Текст книги "Парижская трагедия. Роман-аллюзия"

– Глупенький. Ты что такое говоришь? В этом нет ничего особенного. За это не стоит умирать. – Джульетта не могла поверить в серьезность подобного суждения.

– Поверь, стоит. – Горбун нерешительно изобразил кривую улыбку. Он не понимал, что так рассмешило прекрасную узницу, но ее искренний и звонкий смех, словно звон тысячи серебряных колокольчиков, не мог не заставить забыть о грусти и боли.

Это был не тот издевательский смех, который привык слышать от людей горбун. Этот смех был похож на касание теплого солнечного света в прохладное утро, будто свет маяка, разгоняющего тьму, словно ангельская песнь.

– Ты слышала, как звонят колокола? – неожиданно спросил горбун, все также криво улыбаясь, будто забыл снять улыбку.

– Конечно. Я часто бывала в храмах на утренней мессе. А когда в городе праздник, так в Париже и места не найти, где не будет слышен звон церковных колоколов.

– Расскажи мне. Какой он – звон огромного колокола? – улыбка прошла, и Квазимодо с широко открытыми глазами и ртом смотрел на Джульетту.

– Он мощный. Очень мощный. Когда в соборе Парижской Богоматери звонят колокола, кажется, что земля под ногами дрожит, но на самом деле, это дрожит твоя душа, которая откликается на божественный призыв… – вдохновенная речь девушки оборвалась и она, удивленно вскинув брови, посмотрела на загипнотизированного горбуна. – Подожди,… ты никогда не слышал церковного звона колоколов? Быть этого не может!

– Увы, – в мгновение лицо Квазимодо вновь стало чернее тучи. – Сюда звон не доходит – деревья мешают.

– Но что мешает сходить в церковь?

– Нас не любят в городе. Поэтому мы там бываем редко. Лишь по ночам. Но есть другая причина.

– Какая?

– Отец. Он ненавидит Бога. Не знаю за что. Наверное, он что-то ему сделал плохое. Он говорит, что вера – это пристанище трусов и дураков. Говорит, что церкви и храмы надо сжечь дотла и засеять землю солью. Когда мы идем в город, отец обходит церкви стороной.

– А ты веришь в Бога?

– Не знаю. Хочу, но я боюсь…

– Чего же тут бояться?

– Что он меня не примет. Я же урод…

– Неправда. Богу нет разницы, как ты выглядишь, для него важна лишь твоя душа…

– Отец говорит, что у меня нет души. Он не вложил ее в мое тело…

– Он не прав! Я вижу и ощущаю твою душу. И, поверь мне, она велика и прекрасна, как ни у кого из всех, кого я когда-либо встречала.

– Ты так думаешь? – горбун с легким недоверием посмотрел на пленницу.

– Я это знаю! – уверенно ответила девушка, и Квазимодо опять слегка криво улыбнулся.

– Я хочу услышать звон колоколов, – мечтательно прохрипел огромный монстр с душою маленького ребенка.

– Ты так любишь колокола?

– Да. Мне можно держать только маленькие – не больше кулака. У меня их много. Очень много. Они в моей комнате. Я привязал их к пяти шнурам из разных комнат башни. Так отец может позвать меня. Ему нужно просто потянуть за шнурок, и моя комната начинает звенеть. Я могу по звону определить комнату, откуда зовет меня отец, – с воодушевлением рассказывал горбун.

– Это невероятно! И это один из них? – Джульетта указала на тот шнурок, что свисал в углу ее клетки.

– Нет. Это шестой. Отец не знает о нем. Прошу, не говори ему, – тревога отразилась на изуродованном лице Квазимодо.

– Конечно, не скажу. Ты его сделал для меня?

– Да.

– Боже, ты такой заботливый! – девушка не смогла сдержать умиления. Даже в этой ситуации ее похититель попытался хоть как-то сделать ее пребывание здесь более комфортным.

– Если тебе что-то будет нужно – просто потяни за шнур.

Девушка с такой теплотой смотрела на горбуна, что он, смущаясь, опустил взгляд, когда вдруг почувствовал, как ее рука коснулась его ладони и от неожиданности вздрогнул. Квазимодо, пораженным взглядом, посмотрел Джульетте в глаза, и взволнованно сглотнул слюну.

