Текст книги "Парижская трагедия. Роман-аллюзия"

Глава 2. (Ангел и Демон)

Над городом нависла луна, будто печально глядя на него слегка прикрытым глазом. Она казалась настолько близка, словно вот-вот упадет и раздавит Париж. Тишина воцарилась в сердце Франции. На небе ни облака – все усыпано звездами, а одна, будто слезинка, скатилась по смуглому лицу небосвода и упала вниз где-то вдалеке. На земле тоже царил покой, только легкий ветерок слегка щекотал листья на деревьях. Париж уснул глубоким сном. По крайней мере, так казалось на первый взгляд.

У западных ворот французской столицы возвышалось здание из белого камня, украшенное мраморными статуями печальных ангелов. Еще до революции это была церковь Святого Августа – одна из самых любимых божьих обителей Людовика XVI и его семьи. Поэтому почти сразу после свержения монархии эту церковь пытались сжечь, но то ли камень плохо горит, то ли чудо, вызвавшее сильнейший ливень, не позволило уничтожить святыню. Решив, что Господь против подобного богохульства, директорией было решено лишить церковь этого статуса и, ограничившись публичным и аккуратным снятием креста с главной башни храма, здание отдали под больницу. Но это был не обычный госпиталь, а последний приют для умалишенных – больница Святого Августа.

Гулкие шаги разносились по длинному коридору третьего этажа. Вдоль палат, которые изначально были монашескими кельями, шел высокий мужчина. На нем был длинный черный непромокаемый плащ, а лицо скрывал капюшон. Он спокойным ровным шагом двигался в самое сердце храма безумия. Из-за деревянных дверей с откидными окошками, которые тянулись по всему коридору по обе стороны, доносились жуткие звуки – яростные крики, вопли страданий, истерический плач, гулкие стоны, стук головы об дверь, как метроном, невнятное бормотание, больше похожее на одышку умирающего, шепот – пугающий и пронизывающий до дрожи. Но самым жутким звуком, сковывающим ледяным страхом, здесь был смех. Безумный, рвущий на части душу, высасывающий все силы и ввергающий в отчаяние смех.

Мужчина в плаще, не обращая никакого внимания на леденящие кровь звуки, приблизился к дремавшей на стуле возле палаты №136 медсестре и скинул капюшон. Девушка резко подскочила – к шуму больных она давно привыкла, а вот пристальный и холодный взгляд доктора Фролло каждый раз, будто вырывал ее из сна.

– Доброй ночи, доктор, – пролепетала молодая, но тучная девушка в белом халате и чепчике, туго завязанном поверх рыжих кудряшек.

Фролло ничего не ответил, только смерив ее своим тяжелым взглядом серых, почти бесцветных глаз, повернулся к двери. Девушка, понурив взгляд, принялась копошиться в связке ключей на поясе, выбирая нужный. Отыскав подходящий ключ, она еще раз робко взглянула на молчаливого врача. Ей показалось, что его и без того худое, будто не аккуратно вытесанное из камня, лицо еще больше осунулось, глаза и щеки впали, а редких волос на голове стало еще меньше. Фролло был доктором и ученым с очень сомнительной репутацией. Пятнадцать лет назад он покинул Париж и поселился в высокой заброшенной башне, недалеко от западных ворот столицы. Полностью отказавшись от общества обычных людей, он предпочел науку и компанию жуткого и горбатого уродца с перекошенным лицом по имени Квазимодо. По слухам, родители ещё младенцем отнесли его в лес, не желая растить это маленькое чудовище и надеясь на его естественную смерть. Но он выжил – ученый его подобрал и приютил у себя в башне. Он помогал Фролло проводить эксперименты и исследования, которые были, мягко говоря, аморальными, а для многих даже бесчеловечными. В своих работах ученый использовал человеческие тела. Он раскапывал заброшенные могилы, забирал мертвецов с улиц бедного квартала, вытаскивал из канав и тащил их в свою башню, но никто не знал, что происходило с телами потом. Ученый отрицал любое предположение существования Господа и народ считал его слугой дьявола, который возомнил себя выше Бога. Каждое появление Фролло и его монстра-лаборанта в стенах города встречалось жутким недовольством – им кричали в спину проклятья и бросали в след гнилые помидоры, и только из страха перед чудовищем не разрывали на части. И это была одна из причин, по которой ученый покинул родной город и избегал возвращения туда. Но по просьбе влиятельных особ, ему, как любителю нестандартных методов и объектов лечения, позволили по ночам наблюдать душевнобольных, но Клода Фролло интересовал только пациент №136.

