Текст книги "Сходство"

9

– Так-так-так, – сказал в тот вечер Фрэнк. – Помнишь, что за день сегодня?

Я начисто забыла, мыслями я была в “Боярышнике”. После ужина Раф выудил из-за подкладки табурета для пианино растрепанный, пожелтевший песенник и всё играл довоенные мелодии, а наверху, в нежилой комнате, Эбби разбирала вещи и подпевала: Ах, Джонни, как ты можешь любить[19]19
  Популярная американская песня “О Джонни! О Джонни!” (музыка Эйба Олмана, слова Эда Роуза), написана она была в 1917 году, а в 1938-м новую жизнь ей дали Сестры Эндрюс.


[Закрыть], Дэниэл и Джастин в кухне мыли посуду, и на вечернюю прогулку я вышла пританцовывая, в ушах звенел нежный, озорной, чувственный мотив. Я даже подумывала остаться дома, а Фрэнк, Сэм и тот, кто за мной ходит по пятам, обойдутся один вечер без меня. Все равно от сегодняшней прогулки пользы не будет. К вечеру набежали тучи, по общественному дождевику мелкими иголочками скреб дождь, фонарик во время разговора включать не хотелось, а в темноте я не видела дальше своего носа. Пусть хоть целая орда кровожадных маньяков устроит вокруг коттеджа пляски с ножами, все равно ничего не разглядеть.

– Если у тебя сегодня день рождения, – предположила я, – с подарком придется подождать.

– Ха-ха-ха! Сегодня воскресенье, крошка! И, если не ошибаюсь, ты до сих пор в “Боярышнике”, живешь припеваючи. Один-ноль в нашу пользу, ты продержалась неделю и не попалась. Поздравляю, детектив. Вы приняты.

– Видимо, да, – ответила я.

Дни считать я давно уже бросила. Наверное, это добрый знак.

– Итак… – продолжал Фрэнк. Слышно было, как он усаживается поудобнее, приглушает рацию, – значит, он дома, где бы ни был у него дом с тех пор, как Оливия его выставила. – Итоги первой недели.

Я села на выступ стены, сосредоточилась. Это с виду Фрэнк добродушный весельчак, а на самом деле хватка у него железная, и он, как всякий начальник, требует отчетов, причем ясных, емких и сжатых.

– Неделя первая, – начала я. – Я внедрилась в дом Александры Мэдисон и на ее место учебы, и, видимо, успешно: никто ничего не заподозрил. Обыскала дом, насколько сумела, но пока не нашла ничего, что указало бы нам направление. – Так оно и было; дневник наверняка на что-то указывал, но на что, пока непонятно. – Подставлялась как могла – знакомым, оставаясь одна днем и по вечерам, и неизвестным, стараясь во время прогулок быть на виду. За все это время общались со мной только те, кто у нас и так на заметке, но все же не исключено, что на Лекси напал неизвестный, – возможно, он выжидает. Ко мне подходили с вопросами друзья Лекси, студенты, преподаватели, однако спрашивали в основном о здоровье; Бренда Грили чересчур интересовалась подробностями, но, по-моему, в силу своего характера. Ничья реакция на несчастный случай или на возвращение Лекси не вызвала подозрений. Друзья, похоже, скрывали от полиции, насколько они встревожены, что неудивительно. С посторонними они очень сдержанны.

– Сам убедился, – подтвердил Фрэнк. – А чутье тебе что подсказывает?

Я поерзала, уселась поудобнее. Вопрос сложный, ведь я не собиралась рассказывать ему и Сэму ни о дневнике, ни о том, что за мной, кажется, следят.

– По-моему, чего-то здесь не хватает, – ответила я в конце концов. – Чего-то важного. То ли того самого незнакомца, то ли мотива, то ли… не знаю. Но нутром чую, не сегодня-завтра что-то важное всплывет. И кажется, вот-вот ухвачу, но…

– Это как-то связано с друзьями? С колледжем? С ребенком? С Мэй-Рут?

– Не знаю, – ответила я. – Ей-богу, не знаю.

Скрипнул диван – Фрэнк потянулся за чем-то; оказалось, за чашкой – слышно было, как отхлебнул.

– Вот что я тебе скажу: дядюшка ни при чем. Тут ты промахнулась. Умер он от цирроза, лет тридцать-сорок сидел в четырех стенах и пил, потом полгода умирал в хосписе. Ни один из нашей пятерки его ни разу не навещал. На самом деле, если не ошибаюсь, Дэниэл с ним в последний раз виделся еще ребенком.

