Текст книги "Сходство"

24

– Дэниэл, – сказала Эбби и тут же расслабилась, вся словно обмякла. – Слава богу!

Раф не спеша откинулся на спинку дивана.

– Явился не запылился, – сказал он холодно. – И давно ты у двери подслушиваешь?

Дэниэл не двигался.

– Что вы ей рассказали?

– Она и так начала вспоминать, – ответил дрожащим голосом Джастин. – Ты что, не слышал? Там, в полиции? Если бы мы ей не рассказали остальное, она бы им позвонила и…

– А-а, – протянул Дэниэл. Он смерил меня быстрым равнодушным взглядом. – Как же я не догадался? Много вы ей рассказали?

– Она места себе не находила, Дэниэл, – объяснила Эбби. – Начала вспоминать, ей было тяжело, надо было рассказать. Мы и рассказали, как все было. Не сказали, кто… ну, понимаешь… это сделал. А все остальное – да.

– Познавательный вышел разговор, – вставил Раф. – Со всех сторон.

Дэниэл коротко кивнул.

– Ну ладно, – сказал он. – Вот как мы поступим. Все мы на пределе, – Раф закатил глаза и брезгливо фыркнул, Дэниэл не обратил внимания, – и вряд ли стоит сейчас продолжать разговор. Давайте его отложим, в самом деле отложим на несколько дней, пусть страсти улягутся, обдумаем все хорошенько. А потом к нему вернемся.

Без меня и без “жучка”. Раф, опередив меня, спросил:

– Почему? – По наклону его головы, по взгляду из-под набрякших век видно было, как сильно он пьян.

Понял это и Дэниэл.

– Если ты предпочел бы к этому разговору не возвращаться, – сказал он невозмутимо, – поверь мне, я не против. Я счастлив был бы об этом забыть навсегда.

– Нет, почему же навсегда?

– Я же говорил. Сейчас мы не в состоянии обсуждать это спокойно. День был долгий, тяжелый…

– А если мне плевать на твое мнение?

– Прошу тебя, – сказал Дэниэл, – доверься мне. Не так уж и часто я обращаюсь к тебе с просьбами. Будь другом, уважь меня на этот раз.

– Вообще-то, – ответил Раф, – ты в последнее время без конца просишь тебе довериться. – Он со стуком поставил бокал.

– Может, и так, – согласился Дэниэл. В этот миг он показался мне измученным, выжатым до последней капли; интересно, как Фрэнку удалось его задержать так надолго, о чем они разговаривали, оставшись вдвоем? – Значит, еще несколько дней погоды не сделают, так?

– А ты подслушивал под дверью, как клуша-сплетница, хотел выяснить, насколько я тебе доверяю. Если мы продолжим разговор, чем, по-твоему, это грозит? Боишься, что не одна Лекси захочет съехать? И что тогда, Дэниэл? Скольких из нас ты готов перебить?

– Дэниэл прав, – отрезала Эбби. С приходом Дэниэла она успокоилась, голос ее окреп, зазвучал увереннее. – У всех у нас мысли путаются, мы не соображаем. Через несколько дней…

– Наоборот, – возразил Раф, – я, кажется, давно так четко не соображал.

– Не надо, – взмолился полушепотом Джастин. – Прошу тебя, Раф. Не надо.

Раф его и вовсе не услышал.

– Ты ловишь каждое его слово, Эбби. Бежишь по первому зову. Он знает, что ты его любишь, – думаешь, он это ценит? Да плевать он хотел! Он от тебя в два счета избавится, если надо, точно так же он был готов…

Эбби наконец не выдержала:

– Иди ты в жопу, скотина лицемерная! – Она вскочила с кресла и запустила в Рафа куклой – что есть силы, со злостью, Раф небрежно заслонился, кукла отлетела в угол. – Я тебя предупреждала. А сам?! Пользуешься Джастином, когда тебе нужно, – думаешь, я не слышала, как он той ночью к тебе спускался? Твоя спальня как раз под моей, гений ты наш! А когда он тебе не нужен, ты в грязь его втаптываешь, разбиваешь ему сердце раз за разом…

– Хватит! – закричал Джастин. Он зажмурил глаза, заткнул уши, на лице читалась невыносимая мука. – Ради бога, не надо, не надо…

Дэниэл вмешался:

– Довольно. – Он тоже почти сорвался на крик.

