Текст книги "Сходство"

– Ну ладно, – ответила я наконец. – Что сказать журналистам – не моя забота, разбирайтесь сами. До конца недели залягу на дно. Но, Фрэнк, больше ничего не обещаю. Даже если у Сэма не появится подозреваемый. Согласия я пока не дала. Тебе ясно?

– Узнаю свою девочку, – оживился Фрэнк. Даже не глядя на него, я поняла по голосу, что он улыбается. – А я-то думал, тебе инопланетяне вживили в мозг чип.

– Отвяжись, Фрэнк, – сказала я и обернулась. Сэм, по всему видно, недоволен, только не до него сейчас. Скорей бы остаться одной, все обдумать.

– Я пока добро не дал, – сказал Сэм.

– Тебе решать, не спорю, – отозвался Фрэнк. Он, похоже, не очень расстроился, но такого сопротивления явно не ожидал. Сэм – парень покладистый, но нет-нет да и взбрыкнет, и тогда переубедить его все равно что сдвинуть с места дом. – Только решай быстрее. Если мы продолжаем – по крайней мере, пока, – надо срочно сюда вызвать “скорую”.

– Скажешь мне, что ты решил, – обратилась я к Сэму. – Поеду домой. Увидимся вечером?

Брови Фрэнка поползли вверх. У спецагентов свое “сарафанное радио”, но от сплетен в других отделах они подчеркнуто держатся в стороне, ну а мы с Сэмом наши отношения напоказ не выставляем. Фрэнк весело глянул на меня, усмехнулся хитро. Я не обратила внимания.

– Не знаю, когда освобожусь, – сказал Сэм.

Я пожала плечами:

– Я-то точно из дома никуда.

– До скорого, крошка! – бодро процедил Фрэнк, держа в зубах очередную сигарету, и помахал мне на прощанье.

Сэм проводил меня назад через поле, шагал все время рядом, касаясь меня плечом, излучая поддержку, – видно, не хотел, чтобы я шла мимо коттеджа одна. Вообще-то меня так и тянуло еще разок посмотреть на тело, желательно подольше и чтобы никто не мешал, но я спиной чувствовала взгляд Фрэнка и, проходя мимо коттеджа, даже не обернулась.

– Хотел тебя предупредить, – сказал вдруг Сэм, – но Мэкки не велел. Можно сказать, запретил, ну а я тогда плохо соображал… Зря я тебя не предупредил. Прости.

Разумеется, Фрэнк, как и все, кто меня хоть капельку знает, слышал об операции “Весталка”.

– Хотел посмотреть, как я к этому отнесусь, – объяснила я. – На прочность меня проверял. А уж уламывать он мастер. Ничего.

– Этот Мэкки… он хороший следователь?

Я не знала, что на это ответить. “Хороший следователь” – такими словами не бросаются. За ними стоит сложнейшее сочетание качеств, для каждого из нас свое. Я вовсе не была уверена, подходит ли Фрэнк под определение Сэма или, если на то пошло, под мое.

– Умен как черт, – ответила я наконец, – и преступникам от него не уйти. Так или иначе. Дашь ему три дня?

Сэм вздохнул:

– Если ты не против посидеть в выходные дома, то я, так и быть, согласен. Вообще-то не повредит сохранить это дело в тайне, пока мы хоть отчасти не разберемся – не установим личность, не выйдем на подозреваемого и так далее. Меньше будет путаницы. Друзей ее обманывать не хочется, зато это смягчит удар – за эти дни они свыкнутся с мыслью, что она, возможно, не выживет…

День обещал быть погожим – солнце высушило траву, тишь такая, что слышно, как копошатся среди цветов букашки. Зеленые холмы почему-то внушали тревогу – упрямые, непонятные, будто спиной к нам повернулись. Лишь секунду спустя я поняла, в чем дело, – они были безлюдны. Из всей деревни ни одна живая душа не пришла узнать, что стряслось.

На укромном участке тропы, там, где живая изгородь прятала нас от чужих глаз, Сэм крепко прижал меня к себе.

– Я за тебя ее принял. – Он зарылся мне в макушку. Говорил еле слышно, с дрожью в голосе. – Думал, это ты.

