Текст книги "Парижская трагедия. Роман-аллюзия"

Фролло добрался до своей обители уже к тому моменту, когда первые лучи солнца, озарили остроконечную крышу башни и осветили жутких каменных горгулий, расположенных по ее радиусу. Утро, который день подряд, встречало Париж безоблачным небом, но сегодня оно казалось значительно ниже и тяжелее – было в воздухе, что-то захватывающее и будоражащее.

Ученый обогнул башню по кругу и замер перед каменной стеной – у подножья того, что когда-то было крепостью, не было ни намека на существование двери. Но Фролло схватился за неприметное ржавое кольцо, свисающее со стены, повернул его и слегка надавил. Тяжелая каменная стена, как по волшебству, провалилась внутрь и открыла низкий темный проход внутрь. Ученый пригнулся и, придерживая капюшон на голове, шагнул во мрак старинной башни.

Фролло поднялся на один пролет по винтовой лестнице, которая уходила дальше ввысь до самой верхушки сооружения, и шагнул в неглубокую деревянную комнату. Он трижды потянул за веревку, свисающую с потолка, и вдруг раздался треск. С жутким хрустом комнатка стала подниматься вверх, продолжая свое движение уже внутри каменной стены. Стоя спокойно и неподвижно, ученый скинул капюшон, и уже через несколько минут внутренняя часть стены исчезла, а перед ним открылась небольшая слабо освещенная комната. Фролло вышел из деревянного лифта и перед ним вырос большой и перекореженный силуэт его подопечного.

– Ты поздно… или рано и… один? – неуклюже собирая слова в предложение, произнесло чудовище.

– К сожалению – сухо ответил ученый и прошел к круглому деревянному столу в центре идеально круглой комнаты, которая полностью повторяла очертание стен башни.

Высоко, над самым потолком этой цилиндрической комнаты было четыре высоких и узких окна, откуда и попадал сюда свет. Фролло разложил перед собой на столе ткани из разных материалов и цветов – здесь был и фиолетовый шелк, и алый хлопок, и индиговая льняная ткань, и множество прочего материала. Уродец неуклюжим движением провел ладонью, по лебедке ручного подъемника лифта хромая направился к ученому.

– И что же теперь ты собираешься делать? – медленно, растягивая слова своим хрипучим голосом, произнес монстр.

– Я сделал, все, что было в моих силах, но, увы, граф не хочет помогать, ни себе, ни нам.

– А как же девушка? Он же убьет ее,… Ты так говорил…

– Этому не бывать. Пока я жив, – спокойно и холодно произнес Фролло и его голос эхом отозвался над потолком.

– Я знаю. У тебя есть еще план. Правда?

– Принеси и зажги свечу, – не поворачиваясь, скомандовал ученый.

Чудовище замешкалось от неожиданного распоряжения, пытаясь быстрей сообразить, о чем его попросили.

– Свечу, Квазимодо, свечу! – обернувшись и пристально посмотрев в глаза собеседника, повторил Фролло.

– Да. Свечу. Да. – Уродец торопливо направился к едва заметному проходу в стене и исчез в кромешной тьме проема.

Ученый вновь обернулся к столу и, облокотившись на него руками, принялся рассматривать те ткани, что у него имелись. Через несколько минут вернулся Квазимодо, неся в дрожащей руке зажженную свечу, а второй ладонью прикрывая огонь от случайного сквозняка.

– Я смог. Я зажег. Сам. Зажег. – Насколько мог радостно, своим монотонным голосом, произнес монстр.

– Молодец. Ставь ее на стол, – почти загробным голосом отозвался на радость подопечного доктор.

Аккуратно – не дыша, Квазимодо поднес свечу к столу. Свет огня падал на лицо монстра и сделал его еще более ужасным. Каждый его глаз был разных цветов и размеров. Правый, огромный, на пол лица – темно карий, а левый, покрытый бельмом голубой глаз обычного размера, утопал под тяжело нависшей бровью. Нос несчастного был как картошка, только смещен влево от центра лица, а толстые сухие губы, постоянно двигались вместе с огромной челюстью, будто он ее не контролировал, и кривыми, торчащими в разные стороны зубами. Но самым жутким в его лице были шрамы, жуткие глубокие шрамы. Создавалось впечатление, будто его лицо сшито из разных кусков кожи, а тень от огня устрашающе играла на этом живом кошмаре.