– А вот и нет! – взвизгнула я, заглушив все остальные голоса. Я давно уже сидела тихо, предоставив им самим разбираться, и ждала своего часа; все умолкли, уставились на меня, хлопая глазами, будто успели забыть, что я здесь. – Как бы не так! Я молчать не буду.

– Почему? – спросил Дэниэл. Стоило мне открыть рот, он сразу же овладел собой, лицо вновь сделалось непроницаемым. – Я думал, тебе как никому другому, Лекси, хочется скорей обо всем забыть. Ты не из тех, кто привык жить прошлым.

– Я хочу знать, кто меня пырнул ножом. Я должна знать.

Его спокойные серые глаза смотрели на меня с холодным любопытством.

– Почему? – повторил он. – Все уже позади. Все живы-здоровы. Ничего непоправимого не случилось. Ведь так?

Твой арсенал, сказал Фрэнк. Смертельное оружие, что завещала мне Лекси, передала через Купера; радужная вспышка в темноте – раз, и нет; крохотная кнопка, запустившая всю цепочку событий. К горлу подступил ком, стало больно дышать, и я закричала, давясь словами:

– Я была беременна!

Все уставились на меня. Наступила мертвая тишина, их лица застыли – неужели никто ничего не понял?

– Я ждала ребенка, – сказала я. Голова закружилась, кажется, я чуть не упала, не помню точно. Солнечный свет лился в окно чистым золотом. – Он погиб.

Молчание.

– Неправда, – отрезал Дэниэл, но на остальных и не посмотрел. Взгляд его был прикован ко мне.

– Правда. Это правда, Дэниэл.

– Не может быть, – простонал Джастин. – Ох, Лекси, не надо. Прошу тебя.

– Это правда, – вмешалась Эбби. В голосе ее слышалась бесконечная усталость. – Я знала – знала еще до всего этого.

Дэниэл чуть запрокинул голову, с губ его сорвался вздох – протяжный, еле слышный, невыносимо печальный.

Раф сказал тихо, почти ласково:

– Ах ты ублюдок чертов. – И стал подниматься, не спеша, будто в замедленной съемке, выставив вперед кулаки.

Секунду я лихорадочно соображала, что бы это значило, – я делала ставку на Дэниэла, неважно, что он там говорил Эбби. И лишь когда Раф повторил, уже громче: Ах ты ублюдок, я поняла, что слова его адресованы не Дэниэлу. Дэниэл все еще стоял на пороге, прямо за креслом Джастина. Раф обращался к Джастину.

– Раф, – сердито оборвал его Дэниэл, – замолчи. Сейчас же. Сядь, возьми себя в руки.

Ничего хуже он придумать не мог бы. Кулаки у Рафа сжались сильнее, он смертельно побледнел, ощерился, глаза были золотистые и бессмысленные, как у рыси.

– Не смей, – процедил он, – никогда больше не смей мне указывать. Посмотри на нас. Посмотри, что ты наделал. Доволен собой? Теперь доволен? Если бы не ты…

– Раф, – вмешалась Эбби, – послушай меня. Знаю, тебе плохо…

– Мой… о боже… Это был мой ребенок. И погиб. Из-за него.

– Тихо, я сказал! – прошипел Дэниэл с угрозой.

Эбби устремила на меня пристальный, умоляющий взгляд. Я единственная, к кому бы прислушался Раф. Если бы я подошла к нему тогда, обняла, это было бы личное горе, его и Лекси, а не война всех против всех, и на том все могло и кончиться. У него не осталось бы выбора. Я представила на миг, живо и явственно, как плечи его обмякают, руки обвивают меня, от него исходит тепло, рубашка пахнет чистотой и свежестью.

Я не двинулась с места.

– Ты, – сказал Раф то ли Дэниэлу, то ли Джастину, я не разобрала. – Ты!

В памяти у меня сохранилась четкая картина, шаг за шагом, будто вся сцена была тщательно отрепетирована. Может быть, потому, что я пересказывала эту историю столько раз – Фрэнку, Сэму, О’Келли, отделу внутренних расследований, – но, возможно, на самом деле все было не так. Но вот что я помню.