2

До конца недели я не сидела перед теликом, как сказала Фрэнку. Долго оставаться на месте я не умею, мне нужно двигаться, особенно когда нервничаю. И вот – ради хоть каких-то острых ощущений – я взялась за уборку. Отдраила, пропылесосила и натерла до блеска каждый уголок в квартире, вплоть до плинтусов и задней стенки плиты. Сняла занавески, выстирала в ванне, развесила сушиться на пожарной лестнице. Разложила на окне пуховое одеяло, выбила из него пыль. Я бы и стены перекрасила, будь у меня краска. Вырядиться бы чучелом и пойти искать магазин “Сделай сам”, но я помнила о своем обещании Фрэнку и принялась надраивать со всех сторон сливной бачок.

И вспоминала слова Фрэнка: “Не ожидал от тебя…” После операции “Весталка” я ушла из Убийств. В Домашнем насилии скука смертная, зато тихо-мирно, если можно так выразиться. Или кто-то кого-то отдубасил, или никто никого не отдубасил – ничего сложного, от тебя требуется лишь выяснить, кто обидчик, и положить конец безобразию. Работа простая, и польза от нее несомненна – этого и требовала душа. Хватит с меня ответственности, запутанных дел и нравственных вопросов.

“Не узнаю тебя, на бумажки меня променяла?” Мой строгий, наглаженный деловой костюм висел на дверце платяного шкафа, ждал понедельника и действовал мне на нервы. Наконец я не выдержала и сунула его в шкаф, прихлопнув дверцей.

И разумеется, чем бы я ни занималась, я думала без перерыва об убитой девушке. Наверняка в ее лице заключалась подсказка, тайное послание, которое лишь мне под силу расшифровать, – а мне не хватило времени или ума его заметить. Будь я по-прежнему следователем в Убийствах, раздобыла бы фотографию с места преступления или копию студенческого билета, взяла бы домой рассмотреть в тишине. Сэм по моей просьбе привез бы мне все это, но я не попросила.

Где-то там не сегодня завтра Купер будет ее вскрывать. От этой мысли у меня закипал мозг.

За всю жизнь мне не попадалось тех, кого можно спутать со мной. В Дублине полно девиц до ужаса одинаковых – то ли на самом деле это один и тот же человек, то ли все они вылезли на свет божий из одной бутылки с автозагаром, а я хоть и не королева красоты, зато таких, как я, больше нет. Мой дед, мамин отец, был француз, и смесь кровей дала мне внешность приметную. Я единственный ребенок; вся моя родня – тетки, дядья да пестрая компания кузенов, и никто из них на меня не похож.

Родители мои погибли, когда мне было пять лет. Отец был журналистом, мама пела в кабаре; однажды сырой декабрьской ночью он вез ее домой с концерта в Килкенни и на скользкой дороге их занесло. Отец, возможно, превысил скорость – машину три раза перевернуло, и она лежала в поле вверх тормашками, пока включенные фары не увидел фермер и не подошел разобраться, в чем дело. Отец умер на другой день, мама не дожила до приезда “скорой”. Я не скрываю этого от новых знакомых – чем скорее узнают, тем проще. В ответ все молчат или впадают в сентиментальность (“тебе, наверное, ТАК их не хватает!”), и чем ближе мы знакомы, тем дольше они разводят эти сопли. Всякий раз я теряюсь, ведь мне было тогда всего пять лет, больше четверти века прошло, так что, думаю, смело можно сказать: я более-менее оправилась. Жаль, что я их почти не помню и не могу скучать по-настоящему – мне не хватает самой идеи семьи, да иногда песен, что пела мне мама, но об этом я никому не рассказываю.

Я легко отделалась. Тысячи детей в схожих обстоятельствах сгинули, попали в приемные семьи или в жуткие ремесленные школы. Но мои родители по пути на концерт завезли меня на ночь в Уиклоу, к сестре отца и ее мужу. Помню ночные звонки, быстрые шаги по лестнице, взволнованный шепот в прихожей, гул мотора; помню, как приходили и уходили люди – казалось, целую вечность – и как тетя Луиза, усадив меня в полутемной гостиной, объяснила, что придется мне у них пожить подольше, потому что мама с папой не вернутся.

Тетя Луиза намного старше отца, детей у них с дядей Джерардом нет. Дядя Джерард – историк; они любят играть в бридж. По-моему, они так до конца и не свыклись с мыслью, что я у них живу, – выделили мне гостевую комнату с высоченной двуспальной кроватью, хрупкими безделушками на полках и совершенно неуместной репродукцией “Рождения Венеры”[5]5
  Вероятнее всего, речь о картине Жан-Леона Жерома “Рождение Венеры” (1890).


