Текст книги "В тебе есть всё. Психология полноты жизни"

10. Быть или казаться

В желании спрятать от других не принимаемые собой части себя же, в надежде создать у Второго лучшее о себе впечатление, заключается очень забавный феномен – получить зачастую категорически обратный результат.

Ведь когда мы прячем некие внешние изъяны (как мы их субъективно оцениваем) – косметикой, одеждой, освещением, фильтрами, – мы и правда выглядим лучше, пусть на время. Но когда мы прячем то, что считаем внутренними изъянами, – руководствуясь тем же желанием показаться в чужих глазах лучше, – по факту для любого более-менее видящего человека мы выглядим с точностью до наоборот: неустойчивее, двуличнее, напряженнее, глупее, чем есть.

Совсем не обязательно для распознавания подмены быть психологом. Достаточно контакта с собственной интуицией, которая аккуратно шепнет на ухо: «Что-то тут не так, не хочу подходить близко».

У Арнольда Минделла есть понятия первичного и вторичного процессов. Если очень упрощенно, то первичный процесс – это транслируемая нами информация (набор сигналов, движений, мыслей, интонации, слов и т. д.), с которой мы отождествляем собственное Я, а вторичный – то, что мы также сигнализируем наружу (коль скоро несем это внутри), но с чем отождествляться не хотим, боимся, стыдимся. Так вот, чем больше вторичного (то, что показывать и даже знать про себя не хочется), тем больше оно фонит, выпячивается, считывается. И никак иначе.

Бывает, разговариваешь с человеком и замечаешь, что он активно не хочет показывать того, что боится, или широко улыбается, а ты телом чувствуешь все раздражение, хранящееся чуть глубже улыбки. И, вероятно, смысл такого поведения – показать себя лучше, чем есть, тем самым теоретически вызвав больше доверия и расположения. Но в любом диссонансе между первичным и вторичным процессом много напряжения, много усилия быть кем-то и оттого мало устойчивости, опорности и, главное, покоя. Таким образом общее ощущение от человека остается, наоборот, неоднозначнее, чем могло бы быть, разреши он себе присутствовать всем собой.

Нам часто кажется, что быть слабыми, испуганными, раздраженными или стыдящимися – не комильфо, но именно сокрытием неприятных себя мы теряем в чужих глазах доверие.

В спокойном «мне страшно», «я против», «мне не по силам», «я злюсь», «мне стыдно» и так далее много устойчивого знания себя. И именно это спокойное предъявление себя, разрешение себе быть тем, кто я есть, именно сама отвага быть и делают нас опорными (хоть и испуганными), широкими (хоть и стыдящимися), устойчивыми (хоть и отчаявшимися), безопасными (хоть и раздраженными).

Получается, что не отсутствие сложного: страха, стыда, злости, потерянности, бессилия – делает нас привлекательными, вызывающими доверие, а как раз бесстрашие показать себя такими, как есть.

Безусловно, все не так просто. Нельзя взять и вдруг разрешить себе спокойно чувствовать и при желании предъявлять вовне то, что десятилетиями отвергалось внутри. Приходится заново долго учиться «быть, а не казаться».

Но в конечном итоге «быть» всегда менее энергозатратно, чем «казаться», и именно «быть» внушает ощущение плотности и настоящести, тогда как «казаться» оставляет лишь неприятный флер пустоты и обмана.

11. У каждого внутри своя война

Я не верю, что однажды она полностью закончится, залечатся все раны и наступит тотальный мир без страха и сомнений. Потому что это про смерть.

У каждого внутри своя реальность.

Я не верю, что кто-то, будь то даже самый уважаемый мной гуру терапии, не говорю уже о себе, видит реальность объективно. Нет ее объективной и в помине. Есть миллиарды секунд, складывающихся в часы, дни и годы личного опыта, эту самую реальность формирующие.

У каждого внутри свой космос.

Я не верю, что можно быть только Солнцем. Или только Марсом. Внутри есть все планеты. Поэтому вместе с радостью за другого я могу завидовать, а вместе с сопереживанием злиться. Планет много.

Я – тот, кто наблюдает за ними, не имея идеи, какой быть моей Галактике.

У каждого внутри свой потерянный рай.

Я не верю, что однажды можно стать счастливым навсегда. Верю в мгновения переживаний тепла, красоты, соединенности, достаточности, в мгновения младенческого счастья утробы, но лишь мгновения.

И продолжение подсознательного тщетного поиска этого потерянного рая сквозь всю жизнь.

У каждого внутри свой путь.

Я не верю в то, что можно прожить совсем другую жизнь, не повторяющую сценарии родителей и прочее. Я верю, что то же количество актов можно сыграть с другим уровнем осознанности и глубины, сместив акценты и интонации, передавая немного более талантливый сценарий своим детям.

У каждого внутри свой свет.

И вот в это я верю отчаянно и навсегда. Изначальный свет любви, который так страшно и больно проявлять, который часто утерян под всеми этими войнами, реальностями и сценариями.