Раф бросился на Джастина, или на Дэниэла, или на обоих – длинным звериным прыжком. Зацепился за столик, опрокинув его, блеснули в воздухе брызги, покатились во все стороны бутылки, бокалы. Раф чуть не упал, но оттолкнулся рукой от пола, выпрямился. Я бросилась наперерез, схватила его за руку, но он оттолкнул меня. Я поскользнулась в луже и больно ударилась, падая. Джастин спрыгнул с кресла, протянул руки, оттесняя Рафа, но тот врезался в него с размаху, и оба повалились в кресло, Джастин в ужасе застонал, Раф подмял его под себя. Эбби одной рукой вцепилась ему в волосы, другой схватила за ворот, пыталась оттащить, Раф с воплем оттолкнул ее. И замахнулся, метя Джастину в лицо, я пыталась подняться с пола, у Эбби в руке оказалась бутылка.

Через миг нас будто разбросало в стороны взрывом. Я вскочила, Раф отшатнулся, выпустив Джастина, Эбби вжалась в стену. Дом застыл, погрузился в безмолвие – ни звука, лишь наше дыхание, тяжелое, прерывистое.

– Ну вот, – раздался голос Дэниэла. – Так лучше.

Он шагнул через порог, в комнату. Над его головой в потолке зияла дыра, оттуда с тихим шорохом сыпался ручеек штукатурки. В руках Дэниэл держал “Уэбли” времен Первой мировой – держал уверенно, привычно. И целился в меня.

– Брось сейчас же, – сказала я.

Мой голос прозвучал так громко, что Джастин издал какой-то странный писк.

Дэниэл посмотрел мне прямо в глаза, пожал плечами, вскинул бровь, будто извиняясь. Двигался он легко и свободно как никогда и казался почти радостным. Мы оба знали: выстрел услышали в микрофон Фрэнк и Сэм, минут через пять дом оцепит полиция с оружием, против которого допотопный револьвер дяди Саймона – детская игрушка. Надеяться больше не на что. Волосы лезли Дэниэлу в глаза, и, клянусь, он улыбался.

– Лекси? – изумленно выдохнул Джастин.

Я проследила за его взглядом – он смотрел на мои руки. Свитер у меня задрался, видны были повязка и корсет, а в руках я сжимала револьвер. Как достала его, не помню.

– Что за чертовщина? – выпалил Раф, задыхаясь, глаза у него были круглые. – Лекси, какого черта?

Эбби сказала:

– Дэниэл!

– Тсс, – ответил он мягко. – Все хорошо, Эбби.

– Где ты его взяла, черт подери? Лекси!

– Дэниэл, слышишь?

До нас долетел далекий вой сирен, их было несколько.

– Полиция, – сказала Эбби. – Дэниэл, тебя догнали.

Дэниэл откинул волосы с лица.

– Не так-то просто меня догнать, – сказал он. – Но так и есть, они уже близко. Времени у нас немного.

– Спрячь это, – попросила Эбби. – Прямо сейчас. И ты, Лекси. Если увидят…

– Опять же, – сказал Дэниэл, – не так все просто.

Он стоял за креслом Джастина, массивным, с высокой спинкой. Кресло и Джастин – оцепенелый, с полными ужаса глазами, вцепившийся в подлокотники, – служили ему щитом, закрывая его по грудь. А чуть выше темнело дуло, маленькое, грозное, нацеленное на меня. Верный выстрел у меня всего один, в голову.

– Эбби права, Дэниэл, – сказала я. Даже за креслом не укрыться – рядом трое штатских. Пока Дэниэл целится в меня, они в безопасности. – Спрячь. Как по-твоему, лучше, если они застанут нас мирно поджидающими их или вызовут спецназ?

Джастин попытался встать, ноги заскользили по паркету. Дэниэл, убрав одну руку с револьвера, с силой толкнул Джастина обратно в кресло:

– Сиди тут. Ничего тебе не будет. Я вас в это впутал, мне и распутывать.

– Что ты задумал? – взвился Раф. – Если ты решил, что все мы должны погибнуть смертью храбрых, то иди ты в…

– Тихо, – сказал Дэниэл.

– Положи, – я указала на револьвер, – тогда и я положу. Так?

В ту же секунду, как только Дэниэл переключился на меня, Раф схватил его за руку. Дэниэл шагнул в сторону, с силой ткнул его локтем в бок, по-прежнему держа меня под прицелом. Раф охнул, скрючился.

– Еще раз попытаешься, – сказал Дэниэл, – я прострелю тебе ногу. Я должен закончить дело, а ты мне мешаешь своими истериками. Сядь.

Раф повалился на диван.