[Закрыть] и слегка забеспокоились, когда я подросла и захотела развесить там свои плакаты. Однако двенадцать с половиной лет они меня кормили, водили в школу, на гимнастику и на уроки музыки, гладили по голове, если я попадалась под руку, и оставляли меня в покое, когда нужно. Ну а я их щадила – старалась, чтобы они не узнали, когда я прогуливала школу, падала с дерева, оставалась после уроков или пробовала курить.

Детство у меня было счастливое, как ни дико это звучит. В первые месяцы я забивалась в самый дальний уголок сада и рыдала до рвоты, обзывала соседских ребят, что хотели со мной играть. Но дети – существа живучие, легко переносят несчастья и пострашней сиротства, и я через какое-то время смирилась, что родителей не вернуть, тем более вокруг столько интересного: заглядывает через забор соседская девочка Эмма, сверкает на солнце новенький красный велосипед, возятся в сарае полудикие котята, ждут, когда я проснусь, приду с ними поиграть. Я очень рано поняла, что можно отбросить прочь себя прежнюю, хоть и жаль будет утраченного.

Я нашла себе утешение – можно сказать, наркотик, только более безобидный, незаметный, и с ума от него не сходят: придумывала то, чего мне не хватало в жизни. Когда мы с новыми друзьями покупали в магазине шоколадные батончики, половину я приберегала воображаемой сестре (прятала на нижней полке платяного шкафа, шоколад растекался липкими лужицами, капал на мою обувь); оставляла сестре место на двуспальной кровати, если со мной не ночевала Эмма или кто-то еще из подруг. Когда гнусный Билли Макинтайр с задней парты утирал нос моими косичками, мой воображаемый брат его колошматил, пока я не научилась сама давать сдачи. Я представляла, как взрослые смотрят на нас – три одинаковые темные головы в ряд – и дивятся: “Не отличишь друг от друга, сразу видно – одна семья!”

Мне хотелось не тепла и не ласки – ничего подобного. Я мечтала быть кому-то своей, родной, без оговорок, когда каждый взгляд служит доказательством, что мы вместе на всю жизнь. На фотографиях я вижу свое сходство с мамой, больше ни с кем. Тяжело, наверное, представить такое. Взять, к примеру, моих школьных друзей – у кого “фамильный” нос, у кого волосы папины, у кого глаза как у сестер. Даже Дженни Бейли, приемыш, и та запросто сошла бы за чью-нибудь сестру; дело было в восьмидесятых, все ирландцы друг другу приходились родственниками. В детстве, когда все выискивают, чего бы испугаться, быть ни на кого не похожей все равно что не иметь отражения в зеркале. Ничем не докажешь своего права на жизнь. Ведь неизвестно, откуда я взялась, – может, меня сбросили на землю пришельцы, или подкинули эльфы, или вырастили в пробирке цэрэушники, и если в один прекрасный день за мной явятся, то у них будет полное право меня забрать.

Если бы эта загадочная девчонка, моя точная копия, зашла однажды утром в наш класс, то осчастливила бы меня на год вперед. Но она не зашла, а я выросла, успокоилась и бросила об этом думать. А сейчас на меня обрушился как снег на голову настоящий двойник, и меня это ничуть не радовало. Я привыкла, что я – это я и ни с кем больше не связана. А с этой девушкой мы связаны накрепко, будто наручниками друг к другу прикованы.

И я поняла, откуда у нее документы Лекси Мэдисон. Сцена засверкала у меня перед глазами осколками битого стекла, представилась до того явственно, будто это случилось со мной, – и это был тоже дурной знак. Где-нибудь в центре города – в баре, в людном пабе, в магазине одежды – ее окликнули: “Лекси? Лекси Мэдисон? Боже, вот так встреча!” И оставалось лишь быть осторожной, задавать нужные наводящие вопросы (“Сколько зим, сколько лет, уж и не помню, что я делала, когда мы в прошлый раз виделись”) и шаг за шагом, понемногу, выведать все самое главное. Хитрости ей было не занимать.

Сплошь и рядом дела об убийствах превращаются в отчаянную схватку умов, только на сей раз все было немного иначе. Я впервые почувствовала, что настоящий мой противник – не убийца, а жертва: дерзкая, оберегающая свои тайны, вылитая я – и непонятно, кто из нас победит.