Квазимодо дрожащей рукой поставил свечу на стол и чуть не опрокинул. Фролло успел удержать ее за подсвечник и ни одна мышца на его лице не дрогнула.

– А что ты думаешь делать теперь? – монстр в упор смотрел на задумчивого наставника.

– Костюмы, – не отрываясь от собственных мыслей, ответил ученый.

– Костюмы? Зачем? Мы куда-то идем? Я тоже? – Квазимодо нахмурил брови, его зрачки забегали из стороны в сторону – мысли, как ураган заметались в его голове.

Фролло медленно поднял глаза на своего подопечного.

– Да. Мы идем на карнавал.

Глава 3. (Карнавал)

Это было раннее утро, но Париж уже давно не спал. На улицах города было полно людей всех возрастов и достатка. Отовсюду доносились смех и веселые голоса. Дети носились среди шумной толпы и играли в догонялки, торговцы с лотками наперевес сновали меж горожан, предлагая всевозможные вкусности и украшения, побрякушки и ручные изделия. Со стороны центральной площади доносилась громкая музыка и в городе царила праздничная атмосфера. Казалось, что впервые за долгое время люди забыли о насущных проблемах – про убийства и войну… хотя нет! Про войну они как раз помнили, ведь именно в честь столь удачной наполеоновской кампании в Египте был весь этот праздник жизни. Тем не менее, страх и тревога отступили. Прекрасные молодые девушки и юноши танцевали на центральной площади задорные традиционные французские танцы. А ближе к обеду на главной городской площади появились даже цыгане, а с ними огромный бурый медведь в ошейнике на цепи. В этот светлый праздничный день даже этих бедных оборванцев толпа горожан встретила смехом и радостными криками. Медведь кружился по площади, люди смеялись и аплодировали ему, а кто-то даже угостил косолапого яблоком. Затем, из толпы цыган вышла красивая стройная девушка с жгуче черными волосами и смуглым личиком. Она сбросила с ног черные поношенные туфельки и босиком принялась отплясывать цыганочку под прекрасные звуки скрипки и флейты. Танец был настолько задорный, а музыка такой зажигательной, что вскоре все зеваки следом за ней отправились танцевать босиком по центральной площади Парижа, купаясь в теплых лучах осеннего солнца.

Феб стоял позади толпы, прислонившись к стене дома и прячась в его тени. Сегодня все полицейские были настороже. Главная задача – не допустить никаких убийств и беспорядков. Каждый сотрудник городской полиции имел свой участок охраняемой территории, который менялся каждые два часа. Шатопер все продумал, и скоро истекало время его пребывания на центральной площади, благо желающих охранять место основного празднества ближе к вечеру было предостаточно. Многим полицейским, будучи на службе, хотелось посмотреть костюмированный парад, а Фебу нужно было оказаться возле небольшой церквушки на юге Парижа, и лишь об этом он сейчас и думал.

И вот когда колокола собора Парижской Богоматери своим звоном объявили о наступлении полудня, возле Шатопера раздался голос друга:

– Пост принял!

Феб повернулся к напарнику и улыбнулся.

– Пост сдал. Смотри, мой друг, в оба глаза…

– Знаю-знаю! Ни один маньяк мимо меня не проскочит. Я буду на чеку! – уверенно и весело произнес Либертье.

– Ну, я вообще-то говорил, чтоб ты смотрел в оба глаза на местных юных особ. Мало ли, найдешь свою судьбу. Сегодня в воздухе летает много амуров и пахнет любовью, – с улыбкой ответил Шатопер.

– Уж не успел ли один из них всадить свою стрелу и в твое сердце? – Меркуцио с веселой подозрительностью посмотрел на друга.

– Как знать, как знать, – загадочно ответил Феб.

– Ладно, ступай, а то я так, действительно, прогляжу все самое интересное.

– Да, но и про маньяка тоже не забывай. Будь настороже. Не очень увлекайся созерцанием девиц.