Медсестра трясущимися руками открыла дверь в палату и Фролло, будто не замечая ее, молча, взял лампу и стул, на котором она сидела, и прошел внутрь.

– Я буду сразу за дверью, доктор, – тихо произнесла медсестра и закрыла за ученым дверь, оставив его наедине с пациентом.

В комнате царила темнота. Единственным тусклым источником света в палате была луна, свет которой проникал через небольшие окошки под самым потолком. Фролло чиркнул спичкой и поджег свечу в лампе. Подняв ее высоко над головой, он осветил все пространство вокруг. Комната, как и все здание, была из чисто белого камня, от чего казалась значительно больше и просторнее, чем была на самом деле. Из мебели здесь находилась лишь деревянная кровать с твердым монашеским матрацем, набитым песком, а отхожее место представляло собой обычную круглую дыру в полу дальнего левого угла комнаты. Посреди этой небольшой кельи, спиной к двери на коленях сидел больной. Он был невероятно худым – только кожа обтягивала его тонкие кости. Грубые серые домотканые штаны и рубашка висели на нем, как на скелете. Пациент увлеченно что-то шептал своему собеседнику, которого загораживал от Фролло своей сутулой спиной, но Клод увидел тень, упавшую на дальнюю стену – она была похожа на монстра, с огромными клыками и когтистыми лапами.

Доктор, молча, обошел вокруг больного и увидел перед ним вязаную игрушку-кролика черного цвета, с маленьким белым пятнышком на левом ухе и пуговицами вместо глаз. Аккуратно повесив лампу под самым потолком, доктор поставил стул, прямо перед пациентом, чуть позади игрушки, и сел, не сводя взгляда с этой странной сцены. Он вытащил из-под плаща толстую тетрадь в кожаном переплете и все так же, не произнося ни слова, принялся что-то записывать в нее маленьким грифельным стержнем.

Пациент был молодым юношей лет двадцати пяти, но рассудок уже покинул его хрупкое тело, а волосы были седы и стояли дыбом, будто он пытался их вырвать из головы, как безумные мысли, что с детских лет преследовали его. Глаза больного бледно-голубого цвета, как льдинки, лишенные осмысленности так и кричали о своем безумии.

Фролло закрыл тетрадь и положил её на колени. Он откинулся на спинку стула, соединив ладони у лица и, опустив веки, стал прислушиваться к тому, о чем говорит пациент, пытаясь уловить в его словах хотя бы какой-нибудь смысл.

– …тьма! Тьма приближается! Она уже близко! Она уже здесь! Она течет невидимой нитью сквозь сердца людей! Но они не видят, и не слышат и даже не хотят замечать. Смерть! Смерть танцует вальс между ними, но они не хотят замечать. Она кружит и выбирает жертв. Коса ей больше не нужна. В ее руках острая бритва. И ей она ласкает души, окрашивая Париж в алый цвет, как закатное небо. В пурпурный. Скоро живые позавидуют мертвым. Скоро. Очень скоро. Смерть сядет на трон Бога Солнца и люди сами отдадут себя в жертву новому божеству. Разверзнется земля и под знаменами войны, смерти, чумы и голода люди будут сжигать свою плоть, отрывать себе руки и выкалывать глаза. Париж рухнет в бездну, на самое дно, в самое сердце ада. И свершиться Страшный Суд, где каждый сам себе и судья, и палач… – юноша закрыл лицо руками и, повалившись боком на пол, зашелся рыданием.

Фролло знал уже эту речь наизусть. Пациент повторял ее из раза в раз, и каждый раз ученый оставлял его в истерическом плаче, но тут вдруг рыдания резко прекратились. Фролло посмотрел на больного, его лицо застыло в каком-то безумном озарении – глаза широко раскрыты, а на губах промелькнула улыбка. Глядя в никуда, юноша воскликнул:

– Знаю! Я знаю! Я знаю, что остановит смерть! Как же я сразу не понял? Ты же понял, Ляпа? Ты понял? – сумасшедший схватил игрушечного кролика и принялся его трясти. – Это ЛЮБОВЬ! Великая Любовь! Только Великая Любовь сможет победить смерть! Как любовь Христа спасла всех людей, так и моя любовь спасет наш город.