В воскресенье к обеду я уже с ума сходила от безделья – вскарабкалась на кухонную стойку, достала с буфета обувную коробку с документами, вывалила на пол содержимое и стала искать выписку из роддома. “Мэддокс, Кассандра Джин, девочка, шесть фунтов десять унций. Вид родов: одноплодные”.

– Идиотка, – сказала я вслух и вернула коробку на место.

В тот же день зашел Фрэнк. Я уже так засиделась в четырех стенах – квартирка крохотная, все, что можно вымыть, уже вымыто, – что искренне обрадовалась его голосу в домофоне.

– Какой сейчас год? – спросила я, когда он поднялся ко мне на площадку. – Кто у нас президент?

– Хватит издеваться, – сказал он, обняв меня за шею. – Квартирка у тебя чудная, вот и резвись тут на здоровье. Скажи спасибо, что ты не снайпер в укрытии, а то лежала бы сутками не шелохнувшись, писала бы в бутылку. А я тебе еды принес.

И протянул пакет. Шоколадное печенье, сигареты, молотый кофе, две бутылки вина – что еще нужно человеку?

– Цены тебе нет, Фрэнк! – оживилась я. – Знаешь меня как облупленную.

Он и вправду хорошо меня изучил – четыре года прошло, а он помнит, что я предпочитаю легкие “Лаки страйк”. Меня это слегка встревожило, но он на то и рассчитывал.

Фрэнк поднял бровь:

– Штопор есть?

Я насторожилась, но, во-первых, напоить меня не так-то просто, а во-вторых, Фрэнк прекрасно понимает: не такая я дура, чтобы при нем напиться. Я бросила ему штопор и стала искать бокалы.

– Славная у тебя норка, – похвалил он, берясь за одну из бутылок. – Я боялся, что у тебя какая-нибудь берлога для яппи, где все хромированное.

– На зарплату полицейского?

В Дублине цены на жилье сравнимы с нью-йоркскими, но в Нью-Йорке ты за те же деньги получаешь Нью-Йорк. Квартира у меня однокомнатная, средних размеров, на последнем этаже перестроенного георгианского дома. Здесь сохранился старинный камин с кованой железной решеткой, хватает места для матраса на полу, дивана и всех моих книг, пол в одном из углов кривой, чердак облюбовало совиное семейство, а из окна виден пляж Сэндимаунт. Мне здесь нравится.

– На зарплату двух полицейских. Ты ведь встречаешься с нашим Сэмми?

Я опустилась на матрас, подставила бокалы.

– Всего пару месяцев. Во грехе мы пока что не живем.

– Я думал, дольше. Он с тебя пылинки сдувал. Так у вас с ним настоящая любовь?

– Не твое дело, – ответила я, чокаясь с ним. – Будем здоровы! Ну а теперь говори, зачем тебя сюда занесло.

Фрэнк сделал обиженное лицо.

– Хотел компанию тебе составить. Думал, ты тут скучаешь одна, совесть меня загрызла…

Я глянула на него с укором, он понял, что впустую сотрясает воздух, и улыбнулся.

– Слишком уж ты умная, себе во вред, понимаешь? Не хотел, чтобы ты проголодалась, или заскучала, или пропадала бы без сигарет и пошла в магазин. Один шанс из тысячи, что тебя увидит кто-то из знакомых нашей девочки, но чем черт не шутит?

Что ж, вполне правдоподобно, но Фрэнк мастер подсовывать приманки – и сам не заметишь, как ты уже на крючке.

– Я пока что не согласилась, Фрэнки.

– Спасибо за честность. – Фрэнк невозмутимо отхлебнул вина, устроился поудобнее на диване. – Кстати, я переговорил с начальством, теперь у нас официально совместное расследование: Убийства и Спецоперации. Но твой приятель тебе уже рассказал, наверное.

Ничего он мне не рассказывал. Сэм в те дни ночевал дома (“Мне вставать в шесть утра, не хочу тебя будить. Или хочешь, чтобы я зашел? Ничего, если побудешь одна?”), мы не виделись с того утра на месте преступления.

– Представляю, все в восторге, – сказала я.

Совместные расследования – сплошная головная боль, каждый раз затягиваются из-за бесконечных выяснений, кто здесь самый крутой.