Но именно он и есть безусловное наше ядро. Ведь во всем остальном так мало смысла.

12. И что делать?

Это частый вопрос первых месяцев терапии. Ожидание от психолога, что он скажет, что делать… чтобы себя такого не видеть, чтобы не чувствовать, что чувствовать не хочется, чтобы поменять что-то внутри самостоятельно, к этому не прикасаясь. Прекрасно понимаю, и сама когда-то ожидала…

«Что делать?» – внутренняя защита, выученная когда-то замена чувств действием, замена невыносимости быть на выносимость менять.

Но невозможно менять то, что не признано. Невозможно менять то, на что нет внутренних сил даже смотреть, что хочется вменить другому в ответственность.

Частая метафора – «как будто я привела тебе на укол своего Внутреннего ребенка и ему страшно, он сопротивляется, я и он знаем, что будет больно, но я готова выдержать, я знаю, что так будет лучше, а его никто и не спрашивает».

И когда снова и снова сталкиваешься с тем, что по какой-то причине ты не делаешь уколов испуганным до смерти детям и, соответственно, ничего не меняется, – приходит болезненное разочарование. По-хорошему, происходит первая честная Встреча. «Да твоюжмать, Таня! Оказывается, ты не врач. Или плохой врач! Обманщица! Оказывается, ты мне ребенка не вылечишь! Оказывается, мне придется самой иметь дело с этой испуганной, слабой и потерянной частью…»

И если это главное разочарование удается пройти – вопрос «что делать?» неожиданно исчезает.

Рада встретить тебя. Добро пожаловать на новый уровень игры. Где не исправляют с отвращением, а знакомятся (с устройством своего внутреннего мира), наблюдают (почему маме из метафоры про укол так сложно с ребенком), разделяют (усилие показать себя и насилие притащить себя за руку), исследуют (отношения частей внутри себя), признают (бессилие, страх, когда-то случившееся горе). С уровня делания – из головы – на уровень чувствования тела. Добро пожаловать в терапию.

13. Двери

Представьте, что вы живете веке так в XIX и вдруг очутились в начале века XXI. Вы хотите попасть в большое величественное здание, потому что от кого-то слышали, что внутри него происходят удивительные вещи.

Как можно попасть в здание? Конечно, через дверь! Вы находите хорошую ладную дверь с ручкой, заходите внутрь и с разочарованием понимаете, что вас обманули – дверь вела всего лишь в маленькую скучную кладовку. «Вот идиоты, – думаете вы с раздражением, – нашли чему удивляться, да я таких кладовок видел сотни», с шумом захлопываете дверь и уходите восвояси.

И никогда не узнаете, что эта была всего лишь одна из сотен дверей! Просто в вашем мозгу, в вашем опыте XIX века прописан один вид двери – деревянной двери с ручкой. А десятки дверей-купе, дверей на фотоэлементах, раздвижных дверей, дверей лифтов, дверей-жалюзи вы просто не увидели. Для вашего мозга они не являются дверями вовсе.

Вывод: единственный способ попасть туда, где вы еще не были, – забыть о том, что вы точно знаете, что такое дверь.

14. Иллюзии

Недавно меня спросили в соцсетях, для чего человеку иллюзии? Мне кажется, иллюзии не «для чего», а скорее «почему».

Находясь в утробе матери, ребенок переживает себя центром всего. Он и окружающая его среда нераздельны. Возможно, так себя чувствовали Адам и Ева в райском саду. Кругом все для них, и иногда издалека был слышен голос кого-то большего и одновременно единого с ними.

Рождение по своей сути – первый крах иллюзии младенческого сознания о бесконечности райского состояния.

В младенчестве ребенок в иллюзии, что грудь, появляющаяся при любом его требовании, конечно же, является его частью, да и мама сама по себе существовать не может. А мир чуть дальше переживаемого теплого слияния с матерью и вовсе не очень есть.

К двум годам ребенок осознает свою отдельность. Именно в этом возрасте, глядя в зеркало и видя, например, на лбу точку от зеленки, он начинает прикасаться не к отражению, а к своему лобику. Примерно в этот же период приходит крах иллюзии полного слияния с мамой, происходит очередной виток процесса сепарации. Оказывается, мама может быть мной недовольна, оказывается, она может не откликнуться тут же и вообще я не всегда центр ее бытия.

Говорят, в это время ребенок сталкивается с одним из первых переживаний стыда этой самой своей отдельности – как в библейской истории Адам и Ева пережили стыд, заставивший их спрятаться.

И если у родителя недостаточно сил показать: «ты и правда отдельный и другой, но ты мне нравишься, мне радостно, что ты такой», то подкрепления нормальности того, что «я – другой, и это ок», не случается. И тут опять есть иллюзия, что если другой такой же, как я, – это безопасно, а если другой – другой, то как-то сразу стыдно и почти невыносимо.