Я от души рада была, что ошиблась, но во мне с новой силой проснулось чувство, не покидавшее меня всю неделю, – будто я гоняюсь за миражами.

– Почему тогда он оставил дом Дэниэлу?

– Выбирать было почти не из кого. Долгожителей в роду у них нет, из родственников сейчас живы двое – Дэниэл и его двоюродный брат Эдвард Ханрахан, внук старика Саймона. Эдди – пай-мальчик, работает в агентстве по недвижимости. Саймон, как видно, счел, что наш Дэнни – меньшее из двух зол. А может, люди науки были ему больше по душе, чем яппи, или дело в том, что у Эдварда фамилия другая.

Ай да Саймон!

– А Эдди, наверное, обиделся.

– Еще как! С дедом он был не ближе, чем Дэниэл, но пытался оспорить завещание, доказывал, что Саймон от пьянства совсем спятил. Вот почему завещание так долго не могли утвердить. Глупость, конечно, но наш Эдди умом не блещет. Врач Саймона подтвердил, что тот был алкаш и вредный старикашка, но в здравом уме, как мы с тобой, – тем и кончилось. Здесь не подкопаешься.

Казалось бы, огорчаться не с чего, я с самого начала не верила, что ребята накапали белладонны старику в зубопротезный гель, и все же меня не покидало ощущение, что вокруг усадьбы “Боярышник” творится что-то не совсем понятное.

– Ясно. Просто проверяла версию. Прости, что зря время из-за меня потратил.

Фрэнк вздохнул.

– Не зря. Проверять нужно все. (Еще хоть раз услышу эту фразу – сама кого-нибудь прирежу.) Если они тебе кажутся подозрительными, то, скорее всего, так и есть. Просто не в том смысле.

– Я никогда их не называла подозрительными.

– На днях ты опасалась, что они дядю Саймона подушкой задушили.

Я надвинула поглубже капюшон – дождь лил сильнее, жалил тонкими иглами, скорей бы домой. Непонятно, что бесполезнее – моя слежка или этот разговор.

– Ничего я такого не думала. Просила проверить, так, на всякий случай. Не похожи они на банду убийц.

– Хм-м… – задумался Фрэнк. – Потому что они такие симпатяги?

По голосу никак не поймешь, дразнит он меня или проверяет, Фрэнк есть Фрэнк, наверняка всего понемногу.

– Да ладно тебе, Фрэнк, ты меня знаешь. Ты спросил, что мне чутье подсказывает, вот оно и подсказывает. Я неделю с ними варюсь в одном котле – и ни намека на мотив или неспокойную совесть; и опять же, если это один из них, остальные трое должны знать. За столько времени кто-то уже бы проговорился, так или иначе. Ты, видимо, прав, они что-то скрывают, но из другой оперы.

– Доля правды тут есть, – ответил Фрэнк уклончиво. – Итак, на вторую неделю у тебя две задачи. Во-первых, выяснить, почему ты чуешь неладное. А во-вторых, начать слегка наседать на ребят, разбираться, что у них там за тайна. До сих пор мы их щадили, и это правильно, все по плану, но пора потихоньку закручивать гайки. И вот что не упускай из виду. Помнишь вчерашний разговор по душам с Эбби?

– Да, – ответила я. При мысли, что Фрэнк все слышал, меня кольнуло непонятное чувство, сродни ярости. Хотелось рявкнуть: “Не твое дело!”

– Да здравствуют вечеринки в пижамах! Говорил я тебе, она девочка умная. Как думаешь, знает она, от кого ребенок?

Тут я засомневалась.

– Возможно, догадывается, но не до конца уверена. И догадки свои при себе держит.

– Следи за ней в оба. – Фрэнк снова отхлебнул. – Слишком уж она наблюдательная, как я погляжу. Как думаешь, скажет она парням?

– Нет, – ответила я без колебаний, – похоже, Эбби в чужие дела не лезет, а если у кого что стряслось, предоставляет им самим разбираться. О ребенке она заговорила, чтобы мне было к кому обратиться если что, причем заговорила прямо – не виляла, не прощупывала почву. Она не проболтается. И вот что, Фрэнк, – ты собираешься их снова допрашивать?

– Пока не знаю. – В голосе я уловила настороженность – Фрэнк не любит, когда на него наседают. – А что?

– Если будешь, то не надо про ребенка, ладно? Хочу их сама огорошить. С тобой они начеку, ты узнаешь половину того, что нужно, а я – все.

