Текст книги "Маня, Манечка, не плачь!"

 
«В горнице моей светло,
это от ночной звезды…
Мама возьмёт ведро,
тихо принесёт воды…»
 

Это и есть поэзия. Когда понятно. Когда, вроде бы, ничего не выдумано, а берёт за душу.

Георгий Иванович был к этой дискуссии не готов, он жалко улыбнулся, но потом снова стал жаловаться на жизнь. «Раз жалуется, значит, ему плохо», – хотела объяснить она странности его поведения, но иногда думала, что никаких странностей тут нет. Однажды подумала жёстко: не может он пить в подъезде, а больше негде, в кафе такое количество вина стоит дороже, чем просто купить бутылку в винном. Мысли были трезвые, вроде… Дети (Вовка и Вася) днём находились в садике и яслях, Римка на работе в НИИ, и Зинаида среди дня между халтурами бывала дома одна. Георгий Иванович тоже иногда среди дня притаскивался из университета после лекций, но к ней он проявлял мужское равнодушие, которое стало обижать Зинаиду.

Если он приходил вечером, и дома была Римка, выходившая из спальни, где жила после рождения ребёнка, продолжая платить за «угол», послушать «шута горохового». Она никаких споров о поэзии, в которой не понимала, не вела, но так жёстоко поддразнивала поэта, что он терялся, обижался, покорно замирал, жалкая улыбка появлялась на его рано постаревшем лице. Он боялся Римму. Её голоса, смеха, неожиданно резких слов:

– Ох, и противный вы, Георгий Иванович. Ны-нытик, – тянула она, пожёвывая красным ртом. – Ноешь ты, ноешь, а жёны твои спят с другими поэтами в оставленных тобой квартирах, играют на купленных тобой пианино. А ты пьёшь в этом подвале, в трущобе этой городской… Как только тебя из университета не выгонят? Кому нужен такой преподаватель, который ночами пьёт и ночует, где придётся?

После Римкиного обвинения Смакотин прикрывал глаза рукой. Может, слёзы прятал, а, может, злость… Но потом Зинаида поняла, что он прятал…

– А, ну вас, жизнь идёт, весна! – говорила Зинаида, и, оставляя их, уходила на очередную халтуру. Возвратившись, спрашивала:

– Долго был?

– Почти сразу после тебя и ушёл, – отвечала Римма, и её глаза торжествующе смеялись.

Но Зинаида знала, что он снова явится. Ей понравилось рядом с ним быть сильной, утешать его. А что, Римка не век будет тут жить: она мечтала переехать снова поближе к аэродрому, чтобы отловить там какого-нибудь свободного от супружеских уз «летуна». Вот съедет она, а Георгий Иванович, может, переберётся к ней, к Зинаиде, всё лучше, чем шататься от одной жене к другой, ведь сказал же он сам: «Где ты, Зиночка, там и мой дом». Про себя она ругала Римку за бестактность по отношению к поэту, за её равнодушие. Вслух говорила совсем не то, что думала:

– Ну, походит он сюда, поплачется, а потом к какой-нибудь из жён и вернётся. Лучше бы к Инне, у неё дочка. А он любит девочку, стихи ей посвятил. Читала в газете?

 
Алёна, моя Алёна, прости старика,
Алёна, моя Алёна, дорога твоя далека.
Моя же дорога-тревога
уйдёт лишь за поворот,
за маревом, полем, за стогом,
в овраге, в глуши пропадёт…
 

– Ни к кому он не вернётся, – ухмыльнулась Римма.

Днём, когда Зинаида мыла полы в институте, и вечером, когда прислуживала в кафе, думала о Георгии Ивановиче, слышала его, то ласковый, интеллигентный («Зиночка, Зиночка»), то заунывный голос. Летом шли частые дожди, и Зинаида с Вовкой по воскресеньям гуляли в парке, шлёпая резиновыми сапогами по сорванной ветром раньше времени зелёной мокрой листве. Дома Зинаида читала сыну книжки, переживая заново детство. «А не для того ли нам в жизни даны дети, чтобы мы ещё раз сами становились детьми?» – думала она, привыкшая к философским рассуждениям под влиянием Смакотина. Он стал появляться реже. Ночами Зинаида иногда лежала без сна, вспоминая Георгия Ивановича и тоскуя женской тоской.

