Текст книги "Город ноль"

7

Моя первая ванна за два с половиной месяца. В бытовке был только душ. В городе – влажные полотенца. В последний месяц за кордоном не было даже этого.

Дико странно и непривычно спускать из ванны мыльную воду и смотреть, как она утекает во время душа. Душ… Каким расточительством он казался мне, когда я только вернулся в поселок. А стирка? Мытье посуды? Безрассудное разбазаривание. Лишь к концу третьей недели в бытовке я стал мыть тарелки и кружки, а не протирать влажным полотенцем, как привык.

Ну вот, я отмок в ванне, побрился, сполоснулся и встал на махровый коврик. Никакого облегчения, мне холодно и гадостно, как после медицинских процедур. Я без одежды, но чувствую себя еще голее, кажусь таким жалким и маленьким, каким, наверно, не был даже при рождении. Гляжу в зеркало и не понимаю, кто этот угрюмый тощий студентик. Сколько я не видел прежнего, обыденного Игоря, который раньше смотрел на меня из зеркала во время ежевечерних и утренних умываний? Я не узнаю себя. За густой челкой совсем забыл, что глаза у меня, оказывается, серо-голубые, почти как у Мари, но темнее. И лицо вовсе не длинное, как мне казалось из-за бороды, а овальное. Губы… ну, губы как губы, ничего экстраординарного. Всю экзотику в красоте матери, в том числе красивый вырез глаз, волнистые волосы и капризно изогнутую верхнюю губу, унаследовал Рубен. Отцовская грубоватость черт осталась, как видно, только в генах для передачи потомству, как мне передалась обыкновенность нашей бабки.

Выглядываю из спальни, слышу гулкое эхо посуды, смеха, разговоров и шум воды. Вторая часть приготовлений к банкету. По прямой и даже с черного хода из дома не выбраться, и так и так попадусь на глаза. Как быть? Раздумываю недолго, вспоминаю план дома и уже через десять секунд, которые потребовались мне, чтобы пересечь комнату, карабкаюсь вниз по пожарной лестнице рядом с балконом. Интересно, что подумают соседи и как скоро сообщат Рубену и Маре?

«Ваш… э-э-э… ваш… – Вот неловкость-то! Как же его зовут? Имя точно начиналось на «И»… А может, на «Г»? Илья? Гриша? А, к черту, проще обратиться отдельно к Рубену или Маре. – Кажется, мы видели, как твой брат спустился по пожарной лестнице… Да, он перемахнул через ограждение на балконе и полез… У вас что-то случилось?»

Маре очень неловко, она стискивает пальцы, но за мантией внешнего достоинства никто не видит ее смущения, не улавливает скрытого стыда. Рубен весело расхохочется и обратит все в шутку, а несчастная Маря будет вынуждена подыгрывать ему.

«Понимаете, у него посттравматическое расстройство, ему нужно время, чтобы привыкнуть к смене обстановки…» – виновато улыбнется Маря, а вечером линчует меня, потому что веду себя странно, пугаю людей и позорю ее и Рубена. Что, ПТСР? Его можно проявлять только в умеренных дозах и только вдали от соседских глаз, чтобы потом не было разговоров. Тех самых страшных разговоров, из-за которых появляются косые взгляды – заполнитель вроде метилового спирта в мерной системе семейного благополучия. С повышением температуры разговоров столбик поднимается, косых взглядов становится больше, а ты из-за всеобщего осуждения чувствуешь себя неуютно и несчастливо.

Засунув руки в карманы, бесцельно бреду по улице, пока она внезапно не заканчивается. По правую руку от меня детский парк, а чуть дальше, по той же стороне, раскинулась спортивная площадка. Звонкие голоса, озорные выкрики и смех детей кажутся записанными на магнитофон. Далекое эхо из глубин воспоминаний. Но стоит лишь повернуть голову, как прошлое становится настоящим, вместо призраков я вижу реальных людей, маленьких людей в ярких одеждах с голыми коленками. Они гоняют мяч, бегают друг за другом, прыгают на батуте и цветными жучками ползают по шведским стенкам.