– Ты спятил, – прохрипел он. – Неужели не понимаешь, что спятил?

– Пожалуйста… – подала голос Эбби. – Они уже близко. Дэниэл, Лекси, пожалуйста.

Сирены завывали почти рядом. Глухой металлический лязг отозвался эхом в долинах: одна из машин протаранила запертые ворота.

– Лекси, – заговорил Дэниэл, каждый слог произнося четко, чтобы слышно было в микрофон. Очки у него сползли на кончик носа, но он не замечал. – Это я тебя пырнул ножом. Как ребята уже сказали, злого умысла не было…

– Дэниэл! – тоненько вскрикнула Эбби. – Не надо.

Дэниэл, скорее всего, не услышал.

– Мы повздорили, завязалась драка, и… честно говоря, не помню точно, как это случилось. Я мыл посуду, в руке оказался нож, мне было невыносимо больно при мысли, что ты решила продать свою часть дома, ты меня поймешь, я уверен. Не удержался, ударил тебя – а последствий ни один из нас, ни на минуту, предвидеть не мог. Прости меня за все зло, что я тебе причинил. И вы все меня простите.

Взвизгнули тормоза, зашуршала галька, разлетаясь из-под колес, за окном надрывались сирены.

– Положи, Дэниэл, – сказала я. Он должен понимать: если я буду стрелять, то в голову и не промахнусь. – Мы все уладим, слово даю, только положи.

Дэниэл оглядел всех: Эбби беспомощно застыла, Раф, сгорбившись на диване, смотрел исподлобья, Джастин поднял на Дэниэла огромные, полные ужаса глаза.

– Тсс, – Дэниэл приложил к губам палец. Никогда я не видела ни у кого во взгляде столько любви, нежности и настойчивости одновременно. – Ни слова. Ни в коем случае.

Все молча смотрели на него.

– Все будет хорошо. Честное слово. Все будет хорошо. – Он улыбался.

Потом повернулся ко мне и кивнул. Этот едва заметный кивок был мне знаком, точно так же мы с Робом, переглядываясь через стол в допросной, тайком кивали друг другу: давай!

Времени, казалось, прошло очень много. Свободная рука Дэниэла, как в замедленной съемке, описав длинную плавную дугу, перехватила револьвер. Комната погрузилась в глубокую тишину, будто на дне морском, смолкли сирены, Джастин раскрыл рот, но не было слышно ни слова, ни звука, лишь сухой щелчок – Дэниэл взвел курок. Эбби протянула к нему руки, растопырив пальцы, волосы ее взметнулись. Я успела так много – успела увидеть, как Джастин уткнулся головой в колени, и опустить чуть ниже дуло, целясь Дэниэлу в грудь; успела заметить, как руки Дэниэла крепче стискивают “Уэбли”, вспомнить эти руки на моих плечах – большие, теплые, уверенные. Успела распознать чувство из далекого прошлого, вспомнить едкий запах страха, исходивший от Наркодемона, кровь меж пальцев, осознание, до чего же это легко – истечь кровью, до чего это просто – раз, и все. И тут мир взорвался.

Я где-то читала про “черные ящики” разбившихся самолетов – перед смертью каждый пилот произносит “Мама”. Когда весь мир и вся твоя жизнь рвутся из рук со скоростью света, это единственное, чего у тебя не отнять. Меня всегда в ужас бросало от мысли, что если мне приставят нож к горлу, то в последний миг перед смертью мне некого будет позвать, некого вспомнить. Но в миг затишья между двумя выстрелами, Дэниэла и моим, я сказала: “Сэм!”

Дэниэл не проронил ни слова. Он пошатнулся, его отбросило назад, револьвер выпал из рук, ударился об пол с мерзким глухим стуком. Послышался звон стекла – чистый, хрустальный. На белой рубашке Дэниэла мне почудилась дыра, будто прожгли сигаретой, но точно не знаю, я смотрела ему в лицо. В глазах у него не было ни боли, ни страха – ничего похожего, он даже не выглядел ошеломленным. Взгляд был устремлен куда-то за мое плечо – я никогда не узнаю на что. Он был похож на наездника или гимнаста, исполнившего смертельный трюк, – безмятежный, сосредоточенный, преодолевший опасность, уверенный.

– Нет! – крикнула Эбби, это “нет” прозвучало решительно, как приказ.