Фрэнк пожал плечами:

– Переживут. Хочешь послушать, что удалось разузнать об этой девчонке?

Ясное дело, хочу. Как алкоголик хочет напиться: понимает, что нельзя, но закрывает глаза на неприглядную правду.

– Ну валяй, – отвечала я. – Раз уж ты здесь.

– Отлично. – Фрэнк полез в пакет за сигаретами. – Итак, впервые она появляется в феврале две тысячи второго – где-то раздобыла свидетельство о рождении на имя Александры Мэдисон, чтобы завести счет в банке. Предъявив свидетельство, выписку со счета и свою мордашку, получает твои старые документы из Дублинского университетского колледжа и с ними поступает в Тринити, в аспирантуру по английской филологии.

– Хорошо продумано, – заметила я.

– О да. Безупречно, убедительно, остроумно. Этого у нее не отнять, сам бы я вряд ли лучше это дело провернул. Встать на пособие она не пыталась – и правильно; устроилась на полную ставку в кафе в центре города, проработала все лето, а в октябре начался учебный год в Тринити. Тема ее диссертации – тебе понравится – “Другие голоса: личность, тайна и правда”. О женщинах-литераторах, работавших под псевдонимами.

– Красота! – отозвалась я. – С чувством юмора у нее был полный порядок.

Фрэнк с усмешкой посмотрел на меня.

– Восхищаться ею необязательно, – заметил он, помолчав. – Наша задача – узнать, кто ее убил.

– Не наша задача, а твоя. Что-нибудь еще?

Фрэнк сунул в зубы сигарету, нашарил зажигалку.

– Итак, она в Тринити. Там она заводит дружбу с четырьмя другими аспирантами, общается почти исключительно с ними. Через два года, в сентябре, один из них получает в наследство от двоюродного деда дом, и вся компания переезжает туда. “Боярышник”, так он называется. Близ Глэнскхи, всего в полумиле от места, где ее нашли. В среду вечером она уходит на прогулку и не возвращается. Четверо ее друзей подтверждают алиби друг друга.

– Это можно было и по телефону рассказать, – заметила я.

– Да, – вздохнул Фрэнк, запустив руку в карман пиджака, – зато вот это по телефону не покажешь. Вот они: Великолепная четверка[6]6
  У английской писательницы Энид Блайтон есть серия очень популярных детских детективов – “Великолепная пятерка”.


[Закрыть]. Те, с кем она жила. – Он достал стопку фотографий, разложил на столе.

Одна – любительская, сделана в зимний день: стылое небо, земля припорошена снегом; возле большого георгианского дома стоят пятеро, сдвинув головы, волосы развеваются на ветру. Лекси посередине, в том же полупальто, смеется; в голове пронеслась все та же дикая мысль: “Когда же я?..” Фрэнк следил за мной настороженно, как охотничий пес. Я отложила снимок.

Другие, судя по смазанным силуэтам, стоп-кадры из любительского видео, распечатанные в отделе убийств, тамошний принтер всегда оставляет в правом верхнем углу темную полосу. Четыре фото в полный рост и четыре увеличенных портрета, все сняты в одной и той же комнате с дешевыми обоями в мелкий цветочек. На двух попала в кадр большая елка, еще без украшений – канун Рождества.

– Дэниэл Марч. – Фрэнк указал пальцем. – Не Дэн и, боже упаси, не Дэнни, а Дэниэл. Это он унаследовал дом. Единственный ребенок, сирота, из старинного англо-ирландского рода. Его дед растратил в пятидесятых большую часть состояния в каких-то сомнительных сделках, но остатков хватило, чтобы обеспечить малышу Дэнни скромный доход. За учебу не платит, получает стипендию. Тема диссертации, только не смейся, “Неодушевленный предмет как рассказчик в эпической поэзии раннего Средневековья”.

– Значит, не идиот, – заключила я.

Дэниэл был крупный, сильно за метр восемьдесят, с блестящими темными волосами и волевым подбородком. Он сидел в кресле у камина, глядя в камеру, а в руке бережно держал елочный шар. Одежда – белая рубашка, черные брюки, мягкий серый джемпер – выглядела дорого. Глаза за стеклами очков в металлической оправе серые и холодные, как камень.

– Определенно не идиот. Все они далеко не идиоты, а уж он тем более. Ты смотри поосторожней с ним.