На скамейках вокруг парка восседают, закинув ногу на ногу, как на трибуне модного показа, красивые ухоженные мамы. Рядом в хороводе солнечных зайчиков от наручных часов с мощными золотыми и серебряными браслетами кучкуются самодовольные папы с модными стрижками. Пока чада резвятся за веревочной сеткой загона для игр, их родители непринужденно болтают, смеются, что-то обсуждают и с азартом спорят.

Но вот одна из мамочек замечает меня, столбом застывшего посреди дороги, и пугается так сильно, что даже вздрагивает. Она смотрит обеспокоенно и пристально, будто я собираюсь при помощи волшебной флейты увести их дорогих детей из поселка в сосновый лес и там оставить на погибель. Ее ступор замечает соседка, перехватывает тревожный взгляд и видит меня. Срабатывает цепная реакция, и вот уже все родители повернулись ко мне. Смех обрывается, а вместе с ним смолкает жужжание светской беседы. Только дети продолжают носиться и визжать в свое удовольствие, не обращая внимания на то, что происходит за пределами веревочной сетки.

Глаза мамочек сверкают предупредительными огнями: «Частная территория! Посторонним вход воспрещен!». Глаза суровых пап добавляют: «По нарушителям ведется огонь на поражение». Под их прицельными взглядами чувствую себя уже не злым магом с волшебной флейтой, а горбатым чудищем с кривыми клыками, невесть каким образом оказавшимся на улице средь бела дня.

На спортивной площадке, позабыв о состязаниях, сбились в кучку подростки, с любопытством глядят на меня и пересмеиваются. Узнали. Поворачиваю обратно.

Прохожу мимо пустующего теннисного корта и вырвиглазных газонов с расфуфыренными елочками и чашеобразными кустами. За приоткрытым окном одноэтажного коттеджа, растекшегося по двору, точно пузатый султан по меховому одеялу, за мной сурово наблюдает огромный мейн-кун. Белые брови злобно сдвинуты, усы топорщатся, желтые глаза горят ненавистью. Передо мной будущий властитель мира, не иначе.

Я не злой маг и не чудовище с кривыми клыками, я не хотел никого пугать, мне просто непривычно видеть людей так близко друг к другу. Все свободно общаются, пожимают руки, смеются, сидят плечом к плечу, и никто из-за этого не психует. После стычек и ссор в очередях, свидетелем которых я постоянно становился, когда покупатели накидывались на соседей, – не подходите ко мне, не кашляйте на меня, говорите в другую сторону! – здешняя идиллия кажется мне наигранной эклогой для какого-нибудь ситкома.

Снова дом Рубена. Жмусь в тень забора, чтобы не заметили из панорамных окон гостиной-кухни. Вернуться пока не могу, иначе меня припишут к делу и заставят помогать. Рубен поставит в пару с ним готовить мясо. Я ничего не смогу объяснить. Он рассмеется и даже слушать не станет. «Просто делай, как я говорю, и ни о чем не думай! Тебе нужно отвлечься. Аппетит придет сам, как только ты увидишь результат». Это приведет либо к выговорам и ссоре, либо к тому, что мне придется сказать правду. Ни с тем, ни с другим я не согласен.

В поселке особо не спрячешься, но пока основная часть жителей отдыхает с детьми в парке и на спортивной площадке, можно посидеть в сквере. Главное, найти скамейку в самом дальнем углу, под тенистым навесом деревьев, где меня не сразу заметят.

На шестнадцатый день карантина, когда общее число цоедных превысило полторы сотни, правительство выпустило указ, разработанный Вооруженными силами РФ и лично подписанный президентом, об утверждении «плана ликвидации смертельной угрозы мирному населению, возникшей в результате заражения вирусом бесконтрольной ярости». Кордон на въездах-выездах усилили, порайонные пункты выдачи пайков обнесли мобильными заграждениями из стальной проволоки. Военные отстреливали цоедных, собирали тела и увозили в места массовых захоронений или на кремацию.