– А можно я буду звонить, чтобы ты просто пришел поговорить со мной? – очень робко спросила пленница, глядя на горбуна грустными глазами.

Квазимодо не мог произнести ни слова и потому просто качал головой с широко открытыми от шока глазами и ртом. Девушка очень мягко улыбнулась и вдруг схватилась за голову и чуть не повалилась на пол.

– Что с тобой? – Квазимодо испугался и попытался придержать ее, но она оклемалась.

– Все хорошо. Голова просто кружится, – слабым голосом отозвалась Джульетта.

– Ты не ела. Я принесу тебе поесть. Хорошо? – помня свой прошлый горький опыт с принесенной едой, спросил горбун.

– Хорошо. Спасибо.

Квазимодо поднялся с каменного пола и направился к двери, оглядываясь, будто переживая, что она может исчезнуть как мираж, как сон. Ему ни на секунду не хотелось покидать свою прекрасную пленницу. Горбун никогда в жизни не чувствовал себя настолько живым – он чувствовал себя человеком. Как будто.

Толпа отбросов общества – воров, убийц и отморозков, подобно сильному течению несла Шатопера и его напарника по трущобам бедного квартала Парижа, унося все дальше от центра города. Тьма сгущалась все сильней, вонь в воздухе заставляла слезиться глаза и, казалось, скоро начнет разъедать кожу. Чем глубже они продвигались вглубь «королевства бедноты», тем уже становились улочки – дома все больше залезали друг на друга и были настолько перекорежены, что угрожали вот-вот рухнуть на толпу. Полицейских несли на руках, словно восторженные поклонники своих кумиров. Они передавали пленников из рук в руки, с остервенением впиваясь костлявыми пальцами в тела полицейских. Часть одежды Феба уже была порядком изорвана, а мышцы сводило от нескромного обращения. Он почти не чувствовал ног и рук, в тот момент, когда их резко бросили на землю. Кое-как, овладев своим онемевшим телом, Шатопер встал и бросился помогать Меркуцио подняться. Тот едва мог стоять на ногах.

– Ну, вот мы и на месте! – торжественно воскликнул поэт. – Когда-то очень давно это было зданием суда. С тех пор почти ничего не изменилось. Лет пятьдесят назад честные люди здесь судили преступников, теперь же преступники здесь судят честных людей. Иронично, не правда ли?

– Невероятно, – оскалился Феб, бросив уничтожающий взгляд на довольного Гренгуара. – И как же нас будут судить?

– А вас уже судили, – вскинув брови, ответил поэт. – И вы виновны!

– И в чем же?

– В том, что вы служите в полиции и нарушили границу нашей территории.

– И это все?

– О, mon cher, этого более чем достаточно, но если вам нужны подробности, то вас обвинили в шпионаже. Но, даже несмотря на это, мы даем вам шанс избежать казни. Так что я бы на вашем месте был повежливей.

Полицейский смерил Гренгуара испепеляющим взглядом, но промолчал. Перед ними было трехэтажное деревянное здание, чем-то напоминавшее церковь – первый этаж был достаточно габаритным, словно основание квадратной формы, а второй и третий – узкой треугольной башней уходили вверх, и заканчивались крохотной колокольней, но самого колокола в ней не было.

– Смотрю, ты заметил, что колокольня пуста. Почему? Если честно, я думаю, что, так как колокол был вылит из бронзы, при первой возможность его сняли и переплавили во что-то более полезное или продали. Но это не значит, что она теперь все время пустует. Раз есть колокольня, должен быть и колокол, который оповестит местных жителей, что правосудие восторжествовало. Согласен? – Гренгуар с хитрым прищуром и с ухмылкой посмотрел Фебу в глаза.

– Танцующий колокол? – осознание обрушилось на Шатопера, как молот на наковальню и он, нервно сглотнув слюну, вновь посмотрел на верхушку «дворца правосудия».

Поэт ничего не ответил, и легкой непринужденной походкой направился к зданию, насвистывая мелодию, а толпа, подхватив полицейских под руки, последовала следом.