Я пропустила эти слова мимо ушей.

– Джастин Мэннеринг, – продолжил Фрэнк.

Джастин беспомощно смотрел с фотографии, запутавшись в рождественской гирлянде из белых фонариков. Тоже высокий, но щуплый, серьезный не по годам, будто профессор; короткие волосы мышиного цвета, ранние залысины, очки без оправы, длинное лицо с мягкими чертами.

– Из Белфаста. Пишет диссертацию о возвышенной и низменной любви в литературе эпохи Возрождения; что такое низменная любовь, не совсем понятно, – видимо, та, что за пару фунтов в минуту. Мать умерла, когда ему было семь лет, у отца второй брак, два единокровных брата, домой ездит редко. Но папочка – папочка у нас адвокат – до сих пор ему оплачивает учебу и раз в месяц шлет деньги. Некоторые умеют устраиваться, да?

– Что с того, что у родителей деньги есть, – отозвалась я безразлично.

– Мог бы и работу найти, мать его. Лекси вела семинары, проверяла контрольные, была наблюдателем на экзаменах и в кафе работала, пока они не перебрались в Глэнскхи, а оттуда не наездишься. Ты ведь тоже подрабатывала, когда училась?

– Да, в пабе – мерзкое занятие. От безысходности. Когда тебя щиплют за задницу пьяные бухгалтеры, это не самый полезный жизненный опыт.

Фрэнк пожал плечами:

– Не люблю тех, кому все достается на халяву. А вот Рафаэл Хайленд, попросту Раф. Мелкий напыщенный ублюдок. Папочка банкир, родом из Дублина, в семидесятых перебрался в Лондон; мамочка – светская львица. Развелись, когда Рафу было шесть, сплавили его в пансион и каждые пару лет, когда папочка получал повышение, переводили в другой, подороже. Живет на средства из доверительного фонда. Тема диссертации – “Мотивы бунта в якобитской драме”.

Раф в шапке Санта-Клауса развалился на диване с бокалом вина – можно сказать, украшал интерьер. Красив он был до нелепости, при виде такой красоты многие мужчины пугаются, начинают отпускать шуточки хриплым басом. Ростом и сложением походил на Джастина, но скуластый и весь какой-то золотистый: густые пшеничные кудри, смугловатая кожа, чуть раскосые глаза цвета чая со льдом, ястребиный взгляд из-под тяжелых век. Точь-в-точь маска из гробницы какого-нибудь египетского фараона.

– Ого! – выдохнула я. – Задание становится интересней!

– Будешь хорошо себя вести – не проболтаюсь твоему Сэмми, что ты это сказала. А этот все равно наверняка гомик, – ответил Фрэнк в своем духе. – И напоследок: Эбигейл Стоун. Или просто Эбби.

Эбби нельзя было назвать красоткой – невысокая, курносая, каштановые волосы до плеч, – но была в ней изюминка: в изгибе бровей, в форме губ чудилась некая загадка, тянуло всмотреться внимательней. Она сидела у камина, нанизывая на нитку попкорн, хитро поглядывая на фотографа – скорее всего, Лекси, – и, судя по смазанным рукам, швырялась попкорном в камеру.

– Она совсем из другого теста, – продолжал Фрэнк. – Родом из Дублина, отец неизвестен, мать сдала ее в приемную семью, когда Эбби исполнилось десять лет. Школу окончила блестяще, поступила в Тринити, корпела без устали, диплом с отличием. Диссертация о классовом обществе в викторианской литературе. Чтобы оплачивать учебу, мыла полы в офисах, занималась с детьми английским, теперь, когда за жилье платить не надо – Дэниэл с них денег не берет, – ведет в колледже семинары, помогает научному руководителю в исследованиях. Вы с ней поладите.

Даже в случайном кадре эти четверо притягивали взгляд. Во-первых, потому, что в обстановку они вписывались безупречно – я почти чуяла аромат имбирных пряников, слышала рождественские гимны, – ну точь-в-точь открытка, разве что снегиря не хватает. Во-вторых, одежда – строгая, почти пуританская: у ребят белоснежные рубашки, брюки выглаженные, со стрелкой, Эбби в шерстяной юбке ниже колен; ни тебе фирменных знаков, ни маек с надписями. В мои студенческие годы мы ходили в чем попало – в линялом, застиранном. А эти ребята такие чистенькие, что прямо не по себе. По отдельности они выглядели бы неброско, даже скучно в тщеславном, разряженном Дублине, но вчетвером привлекали внимание – чудаки-чужаки, будто из позапрошлого века, отрешенные, неприступные. Как большинство сыщиков, я привыкла подолгу вглядываться в непонятное, и Фрэнк этим воспользовался.