И метнулась к нему, забелела в лучах солнца разлетающаяся юбка. Дэниэл моргнул и завалился набок, и ничего не осталось за спиной у Джастина, кроме белой стены.

25

Кошмар, что последовал дальше, я помню обрывочно, с пробелами. Помню, как я рванулась к Дэниэлу, как поехала нога на упавшем стакане. Помню, как Эбби с безумными глазами царапалась, точно кошка, оттирая меня от него. Помню кровь у нее на футболке, помню, как выломали дверь, – удар, эхо, грубые мужские голоса, тяжелые шаги. Помню, как меня подхватили под мышки и оттащили; я вырывалась, брыкалась, но тут меня тряхнули хорошенько, туман перед глазами рассеялся, и я увидела совсем рядом лицо Фрэнка. Кэсси, это я, успокойся, все позади. Его оттеснил Сэм, стал меня ощупывать, проверяя, не ранена ли, а увидев у себя на пальцах кровь, забормотал: “Это твоя? Твоя?” Я не знала. Сэм вертел меня так и сяк, шарил по мне и наконец облегченно выдохнул: “Все хорошо, ты цела, он промазал…” Чей-то голос… я разобрала слово окно. Всхлип. Слепящий свет, краски слишком яркие, того и гляди поранишься, слишком громкие голоса: “«Скорую», пожалуйста…”

Наконец меня вывели из дома, посадили в полицейскую машину, хлопнула дверь. И долго еще я сидела, глядя на вишни в саду, на тихое предзакатное небо, на темные изгибы далеких холмов. В голове было пусто.

На случай перестрелки с участием полиции у нас есть инструкция. Для всего есть инструкции, и о них старательно умалчивают, а когда они наконец понадобятся, хранитель щелкает ржавым ключом, достает из сейфа папку, смахивает с нее пыль. Среди моих коллег никому не случалось застрелить подозреваемого. Некому было мне объяснить, чего ожидать, как себя вести, некому было меня успокоить, сказать, что все уладится.

Бёрн и Догерти застряли в пробке, пока везли меня в Феникс-парк, где в красивых лабораториях, в облаке тайны, работает отдел внутренних расследований, или, как его все называют, Крысиный отдел. Вел машину Бёрн – сидел за рулем ссутулившись, и я буквально могла прочесть, как в комиксе, его мысли: так я и знал, что этим кончится. Я сидела сзади, где обычно возят подозреваемых, а Догерти украдкой на меня поглядывал в зеркало заднего вида. Еще немного – и он бы, наверное, слюни пустил от радости, еще бы, самое захватывающее приключение в его жизни, вдобавок сплетни – ходкий товар, а он стал по этим меркам богачом. Ноги у меня окоченели, я продрогла до костей, точно в ледяное озеро окунулась. На каждом светофоре Бёрн глушил мотор и угрюмо ругался.

Крысиный отдел у нас ненавидят, называют стукачами и прочими нелестными прозвищами, но ко мне там отнеслись по-доброму – по крайней мере, в тот день. Держались отстраненно, по-деловому и очень бережно, как медсестры с пациентом, изувеченным в страшной аварии. Забрали жетон (на время расследования, пояснил кто-то); я чувствовала себя так, будто мне обрили голову. Сняли повязку, отцепили “жучок”. Револьвер забрали как улику – так и положено, чьи-то руки в резиновых перчатках бережно опустили его в пакет для вещдоков, аккуратно подписали маркером. Лаборантка с каштановыми волосами, собранными в опрятный узел на затылке, как у викторианской горничной, умело взяла у меня кровь на алкоголь и наркотики; я смутно припоминала, как Раф наливал, как бокал холодил мне руку, но, кажется, я не отпила ни глотка – и теперь порадовалась про себя. Лаборантка прошлась тампоном по моим ладоням для исследования на пороховой след, и я заметила, будто со стороны, что руки у меня не дрожат, совсем, а косточки на запястьях уже не выпирают – месяц кормежки в “Боярышнике” даром не прошел. “Вот и все, – успокоила меня лаборантка, – быстро и совсем не больно”, но я сосредоточилась на своих руках и лишь спустя несколько часов, сидя в коридоре на бежевом диване – над ним висела картина, мирный пейзаж, – в ожидании, когда за мной придут и куда-то еще поведут, я поняла, откуда мне знаком этот тон: мне случалось разговаривать так самой. Не с жертвами и не с их родственниками – с другими. С мужьями, покалечившими жен, с матерями, обварившими кипятком детей, с убийцами сразу после чистосердечного признания – я говорила тем самым голосом, бесконечно мягким: Успокойтесь, все хорошо. Дышите глубже. Худшее уже позади.

