Текст книги "Сходство"

Минутное молчание.

– Мне за тебя неспокойно, – тихо сказал Сэм.

– Знаю, Сэм, – отозвалась я. – Знаю, ты за меня волнуешься. Ничего со мной не будет. Скоро вернусь.

Послышался вздох, короткий, обреченный.

– Да, – ответил Сэм. – Тогда и про отпуск поговорим.

Всю дорогу домой я думала про хулигана из рассказа Сэма, и про то, правда ли за мной следят, и про Эдди Тормоза. Знаю я о нем немного: работает в агентстве по недвижимости, с Дэниэлом на ножах, о его уме Фрэнк невысокого мнения, а усадьбу “Боярышник” он так мечтал заполучить, что родного деда объявил сумасшедшим. Я перебирала в уме версии: Эдди-маньяк по одному отстреливает обитателей “Боярышника”; Эдди-казанова вступает в опасную связь с Лекси, а узнав о ребенке, лишается рассудка, но все это было высосано из пальца, да и хотелось верить, что у Лекси был вкус, она не стала бы трахаться с безмозглым яппи на заднем сиденье внедорожника.

Если он явился в дом и не нашел того, что искал, значит, может вернуться – вряд ли он приходил взглянуть в последний раз на любимый дом, в сентиментальности его не заподозришь. Я мысленно занесла его в папку “Подумать об этом завтра”. А пока что есть дела поважнее.

Кое-что я скрывала от Сэма. У меня зародились смутные подозрения: кто-то затаил на “Боярышник” нешуточную обиду – это раз; кто-то неизвестный, с именем на Н, встречался с Лекси на этих тропинках – это два; кто-то заделал ей ребенка – это три. И если это один и тот же человек… Сэмов отморозок неуравновешен, но у него хватает ума это скрывать – хотя бы в трезвом виде; может быть, он красив, обаятелен, наделен другими достоинствами, а Лекси, как мы знаем, выбирала по-своему, не так, как большинство людей. Может, ей нравились “плохие парни”. Случайная встреча где-нибудь на тропинке, долгие прогулки вдвоем под высокой зимней луной, под деревьями в серебре; улыбка Лекси, лукавый блеск из-под ресниц, заброшенный коттедж, укрытие под завесой ежевики…

Если тот, кого я представляла, узнал, что девушка из “Боярышника” от него забеременела, то воспринял это как дар Божий, как возможность нанести ответный удар – будто в руки ему свалился сверкающий золотой слиток, разве от такого откажешься? И убил ее.

На следующее утро оплевали нашу машину. Мы ехали в колледж – Эбби и Джастин впереди, мы с Рафом сзади, а Дэниэл уехал пораньше, посреди завтрака, и не объяснил почему. Утро выдалось серенькое, прохладное, в воздухе еще висела рассветная тишина, мелкая морось оседала дымкой на стеклах; Эбби листала свои заметки и подпевала Малеру на компакт-диске, то повышая, то понижая голос, а Раф, сняв ботинок, распутывал огромный узел на шнурке. На пути через Глэнскхи за газетным киоском Джастин затормозил, пропуская пешехода, тощего сутулого старика-фермера в потрепанном твидовом костюме и кепке. Переходя дорогу, тот махнул палкой, и Джастин помахал в ответ.

Тут старик поймал взгляд Джастина, замер посреди дороги, уставился на нас сквозь ветровое стекло. На долю секунды лицо его исказилось гневом и отвращением, он треснул по капоту палкой, и глухой лязг разорвал утреннюю тишину. Мы все подскочили, но, прежде чем успели сделать хоть что-то осмысленное, старик харкнул на ветровое стекло – прямо против лица Джастина – и не спеша поплелся дальше.

– Какого… – выпалил Джастин, – какого хрена?! Что это было?

– Не жалуют нас здесь, – невозмутимо сказала Эбби и включила дворники. Длинная улица была пустынна, ставни бежевых домиков закрыты наглухо от дождя, вдали темнела гряда холмов. И ни признака жизни, лишь мерно шаркал старик да в одном из домиков дрогнула тюлевая занавеска. – Поехали, солнышко.

– Долбаный замухрышка, – буркнул Раф. И замахнулся ботинком, сжимая его с такой силой, что аж побелели суставы. – Зря ты не газанул, Джастин. Размазал бы по этой сраной улице его мозги или что у него там в голове. – И начал опускать стекло.