С августом наступили тёплые ядрёные деньки, словно нарочно посланные природой после затяжных летних дождей. Зинаида взяла отпуск. Одна из пельменщиц была родом из деревни Калиново. Туда и поехала Зинаида с Вовкой. Они ходили в лес за грибами и малиной. Лес обступал деревню со всех сторон, и она впервые поняла, что этот чудный мальчик, который очень ходко вышагивает рядом с ней по дорожкам и тропинкам, – её счастье, до конца ещё ею не понятое. В общем, отлично отдохнули. Но под конец она соскучилась, с трепетом вспоминая каменный двор, свой подвальчик, в котором осталась за хозяйку Римма. Зинаиде так хотелось увидеть Смакотина, что казалось, – электричка тянется слишком медленно мимо кудрявых от малиновых кустов зарослей, мимо плетней и дач, водонапорных башенок и железнодорожных строений. Странно, но ей не приходило в голову, что Георгия Ивановича может и не быть в подвальчике, что он наверняка перестал заглядывать на огонёк. Не приходить же только для того, чтобы ругаться с Риммой? Но Зинаида ехала в город, держа на коленях ликующего Вовку, с тревожно-радостной уверенностью: Смакотин там, у неё дома! Представляла, как он посмотрит на неё, сняв очки, короткими руками разведёт: «Так-то, Зиночка…»

Вовка от вокзала «ехал» у неё на руках, но перед домом сам запросился «идти ножками». Так, ведя его рядом, она остановилась против своих окон и, нагнувшись, заглянула в них. Солнце уходило за дома. Небо пёстро, причудливо горело на западе, словно показывая городу торжественный обряд ухода солнца. Каким малиновым, апельсиновым и тёмно-вишнёвым цветами горело небо над капитальным домом обкома партии! В этот час обычно и у них в подвальных комнатах становилось светло и красиво. Но сегодня шторы были задёрнуты наглухо, будто там никто не жил. «Уехала», – подумала Зинаида.

Дверь оказалась запертой изнутри на крючок. Пришлось постучать… Открыл… Георгий Иванович. Он был без очков, слепо щурился. Не различил сразу, кто перед ним. Узнав её, бросился в другую комнату, торопливо перебирая незагорелыми ногами.

– Кого принесло? – спросил в соседней комнате ленивый Римкин голос.

– Зиночка приехала! – ответил Георгий Иванович.

Что-то стало падать за дверью.

– Зина, ты? – сказала «простым» голосом Римма.

Зинаида ринулась к окну, раздвинула шторы. Праздничные лучи от заката упали на стены, отразились в никелированном чайнике, застыли в нём. Зинаида сделала вид, что разбирает привезённые из деревни вещи, вынутые из сумки на колёсиках, но всё валилось из рук. Предметы лежали на тахте беспорядочно. Наклонённое над ними лицо Зинаиды наливалось будто: и щёки, и нос, не говоря о глазах, слезами. Из дверей вышел Смакотин, стоял на пороге. Но она изображала занятость пустой сумкой.

– Зиночка, прости нас, – сказал Георгий Иванович.

Она ясно услышала в его словах фальшь. Но, несмотря на это, в голосе его было столько вкрадчивой деликатности, столько ласковости в произнесённом имени Зиночка… Её так никто не называл, даже родители… А парень Олег, теперь знаменитый на всю страну бас, вообще: «Зинка, да Зинка…» Неужели она так клюнула на это имя, которое было не только её именем. Наверное, были где-то другие Зинаиды, которых иначе, как Зиночками, и не звали! А вот её никогда никто не звал до Смакотина Зиночкой! Какое хорошее имя, но, видно, не моё… Так она подумала-почувствовала, готовая плакать, рыдать, как самая настоящая Зиночка, но вдруг услышала из соседней комнаты:

– Гера, чего ты извиняешься?