Юноша вскочил на ноги и с кроликом в обнимку принялся кружиться по палате. Фролло внимательно следил за больным и не торопился его останавливать.

– Я чувствую, как эта любовь растет у меня внутри. Я люблю и эта та самая Великая Любовь! Я чувствую это, я…

– И кого же ты так любишь, Ромео? – низкий голос Фролло гулко разнесся по комнате.

Пациент резко остановился и испуганно посмотрел на гостя, только заметив его присутствие.

– Вы? Слава Богу, вы здесь! Слава Богу! – Ромео бросился к ногам ученого.

– Так кто же твоя избранница? – Фролло холодно смотрел на пациента, который вцепился в его плащ.

– Избранница? Я… не знаю. А разве это важно? Главное это чувства. Я люблю ее! Люблю всем сердцем! Но пока еще не знаю кого. Любовь слепа, вы же знаете. У сердца нету глаз… наверно. Но оно чувствует…

– И как же твоя любовь сможет остановить смерть с бритвой, о которой ты постоянно твердишь? – лицо ученого было непроницаемым, а взгляд будто пронизывал насквозь.

– Вы мне не верите? Любовь может все! Она дарит нам крылья и великую силу. Она дает нам надежду и спасение. Любовь толкает нас на великие свершения и лишает нас страха…

– В твоем случае, рассудка, – оборвал его Фролло. – Твой разум все глубже погружается во тьму. Границы реальности и вымысла уже окончательно стерлись в твоей голове, и ты не можешь остановиться. Ты безнадежен и пользы от тебя, никакой.

Ученый встал со стула и резким движением вырвал край своего плаща из тощих рук больного.

– Больше мне здесь нечего делать. Прощай, Ромео. – Фролло взял стул, снял лампу с крючка на потолке и направился к двери.

– Вы уходите? – в панике воскликнул пациент. – Нет! Пожалуйста! Не уходите! Умоляю!

Ромео бросился к ученому и обхватил его ногу руками, пытаясь удержать своего единственного посетителя. Фролло со злостью взглянул в бледно-голубые умоляющие глаза сумасшедшего.

– Почему? Я что-то не то сказал? – жалобно, чуть не плача спросил юноша.

– Ты ничего не сказал. Ничего из того ради чего я хожу сюда каждую неделю уже очень долгое время.

Ромео непонимающе смотрел в суровые глаза ученого и тот пояснил:

– В истории неоднократно встречались безумцы с даром предвидения. И когда мне сказали, что один из сумасшедших в этой больнице еще задолго до появления маньяка на парижских улицах постоянно твердил о том, что смерть сменила косу на бритву, я действительно подумал, что и у тебя есть этот дар. Я до последнего надеялся, что может быть среди всего твоего бреда, я услышу то, что поможет найти убийцу, но все тщетно. Изо дня в день ты говоришь лишь одно и тоже и с каждым днем все сильней погружаешься в бездну своего безумия. А теперь ты еще и влюбился, сам не знаешь в кого, и рассказываешь мне про Великую Любовь. Да что ты можешь знать о любви, несчастный безумец? Я потратил на тебя много времени и все напрасно.

– Напрасно? – Ромео отпустил ногу ученого и с потерянным взглядом сел, прислонившись к стене спиной, а рукой пытаясь нащупать своего игрушечного черного кролика с белым пятнышком на левом ухе. – А как же Ангел? Он же умрет, если вы не поможете. Если вы, не поверите. Но вы можете. Можете не дать ему разбиться.

Ученый презрительно посмотрел на душевнобольного.

– Жалкая попытка. Прощай, Ромео.

Фролло повернулся к двери и слегка притворил ее, когда голос юноши вдруг стал спокойным и ровным, глаза остекленели, а пальцы разжали вязаную игрушку и она упала на пол.