За пару дней до этого я не смог дозвониться до Мари. «Данный вид связи недоступен. Пожалуйста, позвоните в справочную службу вашей сети», – ответил по автоответчику любезный женский голос. Данный вид связи недоступен? Какого черта? Это ведь не междугородний звонок. Я набрал Рубена, но мой вызов перехватил все тот же механический оператор. Сообщения Маре с просьбами срочно перезвонить не уходили, даже обычные смс не отправлялись. «Не доставлено!» – огрызался телефон. И хоть ты тресни.

Еще ни о чем не подозревая, позвонил в службу поддержки.

– Вас приветствует сотовый оператор «Патефон» по Златогорскому краю. В целях безопасности все разговоры записываются. На данный момент все наши операторы заняты. Ваш номер в очереди… семьдесят девять…

Я в сердцах отсоединился. Ладно, думаю, наверняка временные неполадки, перегруз на линиях или еще какие проблемы. «Патефон» же без перебоев существовать не может, у него вечно то одно, то другое.

Как выяснилось, качество их обслуживания в этот раз не имело к происходящему никакого отношения. Нас оставили без интернета и связи. Звонки только местные, в пределах города, новости по телевизору – пожалуйста, смотри хоть круглые сутки. Я не сразу понял: это всерьез? Взять и отрезать от мира целый город… Даже не думал, что такое возможно.

В новостях об этом говорили как о «вынужденных мерах в борьбе с искаженным восприятием новой инфекции». Причина в популярных многопользовательских интернет-площадках и социальных сетях, которые не успевали проверять и блокировать «шокирующие» видео с бегающими по улицам зараженными, появившиеся спустя какое-то время после введения карантина в городе. Привлеченные шумом внешнего мира, чьим-то голосом во дворе, свистом истребителя или воем сигнализации, они выпрыгивали из открытых окон и, если не разбивались насмерть, бегали по районам до тех пор, пока военным наконец не удавалось их перехватить.

Тогда-то среди молодежи и появился новый тренд: кто подойдет ближе всех и снимет самое лучшее видео. Один известный видеоблогер, находясь в квартире на первом этаже, подозвал зараженного через оконную решетку и дразнил его до тех пор, пока не цапнули за руку. За медпомощью он обращаться не стал, вместо этого запустил стрим-продолжение с целью поэтапно показать, как меняются его самочувствие и внешность и какие симптомы этому сопутствуют. Онлайн-трансляция собрала миллиардную аудиторию, но не прошло и часа, как стрим прервали. Сервер обрушился, на сайт нельзя было зайти около суток. Канал в итоге заблокировали.

Правительство назвало это недопустимым поведением в условиях карантина и ЧС. «Подобный контент, как считают эксперты, притупляет чувство опасности перед нечеловеческой жестокостью зараженных новой инфекцией и превращает все происходящее в какое-то шоу вроде очередного зомби-фильма. А люди, наоборот, ни на секунду не должны терять бдительности, не должны забывать, что мы имеем дело с очень сильным и опасным вирусом, вызывающим в организме человека изменения, представляющие смертельную угрозу для всех окружающих. Это может обернуться для нас катастрофой мирового масштаба, от которой мы оправимся еще не скоро, если оправимся вообще. Нельзя позволять таким видео подрывать общественный порядок и вызывать ненужные настроения».

После выхода указа об утверждении «плана ликвидации смертельной угрозы мирному населению, возникшей в результате заражения вирусом бесконтрольной ярости», люди перестали звонить по выделенным линиям экстренной помощи и сдавать медикам больных членов семьи. Сообщения, которые прежде крутили в перерывах между новостями вперемешку с рекламой силиконовых шоколадок, заботливых банков и детских сиропов от кашля, которые убирают у спиногрыза кашель и возвращают ему способность собирать лайки, без чего жизнь родителя в принципе не имеет смысла, утратили силу внушения.