– Раф, – сердито сказала Эбби, – закрой окно. Сейчас же.

– С чего бы? С какой стати нам терпеть…

– Потому что, – робко вставила я, – я хочу выйти сегодня вечером на прогулку.

Раф потрясенно застыл – на то я и рассчитывала; уставился на меня, вцепившись в ручку окна. Джастин с диким скрежетом переключил скорость и с силой газанул.

– Очень мило! – Голос у Джастина срывался: грубость всегда его ранила до глубины души. – Мило, ей-богу! То есть, понимаю, нас не любят, но это уже перебор. Что я ему сделал? Я же его пропустил. За что он так?

Ответ я знала почти точно. В последнее время Сэм зачастил в Глэнскхи. Дублинский сыщик в городском костюме ходит по домам, задает вопросы, выпытывает тайны – и все из-за того, что девчонку из Большого дома пырнули ножичком. Сэм неизменно вежлив, бережет чужое время, это не на него они взъелись.

– Да просто так, – буркнул Раф.

Мы с ним, развернувшись, смотрели в заднее стекло на старика – тот стоял на тротуаре у газетного киоска, опираясь на палку и глядя нам вслед.

– Он это сделал, потому что он чудовище пещерное и всех ненавидит, кроме своей жены и сестры, хотя, может, это вообще одна и та же баба. Черт, мы будто очутились в фильме “Избавление”![23]23
  Фильм Джона Бурмена (1976), в котором четверка друзей, отправившись в поход на каноэ, сталкивается с необъяснимой агрессией местных жителей.


[Закрыть]

– Знаешь что? – ледяным тоном спросила Эбби, не оборачиваясь. – Меня достала, достала твоя спесь! Если он не учился в дорогой частной школе где-нибудь в Англии, это еще не повод считать его человеком второго сорта. И если ты слишком хорош для Глэнскхи, поищи где лучше.

Раф открыл было рот, но тут же закрыл, лишь брезгливо передернул плечами. И с силой рванул шнурок, тот лопнул, Раф выругался под нос.

Будь наш обидчик моложе лет на тридцать-сорок, я бы постаралась запомнить его приметы, описала бы его Сэму. И при мысли, что в подозреваемые он не годится – от пятерых студентов ему бы ни за что не удрать, – я зябко поежилась. Эбби сделала погромче музыку, Раф швырнул на пол ботинок, показал в заднее стекло средний палец. Добром, подумала я, это не кончится.

– Значит, так, – сказал в тот вечер Фрэнк. – Попросил я своего приятеля из ФБР копнуть поглубже. Мол, есть основания считать, что наша девочка сбежала из-за нервного срыва, вот мы и ищем признаки, возможные причины. Так мы и думаем, позволь полюбопытствовать?

– Фрэнки, милый, знать не знаю, что ты там думаешь. В эту черную дыру я не полезу, и не проси. – Я сидела на своем любимом дереве, в развилке, – облокотилась на один ствол, упершись ногами в другой, а блокнот пристроила на коленях. Сквозь листву светила луна, и страницу видно было неплохо. – Секундочку. – Прижав телефон плечом к уху, я стала искать ручку.

– Что-то ты не в меру веселая, – с подозрением заметил Фрэнк.

– Славно поужинали, посмеялись. Отчего ж не веселиться? – Я выудила из кармана ручку, чудом не грохнувшись с дерева. – Ну, валяй.

Фрэнк досадливо вздохнул.

– Везет же некоторым! Но смотри не очень-то с ними сближайся. Возможно, одного из них тебе придется арестовать.

– А как же твой таинственный незнакомец в черном плаще?

– Я не спешу с выводами. А черного плаща может и не быть. Ну, вот что мы разузнали… ты просила повседневные мелочи, так что не суди строго. Шестнадцатого августа 2000-го Лекси-Мэй-Рут сменила оператора мобильной связи, чтобы экономить на местных звонках. Двадцать второго получила в кафе прибавку, зарплату ей повысили на семьдесят пять центов в час. Двадцать восьмого Чед сделал ей предложение, и она согласилась. В первые выходные сентября Чед повез ее в Виргинию, знакомить с родителями, она им понравилась, а в подарок привезла им комнатный цветок.

– Помолвочное кольцо, – сказала я, стараясь не выдать волнения. Мысли прыгали в голове, будто лопался попкорн, но делиться ими с Фрэнком время еще не пришло. – Она его прихватила с собой, когда сбежала?