– Ангел. Раненый ангел. Высоко-высоко в небе. В клетке. Крыло его перебито, и он истекает кровью. И скорбь гремит над землей песней боли. Не уследил отец. Не пощадил и дух. Не дали Ангелу летать и с радостью он встретил смерть, как свободу от проклятья. Видеть небо и не летать мук страшней не знает тот, кому Бог сам дал крылья. Она одна нужна ему, тому, кто срезает самые прекрасные цветы в божьем саду своей бритвой. Он слышит ее, он чует ее, он жаждет ее. Как зверь крадется под покровом ночи. Он близко. Очень близко. Он придет за ней, и только любовь его остановит. Но рассвет уже близко, а значит, смерть тоже не заставит себя ждать…

– О ком ты говоришь? – скулы на лице Фролло напряглись, но он не спешил оборачиваться.

– Про Ангела, – Ромео словно очнулся и заворожено смотрел на падающий из окна лунный свет.

– Ты же это придумал, чтобы я не ушел.

– Я это видел. И ждал вас. Вы должны ее спасти. Она так юна и так прекрасна,… так прекрасна… – необычно спокойным голосом продолжал сумасшедший.

– И как же ее имя? Или я должен угадать? – ученый понемногу стал терять терпение.

– Не зачем. Я знаю его.

– И…

– Я слышал голоса, которые звали ее по имени. Они так кричали, так рыдали. Это просто невыносимый крик боли, который продолжает преследовать меня и звенеть в моей голове так сильно, что хочется разбить ее об стену. Этот крик сводит меня с ума. Его невыносимо слышать. Невыносимо! – Ромео, закрыв уши руками и зажмурившись, принялся качаться взад-вперед. – Пожалуйста, хватит! Умоляю! Я так больше не могу! Они так кричат! Так кричат…

– ИМЯ! – крик Фролло, точно услышала вся больница, в отличие от тех, которые раздавались в голове Ромео.

Ученый схватил своими крепкими жилистыми руками больного за плечи, поднял на ноги, и хорошенько встряхнув его, прижал к стене и заглянул в несчастные глаза-льдинки.

– Имя, – повторил Фролло тихим спокойным голосом, с нотками металла и угрозы.

– Джульетта, – испуганно глядя в серые, почти бесцветные глаза ученого, ответил Ромео.

Из оцепенения ученого вывел вопль боли, вырвавшийся из больного. И только теперь Фролло заметил, с какой силой он сжимал плечи Ромео, вцепившись в них, как коршун в добычу. Доктор отпустил юношу и тот сполз по стене на пол. И тут же взяв себя в руки, холодно посмотрел на несчастного безумца.

– Как ты узнал о ней?

– Я не знаю,… я просто видел,… слышал… это имя. Она так прекрасна. Умоляю, доктор, спасите ее! Я знаю, вы сможете! Спасите, она не должна умереть! Умоляю…

– Она не умрет, – произнес ученый, больше обращаясь к себе, нежели к Ромео.

Фролло направился к двери, но у самого порога его окликнул пациент:

– Доктор, – ученый замер в дверях, не оборачиваясь, – спасибо.

Фролло оглянулся на больного с удивленным взглядом.

– Теперь я знаю, кого люблю. Джульетту, доктор. Больше жизни!

В глазах ученого промелькнул ревнивый огонек и, нахмурив брови, он покинул палату №136.

Яркое осеннее солнце рвалось в комнату сквозь тонкие узорчатые занавески. Лучи полуденного светила назойливо и непреклонно стремились разбудить прекрасную Джульетту, играя бликами на ее лице. Но девушка упорно не хотела просыпаться. Ее сон был так сладок, что она боялась его отпустить. Ей снился Феб Шатопер в безупречно белом мундире. Его голубые глаза весело смотрели на нее, а лицо оставалось серьезным. Джульетта плыла к нему по длинному коридору, усыпанному лепестками белых и алых роз, в длинном белом платье. В ее прекрасные светлые волосы вплетены водяные лили, а лицо закрывала фата. Она летела на встречу к своему счастью, к свету, который так ярко светил за спиной ее Феба. Но чем ближе был к ней возлюбленный, тем сильней ее ослеплял свет. И когда она уже протянула руку к своему рыцарю, готовая упасть в его объятия – яркий белый свет поглотил образ полицейского, и Джульетта открыла глаза, щурясь от яркого солнечного света.