«Мы запустили в работу линии экстренной помощи. Не тяните со звонком, от этого зависит ваша жизнь и жизнь ваших родных и близких! В каких случаях нужно звонить сразу? (Пиньк!) Контакт с носителем вируса бесконтрольной ярости. (Пиньк!) Лихорадка: температура выше 38 С°, спутанность сознания, галлюцинации, судороги, а также острая реакция на внешние раздражители, такие как свет, шум, сквозняк, прикосновения. (Пиньк!) Вы заметили, как человек выпрыгнул из окна. (Пиньк!) Вы увидели на улице человека в состоянии нервного возбуждения. (Треньк!) Ни в коем случае не подходите к ним, не пытайтесь заговорить и не привлекайте внимание! Звоните в скорую помощь или в полицию, вас перенаправят на нужную линию. (Треньк!) Помните, самостоятельный уход за больным членом семьи представляет угрозу для вас и всех окружающих. (Треньк-треньк!) Зараженные вирусом бесконтрольной ярости опасны и способны нанести увечья, несовместимые с жизнью. (Треньк-треньк!) Линии экстренной помощи работают круглосуточно. Не тяните со звонком, от этого зависит ваша жизнь и жизнь ваших родных и близких!»

Все эти заявления, указы и приказы я помню так отчетливо и ясно… После отключения интернета и связи мы узнавали новости только по телевизору – и как итог: я ими облучен.

Впоследствии линии так называемой экстренной помощи стали называться линиями экстренного случая, а телевзывания к благоразумию дополнились еще одним пунктом, по которому нужно звонить немедля: «Больные вирусом бесконтрольной ярости среди ваших родственников, знакомых или соседей».

Люди скрывали зараженных членов семьи, но это было так же бессмысленно, как прятать бешеного койота. Вой, рычание и стоны больного Цоедом были слышны за несколько квартир, и если зараженный к приезду ликвидаторов не убивал своего брата, или свата, или мать, или отца, по факту они все равно считались мертвецами: к моменту проявления симптомов у одного была инфицирована уже вся семья.

Ликвидаторы циркулировали по районам, проверяли квартиры, в которых соседи заметили подозрительное движение, расстреливали зараженных и увозили тела в специальных мешках. Многие дома в Разумнике стоят опечатанные с первого до последнего этажа: двери перекрещены желтыми лентами с черной паутиной биологической опасности.

Жители больше не доверяли ни медикам, ни военным, а властям тем более, и обходились своими силами. Тела сжигали прямо во дворах. Поначалу за это грозили всеми карами, какие только могли придумать. Полиция быстро реагировала на звонки соседей и забирала провинившихся под стражу, но вскоре это прекратилось. Всех не пересадишь, мест не хватало, да и некому было следить за постоянным пополнением в камерах. Наказывать штрафами – откуда у людей деньги, если все предприятия закрыли и работы давным-давно нет? Цоеду было все равно, кого забирать, он шуровал с одинаковой прытью и среди мирного населения, и среди тех, кто защищал его и лечил. Военным и полиции стало не до нарушителей, все силы бросались на помощь во временных госпиталях, на зачистку районов от зараженных, на погрузку и вывоз мертвых в крематорий и в места массовых захоронений. На сжигание тел во дворах обращали все меньше внимания, пока это не стало своего рода обыденностью. Забрать трупы вовремя все равно не могли.

Город накрыло дымом с запахом шашлыков. Я все не мог понять, откуда он исходит… Мерещится мне, что ли? Но потом увидел под окнами горящие свертки. Человеческие тела горят очень долго и еще вечность дымятся. Дым пропитывал одежду, я менял ее по десять раз на дню, вешал в ванную проветриться, но запах проникал и туда. Все это было бесполезно. Пока я делал себе и Марату чай, он успевал пропахнуть шашлыком. Пока я варил макароны и смешивал их с консервной сайрой или тушенкой из выданного пайка, наш ужин успевал пропахнуть шашлыком. После умывания я подносил к лицу полотенце, и мне приходилось задерживать дыхание, лишь бы не вдыхать запах шашлыка. Но я чувствовал его даже с закрытыми окнами, даже сквозь сон.

