Текст книги "Сходство"

Я так была во всем уверена. Разве можно меня винить? Девчонка эта как дикая кошка – та, угодив в капкан, скорее лапу себе отгрызет, чем останется в ловушке; я не сомневалась, что для нее самое страшное на свете слово – всегда. Я твердила себе, что она отдала бы ребенка на усыновление, сбежала бы из больницы, едва встав на ноги, и вновь пустилась на поиски земли обетованной, но теперь ясно: деньги, о которых шла речь, были не на больницу, пусть даже самую дорогую. Их хватило бы на жизнь, на две жизни.

Для всех она становилась той, кем ее хотели видеть. Для Великолепной четверки – младшей сестренкой в их диковинной семье, для Неда – набором штампов, доступных его пониманию; точно так же подстроилась она и к моим желаниям. Отмычка от всех дверей, бесконечная магистраль, что ведет к миллиону новых жизней. Не бывает такого. Даже эта девушка, для которой каждая новая жизнь была всего лишь привалом, все-таки решила свернуть, сойти с маршрута.

Я долго сидела в коттедже, прикрыв ладонями росток – бережно, ведь он такой хрупкий, страшно его помять. Не знаю, сколько я там пробыла, дорогу домой почти не помню. В душе я даже надеялась, что из кустов выскочит Джон Нейлор, одержимый жаждой мести, бросится на меня с криком, а то и с кулаками – уж лучше драться, чем томиться в бездействии.

Дом сиял, словно рождественская елка, во всех окнах горел свет, мелькали силуэты, лились голоса, и я было испугалась: случилось что-то ужасное? кто-то при смерти? или дом очутился в другой эпохе и стоит мне ступить на дорожку, как попаду прямиком в 1910-й год, на бал? С лязгом захлопнулась за мной калитка, Эбби распахнула стеклянные двери и с криком “Лекси!” побежала мне навстречу по газону, длинная белая юбка струилась на ветру.

– Я тебя высматривала! – Голос прерывался, щеки разрумянились, глаза сияли, из прически выбивались пряди, она была явно навеселе. – А мы тут морально разлагаемся. Раф и Джастин свой фирменный пунш замутили, с коньяком и ромом, не знаю, что там еще, но убивает наповал; семинаров ни у кого из нас завтра нет, так что к черту все, в колледж завтра не идем – пьянствуем и изображаем идиотов, пока не свалимся. Как тебе такой план?

– Отлично! – одобрила я. Голос меня не слушался, и за ее речью следить было трудно, но Эбби как будто ничего не заметила.

– Ты серьезно? Понимаешь, я сначала сомневалась, стоит ли. Но Раф с Джастином уже начали делать пунш – Раф его даже поджег, представляешь! – и на меня наорали, мол, вечно дергаюсь по пустякам. Зато в кои-то веки они не препираются, да? Вот я и подумала: ну и к черту, как раз этого нам сейчас не хватает. После этих дней – да что там, недель! Все мы тут с ума сходим – заметила? Чего стоит один тот вечер с камнем, с дракой и… Господи…

По лицу ее пробежала тень, но прежде чем я успела понять, в чем дело, вернулась прежняя бесшабашная, хмельная веселость.

– Ну так вот, если мы на один вечер сойдем с ума и все это выкинем из головы – может, тогда все устаканится, снова войдет в колею. Как думаешь?

Под хмельком она казалась очень юной. Где-то далеко, в игре, которую вел Фрэнк, ее и троих ее лучших друзей выстраивали в очередь, оценивали; Фрэнк изучал их с бесстрастностью палача или хирурга, решал, куда лучше надавить, где сделать первый пробный надрез.

– Я с удовольствием, – поддержала я. – Этого-то мне и надо!

– Начали без тебя. – Эбби, подавшись назад, с тревогой всматривалась в мое лицо. – Ты ведь не обиделась, что мы тебя не дождались?

– Да что ты, – успокоила я ее, – лишь бы мне оставили.