– Ну и компания, – пробормотала я.

– Компания странная – так считают на кафедре английской филологии. Познакомились эти четверо еще на первом курсе, почти семь лет назад. И с тех пор не расстаются, больше ни с кем не сближаются. На кафедре их недолюбливают – мол, себе на уме, представь! Но нашей девочке как-то удалось с ними сдружиться, вскоре после того как она поступила в Тринити. В друзья к ней кто только не набивался, но ей было неинтересно. Она глаз положила на эту четверку.

Я понимала ее чувства – и стала относиться к ней чуточку теплее. В дурном вкусе эту девушку не упрекнешь.

– Что ты им сказал?

Фрэнк ухмыльнулся:

– Когда она добежала до коттеджа и потеряла сознание, то от шока и переохлаждения впала в гипотермическую кому. Сердцебиение замедлилось – тот, кто ее нашел, запросто решил бы, что она мертва, так? – кровь остановилась, и внутренние органы не пострадали. Купер говорит: “С научной точки зрения чушь, но для профанов в медицине вполне убедительно”, стало быть, сойдет. Пока что никто не усомнился.

Он закурил и стал пускать в потолок колечки дыма.

– Она пока без сознания, на волосок от смерти, но вполне может выкарабкаться. Трудно сказать.

Я не спешила радоваться.

– Они захотят ее видеть.

– Уже спрашивали. К сожалению, в целях безопасности мы пока не раскрываем, где она находится.

Фрэнк явно наслаждался.

– Как они это восприняли? – спросила я.

Фрэнк задумчиво курил, откинувшись на спинку дивана.

– Напуганы, – ответил он наконец, – ясное дело. Только непонятно, то ли все четверо напуганы, оттого что она ранена, то ли один из них боится, что она очнется и расскажет нам, как было дело. Следствию помогают охотно, на вопросы отвечают – не сопротивляются, ничего подобного, но потом становится ясно, что ничего они толком не рассказали. Странные ребята, Кэсс, непонятные. Интересно, что ты про них скажешь.

Я собрала фотографии в стопку, вернула Фрэнку.

– Ну ладно. И все-таки – для чего ты мне это показывал?

Фрэнк пожал плечами, голубые глаза смотрели невинно.

– Хотел спросить – узнаёшь кого-нибудь из них? Тогда дело принимает иной оборот…

– Впервые их вижу. Признавайся, Фрэнк, чего ты от меня хочешь.

Фрэнк вздохнул, аккуратно сложил фотографии, постучал ими о стол, выровняв края, и спрятал обратно в карман пиджака.

– Мне нужно знать, – сказал он негромко, – может, я тут зря время теряю? Просто хочу убедиться: ты уверена на все сто, что с понедельника хочешь вернуться в Домашнее насилие, а об этой истории забыть?

Веселость и напускное добродушие испарились из его голоса, а я-то знаю Фрэнка, в таком настроении с ним шутки плохи.

– Забыть – это уж как получится, – начала я, взвешивая каждое слово. – Эта история из головы у меня не выходит. Не по душе мне это, не хочу ввязываться.

– Ты уверена? Я третий день вкалываю как проклятый, у всех выведываю подробности жизни Лекси Мэдисон…

– Без этого так или иначе не обойтись. Хватит взывать к моей совести.

– Ну а если ты совершенно уверена, то не трать мое и свое время, кончай мне голову дурить.

– Вообще-то это ты мне голову дурил, – напомнила я. – “Всего три дня, ничего пока не обещай”, бла-бла-бла…

Фрэнк задумчиво кивнул:

– Так вот в чем дело – ты просто не хотела меня обижать. Тебя все устраивает в Насилии. Ты уверена?