И всё. Никаких слёз у неё не стало. Она выпрямилась и посмотрела на его склонённую голову, столько раз беззащитно лежавшую на её коленях, гнев победил сентиментальность:

– Вот как? Он уже тут для тебя каким-то Герой стал? – выкрикнула бессмысленно, очутившись на пороге «Римкиной» комнаты.

Та полулежала на диване в кружевной прозрачной комбинации и стряхивала пепел от сигареты в блюдечко, ещё из сервиза Зинаидиных родителей. Именно на нём остановился гневный взгляд Зинаиды. Она подлетела к Римке, выдернула из её рта горящую сигарету и выкинула в форточку.

– Марш отсюда!

Римка вскочила с дивана, приземлилась на чём-то в углу комнаты. Наступила тишина. Стало слышно, как Вовка катает по полу паровозик. Смакотин разглядывал свои очки. Зинаида опомнилась. Посмотрела на Римку почти без гнева и поняла, что та сидит на обтянутых ремнями чемоданах, которые они вместе перевозили с частной квартиры «летуна». Тут же были незнакомые Зинаиде портфель и дорожная сумка, из которой выпирали корешки книг.

– Уезжаете? – спросила она у поэта.

– Да, пойми…

– Чего ты оправдываешься, – опять завела Римма. Но Смакотин торопливо стал говорить:

– Надо же объяснить. Мы решили уехать вместе. Да в такую даль… Прямо на самый край света… На самый восток, на Дальний… Работать будем в море, рыбу потрошить… Я, правда, не уверен, получится ли у меня, я не очень-то ловок. Но, может, меня возьмут грузить ящики.

– Куда уж вам грузить, у вас же сердце больное! Да и зачем вам это? – почти без злости ответила Зинаида. – Когда в путь-то?..

Она решила: незачем скандалить. Раз такое случилось, не поправишь.

– Сегодня в восемь вечера! Освобожу тебе квартиру, освобожу! – соскочив с чемоданов, принялась искать халат Римка. Наконец, нашла.

Халат был разрисован васильками. Зинаида вспомнила, что привезла полевых цветов, которые они нарвали с Вовкой по дороге на станцию. Ею овладело настроение хозяйки, провожающей гостей. На стол собрали, вино откуда-то сразу добыл Георгий Иванович.

– Так стыдно, Зиночка, так стыдно… Мы ж хотели потихоньку уехать, улизнуть. Всё – Римкин Предводитель, – проговорил он.

В прозвище «Римкин Предводитель» слышалось так много тайной страсти и подчинения новой жене! Сказал, что вызвал к дому такси. Римма приоделась в брючный костюм ядовито-зелёного цвета. Зинаида сидела у стола рядом с поставленными на нём цветами, от которых веяло полем, мягким деревенским ветром, ягодами.

– Ну, раз уезжаете, – окончательно войдя в роль провожающей говорила она, – не забывайте, письма пишите… Не день знакомы были…

– Ты не осуждай меня, Зин, не осуждай. Сама понимаешь, молодая я, надо жизнь устраивать, – раскрасневшись от вина говорила Римма. – Не осуждаешь меня за то, что я сдала его? Вернёмся с деньгами, я и заберу его обратно. Заберу. Правда, Зина…

А когда Римка сидела в подошедшем к заказанному времени такси, а Георгий Иванович таскал их вещи, то Зинаиде стало так плохо, так горько! И когда он пришёл за вещами в последний раз, Зинаида вдруг кинулась к нему. Он резко остановился, обхватил её за плечи, прижал к себе, хлюпающим голосом прошептал:

– Прости, Зиночка… Такой человек, как ты… Зачем я теряю тебя, зачем…

Дышал он горячо ей в шею, но она отстранилась, чтобы заглянуть ему в глаза:

– Не увидимся? Никогда? – то ли спросила, то ли просто сказала от горя.

Во дворе послышался гудок машины. Это Римма, нервничая, попросила шофёра погудеть.