За спиной у Эбби на стене гостиной сплетались тени; Раф склонился с бокалом в руке, словно мираж, в ореоле золотых волос, а из открытых окон лился голос Жозефины Бейкер[31]31
  Жозефина Бейкер (1906–1975) – американо-французская певица и танцовщица.


[Закрыть] – нежный, хрипловатый, манящий. Mon rêve c’était vous…[32]32
  Моей мечтой был ты (фр.).


[Закрыть] Вот чего мне хотелось как никогда в жизни: зайти в дом, забросить подальше револьвер и “жучок”, пить и танцевать, пока в мозгу не полыхнет – и ничего не останется в мире, только музыка, и огни, и эти четверо – смеющиеся, ослепительные, неуязвимые.

– Ясное дело, оставили. За кого ты нас держишь? – Эбби схватила меня за руку и потянула к дому, другой рукой придерживая юбку. – Поможешь мне с Дэниэлом, а то взял большущий бокал и цедит! А сейчас не время цедить, время хлестать! То есть он уже нарезался порядочно, целую речь толкнул про лабиринт, про Минотавра и что-то приплел про Основу из “Сна в летнюю ночь”, так что трезвым его не назовешь. И все-таки…

– Ну так вперед! – засмеялась я – не терпелось полюбоваться на пьяного Дэниэла. – Чего же мы ждем? – И мы понеслись по лужайке и, держась за руки, влетели в кухню.

Возле кухонного стола Джастин, с черпаком в одной руке и бокалом в другой, склонился над большой миской красного, подозрительного на вид варева.

– Боже, какие вы красивые! – ахнул он. – Две лесные нимфы, вот вы кто!

– Красотки! – улыбнулся с порога Дэниэл. – Плесни им пунша, пусть думают, что и мы красавцы!

– Вы для нас и так красавцы, – сказала Эбби и схватила со стола бокал. – Но и пунш нам не повредит. А Лекси налейте побольше, целое море, чтоб с нами сравнялась!

– Я тоже красавчик! – завопил из гостиной Раф, перекрикивая Жозефину Бейкер. – Идите сюда, скажите мне, что я красавчик!

– Ты красавчик! – заорали мы с Эбби во все горло, а Джастин сунул мне в руку бокал, и мы дружно ввалились в гостиную, на ходу скидывая туфли, смеясь, слизывая с рук расплескавшийся пунш.

Дэниэл растянулся в кресле, Джастин прилег на диван, а мы с Эбби и Рафом плюхнулись на пол – усидеть на стульях было для нас непосильной задачей. Эбби была права, пунш оказался убийственным – сладкий, пряный, пьется легко, как апельсиновый сок, растекается по телу шальным теплом, делает тебя невесомым, будто шарик, надутый гелием. Я догадывалась, что стоит мне учудить какую-нибудь глупость, например встать, действие его станет совершенно другим. В ушах зудел голос Фрэнка – мол, надо держать себя в руках, точь-в-точь как монашки у нас в школе ворчали про дьявольское зелье, – но Фрэнк с его подзуживаньем мне осточертел, а держать себя в руках надоело.

– Еще! – потребовала я и, легонько толкнув ногой Джастина, повертела бокалом у него перед носом.

Ту ночь я помню смутно, урывками. После второго-третьего бокала сгладились все острые углы, а вечер стал волшебным, похожим на сон. В разгар веселья я, что-то промямлив, ушла к себе в спальню и спрятала часть своего шпионского арсенала – револьвер, телефон, корсет – под кровать; кто-то выключил почти весь свет, лишь одна лампа горела да свечи мерцали тут и там россыпью звезд. Помню жаркий спор о том, кому из актеров лучше удалось сыграть Джеймса Бонда, а следом – другой, не менее жаркий, о том, кто из ребят лучше годится на эту роль; помню бесславную попытку сыграть в застольную игру под названием “Пушистый утенок” – Рафа ей научили в пансионе, – закончилось все позором: Джастин прыснул, пунш полился у него из носа, пришлось ему бежать к раковине сморкаться; помню, как я смеялась до колик, затыкала уши и пыталась отдышаться; помню, как Раф обнимал Эбби за шею, как я закинула ноги на ноги Джастину, как Эбби брала за руку Дэниэла. И никаких острых углов, лишь тепло, близость и свет, как в первую неделю, только еще лучше, в сто раз лучше, ведь я теперь не настороже, не боюсь сбиться, выдать себя. Теперь я их знаю до самых глубин, знаю их вкусы, привычки, оттенки голосов, к каждому умею подобрать ключик; теперь я одна из них.