– Ладно, – согласился, подумав, Фрэнк. Говорил он так, будто одолжение делает, но я чуяла, он доволен, ход моих мыслей ему нравится. Приятно, когда к тебе прислушиваются. – Только время выбери подходящее. Когда они напьются, к примеру.

– Они не напиваются – так, хлебнут, и все. Я почувствую, когда надо сказать.

– Понял. Но вот я о чем: Эбби это скрывала, причем не от нас одних – и от Лекси, а от парней скрывает до сих пор. Мы о них рассуждаем так, будто они одно целое, с одной на всех тайной, да только не так все просто. Есть в их дружбе трещинки. Тайна может быть одна на всех, или у каждого своя, или и то и другое. Ищи трещинки. И держи меня в курсе.

Он как будто собирался закончить разговор.

– Есть новости про нашу девочку? – спросила я.

Мэй-Рут. Имя почему-то не шло с языка, даже сейчас меня будто током ударило. Но если Фрэнк что-то о ней разузнал, мне пригодится.

Фрэнк хмыкнул.

– Ты сама пробовала хоть раз торопить ФБР? У них своих отцеубийц и кровосмесителей хватает, чужое пустяковое убийство – дело далеко не первой важности. Выкинь их из головы. Когда вспомнят про нас, тогда и вспомнят. Главное для тебя сейчас – ответы на мои вопросы.

Фрэнк был прав, вначале я воспринимала их как единое целое: друзья, плечо к плечу, величавые и нераздельные, как на групповом портрете, все четверо сияют, точно старинный вощеный паркет. Лишь спустя неделю они для меня ожили, стали отдельными людьми, каждый со своими слабостями и причудами. Ясное дело, без трещин тут не обойдется. Такая дружба не рождается на пустом месте, вспыхнув утренней радугой, будто в кадре голливудского кино. Чтобы так друг к другу притереться, нужна большая работа. Спросите у любого фигуриста, танцора, наездника – у всякого, кто овладел искусством красивых, слаженных движений: ничто не дается с таким трудом, как легкость.

Вначале трещинки были едва заметны – неуловимые, словно дымка, не к чему придраться. Утром в понедельник мы сидели на кухне, завтракали. Раф, как обычно, устроил утреннее представление “хочу кофе” и ушел к себе, просыпаться. Джастин нарезал аккуратными полосками глазунью, Дэниэл одной рукой отправлял в рот сосиски, а другой царапал на полях ксерокопии какого-то древнескандинавского сочинения, Эбби просматривала газету недельной давности, что принесла из гуманитарного корпуса, а я болтала о пустяках, обращаясь ко всем сразу. Приходилось постепенно набирать обороты. Легко сказать, а сделать труднее. Чем больше болтаешь, тем сильнее рискуешь что-нибудь ляпнуть, но чтобы разговорить ребят, надо, чтобы они расслабились, а расслабятся они, когда Лекси станет прежней, разговорчивой. Я вещала на всю кухню про четырех кошмарных девиц на моем семинаре – тема как будто вполне безопасная.

– Похоже, все они – один и тот же человек. Зовут их Орла, или Фиона, или Ифе, или как-нибудь в этом духе, и все как одна гнусавят, будто им аденоиды удалили, и все крашеные блондинки с выпрямленными волосами и к семинарам никогда не готовятся. На что им колледж, ума не приложу.

– С богатенькими студентами знакомиться, – сказала из-за газеты Эбби.

– Хотя бы одна подцепила такого. Один верзила – наверное, регбист – ждал ее на прошлой неделе после пары, и ей-богу, когда все четыре вышли, он растерялся и протянул было руку не той девице, но тут подлетела нужная. Он тоже их путает.

– Кто-то почти выздоровел, – улыбнулся Дэниэл, сидевший напротив.

– Болтушка, – сказал Джастин и положил мне на тарелку еще кусочек поджаренного хлеба. – Интересно, ты хоть раз в жизни молчала больше пяти минут кряду?

– Еще как! В девять лет ларингитом болела, так пять дней ни слова не могла выговорить. Ужас! Меня пичкали куриным бульоном, подсовывали комиксы и всякую другую нудятину, и только открою рот, чтобы сказать: мне лучше, хочу встать, – мне говорят: тише, береги связки! Когда вы были маленькие…

– Вот же! – Эбби вдруг оторвалась от газеты. – Вишня! Срок хранения вчера истек. Кто-нибудь голодный? Могу блинчики с вишней сварганить или что-нибудь еще.