– Нет. Полицейские спрашивали у Чеда. Оставила на ночном столике у кровати, как всегда. Снимала перед работой, чтобы не потерять, не уронить в тарелку с картофельными котлетами или куда-нибудь еще. Камешек там был небольшой, дешевый. Чед играет на басу в грандж-группе “Парни из Нантакета”, на всю страну они пока что не прославились, вот и приходится ему плотничать, чтобы заработать на жизнь. У него ни гроша.

Из-за полутьмы и неудобной позы буквы у меня выходили корявые, строчки неровные, но разобрать было все-таки можно.

– А дальше?

– Двенадцатого сентября она и Чед скинулись на игровую приставку, а это по нынешним временам серьезно, совместная покупка, как-никак. Восемнадцатого она продала свою машину, “форд” 86-го года, за шестьсот баксов, а Чеду сказала, что хочет что-нибудь поновее, зарплату ведь ей прибавили. Двадцать седьмого ходила к врачу, отит – наверное, в бассейне инфекцию подцепила; врач ей выписал антибиотики, и все прошло. А десятого октября пропала. Вот это ты хотела узнать?

– Именно, – ответила я. – Самое то! Спасибо, Фрэнк, ты просто золото!

– Думаю, – предположил он, – что-то случилось между двенадцатым и восемнадцатым сентября. Вплоть до двенадцатого все говорит о том, что она планирует остаться: помолвка, знакомство с родителями, совместные покупки. А восемнадцатого она продает машину – видимо, собирает деньги на побег. Что скажешь?

– Вполне разумно, – ответила я, но знала, Фрэнк не прав. Я увидела закономерность, сложилась картинка, точно узор в калейдоскопе. Теперь ясно, почему Лекси сбежала из Северной Каролины, – до того ясно, будто она, невесомая, сидит рядом со мной на ветке, болтая в лунном свете ногами, и нашептывает мне на ухо. И ясно, почему она решила бежать из “Боярышника”. Кто-то пытался ее удержать.

– Попробую разузнать побольше о той неделе – может, поручу кому-нибудь расспросить еще раз беднягу Чеда. Узнать бы, отчего у нее изменились планы, а там и до незнакомца нашего доберемся.

– Отлично. Спасибо, Фрэнк. Держи меня в курсе.

– Веди себя хорошо, бери пример с меня, – сказал он и повесил трубку.

Я посветила мобильником на страницу блокнота, перечитала записи. Игровая приставка – ерунда, можно в кредит купить и не оплатить, уехать за тридевять земель. Последнее, что она сделала с намерением остаться, – сменила в августе провайдера. Нет смысла экономить на местных звонках, если собираешься уехать. Шестнадцатого августа ей жилось припеваючи под именем Мэй-Рут, и она никуда не думала бежать.

А спустя полторы недели бедняга Чед сделал ей предложение. С тех пор не было уже ни намека на то, что Лекси хочет остаться. Она с улыбкой сказала “да”, сама же стала копить деньги и выжидать, а потом сбежала без оглядки на край света. И ни при чем тут таинственный незнакомец, ни при чем убийца в маске, никто ее не караулил в кустах с ножом. Разгадка проста – виной всему дешевое колечко.

На этот раз причиной стал ребенок – узы на всю жизнь с каким-то мужчиной. От ребенка можно и избавиться, бросила же она Чеда, но это к делу не относится. При одной мысли об этом она обезумела, начала биться о стены, как пойманная птица.

Задержка, цены на авиабилеты, и где-то там, рядом, Н – или ловушка, откуда надо вырваться, или, наоборот, спасение; это мне и предстоит узнать.

Ребята, устроившись, как дети, на полу у камина, рылись в старом чемодане, что откопал где-то Джастин. Раф по-дружески закинул ноги на колени Эбби – после утренней ссоры они явно успели помириться. На ковре стояли кружки, тарелка имбирного печенья, а рядом лежали россыпью допотопные безделушки: поцарапанные алебастровые шарики, оловянные солдатики, половина глиняной трубки.

– Красота! – воскликнула я и, швырнув на диван куртку, плюхнулась между Дэниэлом и Джастином. – Что там у нас?

– Финтифлюшки, – ответил Раф. – Это тебе, лови! – Он взял в руки заводную мышь с побитой молью шкуркой и, повернув ключ, пустил ее по полу ко мне. Мышь уныло заскрежетала, забуксовала на полпути.