Они оказались внутри достаточно просторного зала, где не было ничего кроме деревянных обломков, песка и грязи. В центре потолка находилось квадратное отверстие, через которое можно было увидеть верхушку башни.

– Обычно шпионов подвешивают на самой верхушке, как колокол, и благородные жители с благоговением наблюдают силу закона в действии, – объяснил Гренгуар. – Но сегодня случай особый… Вы готовы?

– К чему? – Феб был озадачен. Он знал, что их ждет нечто ужасное, но что именно – боялся даже представить.

– Могу тебя успокоить, mon amie, с этим испытанием может справиться любой местный от десяти лет, так что шансов у вас много. Ну, что ж! Приступайте!

Шатопер не успел глазом моргнуть, как Гренгуар связал ему за спиной руки. Молодой худощавый парень с большим родимым пятном на лице, схватив в зубы веревку, ловко забрался на шею двухметровому амбалу, подпрыгнул и исчез в отверстии на потолке. Он перекинул веревку через перекладину под самым куполом, которая когда-то давно удерживала колокол и, держась руками за концы веревки, медленно, словно скалолаз, спустился обратно на пол. Там уже двое неуклюжих мужиков разводили костер, и когда искра соприкоснулась с сухими ветками, показался первый язычок пламени, который перепрыгивая на соседние ветки, множился с невероятной скоростью. Вскоре костер достиг средних размеров, и дым от него уходил наверх к маленькой колокольне. Одна из проституток принесла железный таз с небольшими дырками на дне, накрыв им зажженное пламя, она демонстративно поцеловала Меркуцио в лоб и связала ему руки за спиной.

– Эй, Гренгуар, кто из них будет плясать? Или может, обоих повесим? Устроим «Весы Правосудия». Они вроде, примерно, одинаково весят, – спросил коренастый, тот, что разбил Либертье нос.

– Дай подумать, – поэт наигранно задумался, проведя пальцем по черному шраму на правой щеке. – Нет. Боюсь, их двоих эта балка не выдержит. Да и выбраться из «Весов» почти невозможно. А вот честь плясуна выпадет нашему благородному Фебу Шатоперу.

Полицейский только и успевал следить за странными приготовлениями, когда с него сняли сапоги, и он понял, что его ждет.

Коренастый в мгновение завязал один конец веревки в петлю и накинул ее на шею Либертье, а громила, ухватившись за свободный конец, потянул веревку на себя и Меркуцио медленно стал отрываться от земли, поднимаясь вверх, судорожно мотая ногами в разные стороны. У Шатопера перехватило дыхание, глядя на задыхающегося друга, когда его самого схватили под руки и поставили ногами на металлический таз, который накрывал костер. Меркуцио подняли достаточно высоко, чтобы его ступни были на уровне подбородка Феба и, тогда Либертье смог найти опору на плечах своего напарника. Он встал и жадно сглотнул воздух всей грудью.

– Я думаю, условия испытания вам ясны, но на всякий случай все же объясню, – звонко произнес поэт, с восхищением глядя на причудливую конструкцию. – Испытание будет считаться пройденным, только в том случае, если вы оба останетесь живы. Сразу хочу помочь тебе, mon cher, и облегчить груз на твоих плечах – если твой друг задохнется в петле, по твоей вине, считай, ему повезло, потому что тебе потом придется куда хуже.

На Шатопера напал ступор. Он чувствовал, как неуверенно Меркуцио стоит у него на плечах, балансируя с петлей на шее и его жизнь в руках Феба. Полицейский мог бы долго так стоять, но вдруг почувствовал, что его ступни безумно горят и тут он до конца осознал суть названия этого испытания. Он принялся прыгать с ноги на ногу, словно танцуя, тем самым раскачивая своего полуповешенного друга. Толпа ублюдков во главе с поэтом хохотала во все горло.

«Должно быть, это действительно смешно выглядит со стороны» – подумал Феб, в то время как ему надо было срочно придумать план спасения, но соображать было просто невозможно. Ступни ног горели, а плечи ныли под тяжестью напарника, и все мысли крутились вокруг глупого смертельного представления, где он играл главную роль.