Но даже после пробуждения Джульетта не торопилась покидать постель – она лежала, обняв свою подушку, и ее лицо светилось от счастья. Парижское солнце нежно грело ее голые ступни, показавшиеся из-под одеяла, а внутри у нее все плясало, резвилось и даже захватывало дух от одних только мыслей о прекрасном полицейском. Впервые, за очень долгое время, Джульетта проснулась, не думая о смерти. Все ее сознание и душа, каждая клеточка тела были переполнены любовью, и ей даже казалось, что сердце вот-вот разорвется на части. В ней просто не было места для других эмоций. Джульетта влюбилась без памяти и вчерашний день, казался прекрасным сном. Она вспоминала ту встречу, их разговор, его взгляд, его свет. То невероятное чувство, которое он вселил ей в душу, и оно продолжало расти с неимоверной скоростью.

«А думает ли он обо мне сейчас?» – невольно задалась вопросом Джульетта и тут же сама себе ответила – «Конечно, думает. Мы связаны. Я чувствую. Чувствую даже на расстоянии. Это судьба. Мы созданы друг для друга. Я так хочу к нему прижаться и поцеловать его губы, его глаза.»

Девушку бросило в жар, и она засмущалась от своих собственных мыслей. И в этот миг раздался стук в дверь. Джульетта, как будто ее застали за чем-то неприличным, резко села на кровати.

– Дорогая, это я! Ты проснулась? – донесся из-за двери голос отца.

– Да, папочка! Одну секунду! – девушка спрыгнула с кровати, схватила с кресла длинный хлопковый халат и накинула поверх короткой ночной рубашки из сиреневого шелка.

Расправив свои золотые локоны, Джульетта открыла дверь и граф Капулетти, довольно улыбаясь, зашел в комнату. На нем был его лучший атласный сюртук цвета индиго, пуговицы которого уже не сходились на чрезмерно упитанном животе, и белая рубашка с кружевами. Шелковый галстук лазурного цвета, будто подпирал нижний из трех подбородков Жерома Капулетти – одного из самых больших людей Парижа, во всех смыслах. Неловко нагнувшись, он поцеловал дочь в лоб и с любовь посмотрел ей в глаза с двухметровой высоты. Девушка была очень удивлена – отец редко сам приходит к ней в комнату, а тем более пребывает в таком хорошем настроении. Куда чаще, спускаясь к завтраку, она находила его за столом у себя в кабинете, где он молча хмурил густые брови, постоянно что-то обдумывая и перебирая бумаги. А в некоторые дни, он нежно гладил ее по голове и целовал в лоб, при этом желая доброго утра, когда они вместе садились за стол в гостиной. Но сегодня он был чем-то крайне доволен. «Видно заключил удачную сделку или выиграл пари. А может кому-то чем-то помог, обеспечив себя новым влиятельным должником» – подумала юная красавица и мило, как она это умела, улыбнулась отцу.

– Ты что-то сегодня разоспалась, – улыбаясь, произнес граф Капулетти, оглядывая помятую постель. – Ну и правильно. Впереди бессонные ночи полные предвкушений, волнений и мечтаний.

– Ты, о чем, папа? Я не понимаю, – Джульетта была весьма озадачена. «Неужели он узнал о Фебе? Почему он тогда так счастлив?»

– Конечно, не понимаешь. У меня для тебя очень хорошие новости. Моя девочка выходит замуж.

Все тело Джульетты онемело и внутри как будто что-то оборвалось.

– Но… – девушка стояла в изумлении, беззвучно двигая губами, не зная, что сказать.

Граф Капулетти, будто не замечая реакции дочери, продолжил:

– Сегодня с утра по делам я был в доме Жевье. И он меня познакомил со своим сыном Жаном. Очень перспективный молодой человек. Ему всего восемнадцать лет, а он уже вполне готов занять место отца. Смышленый мальчик. Джульетта, ты помнишь Жана Жевье?