– Лучше угощайтесь. – Джастин пододвинул к нам тарелку с печеньем. – Это вкуснее.

Я взяла печенье, другую руку запустила в чемодан, нащупала что-то твердое, увесистое. Поцарапанная деревянная шкатулка, на крышке была когда-то инкрустация ЕМ, но уцелело лишь несколько кусочков перламутра.

– Вот так чудо! – обрадовалась я и открыла крышку. – Вытянула на счастье!

Это оказалась музыкальная шкатулка – цилиндр потемнел от времени, синяя шелковая подкладка протерлась до дыр; я крутанула ручку, и полилась мелодия, “Зеленые рукава”, – нежная, чуть хрипловатая. Раф накрыл заводную мышь ладонью, чтоб не жужжала. Мы слушали в тишине, лишь потрескивал огонь в камине.

– Красота, – шепнул Дэниэл, когда доиграла мелодия, и закрыл шкатулку. – Красота, да и только. На Рождество…

– А можно я ее у себя в комнате поставлю, пусть меня баюкает? – спросила я. – Не дожидаясь Рождества?

– С каких это пор тебе колыбельные нужны? – сказала Эбби строго, но глаза у нее смеялись. – Что за вопрос!

– Хорошо, что она только сейчас нам попалась, – заметил Джастин. – Наверное, ценная вещь, пришлось бы продать, чтобы уплатить налог.

– Не такая уж ценная, – возразил Раф, взяв у меня шкатулку и вертя в руках. – Простенькие, вроде этой, стоят около сотни фунтов, а в таком состоянии намного дешевле. У моей бабушки была коллекция. Десятки, полки от них ломились – кажется, топнешь, и попадают, на куски разобьются – крику-то будет!

– Перестань. – Эбби пнула его по лодыжке (без прошлого), но тон у нее был вполне дружелюбный.

Почему-то – может быть, благодаря магии дружбы – вся напряженность последних дней развеялась без следа, мы были снова счастливы вместе, бок о бок; Джастин поправил задравшийся свитер Эбби.

– Впрочем, рано или поздно мы отыщем среди этого хлама что-нибудь стоящее.

– Как бы вы распорядились деньгами? – спросил Раф и потянулся за печеньем. – Скажем, несколькими тысячами.

Тут я услышала прямо в ухе шепот Сэма: “В доме полно старья; будь там что-то ценное…”

– Купила бы новую плиту, – без колебаний ответила Эбби. – И тепло, и ржавчина от одного взгляда не будет сыпаться. Одним выстрелом убила бы двух зайцев.

– Пещерная ты женщина, – сказал Джастин. – А как же платья от-кутюр, выходные в Монте-Карло?

– Надоело пальцы морозить.

Может, она обещала ему что-то отдать, но не отдала, передумала, вспомнила я свои же слова. И невольно вцепилась в крышку музыкальной шкатулки, будто ее сейчас отберут.

– Я бы, пожалуй, крышу перекрыл, – сказал Дэниэл. – Нынешняя за пару лет не прохудится, но зачем же ждать так долго?

– Кто бы говорил! – Раф посмотрел на него искоса, усмехнулся и опять завел мышь. – Я-то думал, ты никогда ничего бы не продал, а повесил в рамочке на стенку. Семейная история важнее грязных денег.

Дэниэл покачал головой, потянулся за кружкой с кофе, куда я макала печенье.

– Главное – дом. – Отпив глоток, он вернул мне кружку. – А остальное – так, мишура, люблю эти безделушки, но продал бы их не раздумывая, если бы нам нужны были деньги на новую крышу или на что-то еще. Дом – сам по себе история, вдобавок и мы историю пишем, день за днем.

– А ты бы на что потратила деньги, Лекс?

Вот он, вопрос на миллион, что бился у меня в мозгу крохотным назойливым молоточком. Сэм и Фрэнк отбросили версию с продажей антиквариата, ведь абсолютно ничто на это не указывало. Все, что было в доме ценного, пошло в уплату налога на наследство, Лекси не была связана ни с антикварами, ни со скупщиками краденого и в деньгах, похоже, не нуждалась – до последнего времени.