Только в жару и безветрие, когда усиливалось зловоние отбросов, туалета и тухлой воды, на меня снисходил покой. Я почти не замечал эту вонь, мог спокойно есть, когда на улице смердела канализация, мог спокойно спать под кислый смрад гниющего мусора. Но едва в нос ударял запах шашлыка, я сразу просыпался. Сразу открывал глаза, будто и не спал.

Марат слышал, как я колобродил по квартире, и выходил ко мне, превозмогая боль. Мне было стыдно, я отправлял его в комнату, но Марат не слушал мои уговоры. «Постарайся не обращать на этот запах внимания и не думать о том, откуда он исходит. Ты не избавишься от него, только себя доконаешь и заработаешь психоз. Не зацикливайся, или он завладеет тобой, въестся в мозг, и ты будешь чувствовать его постоянно, даже когда он исчезнет. Представляешь примерно, чем это закончится? Если не начнешь сдирать с себя кожу, то в конце концов просто спалишь квартиру и себя в том числе, лишь бы избавиться от него».

Слова Марата подействовали на меня. С большим трудом я отучал себя не подскакивать на месте, едва запах шашлыка вплывал в квартиру, не гонять его дезодорантами и освежителями воздуха, не проветривать одежду по сто раз на дню. Марат присматривал за мной, не разрешал съезжать с катушек, отвлекал перепиской, играл со мной в слова, «морской бой» и даже в шахматы. И всё на бумаге, только на бумаге – не мог долго разговаривать и находиться в одной комнате.

Этот запах, я знаю, никогда не уйдет из моих воспоминаний, но я научился с ним жить. Теперь реагирую не так болезненно. Жители поселка часто жарили мясо на мангалах, и за время отбывания карантина в бытовке, – а это было в августе, когда окна не закроешь, – я еще больше к нему попривык. Иначе быть не могло. Или рехнуться и начать сдирать с себя кожу, или принять. Марат вовремя втолковал мне это.

8

– Где ты был? – Услышав щелчок входной двери, Маря спешит перехватить меня в прихожей. – Время седьмой час!

Следом за ней из гостиной-кухни выплывают Рубен и Анфиса.

– Мы уже собирались отрядить поисковую бригаду, – заявляет братец под игривый смешок своей возлюбленной.

– Захотелось немного пройтись.

– Нельзя было предупредить? – Маря старается не переходить границы и не накидываться на меня, но все, кроме нее, понимают, что она меня отчитывает.

Пожимаю плечами. Не предупредил – значит, не захотел, что тут сложного.

– Ладно! – Рубен ударяет в ладоши, как бы подводя итог. – Повторное возвращение блудного героя. Обошлось – и слава богу. Теперь вернемся к главному. Игорек, во-первых, ты отпадно выглядишь! Совсем другой человек!

– Да, я тоже заметила! – восторженно кивает Анфиса, встряхивая идеальными волосами. – Сразу несколько лет сбросил. Прямо удивительно, до чего стрижка меняет человека, особенно мужчину! Такой молоденький… Не старше студента первого курса!

«Студентик, студентик!» – звенят в нашей спальне треклятые зеркала.

– Теперь хоть людям показаться не стыдно, – тихо добавляет Маря над правым ухом. Не вижу ее лица, но по голосу чувствую: ждет, когда посмотрю на нее, и можно будет ответить строгим взглядом, напряженной складкой у губ напомнить о том, где нахожусь. Уважаемые люди, другой тип мышления… Они знают себе цену, а ты? Когда ты уже начнешь уважать себя?

Уважать себя – значит, точно знать свой ценник?