– Нет, папа. Не помню. – Девушка отвечала очень отстранено, и была крайне потеряна

– А он тебя помнит. Однажды вы встречались с ним на Празднике Верховного Существа пять лет назад. Вы были еще детьми, но молодой Жевье уже тогда отметил, что ты самая прекрасная девушка в Париже. И вот сегодня он просил у меня твоей руки…

– Нет! – испугано перебила отца Джульетта.

– Что ты сказала? – улыбка исчезла с лица графа Капулетти, и на нем отобразилось замешательство.

– Нет! Я не могу! Нет! – уже более уверенно повторила девушка, которая еще ни разу до этого не перечила своему отцу.

– Что? Это еще почему? – Капулетти был сбит с толку несвойственным поведением дочери.

– Я люблю другого, отец! И кроме него мне никто не нужен!

Лицо графа покраснело, брови нахмурились, и он выдохнул.

– Причем тут любовь? Речь идет о браке, а не о чувствах.

– Но я хочу замуж по любви, папа! Хочу любить и быть рядом с любимым! Рядом с Фебом…

– Фебом? Кто такой этот Феб? Не выскочка ли Шатопер?

– Он не выскочка! – слезы навернулись на глазах Джульетты. – Я люблю его! И хочу быть его женой!

– Не бывать этому! – голос графа громом разнесся по комнате. – Я твой отец! И мое слово – закон для тебя! С мальчишкой Шатопером, у тебя не будет будущего. Он всего лишь полицейский, пусть и из известной семьи, но состояние свое они потеряли. С ним тебя ждет бедность, а вполне возможно, учитывая его службу, и вдовство. Он маменькин сынок. Мать до сих пор над ним трясется, как над младенцем. Его даже в наполеоновскую армию не взяли, потому что она попросила влиятельных друзей защитить своего ненаглядного сыночка от войны. Нет! Фэб Шатопер никогда не будет мужем моей любимой дочери. Пойми, Жевье – это лучшая партия для тебя. Поверь мне, ты будешь с ним счастлива, а потом глядишь, и любовь придет…

Слезы беззвучно текли по лицу Джульетты. Она смотрела на отца, и все ее тело содрогалось от душевной боли.

– За что? Отец, за что? Я так люблю тебя. Я всегда слушалась тебя. Но за что? Зачем ты губишь мою жизнь? Я не смогу с этим жить! Слышишь, не смогу! – голос девушки сорвался на крик и, вцепившись пальцами в свои волосы от отчаяния, она рухнула на колени к ногам отца. – Умоляю, отец! Умоляю! Я люблю его! И умру без него!

Капулетти со всей силой сжал свои челюсти, так что обвислые щеки затряслись, и грустно посмотрел на несчастную дочь маленькими зелеными глазами, но остался непреклонным.

– Не переживай. Это всего лишь девичьи влюбленности, которые, как и женские капризы проходят. Я уже дал согласие на брак Жану Жевье и через три дня состоится ваша свадьба, а до тех пор, ты не покинешь своей комнаты. Тебе остается только смириться. Поплачь – завтра станет легче.

Короткий крик боли вырвался из груди девушки, и она еще сильнее зашлась слезами. Постоянно всхлипывая от рыданий, Джульетта уткнулась лицом в свои колени.

Граф наклонился к дочери и, поцеловав ее в макушку, нежно погладил ее по растрепанным золотым волосам.

– Все будет хорошо. Вот увидишь. Я твой отец и мой долг позаботиться о тебе, – тихо на ухо произнес Капулетти и направился к выходу из комнаты.

Как только дверь за отцом захлопнулась, и повернулся ключ в замочной скважине, Джульетта вскочила на ноги и со всей злости бросилась на кровать. Она зарылась лицом в подушку и что было мочи, руками и ногами колошматила по перине, пока не выбилась из сил. Эмоционально опустошив свою душу, она провалилась в глубокий сон.

Огромная куча бумаг, так и порывалась вырваться из рук Меркуцио. Кое-как перехватив свою неудобную ношу, молодой человек освободил руку и дотянулся до дверного колокольчика – позвонил.

– Пожалуйста, можно побыстрее?! – обратился Либертье к закрытой двери. Он привык, что ждать старую Люси приходится долго, но сегодня терпением он особо не отличался.