На ее счете в банке было восемьдесят восемь фунтов, на эти деньги и из Ирландии-то не уедешь, не говоря уж о том, чтобы на новом месте устроиться, а через пару месяцев беременность стала бы заметной, отец ребенка узнал бы, и было бы поздно. В прошлый раз Лекси продала машину, в этот раз продавать было нечего.

Просто удивительно, как недорого обойдется новая жизнь взамен старой, если довольствуешься малым и согласен на любую работу. После операции “Весталка” я не одну ночь просидела в интернете, сравнивая цены в хостелах, читая объявления о работе на разных языках и делая подсчеты. Во многих городах дрянная квартирка стоит триста фунтов в месяц, а койка в хостеле – десять фунтов за ночь, плюс билет на самолет и деньги на первые недели, пока ищешь работу бармена, помощника повара или гида, – и получай новую жизнь по цене подержанной машины. У меня в заначке было две тысячи, хватило бы за глаза.

А Лекси в этом разбиралась лучше меня, ей было не впервой. Не нужен ей был Рембрандт, спрятанный в платяном шкафу, сойдет и безделушка – ценное украшение, редкая фарфоровая статуэтка, да что там, даже плюшевые мишки продаются иногда за сотни, стало быть, дело за покупателем; вот вам и причина распродавать добро из дома потихоньку от остальных.

В прошлый раз она угнала машину Чеда, но на этот раз я поспорила бы на что угодно, что все было иначе. Здесь был ее дом.

– Купила бы нам всем новые кровати, – ответила я. – Мне пружины в бока впиваются даже сквозь матрас, сплю как Принцесса на горошине, а снизу слышно, как Джастин ворочается. – И снова открыла музыкальную шкатулку: разговор окончен.

Эбби тихонько подпевала, вертя в руках глиняную трубку: “Зеленые, словно весною трава, зеленые рукава…”[24]24
  Перевод С. Я. Маршака.


[Закрыть] Раф, перевернув заводную мышь кверху брюшком, изучал механизм; Джастин метко сбил одним алебастровым шариком другой, тот покатился по полу, тихонько стукнулся о кружку Дэниэла; Дэниэл, с оловянным солдатиком в руке, поднял голову, улыбнулся из-под челки. Я смотрела на них, поглаживая ветхую шелковую подкладку, и от души надеялась, что Лекси на моем месте ответила бы так же.

12

На следующий вечер, после ужина, я взялась за опус дядюшки Саймона: вдруг там что-нибудь сказано о погибшей девушке из Глэнскхи? Намного проще было бы искать одной, но для этого нужно отпроситься из колледжа по болезни, а зря пугать ребят ни к чему, и вот мы с Рафом и Дэниэлом устроились на полу в нежилой комнате, разложив перед собой родословное древо Марчей. Эбби и Джастин играли внизу в пикет.

Родословное древо было вычерчено на большом потрепанном листе толстой бумаги, исписанном самыми разными почерками, от изящных выцветших букв наверху: Джеймс Марч, р. ок. 1598, женился на Элизабет Кемп 1619 – до каракулей дядюшки Саймона внизу: Эдвард Томас Ханрахан, р. 1975, Дэниэл Джеймс Марч, р. 1979.

– Это единственное, что можно прочесть, – Дэниэл смахнул с угла паутинку, – наверное, потому, что писал не дядя Саймон. А остальное… можем попробовать, Лекси, если тебе так уж любопытно, но, как я понял, дядя Саймон писал это в стельку пьяным.

– Глянь, – я ткнула пальцем в родословное древо, – вот он, ваш Уильям. Паршивая овца.

– Уильям Эдвард Марч. – Дэниэл осторожно провел пальцем по строчке. – Родился в 1894-м, умер в 1983-м. Да, он самый. Интересно, где он окончил свои дни.

Уильям, один из немногих, перешагнул за сорок. Прав был Сэм, Марчи умирали молодыми.

– Попробуем найти что-нибудь о нем. – Я придвинула поближе одну из коробок. – Любопытство так и разбирает. Интересно, что там был за грандиозный скандал.

– Вам, девчонкам, – сказал свысока Раф, – только сплетни и подавай, – и нехотя потянулся за следующей коробкой.

Дэниэл правильно говорил, большую часть семейной хроники разобрать было почти невозможно – дядюшка Саймон любил подчеркивать и почти не оставлял места между строк, по-викториански. Я могла обойтись и без чтения, лишь высматривала изгибы заглавных У и М. Не знаю, что именно я надеялась найти в этих старых записях. Может быть, ничего, а может, опровержение ратоуэнской истории, рассказ о том, что девушка перебралась вместе с ребенком в Лондон, открыла ателье и жила долго и счастливо.