Небо за окнами лаборатории сделалось черное, с ржавыми отсветами городских огней, над верхушками деревьев парка висел тонкий, хрупкий месяц. Меня пробрала дрожь, как от порыва ледяного ветра. Полицейские машины в Глэнскхи, гневный огонь в глазах Джона Нейлора, беспощадная ночь.

С Сэмом и Фрэнком мне говорить запретили, пока мы все не дали показания. Я отпросилась у лаборантки в туалет, показав взглядом – между нами, девочками, – зачем мне там понадобится куртка. В кабинке нажала на спуск и под шум воды – во Внутренних расследованиях, где всюду тишина и толстые ковры, постоянно боишься, что за тобой следят, – торопливо набрала эсэмэски Фрэнку и Сэму. Кто-то ДОЛЖЕН смотреть за домом.

Потом перевела телефон в бесшумный режим, села на крышку унитаза, дыша тошнотворным цветочным освежителем, и стала ждать – время поджимает, скоро меня хватятся, – но ни тот ни другой не отвечали. Наверное, отключили телефоны, допрашивают Эбби, Рафа и Джастина, умело меняясь ролями, между делом совещаются в коридорах, задают одни и те же вопросы снова и снова, с неумолимым яростным упорством. Может быть, – сердце подкатило к самому горлу – кто-то из них сейчас в больнице, беседует с Дэниэлом. Белое лицо, капельница, вокруг снуют люди в халатах. Я силилась припомнить, куда попала пуля, вновь и вновь прокручивала все в голове, но будто запись заело, ничего не разобрать. Легкий кивок, направленный на меня ствол; отдача; спокойные серые глаза, лишь чуть расширены зрачки. И голос Эбби, суровое, непреклонное “нет”; белая стена там, где только что стоял Дэниэл, и тишина – оглушительная, беспредельная.

Лаборантка передала меня следователям, и те сказали: если вы еще не пришли в себя, можете дать показания завтра, но я ответила: нет, спасибо, могу и сейчас. Они объяснили, что я имею право вызвать адвоката или представителя профсоюза, но я сказала: спасибо, не надо. Допросная была теснее нашей, даже стул от стола отодвинуть некуда, и чище – ни надписей на стенах, ни сигаретных ожогов на ковре, ни вмятин на штукатурке, никто здесь не кидается стульями, изображая альфа-самца гориллы. Оба следователя смахивали на бухгалтеров с карикатуры, в серых костюмах, лысые, тонкогубые, оба в одинаковых очках без оправы. Один встал у стены за моим плечом – даже если их приемы тебе известны, все равно действуют безотказно, – а другой сел напротив. Поспешно сдвинул на край стола блокнот, включил диктофон, оттарабанил вступительную речь.

– Итак, – сказал он, – своими словами, детектив.

– Дэниэл Марч, – произнесла я, только его имя и вертелось на языке, – он выживет? – И по тому, как забегали у него глаза, все поняла.

Лаборантка – звали ее Джиллиан – подвезла меня до дома поздно вечером, когда близнецы из Крысиного отдела закончили допрос. Рассказала я им, разумеется, правду (насколько могла ее облечь в слова), только правду, но не всю. Нет, другого выхода не было, пришлось выстрелить. Нет, легко ранить его и вывести из строя не было возможности. Да, я видела, что моя жизнь в опасности. Нет, до этого не было никаких признаков, что Дэниэл представляет угрозу. Нет, основным подозреваемым он не был, по целому ряду причин – я их не сразу вспомнила, они казались далекими и неважными, словно из другой жизни. Нет, не считаю упущением с моей стороны – или Фрэнка, или Сэма – держать в доме оружие, у спецагентов так принято во время расследований, и невозможно было от него избавиться, не провалив операцию. Да, задним числом это решение кажется неразумным. Мне сказали – точнее, пригрозили: еще поговорим, и записали меня на прием к психиатру; то-то он обрадуется, как бы не описался от восторга!