– Да знаю я! Знаю!

Шатопер шутливо погрозил пальцем напарнику и направился на свой следующий участок – церковь Святого Франциска. Настроение было великолепным, и душа влюбленного юноши рвалась ввысь, в облака.

На улице не было ни единой души, даже казалось, что эта часть города полностью вымерла. Небольшая, но красивая церковь Святого Франциска утопала в кустах сирени, и как только Феб переступил ее порог, ему в нос ударил такой знакомый запах ладана. Раньше он часто посещал эту божью обитель, размышлял и успокаивался, мечтал и молился. Здесь еще ребенком Феб находил ответы на все вопросы. Святой отец Люсьен всегда был хорошим другом графини де Шатопер и духовным наставником ее сына. И вот он снова здесь. Но уже не для того, чтобы просить совета. Для себя Феб уже все решил, теперь вся надежда на то, что отец Люсьен его поддержит и не откажет. Но в этом юноша был почти уверен.

Феб застал священника за молитвой перед иконой Богородицы с младенцем Иисусом на руках. В приятном полумраке церкви Шатопер стоял позади отца Люсьена, не смея прервать его. Когда священник закончил молиться, он обернулся к гостю, и на измученном лице появилась легкая улыбка.

– Прошу прощения, что помешал, святой отец. – Феб виновато опустил глаза.

– Ни в коем случае. Ты как нельзя вовремя, сын мой. Ты давно не посещал мой приход, – глубоким проникновенным голосом отозвался Люсьен.

– И за это простите. В связи с последними событиями, было очень много работы. Я знаю, что это слабое оправдание…

– Не надо оправдываться. Я все понимаю. К Богу надо приходить не по расписанию, а когда душа сама тянется к нему. Но что-то мне подсказывает, что сегодня ты пришел не просто помолиться, – священник приблизился к полицейскому и мягко положил ему руку на плечо, и юноша, подняв свой взгляд, посмотрел ему в глаза.

– Вы правы, святой отец. Я пришел просить вас о помощи.

– Я слушаю тебя, и даст Бог, смогу помочь.

– Вы можете! – Феб вдохновенным взглядом посмотрел в уставшие, но добрые глаза священника. – Я прошу вас обвенчать двух людей, любящих друг друга больше жизни…

– Бог дал нам жизнь, как самый великий дар и именно его мы должны ценить превыше всего…

– Но Бог создал нас для любви и без нее наша жизнь не имеет смысла!

– И ничто не может помешать нам любить. И кого же мне надо будет обвенчать? Кто эти влюбленные, чья любовь так сильна, как ты говоришь?

– Ваш покорный слуга, сын божий, – Шатопер вновь склонил голову. – И Джульетта Капулетти.

Темные с сединой брови отца Люсьена удивленно поднялись.

– Я слышал, что она обещана другому…

– Она не любит его. Против воли ее, отец желает устроить брак дочери. – Феб поднял голову и хмуро посмотрел на священника. – Прошу вас, святой отец, вы наша последняя надежда! Лишь однажды мы можем венчаться, и вы единственный кто может спасти нашу любовь. Если мы обвенчаемся раньше, отец Джульетты не сможет выдать ее за того, кого она не любит.

Отец Люсьен нахмурился и отвернулся от полицейского, молитвенно сложа руки и глядя на икону.

– А что об этом думает мадмуазель Капулетти?

– Она молится за нас и нашу любовь! Она думает, что лишь вместе мы сможем быть счастливы! Что мы созданы друг для друга и что сам Бог свел нас в тот день под сводами своего храма, чтобы мы полюбили друг друга и навсегда были вместе. Что отец, сам того не понимая, рушит ее жизнь.

– То есть она готова пойти против воли отца?

– Да! Он не слышит ее! Прошу вас, святой отец, я готов на все что угодно…

– Вы так юны и горячи, – священник обернулся к Фебу, пристально глядя ему в глаза, в душу. – Надеюсь, вы понимаете последствия вашей просьбы.

– Понимаем и готовы их принять! – в глазах Феба читалась решительность.