– Блинчики с вишней – в первый раз слышу, – поморщился Джастин. – Звучит омерзительно.

– А что тут такого? Ты же ешь блинчики с черникой…

– И булочки с вишней, – добавила я с набитым ртом.

– Там совсем другой принцип, – вмешался Дэниэл, – вишня засахаривается. Уровень кислотности и влаги…

– Давайте попробуем. Она стоит целое состояние, не позволю ей просто так сгнить.

– Я на все согласна, – поддержала я. – Готова и на блинчики с вишней!

– Ради бога, лучше не надо. – Джастина от отвращения аж передернуло. – Возьмем ее лучше в колледж, на перекус.

– Рафу не дадим, – сказала Эбби и, свернув газету, направилась к холодильнику. – Знаете, чем у него из рюкзака воняет? Это он полбанана во внутреннем кармане забыл. С сегодняшнего дня ничего ему с собой не даем, пусть ест при нас. Лекс, поможешь завернуть?

Все было гладко, я даже ничего не заподозрила. Вишню мы с Эбби поделили на четыре кучки и уложили вместе с бутербродами, почти всё съел Раф, и я об этом забыла до следующего вечера.

Мы выстирали самые приличные из уродливых занавесок и решили развесить в нежилых комнатах, не для красоты, а для тепла – на весь дом у нас один электронагреватель и камин, зимой здесь будет как на Северном полюсе. Джастин и Дэниэл вешали занавески на втором этаже, а мы с Эбби и Рафом – наверху. Эбби и я нанизывали на струну крючки, и вдруг снизу раздался грохот, крик Джастина, потом голос Дэниэла: “Ничего, я цел!”

– Что такое? – встрепенулся Раф. Он кое-как держал равновесие на подоконнике, ухватившись одной рукой за карниз.

– Кто-то откуда-то грохнулся, – процедила Эбби с крючками в зубах, – или обо что-то споткнулся. Ничего, жить будет.

Снизу послышался вопль, и Джастин позвал:

– Лекси, Эбби, Раф, скорей сюда! Смотрите!

Мы бросились вниз, в нежилую комнату. Там, среди всякой рухляди, стояли на коленях Дэниэл и Джастин, я даже сперва испугалась, не покалечился ли кто из них. И тут увидела, на что они смотрят. Между ними на полу лежала потемневшая кожаная сумка, а в руках у Дэниэла блестел револьвер.

– Дэниэл со стремянки сорвался, – объяснил Джастин, – и все это сшиб, и эта штука тоже упала, прямо возле его ног. Я даже не понял откуда, в таком-то хаосе поди разбери. Бог знает что еще там есть.

Это был “Уэбли” – красавец, сквозь корку грязи проглядывала патина.

– Боже… – Раф плюхнулся рядом с Дэниэлом, протянул руку, погладил ствол. – “Уэбли МК-6”, старинный. Их выпускали в Первую мировую. Твой чокнутый дядюшка или кто он тебе, Дэниэл, – тот, на кого ты похож, – может, это его.

Дэниэл кивнул, бегло осмотрел револьвер, откинул ствол: разряжен.

– Уильям, – пояснил он. – Да, может, и его. – Он защелкнул ствол, бережно сжал рукоятку.

– Грязный, – сказал Раф, – но не беда, почистим. Подержать пару дней в хорошем растворителе да щеткой шлифануть. Просить патроны – это, наверное, уже перебор?

Дэниэл улыбнулся ему с неожиданной теплотой. Перевернул кожаную сумку, и оттуда вывалилась потемневшая картонная коробка с патронами.

– Ух ты, красота! – Раф взял коробку, тряхнул. Судя по звуку, почти полная, штук девять-десять. – Мы его быстренько в порядок приведем! Я куплю растворитель.

– Это не игрушка, если не разбираешься, лучше не трогай, – предостерегла Эбби.

Она одна не подошла полюбоваться револьвером, и радости в ее голосе не чувствовалось. Я и сама не знала, что думать. “Уэбли” – красавец, я бы охотно из него постреляла, но когда работаешь агентом, то уже совсем по-другому смотришь на забавы с оружием. Сэм бы точно не одобрил.

Раф закатил глаза.

– С чего ты взяла, что я не разбираюсь? Отец меня брал каждый год на охоту, с семи лет. Я в фазана на лету попадаю, три выстрела из пяти у меня удачные. Однажды мы ездили в Шотландию…

– А это вообще законно? – поинтересовалась Эбби. – Разве не нужна нам лицензия или как ее там?