«Так, поэт сказал, что любой мальчишка сможет выбраться из этой западни! Соврал или действительно есть, какой-то трюк? Боже, как горячо» – мысли вихрем неслись в его голове, но он был напряжен так сильно, что не смел, открыть рта, боясь, что дикий крик боли вырвется из него наружу – «Думай же, думай! Что я могу сделать?»

Шатопер принялся растягивать веревку на запястьях и пытался отрешиться от боли жутко пылающих ступней. Он уже чувствовал, как кровь сочится из запястий, стертых веревкой. Боль от раскаленной стали была так невыносима, что он без особых страданий, разрезая веревкою кожу, освободил руки, и в душе появилась надежда на спасение. Юноша снова попытался собрать свои мысли в кучу. Он уже не видел восторженную толпу вокруг, а их голоса, крики, смех и свист, доносились откуда-то издалека. У него наступил болевой шок и мысли стали ясными и четкими. Феб словно прозрел.

«Этому зданию больше пятидесяти лет. Гренгуар сказал, что эта балка вряд ли выдержит нас двоих. Или выдержит? Варианта два – либо мы спасемся, либо я своими руками убью друга и тогда всему конец. Была, не была!»

Феб отклонился, и Либертье соскользнули с его плеч, и повис в воздухе, задыхаясь и дергая ногами. Шатопер присел и, что было сил, оттолкнулся обожженными ступнями от таза и, подпрыгнув, обхватил Меркуцио за пояс и повис на нем. Юноше казалось, что прошло уже много времени, и его план провалился, и он своими руками убивает друга. Отчаяние накатило безумной волной, и слезы бессилия хлынули из его глаз. И в этот миг ему показалось, что что-то хрустнуло в теле напарника, и они со всей силы рухнули на пол.

Когда Феб очнулся, то увидел рядом с собой Меркуцио, который судорожными руками, пытался снять с шеи веревочную петлю и надышаться воздуха. Невероятное облегчение охватило Шатопера и, светясь от счастья, он бросился к другу, заключив его в крепкие объятья.

– Мы справились, Меркуцио, мы справились! Мы живы!

Либертье с жаром обнял друга, и они разразились безумным смехом. Рядом с ними валялась переломленная деревянная перекладина, на которой держалась веревка. Юноши были столь увлечены своим торжеством, что не сразу услышали медленные хлопки.

– Браво! Честно? Это было великолепно, mon amie. Вы меня повеселили и удивили! – Гренгуар с довольной улыбкой и, хлопая в ладоши, смотрел на двух, будто заново рожденных друзей. – Поздравляю! Вы справились! Только избавьте нас от созерцания мужских ласк, а то никогда не поздно передумать…

Полицейские отвлеклись от собственного счастья и, глядя с опаской на поэта, поднялись на ноги, но Шатопер вновь рухнул бы, если бы его не подхватил Либертье. Ступни Шатопера продолжали гореть от боли, но он пересилил ее.

– Мы свободны?

– Как я и обещал! – Гренгуар развел руками в стороны. – И в следующий раз будь осторожней, mon cher…

– Следующего раза не будет. – Полицейские приблизились к поэту, с ненавистью глядя ему в глаза. – Дорогу… будьте любезны.

Певец Парижа улыбнулся от уха до уха, снял шляпу-цилиндр и, изобразив реверанс, освободил им путь – недовольная и расстроенная финалом представления толпа, тоже неохотно расступилась и друзья направились к выходу из «храма Артемиды».

– До скорой встречи, mon amie! – крикнул им вдогонку поэт и Феб, придерживаемый Либертье, не реагируя, покинул это проклятое место. Оставаться здесь еще хоть на секунду, было просто невыносимо.