Святой отец и его духовный сын смотрели друг другу в глаза, почти не моргая, пока серьезное выражение лица священника, вновь не стало мягким, добрым и уставшим.

– Хорошо, сын мой. Я знаю тебя. Ты благородный и искренний юноша и вижу, что любовь твоя сильна. Хотелось бы верить, что любовь мадмуазель Капулетти столь же крепка, сколь безрассудна. Вас ждут суровые испытания, и только вместе вы сможете через все пройти.

– Это значит, что вы согласны? – улыбка полная счастья озарила лицо Шатопера.

– Завтра в полдень. – На измученном лице священника появилась ласковая улыбка, и он прикрыл глаза в знак согласия.

Я благодарю вас, святой отец! От себя и от Джульетты! И все ангелы любви вас благодарят! Вы не пожалеете о своем решении!

– Ну, ангелы, еще ни разу меня не благодарили, – улыбаясь, отозвался священник. – Не забудьте – завтра в полдень.

– Да как же об этом забыть!? Лишь об этом мои мысли, а время тянется так медленно! – казалось, что Феб готов броситься обнимать отца Люсьена и еле сдерживал себя.

– Не стоит время торопить. Все случится в угодный Богу час.

– Да, святой отец. Как скажете. Тогда я пойду, ведь я на службе.

– Ступай, сын мой. И пусть Бог всегда освещает твой путь.

– Спасибо! Спасибо, святой отец! Спасибо! – и Феб чуть ли не вприпрыжку покинул церковь Святого Франциска.

Священник ласково, но грустно смотрел вслед счастливому юноше, которого впереди ожидает еще много испытаний, когда рядом раздался звонкий голос:

 
– О, это таинство венчанья,
Что происходит меж людьми.
Дарит радость и страданья
Всем тем, кто жаждет так любви.
 

Отец Люсьен повернулся на звук, и грусть сменилась негодованием.

– Да как ты посмел осквернить дом Божий своим присутствием!?

– Дом Божий!? Не слишком ли громкое звание для столь крошечной церквушки? Вряд ли он сюда вообще заглядывал. Мне думается у него хоромы то побольше, – легко и непринужденно, не обращая ни малейшего внимания на возмущения священника, заметил Гренгуар, выходя из тени.

– Да как ты смеешь… – негодование святого отца перерастало в гнев.

– Ну вот! А говорят, двери церкви открыты для всех. Как жить? Кругом один обман! – наиграно драматично воскликнул поэт.

– Ты прислужник Сатаны, убирайся из моей церкви, а не то…

– А не то, что? – улыбаясь, поэт, почти вплотную приблизился к отцу Люсьену.

– Я не боюсь тебя, люциферов прихвостень. – Священник напрягся всем телом, но твердо смотрел в глаза Гренгуару.

– И это хорошо. Я не простил бы себя, если бы запугал божьего человека. Рано или поздно мне нужно же будет кому-то покаяться в своих грехах.

– Мне не хватит жизни на эту исповедь.

– Почему мне кажется, что вы не любите меня? – с наигранной обидой спросил поэт. – Как же заповедь Господа нашего – возлюби ближнего своего, как самого себя?

– Это не относится к приспешникам дьявола. А если честно, то и терпение, которое завещал нам Господь, у меня уже на исходе.

– Это печально. Над этим надо работать, святой отец. Вы все-таки божий человек. А знаете, что, мне кажется, что дело не в ненависти. Вы ревнуете! – Гренгуар улыбаясь, разглядывал седого и щуплого священника.

– Что? Ревную? Я? К кому? – отец Люсьен был удивлен и возмущен в одинаковой мере.

– Как к кому? К Богу, конечно! Ведь в какой-то степени я к нему ближе, чем вы.

– Да как ты смеешь!? Моя вера в Господа непоколебима! – ноздри отца Люсьена раздулись от негодования, и он покраснел.

– Об этом и речь, святой отец, – поэт с довольной улыбкой повернулся к священнику спиной и плавно направился к дверям церкви. – Вы верите, что Бог существует, а я это знаю наверняка. Подумайте об этом на досуге.