– Это же семейная реликвия, – возразил Джастин. – Мы его не покупали, а получили в наследство.

Опять “мы”!

– Лицензия нужна не на покупку оружия, глупый, – вмешалась я, – а чтобы им владеть.

Пусть Фрэнк объясняет Сэму, что револьвер мы не конфискуем, даже если лицензии на него нет и не было никогда.

Раф поднял брови:

– Не хотите послушать? Я вам рассказываю трогательную историю сыновней любви, а у вас одна бюрократия на уме. С тех пор как отец убедился, что я умею стрелять, он каждый год, как только открывался охотничий сезон, забирал меня на неделю из школы. Неделю в году он ко мне относился как к человеку, а не как к живой рекламе противозачаточных. Когда мне исполнилось шестнадцать, на день рождения он мне подарил…

– Я почти уверен, что без лицензии нельзя, – перебил Дэниэл, – но, думаю, пока обойдемся. Хватит с меня полиции. Когда сможешь купить растворитель, Раф?

Глаза его – серые, ледяные, немигающие – были устремлены на Рафа. Раф в ответ тоже на него уставился и, дернув плечом, забрал револьвер.

– На этой неделе, наверное. Как только узнаю, где он продается.

Он откинул ствол – умело, не то что Дэниэл – и заглянул внутрь.

Тут я вспомнила вишни, свою болтовню, вмешательство Эбби. А напомнила мне та же самая нотка в голосе Дэниэла – та же спокойная, несгибаемая твердость, будто захлопнулась дверь. Не сразу припомнилось, о чем я говорила тогда, перед тем как остальные ненавязчиво сменили тему. Что-то про детство, про ларингит, про то, как лежала в постели…

Догадку свою я проверила в тот же вечер. Револьвер Дэниэл уже убрал, мы повесили занавески и уютно устроились в гостиной, Эбби дошила кукле нижнюю юбку и взялась за платье, на коленях у нее лежали лоскутки, что я разбирала в воскресенье.

– В детстве у меня были куклы, – начала я. Если догадка верна, то я ничем не рискую – остальные о детстве Лекси мало что знают. – У меня была коллекция…

– У тебя? – Джастин криво усмехнулся. – Ты только шоколадки и собираешь.

– Кстати, о шоколадках, – обратилась ко мне Эбби, – не найдется у тебя в запасе? С орехами?

Тут же вмешалась, сменила тему.

– Да, у меня была коллекция, – продолжала я. – Все четыре сестрички из “Маленьких женщин”. Можно было и матушку раздобыть, но не хотелось, такая она была самодовольная корова… Я и остальных-то не очень хотела, но моя тетя…

– Может, купишь “Маленьких женщин”, – взмолился Джастин, обращаясь к Эбби, – а эту свою жуткую куклу вуду выкинешь?

– Будешь к ней и дальше придираться – клянусь, однажды утром проснешься, а она рядом на подушке лежит, на тебя смотрит.

Раф, оторвавшись от пасьянса, глянул на меня золотистыми глазами из-под полуопущенных век.

– Я тетушке говорю: вообще не люблю кукол, – продолжала я сквозь охи и ахи Джастина, – но она не уловила намек. Она…

Дэниэл поднял взгляд от книги.

– Без прошлого, – сказал он.

Судя по решительному, безапелляционному тону, произносил он эти слова уже не в первый раз.

Наступило затяжное неловкое молчание. Пылали дрова в камине, летели искры. Эбби прикладывала к платью куклы то один лоскуток, то другой. Раф не спускал с меня глаз; я склонилась над книгой (Рип Корелли, “Она предпочитала женатых”) и чувствовала на себе его взгляд.

Почему-то прошлое – всех пятерых – это запретная тема. Эти ребята – как загадочные кролики из книжки “Обитатели холмов”[20]20
  Роман английского писателя Ричарда Адамса (1920–2016), фэнтези о приключениях компании диких кроликов.


[Закрыть], которые не отвечали на вопрос “Где?”.

И вот что еще: Раф не мог об этом не знать. Он нарочно пробовал границы на прочность. Непонятно, на кого он пытался надавить и зачем, – может, на всех, а может, на него просто бзик нашел, – но вот и первая трещинка.

В среду с Фрэнком связался его знакомый из ФБР. Когда Фрэнк ответил на мой звонок, я сразу поняла: что-то случилось, причем серьезное.

– Ты где? – спросил он строго.

– Где-то на тропинке. А что?