Глава 5. (Из клетки на волю)

За днями шли недели и, несмотря на свое положение узницы, Джульетта больше не ощущала страха и тех жутких страданий. Она смирилась и довольствовалась тем, что ей было дано. Она верила, что ее светлый рыцарь и возлюбленный скоро схватит убийцу и она вернется домой. Девушке осталось только набраться терпения и ждать. Ей больше не было одиноко. Почти все свое время она проводила в компании доброго и отзывчивого горбуна. Она даже представить не могла, что когда-нибудь будет наслаждаться компанией уродливого подобия человека и радоваться каждый раз, когда он входит в ее темницу. Квазимодо сделал ее пребывание в заточении максимально комфортным. Он приносил Джульетте все, что она просила и даже больше, если, конечно, мог это достать. Теперь девушка спала на новом пуховом матраце, у нее был теплый шерстяной плед и мягкая подушка. Раз в три дня горбун приносил ей огромную дубовую лохань и наполнял ее горячей водой, по десять раз бегая с ведрами вверх и вниз, чтобы она могла принять ванну. Он принес ей расческу и, однажды, она даже позволила ему себя расчесать. Закончился этот небольшой эксперимент парой клоков вырванных светлых волос и совместным добродушным смехом над его неуклюжестью.

Каждое утро Джульетта просыпалась, а возле нее в глиняном горшке стояли цветы. Горбун мог часами собирать их для нее в лесу возле башни. То это были пионы, то тюльпаны, то герберы, а как-то раз, он усыпал всю ее клетку дикими розами. Квазимодо сам готовил для нее еду. Он старался изо всех сил, вкладывая в каждое блюдо всю свою душу, но выходило у него это не очень хорошо. Однако она с большим аппетитом уплетала за обе щеки пережаренную перепелку с томатами или засушенную треску в лимонном соке. На ужин Квазимодо собирал для пленницы всевозможные ягоды, которые находил в лесных дебрях, а утром приносил вареные яйца и хлеб с маслом и ветчиной. Одним словом, девушка никогда не оставалась голодной.

Квазимодо тоже был счастлив. Каждое его утро начиналось с того, что он просыпался под звон колокольчиков в своей комнате (она звала его) и как угорелый несся вниз к своей Джульетте, прыгая через пять-шесть ступеней за раз и чуть ли, не врезаясь в стены. Он готов был делать все что угодно, лишь бы увидеть ее улыбку – чистую, как слеза младенца. Горбун заботился о своем единственном друге как мог и получал от этого огромное удовольствие. Он впервые в жизни чувствовал, что кому-то нужен. Не просто, как слуга, а как будто человек. Еще никто до Джульетты не смотрел на него так, словно его внешность совершенно обычная и даже приятная. Квазимодо с удовольствием бы остался в этой темнице навсегда, чтобы провести всю свою жизнь рядом с этим ангелом. Перед сном они много разговаривали – горбун рассказывал девушке о колоколах, а она внимательно слушала, глядя на него широко открытыми глазами. Он поведал ей про самый большой колокол в мире, который отлили в далекой и холодной России и назвали «Царь-колокол». О самых первых колоколах, которые пришли к нам от язычников и которые отказывались звонить, пока их не освятили. И о многом другом. Джульетта в свою очередь делилась с начитанным горбуном своими мечтами и рассказывала ему сказки о принцессах, разбойниках и доблестных рыцарях, которые в детстве перед сном читал ей отец. И Квазимодо, в самом деле, как маленький ребенок слушал ее затаив дыхание. Они могли разговаривать до самого утра и лишь с рассветом отправиться спать. Джульетте никогда и ни с кем не было так легко и интересно. Горбун был превосходным слушателем и собеседником, несмотря на то, что зачастую ему было очень сложно формулировать предложения и подбирать слова, поэтому он старался объясняться самыми простыми предложениями.

Но бывали и другие дни. Девушка называла их «дни молчания», когда Фролло вызывал Квазимодо к себе и отправлял сына по своим делам. Тогда горбун мог пропасть на три-четыре дня и вообще не появлялся в ее комнате, а скорее всего и в башне. В эти дни ей не с кем было поговорить. Фролло молча приносил ей еду и молча уходил. Как только девушка ни пыталась с ним заговорить, он не реагировал и даже не смотрел в ее сторону, как будто ее и не существовало вовсе.