Пока отец Люсьен задыхался от возмущения не сумев подобрать слова, по крайней мере, те, которые можно было бы произносить в доме божьем, Гренгуар добрался до порога и, обернувшись, подмигнул ему, а затем исчез за дверьми церкви Святого Франциска.

Солнце уже катилось к закату, но ни один фонарь на главной Парижской улице не был зажжен и люди даже не думали расходиться. Мужчины и женщины, дети и старики, богатые и бедные, расположились вдоль дороги с обеих сторон и в ожидании смотрели в начало улицы на заходящее светило. Впервые за весь день здесь воцарилась тишина, лишь изредка был слышен детский шепот: «Мам, ну где они! Почему так долго?» Время как будто застыло и только солнце неумолимо опускалось за горизонт. И когда последний лучик, будто подмигнув на прощание, каплей жидкого золота растворился у земли, Париж накрыла кромешная тьма. Было слышно, как толпа задержала дыхание и продолжала терпеливо ждать, не смея шевельнуться.

И вот, когда уже пауза ночи затянулась до изнеможения, издалека донеслись звуки барабанов. Люди не отводили взгляда и сквозь тьму вглядывались в начало улицы. Барабанный бой приближался, но казалось, что прошла вечность, прежде чем первый огонек вынырнул из темноты, а за ним следом еще один и еще, и еще. Вскоре уже десятки огоньков плыли в сторону главной городской площади, освещая пространство улицы. И в тот миг, когда огни приблизились достаточно близко к зрителям, ночная тишина взорвалась музыкой и взглядам людей предстала пестрая карнавальная толпа с факелами, в ярких маскарадных костюмах. Шуты и таинственные незнакомки, акробаты, жонглеры, арлекины на моноциклах, фокусники, музыканты и сотни людей в масках всевозможных цветов и экстравагантных форм из павлиньих перьев, керамики, гипса, расписных тканей, кожи, дерева, и даже кости. Будто безумный, бурлящий всеми цветами радуги, поток людей несся по вымощенной камнями главной улице, захватывая в себя все и вся, что было у него на пути. А возглавлял этот красочный парад самый эксцентричный и эпатажный гражданин Франции – поэт Гренгуар в гипсовой маске клоуна с широко улыбающимся ртом, красными щеками и красным носом-помидором. Не смотря на всю нелюбовь народа, сегодня был его день. Ни один праздник не обходился без поэтического гения Гренгуара. Во все дни национальных празднеств, когда парижане забывали о конфликтах и неприязни, поэт вставал во главе народных гуляк, и толпа охотно слушалась его, и этого у Гренгуара было не отнять. Сияя от собственного величия, он шел во главе толпы, распевая песни собственного сочинения и громко читая свои творения. Народ рукоплескал. Еще в древние времена на маскарадах и карнавалах было принято забывать все личные конфликты и, скрывая лица под масками во избежание неловкостей при общении, даже рабам было позволено сидеть за одним столом с хозяевами. И вот в эти нечастые моменты, когда все надевали маски, поэт снимал свою. Ничто не доставляло ему столько удовольствия, как акт всеобщего веселья и публичной демонстрации своих талантов. Казалось, Гренгуар был создан для того чтобы вести людей в бой… в бой с бесконечной тоской, повседневной серостью и угнетающим унынием. Здесь и сейчас для этого было все – зрелище, вино и женщины.

Когда люди надевают маски, они будто чувствуют себя более защищенными и позволяют своим душевным порывам вырваться на свободу. Забавно, но именно в эти моменты они становятся теми, кем являются. Больше нет притворств, нет необходимости прятать свое истинное лицо за вежливыми улыбками и учтивыми кивками, за серьезным нахмуриванием бровей и рассудительными вздохами. Зачем, если на твоем лице маска? Она все сделает за тебя! Лишь в ожесточенном бою, сущность человека проявляется ярче, чем на маскараде. Так и выходит, что на карнавале людей видно лучше, чем в обычной жизни, где каждый играет роль, выдуманную им самим, и добровольно заковывает себя в кандалы – в рамки принципов и норм приличия, правил этикета и политкорректности. Вот она, как на ладони, та свобода, за которую сражался французский народ, за которую умирали сотни людей. Вот она – прекрасная, пьянящая и всеобъемлющая, но настолько невыносимо тяжелая и угнетающая свобода. Хуже любой тюрьмы.