…Вовка научился говорить к четырём годам, на ногах он стоял прочно. Зиму они пережили с трудом. Был грипп, садик закрывали. Работа в пельменной была потеряна. Официантку, с которой приходил ребёнок, грозились уволить из кафе. В итоге осталась одна работа: мыть лестницу и фойе в НИИ, куда тоже приводила сынишку, но там было лучше, чем в кафе: публика была культурной и трезвой. Вовка «гостил» у интеллигентных женщин, научных сотрудниц, то в одной лаборатории, то в другой. О Римке здесь как-то сразу забыли. Поначалу спрашивали, но Зинаида молчала, будто не знала ничего. Сама объехала все в городе детдома и нашла Васю. Решила, что надо навестить его. Расплёскивая в луже грязную воду, подкатил куцый автобусик, плоховатый на вид. Они сели на переднее сиденье и разговаривали про дома, про машины, про девочку с большим «классным», говорил Вовка, шариком. Сынишка, поздно начавший говорить, будто спешил рассчитаться за свои молчаливые годы, а потому говорить стал сразу чётко, ясно и почти по-взрослому. Когда они выехали из города и оказались среди простора лугов, открывшихся светлой зеленью среди весеннего леса, то увидели лошадь с длинной гривой. Рядом с ней бежал жеребёнок, на широком лобике у него белело неправильной формы пятно. Вовка пришёл в восторг:

– Маленький! Маленький! – кричал он, шлёпая ладошками по стеклу.

– Это лошадь и её жеребёнок, – учила Зинаида.

– Её же ребёнок он! – закричал Вовка, поняв слово на свой лад.

Это Вовкино открытие порадовало Зинаиду. Она не стала объяснять слов – таким правильным показался ей мир, где у каждого есть свой ребёнок, дитя…

В белую приёмную с окошечком «для передач» вышла сама директор.

– Та-ак. Вы к Сивакову Васе?

– Мы…

Ей объяснили, что она должна приезжать регулярно или вообще не приезжать. Зинаида заверили, что «регулярно-регулярно»! Они ждали Васю в комнате, где был диван и несколько детских стульчиков. Мальчик появился из стеклянной двери, переваливаясь на кривоватых ножках, как утёнок. Кровь бросилась к сердцу Зинаиды. Вася остановился, незначаще посмотрел на них, не узнавая, не понимая, зачем его привели сюда. За стеклом стояла в белом халате эта директриса, рядом с ней в одинаковых костюмчиках дети. Они были куда старше не только Васи, но и Вовки, и в их детских глазах Зинаида прочла одно – жуткое взрослое одиночество, холодную тоску брошенных.

– Вася! – крикнул Вовка и подскочил к нему, чуть не сбив с ног. – Мама, вот Вася! А ты говорила, что нам его не покажут! Тебя показали нам!

Вася испугался Вовкиного порыва, хотел заплакать, но Зинаида развернула гостинцы, стала протягивать ребёнку несмело, она косилась на стеклянную дверь, и увидела, что там уже никого нет. Мальчик подошёл близко и бормотал, бормотал. Зинаида поняла, что этот ребёнок заговорит куда раньше Вовки. За их короткий визит он смог понять, кто есть кто: показав на Вовку, сказал:

– Вова, – повторил имя, которое ему только что назвала Зинаида, дотронувшись до Вовкиного плеча рукой.

– Мама, – дотронулся он сам до руки Зинаиды по примеру Вовки.

А вот это было лишнее для этой «мамы». Ушли они под Васин плач.

– Почему Вася плачет? Ему не понравился «мишка»? – спрашивал Вовка.

Мать не отвечала.

– Мама, – дёргал он её за руку, – почему Вася плачет?

Она шла, остервенело меся сапогами весеннюю слякоть.

– Мама, а почему ты-ы пла-а-чешь? – заплакал Вовка…

В мае они снова поехали в детдом. Шёл дождь, тропинки, словно ковриками из соломки, были устланы сосновыми иголками, сквозь которые просачивалась вода. Вася на этот раз их узнал. Он вышел к ним, прижимая к себе плюшевого мишку, ими подаренного. Вышедшая с ним воспитательница сказала, что с этой игрушкой мальчик не расстаётся. В начале июля они съездили к Васе на день рождения. Ему исполнилось два года.