Через пару минут входная дверь все же открылась и Меркуцио, не дожидаясь приглашения, вошел в дом, чуть ли, не оттолкнув старую гувернантку.

– Слава богу! Я уже думал, что мне придется состариться на этом пороге.

– Вы очень нетерпеливы, месье Либертье. С такой поспешностью, глядишь, вам вообще не суждено будет состариться, – хриплым и равнодушным голосом произнесла седая Люси.

– Тебя забыл спросить, старуха! – Меркуцио презрительно посмотрел на служанку. – Господин наверху?

– В этом доме больше нет господ, месье. Если помните, революция лишила всех такого титула. Хотя, уверена, уж вы, как никто другой, не забываете об этом никогда.

Лицо юноши аж покраснело от гнева и возмущения, но старушка не дала ему шанса высказаться.

– Месье Шатопер ожидает вас у себя в кабинете, – спокойно, не обращая внимания на взбешенного Меркуцио, ответила гувернантка и, повернувшись спиной к гостю, направилась на кухню.

Уязвленному и оскорбленному юноше ничего не оставалось, как проглотить свою злость. Он злобно посмотрел вслед старушке и с возмущенным лицом, постоянно перехватывая кипу бумаг, поднялся по лестнице.

Феб сидел на подоконнике и мечтательно смотрел в открытое окно. Его лицо сияло и, было полно блаженства. На губах играла зачарованная улыбка, а ветерок трепал его аккуратно подстриженные волосы. Своими мыслями юноша был далеко отсюда – он вспоминал собор и ангела на своей груди, ее золотистые волосы и грустные голубые как небо глаза. Он до сих пор слышал ее запах – чистый и прекрасный. Легкий румянец лег на щеки Шатопера. Ему хотелось кричать, прыгать, бежать к ней, но долг перед людьми, прежде всего. И в этот миг из задумчивости полицейского вывел хлопок, с которым куча бумаг упала на стол. Феб повернулся и увидел Либертье.

– Ты все принес? – Шатопер очнулся от воспоминаний и спрыгнул с подоконника, приблизившись к дубовому письменному столу.

– Все что нашел. Больше ничего там не было, – выдохнув, ответил Меркуцио, радуясь, что, наконец, избавился от этой неудобной ноши. – Здесь все более или менее похожие случаи за последние пять лет. То, что было до революции – не сохранилось, а во время нее записи, конечно, никто не вел. «И, слава Богу, а то тащить пришлось бы намного больше.» – про себя подумал Либертье.

– Ну, будем надеяться, что этого нам будет достаточно, чтобы пролить хоть немного света на этого маньяка. – Фэб оглядел кучу бумаг и папок, сваленных на стол. – Работы много. Приступим.

Шатопер и Либертье расположились в креслах за столом друг напротив друга и принялись разбирать записи полицейских протоколов и наблюдений.

Кабинет Шатопера представлял собой просторную светлую комнату с большим окном, возле которого стоял массивный стол из каменного дуба и два мягких кресла из красного дерева, обитых кожей. У правой стены, чуть ближе к двери размещался диван, облицованный темно-бордовым шениллом, а напротив него – небольшой стеклянный стол. Пол комнаты был покрыт ворсовым ковром светло-серого цвета, что делало кабинет еще более светлым и уютным. Когда-то он принадлежал графу де Шатоперу, после его смерти – графине де Шатопер, а после революции она отдала кабинет сыну, титул – истории, а состояние свободный французский народ забрал сам, но зато она сохранила свою гордость и высокомерие, и уехала на Елисейские поля в фамильный дом.

Феб и Меркуцио сосредоточенно изучали рукописи, порой натыкаясь на нечитаемые почерки малограмотных полисменов.

– Смотри-ка, Эмиль Дебре, галантерейщик, найден мертвым в собственной лавке. На теле обнаружены множество бритвенных порезов – вслух прочитал Меркуцио.

– Не то – коротко ответил Шатопер, не отрываясь от чтения.

– Хорошо. Тогда вот. Жули Семери, молодая вдова бывшего графа Семери, найдена в парке с перерезанным горлом. По-моему, очень похоже на нашу убийцу.

Фэб оторвался от бумаг и поднял взгляд на напарника.

– Это интересно. А там не сказано, чем ее убили?