– Тебе самому хоть нравится? – допытывается братец.

– Не знаю, мне холодно.

Рубен и Анфиса хохочут. Младший – априори забавный.

– У нас почти все готово. – Рубен простирает руки к гостиной-кухне, откуда на меня всем скопом нападают густые ароматы под предводительством запаха жареного мяса. – Стол накрыт, блюда томятся под серебряными колпаками и ждут свой выход, как в сказке «Красавица и Чудовище».

Про серебряные колпаки – это не шутка.

– Предлагаю оставшееся время заняться собой. Милые дамы, под страхом смертной казни до прихода гостей нам запрещено вас беспокоить. Следующие полтора часа полностью в вашем распоряжении.

Анфиса от нетерпения пританцовывает на месте, тасуя стройными коленками.

– Гостей? – Я покрываюсь мурашками. – Каких гостей?

– Я же тебе говорил сегодня днем, забыл? – улыбается Рубен. – Эх ты, младше меня на восемь лет, а память как у старика! – изощряется он в своем остроумии под ребячливое веселье подруги. – Ну хоть Эрнеста и Снежану ты помнишь? Из новеньких будут Адам и Ульяна. Ой…

– Рифмуешь прямо в полете! – восхищенно смеется Анфиса.

– Случайно вышло, но я не против!

От влюбленного смеха и розовых обнимашек двух красивых, загорелых, во всем идеальных людей комната наполняется солнечным светом, в котором блестит волшебная пыльца, а меня начинает тошнить.

Рубен сияет широченной улыбкой. Хоть сейчас на рекламный щит. «Суперакция от элитного дельца! Освобождаем трех преступников по цене одного!»

– Адам и Ульяна въехали в поселок в начале года. Как раз познакомишься, очень приятные люди. Какой же праздник без гостей, а?

Молча плетусь к лестнице на второй этаж.

– У тебя есть во что переодеться? – догоняет меня Маря. – Попроси что-нибудь приличное у Рубена.

– Зачем, ведь тогда ты не сможешь нас отличать.

Ее недовольство жжет мой бритый затылок. Зря дал себя обскубать, неуютно теперь, я словно без защиты.

Пока она, озадаченная и обиженная, раздумывает над ответом, тороплюсь подняться наверх, чтобы не нагрубить еще. Надо взять себя в руки. Может быть, все дело во мне… Я отвык от людей, отвык от голосов, слишком восприимчивым стал, вот и реагирую на все так остро. Я сам выбрал ее когда-то. Мы женаты три года, и раньше меня не раздражала ее манера говорить и привычка поджимать губы, а в шутках не мерещилась злая ирония. Да, дело точно во мне… Но как мне сейчас выдернуть из себя этот сорняк? Сколько времени должно пройти, прежде чем я оправлюсь от пережитого и буду относиться к ней как раньше? Может, для этого есть какие-то условия? Может быть, я должен что-то сделать?

Но почему именно я постоянно под всех подстраиваюсь? Почему ставлю себя на место другого человека, в то время как меня никто даже не пытается понять? Почему я должен оправдываться в своих чувствах, в том, что вернулся тощим невротиком и не могу веселиться наравне со всеми?

Захлопнув дверь белой спальни, валюсь в непарадной одежде на идеально застеленную широченную кровать. Она заглатывает добычу целиком, не жуя, и обдает сладкими запахами женского крема, или лосьона, а может и шампуня, не поймешь… Выбираюсь из ее пуховой пасти, отхожу к стеклянным дверям на балкон. Занавески кремово-белые, воздушные, мягкие на вид. На плинтусах и в углах ни соринки, ни паутинки. Будем рифмовать поселковые былинки.

Что я здесь делаю?

Наверно, в каждой подобной истории о возвращении человека в родные края после продолжительных скитаний, вынужденных или добровольных, есть момент с ужином, когда он сидит за одним столом с родней и друзьями и вдруг понимает, как чужды ему теперь их взгляды на жизнь, заботы и привычки. Я это знал и раньше, и у меня нет желания лишний раз это подтверждать.