Ездили к Васе и зимой.

Детдом на Зинаиду действовал угнетающе. Это был особый мир одиночества и горя. Лица детей были холодны и замкнуты, потому что у всех этих детей была своя обида и своя беда. Не сравнить с домашней обстановкой, с обстановкой небольшой семьи. Она не знала, как в большой семье, но в маленькой даже её неласковые родители были добры. Каждый вечер она могла подойти к отцу, уставшему после работы, и он обнимал её, гладил по голове, говорил, что она хорошая девочка. Что уж говорить о маме. Она тоже, придя с работы, буквально падая от усталости, всегда отвечала на ласку дочери: сядет Зина к ней в кресло, и они сидят вдвоём, прижавшись друг к другу.

А эти, детдомовские дети?! У них был большой ковёр в игралке, паровое отопление нагревало комнаты, у них были тут хорошие условия, игрушек было много, сам этот дом стоял среди соснового леса, то есть гуляли они на воздухе, который очень отличался свежестью от городского. Но разве могли воспитатели, нянечки, этот персонал, выполнить ту роль, которую выполняли Зинины уставшие на заводе родители? Наверное, у этих работающих в детдоме женщин и времени не было, чтобы каждого по головке погладить хоть один раз в сутки! А как без этого жить? Как без этого может вообще вырасти человек?! Этот крошечный мальчик Вася отлично понял, чего ему не хватает в жизни. Пока они с Вовкой гостили, он не очень-то соблазнялся шумной игрой Вовки, который всякий раз хотел его увлечь катанием машинок, паровозиков и складыванием из кубиков домов (игрушек тут было куда больше, чем у Вовки дома). Вместо всех этих игр, Вася чётко занимал место рядом с Зинаидой на диване, прислонялся к её руке и так тихо сидел.

Она решила, что лучше ей читать детям. Вот пока они гостят, она будет им что-нибудь прочитывать. Сказку какую-нибудь, книжек было тоже полно: прекрасных детских книжек. Вовка уже знал наизусть много стишков, любил громко произносить их даже в автобусе, когда они ехали. Может, подумала Зинаида, пока он спал за шкафом, а Георгий Иванович завывал своими стихами, это как-то проникло в подсознание мальчику? Чтение было очень кстати. Вася теперь от них уходил не плача, он смотрел твёрдым взглядом почти взрослого человека (взглядом закоренелого детдомовца), в котором можно было прочесть, как в книжке, одно: приезжайте скорей.

Длинными зимними ночами Зинаида передумала обо всём. Пыталась разыскать Римку. Мечтала: найдёт адрес, напишет гневное, страшное письмо. Несколько раз под плохое настроение, особенно после визитов в детдом, начинала послание. Но пыл угасал, и Зинаида оставляла это дело до следующего гневного настроения. Настроения её быстро приходили и уходили. На работах, которые она не любила и называла «халтурами», со всеми по-глупому разругивалась. Почему так получалось? Да жизнь у неё была нелёгкой… Иной раз за зиму могла сменить не меньше пяти совместительств. Работала судомойкой, санитаркой, завхозом в поликлинике, куда уже обращалась пару раз с тяжестью в сердце. Чуть не слегла. «А что, попробуйте, как я, без алиментов! Ребёнка-то растить надо, хочется, чтобы у него всё было, чтоб он был не хуже других…» Отчаяние нахлынув, уходило, она видела каждый вечер, когда приводила из садика Вовку, удивительного мальчика, такого хорошего, такого замечательного… Взбадривалась, силы возвращались, боли проходили. Как спортсменка на длинной дистанции, она обретала второе дыхание.

Дошла до чего: устроилась проводницей. Добрая начальница разрешила брать с собой Вовку. В поезде он быстро освоился, покладисто принял новую жизнь. Состав трогался в путь, отстукивая колёсами метры, минуты, километры, месяцы… Жизнь казалась, в общем, не трудной, всегда новой. В Симферополе они смотрели фонтаны, в Сталинграде ходили к Вечному огню, Москву всю объездили. Жизнь была интересной. Между поездками были целые отпуска, и Зинаида уж думала: как она будет жить без такой хорошей работы, ведь ребёнку скоро в школу? В каждый «отпуск» они обязательно ездили к Васе.

