом или самолетом в Англию, и не успеют их хватиться, как они уже дома. Никто на свете не скажет, как собиралась поступить Лекси, может статься, она и сама не определилась. Я уже готова была вылезти из постели, прошмыгнуть вниз, заглянуть еще раз в дневник – вдруг что-то пропустила? вдруг срок родов в декабре отмечен точкой? – нет, глупости, ничего там нет. И долго еще я сидела в темноте на постели, обхватив колени, вслушиваясь в шум дождя, и чувствовала, как батарейки впиваются в бок, в то самое место, где должна быть ножевая рана.

Запомнился мне один вечер – кажется, в воскресенье. Ребята сдвинули мебель в гостиной, вооружились циклевочной машиной, запаслись мужеством и атаковали пол, а мы с Эбби, предоставив дело им, поднялись наверх в нежилую комнату, покопаться в запасах дяди Саймона. Я сидела на полу в ворохе тряпья и отбирала то, что не доела моль; Эбби разбирала гору жутких занавесок, бормоча: “В мусор, в мусор, в мусор… вот эти стоит простирнуть… в мусор, в мусор… Боже, кто додумался купить этот ужас?” Внизу гудел циклевщик, в доме кипела работа, точь-в-точь как в дежурке отдела убийств в рядовой будний день.

– Ух ты! – воскликнула вдруг Эбби и откинулась назад. – Глянь-ка!

И показала мне платье, зеленовато-голубое в белый горошек, с белым воротником и поясом, с рукавами-фонариками и широкой, летящей юбкой, как для свинга.

– Ого! – Я выпуталась из груды тряпок и подошла посмотреть. – Платье дядюшки Саймона?

– Ему оно точно не по фигуре, но все равно заглянем на всякий случай в альбом. – Эбби рассматривала платье, держа его на вытянутой руке. – Примеришь? Молью не побито.

– Лучше ты. Это ведь ты нашла.

– Мне не по росту. Взгляни… – Эбби приложила к себе платье. – Это на высокую девушку. Пояс там, где у меня попа.

Росту в Эбби было неполных метр шестьдесят, но я постоянно об этом забывала, мне она вовсе не казалась маленькой.

– А мне узковато, – я приложила его к талии, – если и влезу, то в корсете. На мне оно лопнет.

– Да ну, не лопнет! Ты похудела, пока в больнице лежала. – Эбби набросила платье мне на плечо. – Примерь.

Я пошла к себе переодеваться, и Эбби проводила меня озадаченным взглядом – видимо, Лекси ее не стеснялась, но ничего не поделаешь, пусть Эбби думает, что это я из-за повязки. Платье и вправду оказалось мне впору, хотя повязка чуть выпирает, но никто ничего не заподозрит. Я наскоро проверила, не торчит ли провод. Глянула в зеркало и увидела себя озорной, бесшабашной и дерзкой, готовой ко всему.

– Я же говорила! – воскликнула Эбби, когда я к ней вышла. Развернула меня к себе спиной, перевязала пояс, сделав пышнее бант. – Пойдем удивим ребят!

Мы бросились вниз по лестнице с визгом: “Смотрите, что мы нашли!” – вихрем ворвались в гостиную, там нас поджидали парни, уже выключившие циклевочную машину.

– Вы только посмотрите! – крикнул Джастин. – Наша маленькая мисс Джаз!

– Прекрасно! – улыбнулся мне Дэниэл. – Просто идеально.

Раф сел за пианино, перекинув ногу через табурет, взял широкое, свободное арпеджио. И заиграл что-то чувственное, томное, с развальцем. Эбби засмеялась, подтянула мне бант на поясе, подошла к пианино и запела:

– От всех парней (их было немало) я, если честно, давно скучала…[18]18
  Здесь и далее слова из знаменитой песни Bei Mir Bist Du Schon (“Для меня ты красива”). Музыка Шолома Секунды (1932), изначально текст был на идише, но популярность песня обрела в английской версии, став первым хитом Сестер Эндрюс, а впоследствии сделавшись эстрадной классикой. Слова приводятся в переводе С. Шатрова.


[Закрыть]

Эбби и раньше пела при мне, но тихонько, думая, что никто не слышит, а вот так – никогда. Что у нее был за голос, в наши дни такой редко услышишь – бархатное, чарующее контральто, будто из фильмов военных лет; голос из мира прокуренных ночных клубов, завитых локонов, алой помады и печальных саксофонов. Джастин отложил циклевочную машину, звонко щелкнул каблуками, поклонился:

– Позвольте вас пригласить. – И протянул мне руку.

Секунду я колебалась. А что, если Лекси танцевать совсем не умела? Или, наоборот, умела, и меня выдаст неуклюжесть? А вдруг он прижмет меня слишком крепко и ему врежется в бок батарейка?.. Но танцевать я любила сколько себя помню, только давным-давно уже это дело забросила, забыла даже, когда танцевала в последний раз. Эбби подмигнула мне, ничуточки не сбившись, Раф сыграл озорную трель, я взяла Джастина за руку, и он вывел меня на середину комнаты.

Танцор он был хороший, двигался плавно, кружил меня по комнате не спеша, уверенно; поскрипывал под ногами гладкий, темный, пыльный паркет. И танцевать я все-таки не разучилась – не спотыкалась, на ноги Джастину не наступала, двигалась с ним в такт ровно и грациозно и не оступилась бы, даже если бы захотела. В глазах рябит от солнца, Дэниэл, прислонившись к стене с куском наждачной бумаги в руке, улыбается, юбка у меня взлетает колоколом при каждом пируэте. Что ты творишь со мной, как вернуть покой, бьюсь я, но не могу понять… Пахнет лаком, в длинных лучах предвечернего света вьются опилки. Эбби застыла с раскрытой ладонью, запрокинув голову, изогнув шею, а песня льется сквозь пустые комнаты с облезлыми потолками, взмывает ввысь, к алому закатному небу.

Я вспомнила вдруг, когда в последний раз так танцевала, – с Робом, на крыше пристройки под моим окном, вечером накануне нашей большой ссоры. Воспоминание почему-то не отозвалось во мне болью – ведь это так от меня далеко, я в голубом платье, как в непробиваемой броне, а эта грустная история приключилась давным-давно, с кем-то другим. Раф ускорил темп, а Эбби пританцовывала, щелкая пальцами: Я б спела ‘bello, bello’, или же ‘wunderbar’, любой язык хорош, когда на сердце пожар… Джастин ухватил меня покрепче за талию, поднял в воздух и закружил, и его раскрасневшееся, смеющееся лицо маячило совсем рядом. Голос Эбби звенел в просторной гулкой комнате и отзывался эхом, будто ей подпевали из каждого угла, и шаги наши тоже отдавались эхом, точно мы здесь не одни, точно дом созвал всех, кто здесь танцевал весенними вечерами за всю историю: светские красотки провожают на войну храбрых юношей, вальсируют пожилые пары, а мир их рушится, и новый мир стучится в двери, и все побиты жизнью, и все смеются и принимают нас в длинный ряд поколений.