Так что я здесь делаю? Что мне делать на ужине? От обилия еды, от жареного мяса, наваристых гарниров и жирных соусов мне плохо. Я отвык набивать брюхо. Питаюсь теперь как птица, клюю по крапалику, мясо вообще не переношу, а от алкоголя меня всегда мутило. Пил понемногу и только за компанию, чаще всего во время застолий. Почему я все еще здесь? Как будто я не знаю, какой пыткой станет для меня этот ужин! Ничего доказывать себе или другим я не должен, сколько можно? Устал подстраиваться, устал играть на публику.

Первой мыслью было сбежать в бытовку. Но вряд ли она открыта… Однако… Ведь именно Рубен должен был запереть ее после того, как забрал меня. Кому он мог отдать ключ? Кому эта бытовка вообще принадлежит, если охрана вместе с прислугой и поварами еще в самом начале эпидемии разъехалась по своим родным?

По логике ключ должен был остаться у Рубена.

В гардеробной за хихикающими зеркалами – нет, вы скажите, кто этот великовозрастный школьник и что он забыл в спальне родителей? – долго ищу свой рюкзак, но его нигде нет. Наверно, пока я гулял, Маря закинула мои вещи в стирку. Вместе с рюкзаком, что ли? И даже карманы не проверила?

Обеспокоенный, вылетаю из гардеробной и оглядываюсь по сторонам, кидаюсь к письменному столу и рывком выдвигаю крайний ящик… Уф! Всё здесь, хорошо. Документы, ключи от квартиры, но главное – наш с Маратом дневник. Избранные мысли, которые я хочу помнить слово в слово.

К сожалению, это копия. Оригинал остался в городе, потом восстанавливал по памяти в бытовке. Вещи собирал Рубен. Бесполезный мобильник, по его мнению, было намного важнее взять, чем мятую тетрадку, в обнимку с которой он нашел меня в полусмерти на кровати.

Документы и ключи оставляю в столе, нет смысла их таскать, с собой беру только тетрадь. На отрывном квадратном листочке из идеально ровной цветной стопки первой попавшейся ручкой пишу: «Разболелась голова, не хочу есть. Пошел отдохнуть в бытовку».

Из спальни прохожу чуть дальше по коридору и неслышно открываю следующую дверь сразу за кабинетом. Мансарда Рубена выдержана в теплых бежево-коричневых тонах. На окнах вместо занавесок и штор стильные жалюзи. Главную стену от края до края занимают раздвижные стеклянные двери на балкон, где для уединенной работы, когда не хочется идти в кабинет, хозяин поставил себе диванчик и столик.

В ящиках ключей нет, иду к деревянным шкатулкам на комоде. Их три: бордовая, черная и коричневая. Первая: часы в два ряда по шесть браслетов на обивке из синего бархата, с внутренней стороны крышки курсивом выгравировано поздравление в честь тридцатилетия, имя в подписи мне ни о чем не говорит. Вторая, с позолоченными ручками: бежевая кожа, солнечные очки по три штуки в два ряда. Третья, покрытая лаком и напоминающая ларец: зажимы и булавки для галстука, запонки, цепочки, браслеты, перстни разных размеров… да сколько у него этих побрякушек? Все строго на своих местах, на черной бархатной подушечке или в кармашке, невообразимая туча мелочей, по нынешней инфляции стоимостью меньше банки тушенки.

Выдвигаю переднее отделение. О, вот это другой разговор! Простенький брелок с деревянной пешкой и одним единственным ключом. Прячу в карман джинсов, из дома выбираюсь полюбившимся способом.