Почти полная луна низко нависла над городом. Гренгуар шел впереди толпы, танцуя и громко обещая Парижу незабываемую ночь. Он повернулся лицом к толпе, продолжая следовать спиной к площади Согласия, и под одобрительные крики и смех толпы запел гимн Свободной Французской Республики (никто не знал наверняка, но ходили слухи, что его тоже написал сам поэт). Гренгуар вскинул руки и принялся махать ими на манер дирижера, и толпа в один голос принялась подпевать поэту слова Марсельезы. И вдруг среди толпы Певец Парижа заметил две странных фигуры – первый высокий и худой шел, плотно закутавшись в черную атласную накидку до самых пят в маске из стали с зеркальной поверхностью и вырезом для глаз, а второй – плелся чуть позади, будто прихрамывая. На нем была разноцветная накидка, сшитая из множества лоскутов разных тканей, полностью скрывавшая его мощное тело, а на лице у него была маска шута с золотой короной. Гренгуар никак не ожидал увидеть эту парочку среди шумной и веселой толпы, заподозрив что-то неладное. Но тут же его внимание привлек другой участник парада, медленно и хищно, передвигающийся вдоль домов с правой стороны улицы. Его длинный красный плащ развивался на теплом ночном ветру, а лицо скрывала маска мерзкой рыжей обезьяны, обрамленная мелкими черными кудрями. Не подавая виду и продолжая весело распевать гимн Франции, поэт влился в поток людей. Парад достиг своего апогея. Народ с головой погрузился в экстаз веселья и торжества и уже продолжал свое шествие по инерции, не обращая внимания на то, что лишился предводителя.

Гренгуар спокойным шагом направился сквозь толпу к человеку в красном плаще, когда тот заметил его, и тоже изменил свое направление на противоположное движению людей. Поэт ускорил шаг, желая настигнуть таинственного участника карнавального парада, но тот ловко просачивался меж людьми и все дальше удалялся от Гренгуара. Поэт старался не упустить его из виду, расталкивая народ в стороны, но вскоре объект исчез из поля зрения.

Тибальт застыл в кромешной тьме небольшого переулка и задрал маску обезьяны наверх. Вытерев тыльной стороной ладони влажные губы, убийца расплылся в безумной довольной улыбке и выдохнул. Как вдруг…

– Уже уходишь? – раздался звонкий голос поэта у него за спиной и Тибальт резко обернулся. – Самое интересное еще впереди.

– Неужто это приглашение на ваш праздник жизни? – ехидно спросил убийца.

– Оно самое. Не поверишь, но сегодня я бы предпочел быть рядом с тобой, mon amie, – насмехаясь, Гренгуар положил руку на грудь и слегка наклонил голову.

– Держишь меня за идиота? Хочешь, чтобы я был у тебя на виду? Я не доставлю тебе этого удовольствия. – Тибальт с ненавистью смотрел на безмятежно улыбающегося поэта. – Прости, но у меня другие планы на эту ночь. Так пусть каждый занимается своим делом. Ты, как истинный клоун, будешь развлекать это стадо безмозглых животных, желающих только поржать над тобой, а я… я займусь тем, что у меня получается лучше всего. Так что разрешите откланяться.

Маньяк отвернулся от Гренгуара и тут же увидел его перед собой и опешил, отшатнувшись назад.

– Не хочу тебя расстраивать, mon amie, но боюсь, сегодня не всем твоим планам суждено сбыться, – лицо и голос поэта не оставляли собеседнику выбора. – Сегодня город и его жители принадлежат мне, и я не позволю испортить мне ночь, украсив Париж прекрасными, но мертвыми телами. Он и так выглядит достаточно нарядным. Без обид.

Холодные черные глаза поэта, казалось, впились Тибальту в горло и душили его, но маньяк смог взять себя в руки.

– И как же ты думаешь мне помешать? – с неуверенным вызовом произнес убийца.