Рядом со мною ухнула сова; я обернулась – она вспорхнула легко, как пушинка, и, расправив крылья, исчезла среди деревьев.

– Что это было?

– Всего лишь сова. Угомонись, Фрэнк.

– Револьвер у тебя?

Револьвер я оставила дома. Я так увлеклась Лекси и Великолепной четверкой, что начисто забыла: тот, за кем я охочусь, не в “Боярышнике”, а снаружи и, скорее всего, тоже за мной охотится. Даже не голос Фрэнка, а мой собственный внутренний голос подсказал мне: не расслабляйся!

Фрэнк, тут же уловив заминку, обрушился на меня:

– Быстрее домой. Сейчас же!

– Я всего десять минут как вышла. Ребята станут думать…

– Пусть думают сколько им влезет. А ты не разгуливай без оружия.

Я развернулась и пошла по тропинке в сторону дома, с ветки на меня уставилась сова, на фоне неба вырисовывался ее силуэт, ушки торчком. Я, срезав путь, направилась не к калитке, а к главному входу – тропинки там шире, засаду устроить негде.

– Что там у тебя случилось?

– Ты идешь домой?

– Да. Что случилось?

Фрэнк шумно выдохнул.

– Мужайся, детка. Мой приятель из Штатов разыскал родителей Мэй-Рут Тибодо, живут они где-то в горах, в Жопвиле, Северная Каролина, у них и телефона-то нет. Послал он туда коллегу сообщить о ее смерти, а заодно что-нибудь выведать. И угадай, что он узнал.

Я уже готова была сказать: хватит в угадайку со мной играть, давай о деле – и тут все поняла.

– Это не она.

– В точку! Мэй-Рут Тибодо умерла в четыре года от менингита. Показали ее родителям фото – нашу девочку они никогда не видели.

Я словно глотнула чистого кислороду, чуть не рассмеялась от радости, голова закружилась, как у влюбленной школьницы. Она и меня провела – ну какие нахрен грузовики и автоматы с содовой! – оставалось лишь подумать: “Браво, девочка!” Все, что я тут делаю, вдруг показалось мне детской забавой, словно богатенькая наследница косит под нищенку, а денежки ей на счет капают и капают, а эта девочка играла по-крупному. Она могла отбросить прежнюю жизнь не раздумывая, как вынуть из волос цветок, – и вперед, наматывать километры. То, что мне не удалось даже раз в жизни, для нее было плевое дело – проще, чем зубы почистить. Ни один человек – никто из моих друзей и родных, ни Сэм, ни другой мужчина – не бередил мне так душу, как она. Хотелось тоже почувствовать этот огонь внутри, ощутить, как ветер царапает кожу, узнать, чем пахнет такая свобода – озоном? грозой? порохом?

– Черт! – выдохнула я. – Сколько раз она такое проворачивала?

– А мне интересней узнать зачем. Все это в пользу моей теории: кто-то за ней гнался, преследовал. Она где-то встречает имя Мэй-Рут – на надгробном камне, в некрологе из старой газеты – и начинает новую жизнь. Он ее отыскивает, и она снова сбегает, на сей раз из страны. На такое может толкнуть только страх. Но он ее в конце концов настиг.

Я дошла до ворот, привалилась к стойке, вдохнула поглубже. В лунном свете подъездная аллея была как из сказки – усыпанная вишневым цветом, исчерченная тенями, она сливалась с деревьями в сплошной полосатый туннель.

– Да, – сказала я, – все-таки настиг.

– И я не хочу, чтобы он настиг и тебя. – Фрэнк вздохнул. – Как ни грустно это признать, но наш Сэмми, кажется, был прав, Кэсс. Если хочешь вернуться, сегодня же прикинься больной, завтра утром тебя вытащу.

Ночь тихая, ни ветерка, даже вишневый цвет не дрогнет. Со стороны дома долетала песня, негромкая, щемящая – нежный девичий голос: Последним грустно едет Том на белом скакуне…[21]21
  “Том Лин”, шотландская баллада, здесь и далее перевод Игн. Ивановского.


[Закрыть] Меня пробрала дрожь, руки похолодели до самых пальцев. Я не знала тогда, не знаю и сейчас, правду говорил Фрэнк или блефовал, готов был меня вытащить или знал наперед, что я откажусь.

– Нет, – ответила я. – Ничего со мной не будет. Остаюсь.