– Так… Секунду… – Либертье перевернул лист. – Орудие убийства нашли возле тела… Черт… – с досадой воскликнул Меркуцио.

– И что же это?

– Представляешь? Заколка для волос – из стали с рифленым концом. Вон, даже зарисовка есть. – Полицейский продемонстрировал картинку Шатоперу.

– Ищем дальше, – разочаровано произнес Феб и вновь они зарылись в бумажки.

Они просидели так еще несколько часов, пытаясь найти хоть какую-нибудь нить, связывающую с нынешними убийствами, но результата это не дало. Солнце уже совсем близко подкралось к горизонту, когда Шатопер вскочил, чуть не опрокинув стул.

– Вот оно! Нашел!

Меркуцио с надеждой посмотрел на друга.

– Ну же! Что там?

– Люси Мамье, дочь пекаря, найдена мертвой на берегу Сены, горло перерезано бритвой. Все подходит! – радостно улыбаясь, зачитал юноша, что выглядело весьма странно, ведь речь шла об убийстве несчастной девушки, но он продолжал, светясь от счастья. – Шестнадцать лет, молодая, красивая, девственница… – к концу фразы Фэб совсем погас.

– Ты чего? Что такое? Все же подходит. То, что мы и искали! – Меркуцио тоже встал со стула и выхватил листок у напарника, пытаясь понять, почему тот вдруг поник, и быстро пробежал глазами написанное. – Ну! То, что нужно! В чем дело? Что не так?

– Прочти еще раз, друг мой. – Шатопер разочарованно посмотрел на Либертье.

Меркуцио вновь прочитал полицейскую заметку, но все также не понял в чем дело.

– Да что тебе здесь не понравилось? – Меркуцио уже слегка нервничал от непонимания.

– Она была девственницей.

– И? Все жертвы нашего маньяка девственницы.

– Меркуцио, она БЫЛА девственницей! – расстроенный Феб рухнул обратно в кресло, и, казалось, ушел в себя. – Он ее изнасиловал.

– Ну и что? Может она ему сильно понравилась или он решил разнообразить свои будни, а может это был его первый опыт…

– Нет. Исключено. – Шатопер оперся подбородком на кулак и равнодушно посмотрел куда-то в сторону.

– Но почему? – Меркуцио аж покраснел и сильно разнервничался. – Фэб, почему ты так думаешь? Ответь! Я не понимаю, хоть убей!

– Все просто, мой друг. Наш маньяк ненавидит женщин. Ему чуждо все прекрасное. Он ни за что на свете не осквернил бы себя женской плотью. Как ты этого не понял? Он убивает самых молодых и красивых, но при этом ни одну из них не изнасиловал. Почему? Он призирает своих жертв, весь женский пол и потому уничтожает самых прекрасных его представителей.

Либертье расстроено вздохнул и медленно опустился в кресло, запрокинув голову назад.

Так они и сидели в тишине, молча потупив взгляд. Еще минуту назад были полны надежды, что нашли начало клубка, а теперь – опустошены и подавлены.

– Это все? – встав со стула и повернувшись к окну, спросил Феб.

Он смотрел на закат. Все небо окрасилось в пурпурно-розовый цвет и невольно напоминало полицейскому о том, сколько уже пролилось крови и сколько еще прольется, если он не сможет выполнить обещание.

Меркуцио поднял голову и разочарованно посмотрел на усыпанный бумагой стол.

– Да. Все. Убитые вдовы, галантерейщики, изнасилованные девственницы и полсотни убитых шлюх в бедном квартале. Вот и все что мы имеем.

– Что? – Шатопер резко обернулся к напарнику. – Что ты сказал после девственниц?

– Полсотни убитых шлюх, – озадаченно повторил Либертье. – А что?

– И как же их убили? – Феб медленно, будто боясь кого-то спугнуть сел в кресло и придвинулся к столу.

– Перерезали горло…

– Бритвой?

– Да, бритвой. – Меркуцио пододвинул к напарнику толстую папку.

Шатопер открыл ее и начал перебирать протоколы. Либертье видел, как в глазах друга зажегся огонек, и он тоже придвинулся ближе и зажег ночной светильник. Феб оторвался от записей и посмотрел в глаза напарника.