Но проходило несколько дней, и он возвращался, ее милый друг. Они успевали так соскучиться, что наперебой делились своими мыслями и чувствами – Квазимодо путал слова и порой терял мысль, но Джульетта полностью понимала, что он хотел ей сказать. Но когда она спрашивала, где он был и что делал, горбун становился мрачнее тучи и старался увести разговор в другое русло. Ему было неприятно об этом говорить. Единственное, что девушка поняла, это то, что он помогает своему отцу с какими-то опытами и достает для него то, что тому нужно для его экспериментов.

Этой ночью Квазимодо не мог уснуть, несмотря на то, что он покинул темницу Джульетты незадолго до рассвета. Он не мог даже подумать о сне и метался по своей комнате от угла к углу. Он чувствовал, как внутри у него что-то происходит – что-то в груди не давало покоя, какое-то новое странное чувство. Ему хотелось как-то показать Джульетте насколько она ему дорога и как много значит для него. Но ни слов, ни касаний было недостаточно. Даже его поступки не могли до конца передать его чувства, и вот он не может найти себе покоя, рассекая пространство своей маленькой душной комнатки, куда свет попадал лишь через небольшое окошко у самого потолка. Весь пол его небольшой каморки был завален всевозможным хламом. Здесь была гора старых тряпок, местами подгоревшие книги, сломанные настенные часы, осколки фарфора, почти использованные свечки и их ржавые подсвечники, обрывки старых газет, запчасти от механических игрушек, колбы, склянки и много другого хлама, по какой-либо причине полюбившейся горбуну. Все пространство комнаты пересекали десятки натянутых бечевок, на которых висели сотни колокольчиков разных форм, размеров из многочисленных материалов – от олова до серебра. Эта каморка напоминала логово паука, где горбун плел свою звенящую паутину.

Квазимодо искал то, что могло бы в полной мере передать его чувства к Джульетте. Цепляясь ногами за натянутые веревки и создавая оглушающий звон, (который ничуть его не отвлекал) горбун переворачивал все вверх дном. Он тяжело дышал, а его огромный глаз метался в разные стороны с огромной скоростью в поисках «того самого», но все было тщетно. Квазимодо уже начинал терять самообладание. Навязчивая идея не давала ему покоя, и отсутствие возможности ее воплощения сводила уродца с ума. Со звериным рыком полным негодования он перевернул очередную стопку безделушек и случайно задел локтем бечевку с колокольчиками. Вновь раздался звон, и горбун застыл, прислушиваясь. Осторожно, будто боясь спугнуть что-то невидимое, он вновь пальцем дернул за ту же веревку – колокольчики зазвенели, создавая вибрацию по натянутой нити «паутины». Квазимодо затаил дыхание и принялся дергать каждый колокольчик по отдельности и прислушиваться к его звуку. Он, с маниакальным вниманием двигался вдоль бечевки, аккуратно касаясь каждого участника услышанной им симфонии, чтобы найти того, кто так подходил его чувствам к пленнице. «Слишком тихий! Слишком высокий! Слишком глухой! Слишком звонкий!» Дзинь! Дзинь! Вот ОН! Тот самый звук, в котором идеально смешались пение ангелов и спокойный голос раскатов грома. Точное описание того, что происходит в его груди. То самое чувство!

Без церемоний, Квазимодо резко сорвал небольшой серебряный колокольчик с натянутой бечевки и со всех ног бросился прочь из комнаты, даже не захлопнув за собой двери. Но там уже не было ничего ценного.

Горбун бежал вниз по винтовой лестнице, перепрыгивая через ступеньки туда, где томился его ангел. Он знал, что она еще спит, ведь он только пару часов назад ушел от нее, но и ждать он больше не мог. Ему казалось, что внутри у него сейчас что-то взорвется. Он сжимал колокольчик в кулаке так, словно если он хоть чуть-чуть разожмет пальцы, то сразу же испарится, а он не мог этого допустить. Преодолев последние пять ступенек, он оказался перед дверью в темницу своей сказочной принцессы и по привычке потянулся к ключам, которые обычно висели на гвозде рядом, но их там не оказалось. Застыв на секунду в смятении, Квазимодо увидел, что дверь слегка приоткрыта и его охватил страх и внутри все сжалось. Джульетта была не одна. Внутри с ней кто-то был.