В самое больное место ударил – это он умеет. Наша встреча, его улыбка и голос перенесли меня в прошлое, ведь было время, когда работа агента так меня манила, что я окунулась бы в нее не раздумывая. А может, меня пьянила весна, или дело в том, что долго оставаться несчастной я не в состоянии. Так или иначе, я будто впервые за много месяцев очнулась от спячки, и при мысли, что в понедельник мне надо возвращаться в Домашнее насилие, – хоть Фрэнку я ни за что бы не созналась – меня чуть не передернуло. Я работала с Керриманом Мейером – он носил свитера для гольфа, без конца потешался над иностранными акцентами, сопел, когда набирал текст, – и я вдруг поняла, что и часу не выдержу с ним рядом – чего доброго, запущу ему в голову степлером.

– А моя работа тут при чем? – спросила я.

Фрэнк пожал плечами, затушил сигарету.

– Да так, любопытно. Я-то знаю Кэсси Мэддокс: офисная тягомотина, от звонка до звонка – это не по ней. Вот и все.

Мне вдруг отчаянно захотелось выставить Фрэнка вон. С ним рядом внезапно сделалось душно, тесно и опасно.

– Ясно, – ответила я, унося в раковину бокалы. – Просто ты меня давно не видел.

– Кэсси, – раздался у меня за спиной голос Фрэнка, ласковый, вкрадчивый, – что с тобой стряслось?

– Уверовала в Спасителя нашего Иисуса Христа, – ответила я, звеня бокалами, – а он запрещает дурить людей. Мне сделали пересадку мозга, я заразилась коровьим бешенством, меня пырнули ножом, а еще я повзрослела, поумнела – называй как хочешь, не знаю, в чем дело, Фрэнк. Знаю одно: мне хочется тишины и покоя, я сыта по горло нервотрепкой, а с этим идиотским делом и твоим идиотским планом покоя нам не видать. Понял?

– Что ж, вполне разумно, – ответил Фрэнк ровным голосом, и я почувствовала себя полной дурой. – Тебе решать. Но если я пообещаю больше о деле не говорить, плеснешь мне еще бокальчик?

У меня тряслись руки. Я молчала, открыв на всю катушку кран.

– Поболтаем о том о сем. Сто лет не виделись как-никак. Пожалуемся на погоду, покажу тебе дочкины фотографии, а ты мне про своего нового парня расскажешь. А твой бывший, как его там, адвокат, – куда он делся? Я всегда чуял, скучноват он для тебя.

Куда делся Эйдан? – мои спецоперации его доконали. Бросил меня, потому что я вечно отменяла свидания и не объясняла почему, не рассказывала, как провела день. Жаловался, что работа для меня на первом месте, а он – нет. Я сполоснула бокалы, поставила на сушилку.

– Если тебе нужно побыть одной, все обмозговать, – великодушно добавил Фрэнк, – я пойму. Решение важное, спору нет.

Я не выдержала и расхохоталась. Какой же Фрэнк хитрый засранец! Но если его сейчас выставить, он решит, что я обдумываю его идиотский план!

– Ну ладно, – согласилась я. – Хорошо. Пей, ни в чем себе не отказывай. Но если заикнешься о деле, я тебе врежу. Идет?

– Отлично! – обрадовался Фрэнк. – Обычно мне за такое приходится платить.

– Тебе я всегда помогу бесплатно. – Я подала ему бокалы, один за другим, Фрэнк вытер их о рубашку и потянулся за бутылкой.

– Ну, рассказывай, – начал он, – каков наш Сэмми в постели?

Мы прикончили первую бутылку, а на второй застряли. Фрэнк пересказывал мне сплетни агентов – то, о чем в других отделах не знают. Я прекрасно понимала, чего он добивается, но все равно рада была знакомым именам, словечкам, шуточкам на грани, рубленым, ритмичным фразам. Мы без конца вспоминали разные случаи: как однажды я была на вечеринке, а Фрэнк должен был кое-что мне передать и подослал ко мне другого агента – тот изображал отвергнутого поклонника, завывал под окном, как Стэнли Ковальски (“Лекси-и-и-и-и-и-и!!!!!”), пока я не вышла; а в другой раз мы с Фрэнком обменивались новостями на лавке в Мэррион-сквере, и вдруг откуда ни возьмись мой сокурсник, и я разоралась, обозвала Фрэнка старым извращенцем и сбежала. Все-таки хорошо, что Фрэнк зашел. Раньше гости у меня не переводились – то друзья, то бывший напарник, засиживались далеко за полночь, пили, музыку слушали, но в последнее время никто у меня не бывал, кроме Сэма, и давно я так не смеялась, и давно уже не было так хорошо.