Джиллиан нужна была моя одежда – одежда Лекси – для анализа на пороховой след. Она стояла в дверях моей квартиры, скрестив на груди руки, и смотрела, как я переодеваюсь: ей надо было убедиться, что я не подменю одежду, не подсуну ей чистую футболку. Моя собственная одежда показалась холодной, неудобной, чужой. Квартира тоже меня встретила холодом и затхлым душком, мебель была затянута тонким слоем пыли. Видно, Сэм давно не заходил.

Я отдала Джиллиан одежду, та проворно сложила ее в большие пакеты для улик и застыла у порога с пакетами в руках. Впервые за весь день заметив ее нерешительность, я подумала: а ведь она, наверное, моложе меня.

– Вам тут не страшно одной? – спросила она.

– Нет, все хорошо, – ответила я.

За день я столько раз повторяла эту фразу, что впору на футболке напечатать.

– Кто-нибудь сможет прийти, побыть с вами?

– Позвоню другу, – ответила я, – он приедет. – Однако была не уверена, совсем не уверена.

Когда Джиллиан унесла с собой все, что осталось от Лекси Мэдисон, я села на подоконник с бокалом бренди – ненавижу бренди, но у меня посттравматический шок, мне можно, а другого спиртного в доме не нашлось – и стала смотреть, как мигает в заливе маяк, спокойно и ровно, будто бьется чье-то сердце. Была уже глубокая ночь, но о сне я и не помышляла, при бледно-желтом свете ночника матрас казался жутковатым, душным, набитым кошмарами. Хотелось позвонить Сэму, он был мне нужен как воздух, но в ту ночь я бы не вынесла, если бы он не ответил.

Где-то взвыла сигнализация, ее тут же выключили, и вновь тишина наполнила все кругом, даже в ушах от нее зазвенело. Далеко на юге сияли рождественской гирляндой огни пирса Дан-Лири, а за ними мне на миг почудились – обман зрения – очертания гор Уиклоу на фоне темного неба. Машин на шоссе вдоль моря в этот час было немного, огни их вспыхивали и терялись вдали, а я пыталась представить, куда едут ночные путники, о чем они думают, сидя в теплых салонах машин, как хрупки, сложны и неповторимы их жизни.

О родителях я вспоминаю редко. Воспоминаний у меня лишь горстка, не хочу, чтобы они потускнели, затерлись. Когда я извлекаю их на свет, раз в сто лет, они должны быть яркими и живыми, до головокружения, до боли. В ту ночь, сидя на подоконнике, я их разложила, как старые фотографии, и разглядывала по очереди. Вот мама легкой тенью примостилась на краешке моей кровати – стройная талия, пышные кудри собраны в хвост, нежная рука гладит меня по голове, и пахнет от нее чем-то несравненным, неповторимым, и тихий ласковый голос поет колыбельную: Á la claire fontaine, m’en allant promener, j’ai trouvé l’eau si belle aue je m’y suis baignée… Тихо река струится, здесь я брожу одна. Так хороша водица, манит к себе она…[41]41
  Французская народная песня, перевод И. Олеховой.


[Закрыть] Она была моложе, чем я сейчас, – не дожила до тридцати. Вот отец сидит со мной рядом на зеленом холме, учит меня завязывать шнурки; у него стоптанные коричневые ботинки, сильные руки, на пальце ссадина; во рту у меня вишневая карамелька, мы оба хохочем, глядя, каких я узлов навязала. Вот мы лежим втроем на диване под пуховым одеялом, смотрим по телевизору мультик, отец взял нас обеих в большую теплую охапку, мама упирается макушкой ему в подбородок, я приникла ухом к его груди, и смех его отдается во мне. Вот мама красится перед концертом, я разлеглась на родительской кровати, намотав на палец кончик покрывала, и спрашиваю: “Как ты встретила папу?” А мама хитро улыбается, глядя в зеркало, в дымчато-серые глаза своему отражению: “Расскажу, когда подрастешь. Когда у тебя у самой будет дочка. Когда-нибудь”.

Горизонт только начинал светлеть; если бы у меня не отобрали оружие, пошла бы на стрельбище, а так оставалось прикончить бренди и уснуть прямо на подоконнике, но тут в дверь позвонили, тихо, робко – уж не послышалось ли?

Это был Сэм. Руки он держал в карманах, я не кинулась его обнимать.

– Боялся тебя разбудить, но подумал, вдруг ты все-таки не спишь…

– Не сплю, – ответила я. – Как все прошло?