Отчетливей всего запомнился разговор – точнее, отступление, забыла уже, как мы на него вышли, – о Генрихе Пятом. Тогда казалось, это пустяк, но уже потом, после всего, я его вспоминала.

– Он был маньяк, – доказывал Раф. Он, Эбби и я опять валялись на полу, глядя в потолок; Раф держал меня под руку. – Вся эта героика у Шекспира – чистая пропаганда. Живи Генрих в наше время, правил бы банановой республикой со спорными границами и тайной ядерной программой.

– А мне Генрих нравится, – сказал Дэниэл, не выпуская изо рта сигареты. – Нам бы сейчас такого короля!

– Монархист, разжигатель войны! – отозвалась Эбби, по-прежнему глядя в потолок. – Случись сейчас революция, тебя к стенке поставят.

– Не так страшны монархия и война, – возразил Дэниэл. – Во всяком обществе испокон веков были войны, так уж люди устроены, и правители у нас были всегда. Есть, по-твоему, разница между средневековым королем и нынешним президентом или премьером, не считая того, что король был чуть более доступен для своих подданных? Главная беда – это когда между монархией и войной пролегает пропасть. У Генриха никакой пропасти не было.

– Ты заговариваешься, – сказал Джастин. Он с трудом пытался пить пунш лежа и не облиться.

– Знаешь, чего тебе не хватает? – обратилась к нему Эбби. – Соломинки. Гнутой.

– Да! – обрадовался Джастин. – Без гнутой соломинки я как без рук! Есть у нас такая?

– Нет, – удивленно ответила Эбби, а мы с Рафом почему-то безудержно, неприлично расхохотались.

– Я не заговариваюсь, – сказал Дэниэл. – Вспомните былые войны, войны прошлых веков: король вел свою рать на битву. Всегда. На то он и правитель, и на физическом уровне, и на мистическом он вел за собой народ, рисковал жизнью во имя людей, жертвовал собой ради их спасения. Если бы он отказался от этой решающей роли в решающее время, его бы в клочки разорвали – и были бы правы: значит, он предатель, гнать его с трона! Король и страна едины, разве мог он послать страну на бой, а сам уклониться? А сейчас… Можете вообразить какого-нибудь современного президента или премьера на передовой, как он ведет народ на войну, которую сам же и развязал? И если рвется физическая и мистическая связь, если правитель не готов жертвовать собой за народ, значит, не вождь он, а кровопийца – за него жизнью рискуют, а он отсиживается, жиреет на чужом несчастье. Война выродилась в чудовищную абстракцию, в забаву для бюрократов, в сценарий на бумаге, солдаты и мирные жители стали жалкими пешками – их приносят в жертву тысячами во имя целей, далеких от жизни. Если правители – пустышки, то и война смысла не имеет, и жизнь человеческая – звук пустой. Нами правят корыстные ничтожные самозванцы, которые всюду множат пустоту.

– Знаешь что, – сказала я, с трудом приподняв голову, – речь твою я понимаю от силы на четверть. Как ты умудрился остаться настолько трезвым?

– Тоже мне трезвый! – отвечала Эбби с торжеством. – Развел демагогию – значит, пьян. Пора бы тебе уже это усвоить. Дэниэл пьян в доску.