Она бежит наперерез…

– Ладно. – Фрэнк, похоже, ничуть не удивился. – Револьвер держи при себе и гляди в оба. Если узнаю что-то, хоть что-нибудь, сразу тебе скажу.

– Спасибо, Фрэнк. Завтра свяжемся. Там же, тогда же.

Это пела Эбби. Из окна ее спальни лился теплый свет, а она расчесывала волосы, не спеша, рассеянно. Там вереск рос, там горьких слез… В столовой ребята убирали посуду – Дэниэл закатал рукава по локоть, Раф, размахивая вилкой, что-то доказывал, Джастин качал головой. Прислонясь к толстому вишневому стволу, я слушала, как льется из окна голос Эбби, взмывает к бездонному ночному небу.

Одному богу известно, сколько жизней сменила эта девушка, прежде чем попасть сюда, домой. Я могу зайти, думала я. Хоть сейчас – взбежать на крыльцо, открыть дверь и зайти.

Трещинки. В четверг после ужина – гора буженины с жареной картошкой и овощами, а на десерт яблочный пирог, немудрено, что Лекси весила больше меня, – мы снова сидели в саду, попивали вино и пытались найти силы на что-то полезное. У моих часов слетел ремешок, и я, сидя на траве, прилаживала его Лексиной пилкой для ногтей, той самой, которой переворачивала страницы ее дневника. Винтик без конца вылетал.

– Да пошло все к бесу, в ад и жопу! – выругалась я.

– Что у тебя с логикой? – лениво отозвался с качелей Джастин. – Где жопа, а где ад?

Я навострила уши. Я и прежде задавалась вопросом, не гей ли Джастин, но поиски Фрэнка так ничего и не дали – ни дружка, ни подруги; может статься, он просто милый, чувствительный домашний мальчик. А если он все-таки гей, то минус один в списке возможных отцов ребенка.

– Ради бога, Джастин, кончай рисоваться, – сказал Раф. Он лежал на траве лицом кверху, закрыв глаза, руки за головой.

– Ты такой гомофоб, – отозвался Джастин. – Вот если бы я сказал: “Пошло все к херу”, а Лекси ответила: “Что плохого в хере?” – ты бы не сказал, что она рисуется.

– А я бы сказала, – вставила Эбби, сидевшая рядом с Рафом. – Зачем хвалиться своей личной жизнью, когда у остальных личной жизни никакой?

– Говори за себя, – отозвался Раф.

– О тебе речи нет, – ответила Эбби, – ты не в счет. Ты нам никогда ничего не рассказываешь. Может, у тебя бурный роман с женской сборной Тринити по хоккею, а мы ни сном ни духом!

– Женскую хоккейную сборную я и пальцем не трогал, – кротко сказал Раф.

– А что, в Тринити есть женская хоккейная сборная? – поинтересовался Дэниэл.

– Не бери в голову, – ответила Эбби.

– Вот мы и нащупали тайну Рафа, – сказала я. – Понимаете, он молчит как рыба, а мы воображаем, будто он за нашей спиной вытворяет хрен знает что, хоккеисток штабелями укладывает, трахается как кролик. А на самом деле он молчит, потому что рассказать-то и нечего, личной жизни у него еще меньше, чем у нас.

Раф скосил глаза, улыбнулся мне заговорщицки.

– Не так-то просто ему отбиваться от ухаживаний, – заметила Эбби.

– И никто меня не спросит о моем бурном романе с мужской хоккейной сборной? – подал голос Джастин.

– Нет, – сказал Раф, – никто не спросит. Во-первых, ты нам и так все уши прожужжишь, а во-вторых, все романы твои – скука смертная.

– Ну… – протянул, чуть подумав, Джастин, – вот ты меня и поставил на место. Хотя в твоих устах…

– Что? – Раф приподнялся на локтях, буравя Джастина холодным взглядом. – При чем тут я?

Все молчали. Джастин снял очки и принялся сосредоточенно их протирать краем рубашки; Раф закурил.

Эбби искоса глянула на меня, будто подсказывая. Я вспомнила видео с телефона. С полуслова друг друга понимают, говорил Фрэнк. Это работа Лекси: разогнать тучи, ввернуть дерзкое словцо, чтобы все закатили глаза, посмеялись и забыли.

– Да пошло все к бесу, в ад и куда подальше! – выругалась я, когда винтик в очередной раз соскользнул в траву. – Такая формулировка всех устроит?

– Что значит “подальше”? – возмутилась Эбби. – Я предпочитаю, чтоб все было под рукой!