Горбун дрожащей рукой осторожно толкнул дверь. В центре клетки лежало бездыханное тело Джульетты, а перед ней на коленях стоял темный силуэт и нежно гладил ладонью по ее волосам. Страх сковал все мышцы и Квазимодо застыл, словно статуя химеры. Но вдруг он услышал знакомый холодный голос.

– Как же ты прекрасна. Ты должна быть моей и только моей. Я не отдам тебя никому. Больше не отдам, – произнес Фролло с ледяной печалью в голосе.

Он смотрел на девушку самым нежным и даже ласковым взглядом, на который было способно его черствое сердце, но было в нем и место грусти, глубокой и колющей, как океан.

Осознание накатило на уродца, словно цунами и ураган беспричинной ярости обрушился на него, разрывая на части. Он с безумной силой сжал кулаки так, что ногти впились в кожу и из груди вырвался низкий яростный рык, похожий на рычание хищного зверя, перед броском на врага.

Ученый резко поднял голову и посмотрел в налитые кровью глаза горбуна. Ни следа от чувственного взгляда не осталось на его лице. Оно вновь превратилось в надменную каменную маску спокойствия. Фролло встал с колен и направился к двери. Квазимодо развернулся и со всей силы бросился на лестницу. Он упал грудью на ступени и, яростно рыча, как смертельно раненый зверь, принялся бить кулаками по камням, разбивая руки в кровь об холодный гранит, так похожий на бесчувственный взгляд отца. Ученый вышел из комнаты и, закрыв за собой дверь на ключ, навис над взбешенным монстром, с презрением глядя на него. Он смотрел как горбун, разрываемый изнутри, калечит свое и без того уродливое тело.

– Прекрати! – приказал Фролло и Квазимодо сразу послушался его.

Он обмяк, лежа на ступенях и тяжело дышал, уткнувшись лицом в камни.

– Отец, что со мной? Я не понимаю.

– Ты страдаешь. Тебе больно, – с беспристрастием научного наблюдения ответил ученый.

– Откуда эта боль? Я не понимаю. Ты гладил ее по голове. Откуда эта злость? Мне хочется крушить и ломать все вокруг. Но ведь я не злой. Правда? – Квазимодо поднялся на колени и, с перекореженным от страданий лицом, посмотрел в серые глаза Фролло

– Нет. Не злой…

– Тогда откуда это все? Откуда отец? В меня кидали камни, били палками, смеялись надо мной, плевали в лицо, но еще никогда мне не было так больно. Это не похоже на обычную боль. Она идет изнутри. Как будто что-то внутри готово разорваться на части. Это невыносимо…

– Это называется ревность, – глядя сверху вниз на несчастного уродца, стальным голосом ответил ученый.

– Р… ревность? Что это?

– Слушай меня внимательно и запоминай. Дважды повторять не буду. – Фролло понизил голос до угрожающего шепота. – То, что происходит между вами, переходит все границы, и я не позволю этому продолжаться. Ваше общение зашло слишком далеко. Отныне я запрещаю тебе под любым предлогом посещать Джульетту и тем более… любить ее. Ты меня понял? Забудь о ней раз и навсегда.

– Любить? – Квазимодо смотрел в глаза своего отца взглядом полным безграничного отчаяния, будто умоляя сказать, что это шутка. Но Фролло никогда не лгал, а шутка – это одна из форм лжи. По щеке горбуна из большого немигающего глаза выкатилась одинокая слеза, и он еле кивнул, не сумев перебороть отцовскую волю.

Ученый направился к лестнице, а Квазимодо вновь рухнул на камни, закрыв руками голову и содрогаясь от беззвучных рыданий. Отец уничтожил его, раздавил, как клопа. Он ненавидел себя за бессилие перед ним, за свою беспомощность. Как же он теперь сможет жить? Зачем ему жить без нее – единственного лучика света в его жизни, который был ярче и теплее тысячи солнц? Неужели он больше никогда не увидит ее? Она здесь – так близко, за стеной, но так далеко, за запретом отца. Как же она без него? Кто теперь позаботится о хрупком и нежном ангеле? Неужели он ничего не может сделать? Так и есть. Это конец.

Фролло ступил на вторую ступень и вдруг обернулся.