– Это не демагогия, – возразил Дэниэл, но смотрел он на Эбби с улыбкой, искристой и озорной. – Это монолог. Есть же монологи у Гамлета, ну а я чем хуже?

– Но гамлетовскую болтовню я хотя бы понимаю, – простонала я. – В основном.

– Если в двух словах, то он хочет сказать, – сообщил мне Раф, лежа головой на каминном коврике нос к носу со мной и глядя на меня в упор золотистыми глазами, – что политика – фигня.

Тот самый пикник на холме, почти год назад, – в тот раз Лекси и Раф обстреливали Дэниэла клубникой посреди другого монолога. Казалось, все это было со мной: свежий морской ветерок, ноги гудят после подъема в гору.

– Всё фигня, кроме Элвиса и шоколадок! – провозгласила я, подняла над головой бокал, едва не выронив, и услышала вдруг безудержный хохот Дэниэла.

Хмель придал Дэниэлу обаяния. Вино румянило ему щеки, а в глазах зажигало искры, обращало его чопорность в уверенную, звериную грацию. Вообще-то записной красавчик у нас Раф, но в тот вечер я любовалась Дэниэлом. В мерцании свечей, на фоне парчовой обивки кресла, с бокалом рубинового вина, с темными волосами, закрывшими лоб, он и сам был похож на древнего вождя – славный король в тронном зале, лихой и бесшабашный, пирует со свитой.

В распахнутые створчатые окна виден был ночной сад, вокруг фонарей вились мошки, плясали тени, легкий влажный ветерок колыхал занавески.

– Смотрите, лето! – удивился вдруг Джастин и спрыгнул с дивана. – Ветерок-то какой теплый! Лето! Пойдем, пойдем в сад. – Схватив на ходу за руку Эбби, он вылез из окна во двор.

Душистый ночной сад был полон жизни. Не знаю, сколько просидели мы там, под огромной ослепительной луной. Мы с Рафом, взявшись за руки, кружились на лужайке, пока не повалились в траву, задыхаясь и визжа от смеха; Джастин подбросил в воздух пригоршню цветов боярышника, и лепестки запорошили нас, будто снег; Дэниэл и Эбби танцевали босиком под деревьями медленный вальс, словно тени влюбленных на призрачном балу. Я кувыркалась в траве, ходила колесом – и плевать на мои воображаемые швы, и плевать, занималась ли Лекси гимнастикой; давно я так не напивалась, и давно не было мне так хорошо! Погрузиться бы еще глубже в эту истому и уже не выплыть, пить эту ночь жадными глотками, тонуть в ней.

Незаметно я отбилась от остальных, и оказалось вдруг, что я лежу лицом кверху возле грядки с зеленью, вдыхая запах молодой мяты, глядя в головокружительную высь с миллионами звезд, а вокруг никого. Я услыхала, как Раф тихонько окликнул меня с крыльца. С трудом встала, поплелась его искать, но меня будто земля не держала, ноги не слушались. Я пробиралась ощупью, хватаясь одной рукой за стену, другой – за живую изгородь, под босыми ногами хрустели ветки, но было совсем не больно.

Луна посеребрила лужайку. Из окон лилась музыка, Эбби танцевала на траве одна, медленно кружилась, протянув руки, запрокинув голову, глядя в бездонное ночное небо. Я стояла возле беседки, теребя длинный побег плюща, и любовалась ею: трепещет белая юбка, тонкая рука придерживает подол, мелькают изящные босые ступни, белеет изгиб шеи, а вокруг шепчутся деревья.

– Правда, она прекрасна? – услышала я за спиной тихий голос. Я даже не вздрогнула от неожиданности, настолько была пьяна. Оказалось, Дэниэл – он сидел в беседке из плюща, на одной из каменных скамеек, в руке держал бокал, возле ног на каменной плите стояла бутылка. При свете луны он походил на мраморную статую. – Когда мы все постареем, поседеем и начнем угасать, я, даже если все остальное забуду, все равно буду помнить ее такой.