Непривычно видеть вокруг столько деревьев. Все так зелено, будто выкрашено свежей краской и на самом деле я не в поселке, а на киноплощадке с воссозданными декорациями поселка: картонные заборы и дома из пенопласта, деревья из папье-маше и пластиковая трава. В городе почти не осталось насаждений, одни пеньки да ямки. Всё срубили, выпололи для топки буржуек. Не только насаждения – растащили штакетники вокруг палисадников, переломали скамейки, лавочки и детские качели. В старых домах сняли деревянные набалдашники перил. Из опечатанных квартир, половина которых не заперта, вынесли дрова из мебели и межкомнатных дверей, книги, одежду, шторы и занавески. Содрали даже линолеум и обои.

Все это давало густой вонючий дым, он застилал небо и солнце и душил город. Мы жили как в зольнике: грязно, пыльно, ни черта не видно и нечем дышать. Постоянное жжение в глазах и сухость во рту. Меня мучил кашель, все время хотелось пить, а вода была расписана строго по ведрам и бутылкам: столько-то на готовку и чай, столько-то на умывание и стирку. Потом привык, как и положено приживчивой скотине, или просто человеку. Привык, потому что лучше вдыхать эту смрадную гарь, чем запах шашлыков.

С того момента как я оставил бытовку, прошло меньше восьми часов, а мне кажется, что несколько суток. Мне нравится в бытовке. Здесь тихо, уютно и мало места. Когда мало места, дверь крепкая, да еще и на окнах решетки, мне спокойнее. Не знаю, как они могут жить в таких огромных домах с окнами от пола до потолка, со стеклянными дверями и открытыми балконами, с любезно протянутой до второго этажа пожарной лестницей. Не знаю, как я буду там жить. Я бы хотел остаться здесь, но кто мне позволит?

Закрываю дверь и сразу откидываю створку окна. Душно, пусть немного проветрится.

Моя бытовка представляет собой прямоугольную деревянную коробку шесть на два с половиной. Комната, прихожая, кухня. Именно в таком порядке. Вместо дверей – деревянные перегородки. Вместо ванной – узкий, как кишка, санузел с душевой кабиной, унитазом и раковиной, втиснутый в нишу напротив входной двери. Раньше это была сторожка сменной охраны, потом карантинный изолятор и мой дом.

Здесь так тесно, что каждому предмету интерьера и мебели, каждому бытовому устройству приходится чуть ли не отвоевывать себе пространство. В жилом уголке, как я называю комнату, едва развернешься, и все из-за большого шкафа и двуспальной тахты, которую подпирает письменный стол. Чтобы заправить одеяло, нужно отодвинуть стул к самой прихожей, по-другому не подберешься. На столе, как я понимаю, раньше стояли мониторы от наружных камер видеонаблюдения, но сейчас он пустой. Наверно, перенесли в другое место. На стене в изножье кровати висит небольшая плазма, за все время включал ее от силы пару раз.

Переход в три шага между комнатой и кухней здесь зовется прихожей. Кухня чуть просторнее жилого уголка. Гарнитур, мойка, плита и машинка-автомат – все подогнано в одну линию, ни сантиметра не пропало даром. У окна круглый обеденный стол, почему-то с двумя стульями, ума не приложу, зачем. Охране разрешали водить гостей? В углу между раковиной и деревянной перегородкой как раз вместился небольшой холодильник.

Без моих вещей комната выглядит пустой, и мне очень хочется занять ее, пока это не сделал кто-нибудь другой. Хотя вряд ли это случится, скорее всего бытовку оставят под карантинный изолятор.

Сажусь на тахту, и взгляд сам собой устремляется в окно. Я все еще там. Я не знаю, как вернуться. Это ощущение не было бы таким сильным, если бы реальность не казалась мне такой фальшивой. Словно всё вокруг ненастоящее, словно я так и умер в своей квартире, заснул долгожданным сном. И опустевший город за моей спиной и в моих кошмарах кажется реальнее, чем все остальное, что меня сейчас окружает. Наверно, прошло слишком мало времени? Я здесь только месяц… Все вокруг надеются, что с моим переселением в дом всё наладится, но я бы лучше остался в бытовке, где мне спокойнее.