Недаром она доказывала Римке, что ребёнок этот красивый. Теперь красота была явной. Среди сверстников мальчик был особенным. В четыре года он выглядел, как в шесть, и в его лице была всегда такая тихая тоска, что от неё сжималось сердце Зинаиды. Этому детскому существу была свойственна, будто посланная из далёкой взрослой жизни, осознанная верность. То, как он их ждал, было страшным ожиданием… Конечно, Зинаида интересовалась, хуже или нет оттого, что они приезжают. Ведь мальчик после их приезда ждёт их, а то бы и не ждал… Директор детдома, немолодая дама, сказала: «А вы думаете, что другие не ждут? Они все тут ждут. Родителей своих они ждут постоянно, даже те, у кого родителей нет в живых. И разница между Васей Сиваковым и другим мальчиком только в том, что Вася иногда дожидается…» Она сказала это с горькой усмешкой. Зинаида ей не позавидовала: как она работает здесь, эта несчастная, всё понимающая женщина? Душа не может вместить всё горе, которым полон детский дом… Впрочем, как и все детдома, как все детские приюты во всём мире, пусть даже и усыпанные богатством игрушек и хорошей еды… Нет там того, что есть у неё, бедной матери-одиночки, живущей в подвале… Нет и не будет.

Надо сказать, что Зинаида заработала денег своей кочевой жизнью, и, конечно, ушла обратно в уборщицы, чтобы быть на свободном графике, чтобы к возвращению из школы ученика-Вовки на плите стоял горячий обед. Довольная собой мать, нетерпеливо поглядывала в половинчатое окошко, среди идущих мимо чужих ног сразу узнавая Вовкины новые, купленные во время стоянки поезда в столице ботинки. Зинаида радовалась, как он одет, обогрет, и не сидела с сыном в первые школьные дни, выводя палочки и крючочки. Вовка понял, что помощи не будет. В классе он был многих детей старше, так как пошёл в школу почти с восьми лет. К новому занятию относился покладисто: раз надо, так надо. И позже, когда взрослел, становясь всё самостоятельней, твёрже, эта его почти с младенчества проявившаяся покладистость, росла и укреплялась. Вовка сделался отличником и был полон гордости. Он очень хотел показаться Васе одетым в школьную форму, в фуражке.

В первое воскресенье сентября они поехали в детдом мимо горящих ягодами шиповников, мимо спелых садов с подвешенными возле уютных домиков бочками для поливки. Вовкин школьный вид произвёл на Васю сильное впечатление. Он тянул школьника за пряжку на ремне и, наконец, расплакался. Никакие игрушки и варенья не помогли. Только когда сели рядом на диван, Зинаида обняла ребёнка, он прижался к ней и замолчал. Уходя, они зашли к директрисе.

– А, если мне взять его отсюда? – спросила Зинаида. Она не ждала от себя такого вопроса, будто все её мысли о ребёнке сами внезапно, помимо воли отлились в эту фразу.

Вовка радостно вытаращил глаза.

Последний раз, собираясь в детдом, они накупили подарков, представляя заранее, чему и как Вася обрадуется. Но, складывая их, Зинаида разволновалась, села на край тахты и нервно заплакала.

– Станем уходить, а он будет уговаривать: ещё маленько… Знаешь, как это он говорит?

– Знаю, – по-взрослому вздохнул Вовка. – Давай-ка заберём Васю к нам!

Видя Вовкино решительное с продольной морщинкой между глаз личико, обняла его, крепко прижав к себе:

– Заберём. Обязательно.

– Я тоже так думаю! – он вытирал её мокрое лицо своими квадратными ладонями, сохраняя взрослое выражение.

…Ёлку она притащила на себе, под дверью изображая голосом Деда Мороза, от чего ребята пришли в полный восторг, топали ногами и кричали «ура!»