Джастин и тот расхохотался, а Раф перестал дуться, положил сигарету на булыжник и помог мне отыскать винтик. Волна радости накрыла меня: я все сделала верно.

– Этот детектив меня караулил возле аудитории, – сказала Эбби в пятницу вечером в машине.

Джастин уехал домой пораньше – с самого утра жаловался на головную боль, но, по-моему, просто все еще был обижен на Рафа, – и мы вчетвером в машине Дэниэла застряли в пробке на автостраде, среди несчастных клерков, с виду готовых вот-вот покончить с собой, и недоделков на джипах. Я дышала на стекло и играла сама с собой в крестики-нолики.

– Который из них? – спросил Дэниэл.

– О’Нил.

– Хм-м, – протянул Дэниэл. – Что ему надо было на этот раз?

Эбби взяла у него зажженную сигарету, прикурила.

– Допытывался, почему мы в деревне не бываем.

– Потому что там одни выродки шестипалые, – буркнул Раф, глядя в окно.

Он сидел со мной рядом развалясь и толкал коленом сиденье Эбби. Пробки его всегда бесили, но на сей раз его дурное настроение подтверждало мою догадку: между ним и Джастином что-то произошло.

– Ну а ты? – спросил Дэниэл, вытянув шею и пытаясь свернуть с трассы в переулок, машины в пробке сдвинулись на пару сантиметров.

Эбби передернула плечами:

– Я ему сказала: сунулись как-то в паб, нас выжили, больше мы туда ни ногой.

– Любопытно, – заметил Дэниэл. – Видно, недооценили мы детектива О’Нила. Лекс, говорили вы с ним хоть раз про деревню?

– Если и говорили, то забыла. – Я обыграла себя в крестики-нолики и победно взмахнула в воздухе кулаками.

Раф зыркнул на меня исподлобья.

– Ну, – сказал Дэниэл, – вот и дождались. Признаюсь, О’Нила я всерьез не воспринимал, но раз он своим умом до этого дошел, значит, проницательней, чем я думал. Хотел бы я знать… гм…

– Он занудней, чем я думал, – буркнул Раф. – Мэкки, тот хотя бы от нас отвял. Когда же они нас оставят в покое?

– Блядь, да меня ножом пырнули! – возмутилась я. – Я чуть не умерла! А они хотят выяснить, чьих это рук дело. Кстати, это и я хочу знать. А вы – нет?

Раф пожал плечами и продолжал сверлить злобным взглядом соседние машины.

– Ты ему рассказала про художества на стенах? – спросил Дэниэл у Эбби. – А про взломы?

Эбби помотала головой.

– Он не спрашивал, я и не стала говорить. Думаешь?.. Хочешь, позвоню ему, скажу?

Никто ни словом не упоминал ни про художества на стенах, ни про взломы.

– Думаете, меня кто-то из местных ударил? – спросила я, забыв про крестики-нолики, и протиснулась между передними сиденьями. – Правда?

– Не уверен, – ответил Дэниэл. Я не поняла, к кому он обращается, ко мне или к Эбби. – Надо обдумать варианты. Сейчас, по-моему, лучше не вмешиваться. Если детектив почуял неладное, в остальном он и сам разберется, незачем его подталкивать.

– Ох, Раф. – Эбби, протянув руку, шлепнула Рафа по колену. – Прекрати.

Раф шумно выдохнул, уперся ногами в дверцу. В пробке наметился просвет, Дэниэл перестроился на другую полосу, мягко свернул с трассы, поддал газу.

Когда я позвонила в тот вечер Сэму, он уже знал и про граффити, и про взломы. Несколько дней он безвылазно проторчал в ратоуэнском участке – ковырялся в бумагах, отыскивая упоминания об усадьбе “Боярышник”.

– Да, что-то и впрямь там нечисто. В делах этот дом всплывает сплошь и рядом. – Сэм говорил горячо, вдохновенно – значит, напал на след (“Только что хвостом не виляет”, сказал бы Роб). Впервые с тех пор, как Лекси Мэдисон ворвалась в нашу жизнь, голос у него звучал бодро. – Преступности в Глэнскхи нет вообще, но за последние три года “Боярышник” взламывали четырежды: в 2002-м, в 2003-м и дважды – когда старик Саймон лежал в хосписе.

– Что-нибудь взяли? Ограбили? – Наглядевшись на “сокровища” дяди Саймона, я почти отбросила предположение Сэма, что Лекси убили из-за какой-то драгоценной безделушки, однако если в дом вламывались четырежды…