– Что у тебя в руке?

Горбун не слышал отца. В его голове громыхали мысли бесконечного отчаяния, а в груди бушевала буря невыносимой боли и страданий.

– Что у тебя в руке, я спросил, – уже громче и жестче повторил ученый.

На миг дыханье монстра стихло, и он разжал окровавленный кулак, стесанный об камни, который до сих пор сжимал маленький серебряный колокольчик.

– Ты его сломал, – с легким разочарованием произнес Фролло, глядя на обломки некогда «материального воплощения чувств уродца к ангелу», лежащие на грубой мозолистой ладони горбуна.

Не открывая изможденное, еще более уродливое лицо, Квазимодо услышал, как отец, молча, поднимался наверх, звеня ключами от темницы Джульетты. Горбун остался один на один со своими страданиями, так и, продолжая лежать на холодных камнях и уткнувшись лицом в холодный гранит.

Война продолжалась. Русские уже перешли Альпы и вступили в Швейцарию. После того, как Суворов разгромил армии Молитора и Массена они отступили и вышли из войны. Армия Наполеона, так же теряла свои позиции и отступала из Египта.

Наступил ноябрь и близился новый век, который предвещал большие перемены в жизни французского народа. Беспросветная тьма накрыла Париж. Бесконечные дожди и туманы сделали город похожим на далекий Лондон. Люди, словно призраки передвигались по улицам, а церкви и соборы не знали отбоя от прихожан. Прихожане собирались здесь сотнями и в тусклом свете свечей молились и просили Бога защитить их и своих близких.

Страх и жуткое отчаяние овладели городом. С тех пор, как пропала Джульетта, убийства стали происходить чаще и теперь число жертв маньяка возросло до пятнадцати. Отныне опасность поджидала горожан не только на улицах, но и в собственных домах. Одну из жертв, прекрасную Адели Савье, дочь французского посла, горничная нашла с перерезанным горлом в ванне наполненной ее собственной кровью, с все еще искаженным от страха лицом.

У городской полиции, во главе с Жаном Версе, опускались руки. Горожанам было запрещено перемещаться по улицам в одиночку и оставлять своих детей без присмотра. Все двери и окна в домах закрывались на замок. Богатые нанимали личную охрану, а остальные старались как можно реже покидать свои жилища. Но, несмотря на все меры предосторожности, убийца продолжал разбрасывать труппы по всему городу – на аллеях, в парках, в подворотнях, в продовольственных лавках. Но когда священник обнаружил труп юной Одет Готьер на алтаре собора Сакре-Кер, народ впал в массовое безумие. Одни родители сами лишали невинности своих дочерей, другие прибегали к помощи врачей-хирургов, третьи отдавали свою дочь в жены первому попавшемуся проходимцу или знакомому. Одна набожная женщина предпочла задушить свою дочь во сне подушкой, тем самым досрочно отправив ее в рай, по ее мнению. Родители других прекрасных тринадцатилетних близняшек закрыли своих девочек в подвале и не выпускали оттуда, просовывая еду им в небольшое окошко в двери у самого пола. Но все продолжали молиться, еще более усердно и страстно. Тьма и зло поглотили Париж вместе с его жителями.

Но тело Джульетты Капулетти так и не нашли, и это единственная причина, по которой Феб Шатопер все еще не впал в отчаяние. Он верил, что она еще жива, ведь маньяк никогда не стал бы прятать свое произведение искусства. Полицейский понимал, что убийца играет на публику и пытается этим что-то сказать. Джульетта жива! В этом не могло быть сомнения. Убийца сам не может ее найти и его участившиеся убийства, и проникновение в дома, говорят о том, что он негодует. Юноша знал, что его возлюбленная спряталась, но единственное, чего он не мог понять, почему она не сообщила ему, или хотя бы отцу, что жива. Граф Капулетти с момента пропажи дочери превратился в ходячий труп. Он похудел, его волосы поредели и поседели, а лицо осунулось, щеки впали, глаза утратили всякий блеск жизни. Граф целыми днями сидел в своем кабинете, не зажигая ни единой свечи, и смотрел в окно, как осенний дождь вместе с ним оплакивает его утрату.