Снизу доносились голос Джастина и смех Эбби – тихо, будто издалека. Мы читали молча, лишь мерно шелестели страницы. В комнате было прохладно и сумрачно, в окно заглядывала сквозь дымку бледная луна, пальцы у меня перепачкались пылью страниц.

– А-а, нашел! – воскликнул вдруг Раф. – Уильям Марч подвергся несправедливым и – скандальным? – чему-то там, и они в итоге стоили ему здоровья и… Тьфу, Дэниэл! Твой дядя, видно, писал это в белой горячке. Это на каком языке вообще написано?

– Дай-ка взглянуть. – Дэниэл склонился над страницей. – …здоровья и места в обществе, наверное. – Он взял у Рафа кипу листов, поправил очки. – Факты, – стал читать он медленно, водя пальцем по строкам, – свободные от домыслов, таковы: в 1914–15 Уильям Марч участвовал в Первой мировой войне, где… наверное, зарекомендовал себя хорошо и впоследствии был награжден Военным крестом за храбрость. Одно это должно… не разобрать… всем гнусным сплетням. В 1915 Уильям Марч был демобилизован после осколочного ранения в плечо, осложненного шоком…

– Посттравматическое расстройство, – заключил Раф. Все это время он слушал, прислонившись к стене, заложив руки за голову. – Бедняга.

– Дальше неразборчиво, – продолжал Дэниэл. – Речь идет о том, чему он был свидетелем, – надо думать, в бою, вот слово жестокий. И дальше: Он разорвал помолвку с мисс Элис Уэст, отошел от развлечений своего круга, предпочитая проводить время среди простых жителей Глэнскхи, ко всеобщему неудовольствию. Все понимали, что эта — э-э… кажется, противоестественная – тяга к добру не приведет.

– Снобы, – фыркнул Раф.

– На себя посмотри! – сказала я и, придвинувшись поближе к Дэниэлу, положила голову ему на плечо и попыталась разобрать, что написано.

Пока что обходилось без сюрпризов, но я знала: вот они, главные слова, к добру не приведет.

– Примерно в это же время, – прочитал Дэниэл, держа страницу под углом, чтобы мне было видно, – одна деревенская девушка оказалась в положении, а отцом будущего ребенка называла Уильяма Марча. Какова бы ни была правда, жители Глэнскхи, чьи нравы были строги, не то что в нынешние времена, – слово нравы подчеркнуто двойной чертой – были потрясены ее непристойным поведением. По глубокому – убеждению?.. – всех жителей, девушка должна была искупить позор, удалившись в приют Святой Магдалины, а до этого с ней обращались как с изгоем.

Никакой счастливой развязки, никакого ателье в Лондоне. Не всем девушкам удавалось выбраться из магдалинских прачечных[25]25
  Приюты Магдалины, в обиходе именовавшиеся “прачечные Магдалины”, – сеть воспитательно-исправительных учреждений монастырского типа для “падших женщин”, существовавшая до второй половины XX века.


[Закрыть]. За то, что они забеременели, или пережили насилие, или осиротели, или уродились слишком хорошенькими, их ждал рабский труд, а потом – безымянные могилы.

Дэниэл читал дальше тихим, ровным голосом, и эхо отдавалось во мне.

– Однако девушка, то ли в отчаянии, то ли из страха перед наказанием, лишила себя жизни. Уильям Марч – оттого ли, что согрешил вместе с нею, оттого ли, что и так видел много крови, – был потрясен. Здоровье его пошатнулось, а когда он окреп, то оставил семью, друзей, дом и отправился на поиски новой жизни. О дальнейшей его судьбе мало что известно. Эта история служит нам уроком, показывает, как пагубна похоть, как опасно водиться с людьми не своего круга и… – Дэниэл умолк. – Дальше не разобрать. Да и об Уильяме здесь ничего больше нет, следующий абзац о скаковой лошади.

– Боже, – выдохнула я.

В комнате стало вдруг зябко, повеяло холодом, будто за спиной у нас распахнулось от ветра окно.

– Обращались с ней как с прокаженной и в итоге ее сломили, – заметил Раф. Губы его изогнулись в кривоватой улыбке. – А Уильяма довели до нервного срыва и выжили отсюда. Недаром Глэнскхи издавна слывет дурдомом.