Меня пронзила боль, но я не понимала, откуда она взялась, слишком сложные чувства теснились во мне, слишком неуловимые.

– Я тоже хочу запомнить эту ночь, – откликнулась я. – Татуировку сделаю на память.

– Иди сюда, – позвал Дэниэл. Поставил бокал, подвинулся, уступая мне место, подал руку. – Ближе. Таких ночей у нас будут тысячи. Забывай сколько хочешь, устроим новые. Впереди у нас вся жизнь.

Рука его, державшая мою, была теплая, сильная. Он усадил меня на скамью, и я прильнула к его крепкому плечу, вдохнула запах кедра и чистой шерстяной одежды, а вокруг все было черное с серебром, колыхались тени, неумолчно журчал возле наших ног ручеек.

– Когда я думал, что мы тебя потеряли, – сказал Дэниэл, – мне было… – Он покачал головой, коротко вздохнул. – Мне тебя не хватало, ты не представляешь насколько. Но теперь все хорошо. Все будет хорошо.

Он повернулся ко мне. Поднял руку, потрепал меня по волосам с грубоватой нежностью, пальцы скользнули вниз по моей щеке, очертив контур губ.

Дом, весь в огнях, завертелся перед глазами, словно карусель, звон поплыл над деревьями, все кругом полнилось музыкой, невыносимо сладкой, и хотелось одного – остаться здесь навсегда. Отцепить “жучок” и провод, убрать в конверт, опустить в почтовый ящик и отправить Фрэнку, отбросить старую жизнь, взлететь, как птица, и свить гнездо здесь, под этой крышей. Не хотим тебя терять, глупышка… Ребята будут счастливы, а правды никогда не узнают. У меня такое же право называться Лекси Мэдисон, как и у погибшей. И пусть хозяин квартиры выкинет в мусор мой жуткий деловой костюм, когда я перестану платить за жилье, и ничего из тамошнего барахла мне не нужно. И пусть вишневый цвет бесшумно облетает на садовую дорожку, и уютно пахнет старыми книгами, а под Рождество огонь в камине подсвечивает морозные узоры на стеклах, и все останется неизменным – будем бродить впятером по обнесенному стеной саду, во веки веков. Я чуяла опасность, будто слышала вдалеке рокот боевых барабанов, но я знала, точно знала, зачем погибшая девушка пришла ко мне за тысячи миль, для чего вообще нужна была Лекси Мэдисон: чтобы в условленный час взять меня за руку и привести к этому крыльцу, к этим дверям, домой. Губы Дэниэла на вкус отдавали виски со льдом.

Если на то пошло, я ожидала, что Дэниэл не умеет целоваться, робеет. Но от его напора у меня дух перехватило. Когда мы разжали объятия – не знаю, сколько прошло времени, – сердце у меня чуть ли не выпрыгивало.

А дальше? – подумала я незамутненным уголком сознания. – Что дальше?

Губы Дэниэла, сложенные в полуулыбку, были вровень с моими, руки – у меня на плечах, пальцы плавно скользили вдоль ключиц.

Фрэнк на моем месте и глазом бы не моргнул; знавала я агентов, которые спали с бандитами, пытали людей, ширялись героином, и всё во имя работы. Я молчу, не мое это дело, но знаю, это чушь. К той же цели можно прийти и другим путем. Они шли на поводу у своих желаний, прикрываясь работой.

В ту же секунду я увидела перед собой лицо Сэма, большие изумленные глаза, – увидела так ясно, будто он стоял бок о бок с Дэниэлом. Мне бы съежиться от стыда, но я ничего не чувствовала, кроме досады, накрывшей меня волной, так что я чуть не взвыла. Сэм как толстое пуховое одеяло, душит меня отпусками, заботой и нежным, неизбывным теплом. Оттолкнуть бы его, глотнуть свежего воздуха, надышаться свободой.