Зловещая ухмылка легла на губы Гренгуара, и он, наклонившись близко к уху Тибальта, прошептал:

– Я лишу тебя того, чего ты желаешь больше всего на свете.

Маньяк со всей силы стиснул челюсти и все его тело напряглось.

– Хорошей ночи! – уже вновь веселым и беззаботным голосом произнес поэт и, поправив воротник плаща Тибальта, небрежно натянул маску обезьяны ему на лицо.

Довольный собой, насвистывая мелодию Марсельезы, Гренгуар покинул переулок, а на его шее, обжигая огнем, вырисовывалась новая черная линия – шрам.

Тибальт так и остался, неподвижно стоять во мраке переулка, и только блик отраженной луны, пробежавший по резко выхваченному лезвию бритвы, на миг разрезал тьму.

Вся площадь Согласия вокруг деревянной сцены, которая ранее использовалась как эшафот, была заполнена людьми. Далеко не всем желающим посмотреть представление хватало места. Люди толкались, пытаясь хоть чуть-чуть приблизиться к центру, а двое особо ловких беспризорника, даже умудрились залезть на обелиски, окружавшие площадь.

Факелы в руках участников карнавала освещали всю центральную площадь, а на сцене двое мужчин в красно-оранжевых масках в форме языков пламени устроили огненное шоу. Зажженными шарами на цепях они вырисовывали в воздухе всевозможные фигуры, раскручивая их в разные стороны с огромной скоростью. Блики огня играли на завороженных лицах зрителей, а в восторженных глазах отражалось пламя. Затем пиромантов сменил фокусник в черно-белой маске, одна сторона которой улыбалась, а вторая была грустной. Он достал из рукава живого белого голубя и под восхищенные крики толпы отпустил его в небо. Следом ловкач выставил вперед кулак и мелкими движениями пальцев свободной руки, вытащил из зажатой ладони целый букет из красных тюльпанов, который тут же отправился в толпу. Но самым удивительным было, когда маг вскинул руки к небу, произнес фразу на неизвестном языке и раздался хлопок – вспышка света и на том месте, где стоял артист, остался только дым, который тут же развеял ночной ветерок – фокусник исчез. Люди принялись переглядываться и возбужденно делиться впечатлениями. За фокусником на сцене показались мимы и шуты, веселившие народ сценками про короля и его сторонников. За ними последовало выступление бродячих музыкантов, танцовщиц, дрессированных собак, жонглеров и акробатов.

Время перевалило уже за два часа ночи, когда выступления акробатов подошло к концу. Народ рукоплескал, свистел и задорно смеялся. Радость, счастье и веселье сегодня захватили центральную площадь Парижа, которая раньше носила имя «Площадь Революции» и вместо сцены на ней стояла гильотина, которая и обезглавила последнего короля Франции и всех его сторонников. Когда выступления артистов закончилось, и толпа поуспокоилась, на сцену поднялся сам граф Капулетти. Люди встретили его аплодисментами. Он поднял руку, призывая к тишине, и народ его послушал.

– Свободные граждане Франции, от лица Директории и Совета Старейшин поздравляю вас с этим чудесным праздником. Где-то далеко, в жарких песках Египта, наши соотечественники – дети, внуки, друзья и родственники, все те, за кого мы переживаем, волнуемся и ждем домой, одержали очередную победу над вражескими силами, – торжественно произнес Капулетти и народ вновь засвистел и захлопал. Граф выждал паузу, пока все вновь замолчат. – Во многом – это заслуга невероятно талантливого и многообещающего капитана французской армии, месье Бонапарта, – по толпе прокатился, одобрительный возглас, еще громче прежнего, но быстро стих. – Но все же главная причина сегодняшнего праздника и победы – это французский народ, сильный, свободный, бесстрашный, но самое главное единый. И сегодня, здесь, на этом карнавале, глядя на вас всех, я еще раз в этом убедился. Пока мы едины, мы непобедимы! УРА!

Под аплодисменты, свист и патриотичные крики Капулетти покинул сцену. Он спустился по боковой лестнице к охраняемым полицейскими членам директории и, пожав руку председателям высшего органа власти, направился сквозь толпу к своему дому. Городские полисмены, расталкивая людей, проводили графа до самых дверей его особняка.