Я почувствовала, как у Дэниэла чуть дрогнули плечи.

– Скверная история, – согласился он, – ничего не скажешь. Я, бывает, думаю о нашем правиле, “без прошлого”, не распространить ли его и на дом. Хотя…

Дэниэл окинул взглядом комнату с драными обоями, заваленную пыльной рухлядью; через открытую дверь виднелось потемневшее зеркало в конце коридора, а в нем – мы, на лицах голубоватые тени.

– Хотя, не уверен, – продолжал он себе под нос, – что это возможно.

Аккуратно сложив рукопись, он вернул ее в чемодан, захлопнул крышку.

– Не знаю, как вы, – сказал он, – а с меня на сегодня хватит. Пойдем к ребятам.

– Кажется, через мои руки прошли все бумаги в стране, на которых написано “Глэнскхи”, – сказал мне в тот вечер Сэм. Голос был у него измученный – устал копаться в бумагах, – но чувствовалось, что Сэм доволен. – Теперь я просто кладезь бесполезных знаний, а главное, на примете у меня трое, кто подходит под твой портрет.

Я сидела, поджав ноги, на своем любимом дереве. Чувство, что за мной кто-то следит, до того меня измучило, что я уже ждала, скорей бы он на меня набросился, хотя бы не придется больше гадать, кто он такой. В этом я не сознавалась ни Фрэнку, ни, боже сохрани, Сэму. Причин для тревоги, насколько я понимала, могло быть три: мое больное воображение, призрак Лекси Мэдисон или маньяк-убийца, склонный откладывать дела в долгий ящик, иначе давно бы меня прикончил, – ни то, ни другое, ни третье ни с кем не хотелось обсуждать. Днем я грешила на свою фантазию и местную живность, но по вечерам накатывали сомнения.

– Только трое? На всю деревню, где четыреста жителей?

– Глэнскхи вымирает, – сухо сказал Сэм. – Почти половина народу – старше шестидесяти пяти. Дети, едва подрастут, собирают чемоданы и бегут в Дублин, Корк, Уиклоу – куда-нибудь, где есть жизнь. Остаются те, у кого ферма или семейный бизнес. Мужчин от двадцати пяти до тридцати пяти здесь не наберется и трех десятков. Я исключил тех, кто ездит на работу в другой город, безработных, одиноких и тех, кто свободен днем – работает на себя, в ночную смену и так далее. Осталось трое.

– Господи… – Вспомнился старик, ковылявший по пустой улице, ветхие дома, где не было ни признака жизни, лишь трепетали тюлевые занавески.

– Думаю, тебе и это пригодится. Хорошо, что у них хотя бы работа есть. – Шорох бумаги. – Вот эта троица. Деклан Бэннон, тридцать один год, держит небольшую ферму на выезде из Глэнскхи, женат, двое маленьких детей. Джон Нейлор, двадцать девять лет, живет в деревне с родителями, батрачит на ферме. И, наконец, Майкл Макардл, двадцать шесть лет, работает в дневную смену на заправке на ратоуэнской трассе. Никаких связей с “Боярышником” не прослеживается. Ни одно из имен ничего тебе не говорит?

– Вот так, навскидку, нет, – ответила я, – ты уж извини, – и едва не свалилась с дерева.

– Ну да, конечно, – сказал Сэм философски, – размечтался я.

Но я уже не слушала. Джон Нейлор, наконец хоть кто-то с фамилией на Н – и как раз вовремя!

– А ты бы на кого поставил? – спросила я, стараясь говорить без запинок. Среди моих знакомых сыщиков Сэм лучше всех умеет притворяться, что не расслышал. И, как ни странно, очень часто это его выручает.

– Пока еще рано, но сейчас мой фаворит – Бэннон. Он один с судимостью. Пять лет назад двое туристов-американцев поставили машину прямо напротив ворот Бэннона, а сами ушли побродить. Пришел Бэннон, не смог выгнать на пастбище овец, оставил на машине нешуточную вмятину. Портит чужое имущество, с незнакомыми груб – может статься, его почерк.

– Остальные ни в чем таком не замечены?

– Бёрн говорит, раз-другой видел обоих в легком подпитии, но не так все серьезно, чтобы привлечь за пьянство в общественных местах или что-то подобное. У обоих могут быть тайные преступные делишки, это ведь Глэнскхи, но, строго говоря, оба чисты перед законом.