Снова три «халтуры» в сутки. Проводницей ей больше не быть. А хорошая была работа. Как-то вспомнила: поезд остановился на тихой станции летней ранью. Зинаида лежит в купе после смены, на соседней полке спит сынишка. Надо отоспаться, а она думает: правильно живёт или нет? Бутылки после пассажиров сдаёт, чаевые принимает, а то и провезёт кого в вагоне без билета. Лежит, смотрит в голубизну утра. Стук, стук, стук, – прошёл обходчик. И опять тишина. Думала, думала и решила: бутылки соберёт, сдаст на станции, чаевые будет дальше брать и брать, и без билета тайком от начальника поезда будет постоянно кого-нибудь провозить! Так она будет жить дальше… Да, хорошая была работа…

Но скоро уже два школьника дома… Оба полюбили большие, румяные пироги с картошкой, горячие, хорошо пахнут… Вася учился куда хуже Вовки, но зато обнаружился у него музыкальный слух, и записала его Зинаида в музыкальную школу, ей посоветовали на духовые инструменты. Совет был верным. Старшему сыну было уже четырнадцать, когда Зинаиде подвернулась прекрасная работа на кухне в суворовском училище. Её взяли судомойкой, но вскоре перевели в повара, пришлось даже сдать экзамен. Пироги, пельмени… Но не это было главным. Главным была возможность устроить детей. Так устроить, чтоб была у них жизнь крепкой, как советская армия. Она понимала, что с двумя юными этими мужчинами ей потом никак не совладать, не будет же она сама их строить, муштровать, оберегать от хулиганья. В общем, они все трое оказались в одном здании. Красивое здание, вокруг парк, стадион… Вася – в музыкальной роте, Вовка – в обычной.

Не надо было в эту очень снежную зиму брать ещё и дворницкую работу! Хватило бы на кухне в суворовском… Но думала: подкопит денег, поедет с ребятами на каникулах за границу, в Югославию, например. Они уже ездили втроём в Крым, и так понравилось… Но жадность к деньгам, как скажет Вася, её сгубила. Вася худенький, но выше ростом Вовки, а лицо необыкновенной красоты. Вовке скоро восемнадцать, у него широкая грудь, как у его папаши – знаменитого певца. Но Вася… Ей богу, ей иногда казалось, что Васю она любит даже больше сильного крепкого Вовки.

– …а ты, Зин, так и лежишь? Давно не встаёшь? – спросила с надеждой на такой капитальный постельный режим своей бывшей квартирной хозяйки Римка.

– Да, помирать собралась, – угадала «доброе» пожелание гостьи Зинаида. Ногами пошевелила под одеялом: ноги двигались. Не то, что вчера, боль была невероятная.

– Я что тебе хочу сказать, я ведь теперь обеспеченная женщина, у меня муж есть, жильё, ну, и, наверное, мальчику лучше будет со мной…

– «Мальчику» этому уже скоро пятнадцать, ты у него сама спроси.

– Да, Зина, я спрошу обязательно, – самоуверенно, будто о решённом в её пользу сказала Римка. – Когда мне можно зайти, чтоб его застать?

– Сейчас. Скоро придут. Они поехали за врачом для меня. У нас есть врач на моей работе… Она не сказала, где эта работа, Римка, наверное, подумала в НИИ, в котором они когда-то работали вместе. Там был врачебный кабинет.

– Хорошо, я подожду, а пока про Смакотина хочу рассказать… Мы с ним приехали на этот Дальний Восток, и даже месяц проработали на рыбном заводе. Но там я встретила своего нынешнего мужа, начальника на морозильных установках. И Смакотин укатил обратно ни с чем. Денег он, конечно, не заработал ни копейки, я лично дала ему на билет. Когда мы с мужем моим приехали сюда, то я решила узнать что-нибудь про него, про Геру-то… И сказали мне в университете, что он умер…

Видимо, лицо Зинаиды отразило нечто, отчего Римма смолкла. Но продолжила:

– Ты не знала? Да и мне его очень жалко. Мне рассказала секретарша с кафедры, что он, вернувшись с востока, снова стал работать преподавателем, а умер прошлой весной. И, представляешь, огромная охапка мимоз была на гробе. Я вспомнила: он ведь нам мимозы тогда принёс…

– Да, зря он уехал на восток, лучше бы уехал на запад со своими этими гермафродитами, и был бы, наверное, до сих пор и жив, и богат, – сказала Зинаида о том, о чём и раньше думала.