Была уже глубокая ночь, но люди даже не думали расходиться. Они скандировали, требуя продолжения праздничного представления. И вот под довольные возгласы, крики и женский визг на сцене появился Певец Парижа – Гренгуар. Он скинул с лица маску клоуна, открыв свое наполовину изрезанное черными шрамами лицо, и народ притих.

 
– В Париже ночь, но он не спит.
Луна влюбленно смотрит вниз.
В сердцах людей огонь горит
И ночь готовит им сюрприз!
 
 
Ведь не забыл Париж те дни,
Когда его народ страдал,
И реки крови здесь текли —
Он за свободу воевал!
 
 
И гильотина день за днем
Лишала жизни всех подряд.
Мы все когда-нибудь умрем,
А за свободу каждый рад!
 
 
Когда же пала власть монарха,
Народ свободный встал с колен.
Вы все спасли страну от краха,
Свободу, получив взамен!
 
 
Врагам всем нашим не понять,
Что пусть они полны коварства,
У нас есть то, что не отнять —
Свобода, Равенство и Братство!
 

Гренгуар, повернувшись к толпе спиной, торжественно вскинул руки к небу и весь небосвод над Парижем взорвался миллионами цветных огней. Люди застыли с открытыми ртами, восхищенно глядя на фейерверк, которого не видел ни один город мира! Залпы продолжались один за другим – один красочней другого. Толпа ликовала. Восторженные крики, пронзительный свист и сумасшедший визг с площади Согласия, наверное, был слышен даже за Парижем.

Последний залп раскрасил парижское небо синими, белыми и красными огнями – цветами флага Свободной Французской Республики, и когда последний огонек исчез в темноте ночи, толпа на площади взорвалась аплодисментами и протяжными криками восхищения. Как вдруг их прервал другой, до ужаса встревоженный, крик.

– Моя дочь! Она пропала!

Перед людьми стоял весь бледный граф Капулетти. Тишина нависла над площадью, а люди застыли в шоке и молча смотрели на Жерома Капулетти, надеясь, что им послышалось.

– МОЯ ДОЧЬ! ЕЕ НЕТ! – отчаяние переполняло голос графа.

Гренгуар смотрел на несчастного и разбитого Капулетти и чувствовал, как быстро, словно вода в решете исчезала атмосфера карнавала, а холодный, почти бесцветный гнев поднимался в его груди. Лицо поэта превратилось в камень, а глаза засверкали фиолетовыми бликами. Он сжал кулаки и глубоко вздохнул:

– Тибальт.

Гренгуар спрыгнул со сцены и растворился во взволнованной и перешептывающейся толпе. Полицейские, придя в себя, бросились к Капулетти.

– Где она была? Как это произошло?

Жиром нервно сглотнул слюну и указал пальцем на дверь своего дома.

– В саду. Я оставил ее в саду! На качелях! – граф трясущейся рукой провел по седым кудрявым волосам.

Толпа на площади подняла гул. Люди начали паниковать. Но вдруг на сцену поднялся Меркуцио.

– Народ! Мадам и месье, прошу всех сохранять спокойствие! Полиция разберется во всем, а вам лучше возвращаться по домам!

Но толпа не спешила расходиться и продолжала испуганно шуметь.

Жан Версе, начальник городской полиции, ободряюще коснулся рукой плеча Жерома.

– Месье Капулетти, вам необходимо взять себя в руки. Слышите? Мы найдем вашу дочь!

Граф поднял взгляд на капитана и посмотрел ему в глаза.

– Как? Как вы, черт бы вас подрал, допустили это?! – все лицо Капулетти исказилось от ярости, а глаза налились кровью и он, схватив начальника полиции за ворот, притянул его вплотную к своему лицу. – КАК!? Моя дочь! Моя маленькая Джульетта! Это ваша вина! ВАША!

Граф отпустил капитана и закрыл лицо ладонями. Версе обернулся к своим подчиненным.

– Двое в дом. Осмотрите его и сад. Остальные – оцепить периметр и прочесать каждую улочку, каждую подворотню. Возможно, мы сможем догнать похитителя. Все поняли?