Спас меня микрофон. Не в том дело, что нас могли услышать, мне в ту минуту было не до того, но руки Дэниэла оказались в каких-нибудь трех дюймах от микрофона, пристегнутого к моему бюстгальтеру. Я вмиг протрезвела – трезвее не бывает. Всего три дюйма отделяли меня от провала.

– Ну… – протянула я, отстраняясь, и улыбнулась Дэниэлу. – В тихом омуте…

Дэниэл не двигался. В глазах его что-то промелькнуло – но что именно? Мозг сверлила мысль: неизвестно, как на моем месте поступила бы Лекси. Я с ужасом поняла – она бы, скорее всего, не остановилась.

В доме что-то грохнуло, с шумом распахнулись стеклянные двери, кто-то выбежал во двор. Раф кричал:

– Вечно ты делаешь из мухи слона!

– Ради бога, кто бы говорил! Ты же сам хотел…

Это был Джастин, голос его срывался от гнева. Я посмотрела на Дэниэла, вскочила, выглянула из-за завесы плюща. Раф метался по мощеному дворику, Джастин, съежившись у стены, кусал ногти. Они по-прежнему спорили, но уже чуть тише, слов было не разобрать, лишь лихорадочный ритм голосов. Джастин свесил голову на грудь и, казалось, плакал.

– Черт… – Я оглянулась через плечо на Дэниэла. Он по-прежнему сидел на скамье, на лицо падала тень листвы, выражения было не разобрать. – Кажется, что-то разбили. И Раф вот-вот бросится на Джастина с кулаками. Может, стоило бы…

Дэниэл не спеша поднялся. Казалось, он заполнил собой нишу целиком: весь из острых углов, из контрастов, чужой и незнакомый.

– Да, – ответил он. – Пожалуй, стоило бы.

Отстранив меня мягко и равнодушно, он зашагал по лужайке к дому.

Эбби лежала в траве в своем легком белом платье, на спине, вытянув руку, – судя по всему, крепко спала.

Дэниэл опустился подле нее на одно колено, бережно поправил ей локон, затем выпрямился, смахнул травинки с брюк и повернул во внутренний дворик. Раф с порога взвыл: “Господи!” – и влетел в дом, хлопнув дверью. Джастин теперь уже точно плакал.

Все казалось нелепым, бессмысленным. Мир перед глазами плыл, вращался, дом беспомощно кренился, сад волновался, словно море. И вовсе я, оказывается, не протрезвела, пьяна вдрызг. Я села на скамью, уронила голову на колени и стала ждать, пока все уляжется.

То ли я задремала, то ли потеряла сознание, точно не знаю. Откуда-то неслись крики, но я пропускала их мимо ушей, решив, что я тут ни при чем.

Проснулась я оттого, что шея затекла, и не сразу поняла, как здесь очутилась, почему скрючилась на каменной скамье. Голова упиралась в стену под некрасивым углом, одежда липла к телу, меня трясло от холода.

Я медленно, в несколько приемов выпрямилась, встала. Голова тут же закружилась, меня замутило, я ухватилась за лозу плюща, чтобы не упасть. Сад погрузился в серые предрассветные сумерки – тихие, призрачные, ни один лист не дрогнет. Я застыла на миг, словно боясь его потревожить.

Эбби на лужайке уже не было. Трава отяжелела от росы, у меня сразу промокли ноги и отвороты джинсов. Посреди дворика были брошены чьи-то носки – может, мои, – но нагнуться за ними не хватало сил. Стеклянные двери были нараспашку, на диване похрапывал Раф, кругом валялись пепельницы, пустые бокалы, диванные подушки, несло перегаром. На пианино грозно поблескивали кривые осколки, а чуть выше на стене темнела свежая вмятина: кто-то швырнул бокал или пепельницу, и явно с умыслом. Я поднялась на цыпочках к себе наверх и, не раздеваясь, нырнула в постель. И долго еще не могла уснуть – меня била дрожь.