Римка удивилась, не поняла, но кивнула. Обе помолчали. Римка снова завела тему, ради которой пришла:

– Я понимаю, не та мать, которая родила, но теперь-то у меня всё есть, а ты всё в подвале…

– Мне тоже предлагают переезжать в отдельную квартиру. На окраине. Но я из центра не спешу.

– Ну, да, Зина, так оно. Детей у меня больше не будет. А муж говорит, мол, давай, парнишку-то заберём у этой Зины, и добавил: женщина она, видать, добрая.

Зинаида подумала: ещё не хватает, чтоб явился, например, Олег Соколов, знаменитый бас, поёт в Большом театре, и потребовал бы Вовку… Стукнула коридорная дверь, шаги затопали так, будто шла рота солдат. Стали входить, разговаривая довольно басовито военные люди, один, второй, третий…

– Мам, ну, вот товарищ капитан, он согласился, – сказал Вовка.

– Мам, мы будем у себя в комнате, – сказал Вася.

С Римкой они поздоровались мельком, так, будто зашла какая-то соседка (может, так и подумали). Римка вскочила прытко и побежала за ними. Зинаида подумала: побежала она в свою бывшую спаленку, дверь в которую теперь вела напрямую из коридора, а межкомнатная была теперь закрыта, но не заперта. Зинаида осталась наедине с врачом. Он, кругленький, совсем не военного типа человек, но в форме и при погонах, осмотрев, сказал с упрёком:

– Ну, откуда вы такое взяли: ноги отнялись! У вас обычный радикулит, не надо ничего поднимать тяжёлого, и мести тротуары не надо… Мне ваши сыновья по дороге всё про вас рассказали. Непослушная у них мать, – он улыбнулся.

Прописал змеиный яд какой-то или пчелиный? Ребята снова зашли. Врач распрощался.

– А где тётка, которая тут была? – спросила Зинаида.

– Она за нами зашла в нашу комнату, – сказал Вовка, сурово сдвинув брови, обозначив продольную морщинку.

– Она к Вовке стала приставать: «Ты же мой сын», – пояснил Вася.

– А ты что? – спросила Вовку Зинаида.

– Ну, я вообще-то принял её за сумасшедшую. Я тебе предлагал дверь на ключ закрыть, но ты сказала, что незачем. Не удивительно, что все, какие есть в центре города психи, будут приходить и называть твоих детей своими сыновьями.

– А, правда, кто она? – спросил Вася.

– Моя бывшая квартирантка, – ответила Зинаида.

Сыновья переглянулись. Они вообще-то всё знали про Римку. И про то, конечно, что она была Васиной матерью.

– Мам, ты лучше скажи, что тебе товарищ капитан сказал, – Вася смотрел прямо ей в глаза, договаривая ими то, что он мог бы сказать вслух: вспомнил, как «мишку», подаренного ими, слезами обливал в большой детдомовской спальне. В общем, жёсткий был этот взгляд.

– Врач сказал, чтоб пока горбатиться перестала и натиралась змеиным или пчелиным ядом, вон на столе рецепт… Да, нет, ноги не отнялись, я вас зря напугала.

– Я так и знал, что ты больше выдумала! – Вася сел на край тахты и, как в детстве, прислонился к её выпростанной из-под одеяла большой изработанной руке.

– Эта квартирантка, она что, ещё припрётся? – спросил Вовка.

– Не знаю, – вздохнула Зинаида.

– Если придёт, надо сказать ей, чтоб больше не приходила, – сказал Вася. – Хотя, Вов, тебе решать, это ты ж её сын!

Дальше они только смеялись…