– Без неожиданностей. Убиты горем, ненавидят всех нас до смерти, и слова от них не добьешься.

– Да, – вздохнула я. – Так я и думала.

– Как ты?

– Все хорошо, – машинально ответила я.

Сэм огляделся по сторонам – идеальный порядок, грязная посуда в раковине не валяется, матрас застелен – и часто заморгал, будто у него заболели глаза.

– Ты мне сообщение отправляла, – сказал он. – Я связался с Бёрном, как только его увидел. Он обещал смотреть за домом, но… Ты же его знаешь. Мимо проехал, когда смог, во время ночного дежурства, только и всего.

Сзади будто наползла черная тень, затрепетала за моим плечом, как хищник, готовый броситься в атаку.

– Джон Нейлор, – сказала я. – Что он сделал?

Сэм потер глаза.

– Пожарные говорят, бензин. Мы протянули вокруг дома ленту, но… Дверь была взломана, и окно сзади, где Дэниэл выстрелом пробил стекло. Этот тип переступил через ленту, зашел.

Огненный столб на склоне холма. Эбби, Раф и Джастин в мрачных допросных, Дэниэл и Лекси на холодных железных столах.

– Что-нибудь удалось спасти?

– Пока Бёрн заметил да пока пожарные доехали… Это же у черта на рогах.

– Понимаю, – кивнула я.

И только тут заметила, что уже сижу на матрасе. “Боярышник” стал частью меня, я чувствовала под пальцами перила, под собой – кровать Лекси, под ногами – каждый изгиб лестницы, тело мое превратилось в карту потерянного острова, где зарыты сокровища. Лекси начала дело, а я довершила. Вдвоем мы обратили усадьбу “Боярышник” в груду камней и пепла. Может, этого она и добивалась, а я послужила орудием.

– В общем, – продолжал Сэм, – я подумал, лучше ты от меня услышишь, чем… чем с утра по радио. Я знаю, как дорог тебе был дом.

Он говорил без тени обиды, но ни шагу не сделал мне навстречу, не сел рядом, так и стоял в пальто.

– А ребята? – спросила я. – Уже знают?

Позабыв на один безумный миг, что они меня возненавидели, и заслуженно, я подумала: Надо им рассказать. Лучше я им расскажу, чем кто-то другой.

– Да, я им рассказал. Хотя меня они не очень-то жалуют, но Мэкки… Я решил это взять на себя. Они… – Сэм покачал головой. По горькой складке в уголке его рта я поняла, как все прошло. – Все у них наладится, – прибавил он. – Со временем.

– Родных у них нет, – сказала я. – И друзей нет, никого. Где они сейчас?

Сэм вздохнул.

– Под стражей, где же еще? Убийство по предварительному сговору. Скоро их отпустят – улик у нас нет, разве что они заговорят, а это исключено, но… вот что. Надо попытаться. Завтра, как только их выпустят, служба поддержки жертв поможет им подыскать жилье.

– А этот? – спросила я; имя вертелось в голове, но упорно не шло с языка. – За поджог. Уже арестован?

– Нейлор? Бёрн и Догерти его ищут, но пока не нашли. Бегать за ним смысла нет, тамошние холмы он знает как свои пять пальцев. Рано или поздно вернется домой, там его и возьмем.

– Ну и жуть, – сказала я. От тусклого желтоватого света квартира казалась тесной и мрачной, как подвал. – Полная, абсолютная, беспросветная жуть.

– Да уж, – вздохнул Сэм, – ну… – и одернул пальто. Он смотрел мимо меня, на гаснущие звезды в окне. – С этой девушкой ничем хорошим не могло кончиться, сразу было ясно. Думаю, все утрясется в конце концов. Я лучше пойду. Надо прийти пораньше, допросить еще разок эту троицу, вдруг что-нибудь да выйдет? Просто думал, надо тебе рассказать.

– Сэм. – Встать не получилось, хватило сил только руку ему протянуть. – Останься.

Он закусил губу. И в глаза мне так и не заглянул.

– Тебе тоже надо поспать, ты, наверное, с ног валишься. А мне вообще здесь находиться нельзя. Во Внутренних расследованиях запретили…

У меня язык не поворачивался сказать: в последнюю секунду, уверенная, что сейчас умру, я подумала о тебе. Но даже не смогла выговорить пожалуйста. Сидела на матрасе с протянутой рукой, не дыша, от души надеясь, что еще не поздно.