– Ты их уже допрашивал?

Посмотреть бы на этого Джона Нейлора. В паб, ясное дело, соваться нельзя, забрести будто бы случайно на ферму, где он батрачит, тоже не годится… а вот если бы как-нибудь попасть на допрос…

Сэм засмеялся:

– Не гони коней. Я только успел сузить круг подозреваемых, собираюсь завтра с утра со всеми троими побеседовать. Хотел у тебя спросить – сможешь вырваться? Взглянуть на них мельком и сказать, есть ли шанс за что-то уцепиться?

Я готова была его расцеловать.

– Да, еще бы! Где? Когда?

– Так я и знал, что ты захочешь. – Слышно было по голосу, что он улыбается. – Я думал, в ратоуэнском участке. Лучше бы у них дома, в непринужденной обстановке, но как же я тебя туда приведу?

– Отлично, – отозвалась я. – Просто здорово!

Сэм, судя по голосу, улыбнулся еще шире.

– Я рад. Сможешь сбежать от остальных?

– Скажу им, что мне надо в больницу, чтобы врач швы осмотрел. На самом деле давно пора.

Мысль о ребятах отозвалась в душе непонятной болью. Если у Сэма наберется улик на одного из этих троих – пусть даже на арест не потянет, – тогда всему конец, меня выведут из игры, и здравствуй, Дублин и Насилие!

– А ребята за тобой не увяжутся?

– Даже если и захотят, не пущу. Пусть Дэниэл или Джастин меня высадят у больницы Уиклоу. Встретишь меня там или мне взять такси до Ратоуэна?

Сэм засмеялся.

– Думаешь, я упущу случай с тобой повидаться? Во сколько – в пол-одиннадцатого?

– Давай, – согласилась я. – И еще, Сэм, не знаю, насколько обстоятельно ты их собираешься допросить, но на всякий случай расскажу тебе кое-что. Про ту девушку и про ребенка. – И опять я будто вступила во что-то липкое, почувствовала себя предательницей, но тут же одернула себя: Сэм не Фрэнк, не заявится в “Боярышник” с ордером на обыск и бестактными вопросами. – Похоже, случилась эта история году этак в 1915-м. Имя девушки неизвестно, а любовник ее – Уильям Марч, 1894-го года рождения.

Потрясенное молчание, затем:

– Ты просто золото! – В голосе Сэма звучало восхищение. – Как ты узнала?

Значит, микрофон он не слушает – по крайней мере, не круглые сутки. У меня словно камень с души свалился, сама не ожидала.

– Дядя Саймон составлял семейную хронику, есть там и про ту девушку. Кое-что не сходится, но история та самая, не сомневаюсь.

– Минутку, – попросил Сэм, слышно было, как он листает блокнот, ищет чистую страницу. – Ну, рассказывай.

– Если верить Саймону, Уильям ушел на войну в 1914-м, а год спустя вернулся, и нервы у него были ни к черту. Расторг помолвку с хорошей девушкой своего круга, порвал все связи с прежними друзьями, стал по деревне шататься. И между строк читается, что в Глэнскхи ему были не рады.

– Кто бы их спрашивал, – сухо сказал Сэм. – Хозяйский сын как-никак… Что хотел, то и творил.

– Потом та девушка забеременела, – продолжала я. – Клялась, что ребенок от Уильяма. Саймон не очень-то верил, но, как бы там ни было, позор на всю деревню. Девушку смешали с грязью, считали, что место ей в магдалинской прачечной. Да только отослать ее туда не успели – повесилась.

Зашуршали на ветру ветви, застучали по листьям дождевые капли.

– Значит, – сказал, помолчав, Сэм, – Саймон обеляет Марчей и во всем винит полоумную деревенщину.

Я не ожидала от себя такой ярости, так бы ему и врезала!

– Уильяму тоже досталось, – ответила я с досадой, – у него случился нервный срыв. Подробностей не знаю, но, кажется, в психушку загремел. А ребенок-то, может, и не его.

Сэм опять замолчал, теперь надолго.

– Верно, – сказал он наконец. – Так и есть. И спорить нет настроения, до того рад, что снова тебя увижу.

До меня не сразу дошел смысл его слов. Предвкушая возможность взглянуть на загадочного Н, я и забыла про встречу с Сэмом.