Сознание ребенка остается все еще слишком мало, чтобы вместить всю сложную картину мира, где настроения мамы и папы очень опосредованно связаны с ним и намного больше зависят от происходящего вне родительства. Оттого еще многие годы ребенок живет в иллюзии, что все связано в этом мире исключительно с ним, что если мама и папа злые – значит, они его не любят.

А еще есть иллюзия того, что мир делится на хороших и плохих, что он, ребенок, может быть изгнан из любой системы за свою «плохость», и тут уже очень часто семьи и другие системы в прямом смысле подкрепляют эту фантазию. К примеру, транслируя ребенку, что есть «хорошая» мама и «плохой» папа, или возвышая отличников и стигмируя двоечников, хотя абсолютно очевидно, что как раз последние нуждаются в дополнительной помощи и поддержке.

Впереди еще много трансформаций и крахов всевозможных иллюзий. Один пубертат чего стоит…

Сознание становится все объемнее и все меньше оставляет возможности чувствовать себя центром всего. И все это происходит через боль, разочарования, ошибки и крахи, и все это требует больших внутренних ресурсов, а соответственно, многолетней качественной поддержки родителя, не застрявшего в одной из иллюзий.

Оттого иллюзии не то чтобы нужны человеку, они скорее говорят о том, в каком месте сепарации, индивидуализации и взросления он застрял. И часто, к сожалению, они о том, что границы с окружающей средой не появились вовсе, и в любом столкновении с «инаковостью» появляется стыд как маркер потребности осознать себя в этой разности и еще только обрасти личной кожей.

Но главное, иллюзии предыдущего этапа осознаются лишь при переходе на следующий. А до тех пор они искренне воспринимаются как реальнейшие из реальных и единственные из возможных.

15. Жить

Жить – это быть с тем, что есть. В эту минуту. Здесь и сейчас.

Жить и дышать страх, стискивать зубы от гнева или плакать от боли.

Жить, принимая каждое состояние.

Не искать виноватых, не торговаться с судьбой и другими, не пытаться все объяснить логически, не загружать себя не нужными никому делами – все это лишь способы не чувствовать, застрять в голове, не жить сложное… Иногда слишком сложное. Иногда выворачивающее от боли и до паники пугающее своими неизвестными объемами.

Жить – это отчаянно идти в неизвестное. Слишком сильное. Почти непереносимое. До конца.

Опуститься на самое дно очередной внутренней Марианской впадины. И тогда есть шанс оттолкнуться и всплыть.

Обновленным.

Залатавшим очередную дыру.

Живущим любовь.

Почти такую же огромную и едва переносимую…

В эту минуту. Здесь и сейчас.

Жить – это быть с тем, что есть.

16. Дочь

Когда это успело случиться? Как давно мои требования звучат все жестче, а саботаж с твоей стороны все откровеннее? Как давно я начала чувствовать эту воздвигаемую стену между нами и ринулась в страхе пытаться разбирать конструкцию быстрее, чем ты ее возводишь? Как давно ты начала превращаться в подростка?

Нет! Стоп. Пожалуйста! Я так много не успела, девочка моя, вот там белое пятно и здесь, постой, дай мне еще время побольше наполнить тебя… Мне страшно, дочь, мне так страшно отпускать тебя. Страшно понимать, что ты становишься отдельной.

У тебя появляются свои музыка, книги, взгляды, мысли, чувства, мировоззрение. И теперь попадать к тебе я могу только по приглашению, только ты решаешь, открывать ли дверь в стене, разделяющей нас.

Иногда ты будешь отбегать далеко, иногда возвращаться и делить со мной близость. А мне хочется плакать. Мне хочется повернуть все вспять и натягивать на тебя колготки, читать вслух Маршака, вытирать тебе слезы и выбирать платьица. Мне хочется со злостью снести эту стену и оставить все как было прежде… Но я люблю тебя.

И это моя работа – самое сложное испытание любви матери – отпускать ребенка.

Я помню, как это было, когда закончилось грудное вскармливание. Я вдруг показалась себе такой ненужной, а ты такой отдельной. Потом ты пошла в школу и так быстро начала взрослеть… И вот я остро чувствую, как становлюсь еще менее нужной и важной в твоей жизни. Я спросила: «Как мне любить тебя?», а ты ответила: «Мам, просто обнимай меня». Милая, мне этого так мало… Но я люблю тебя.

Помни, дочь, идя набивать свои шишки, вытирать свои слезы и искать себя в отражениях зеркал, что ты замечательная! И всегда верь себе. Не думай для кого-то, даже для своей тревожной матери, поступаться своей внутренней правдой, своим правом быть такой, какая ты есть.

А я всегда буду недалеко. Моя дверь всегда для тебя открыта.

И когда ты будешь прибегать, я буду «просто обнимать тебя»…

17. Перерождение

Я очень хорошо помню, как вдруг выбралась из реальности вины – которая делала мой мир маленьким, словно огражденным кирпичными стенами – в реальность ответственности. Телесно помню. Будто стены вдруг исчезли, и ты стоишь посреди бесконечного во все стороны мира, и тебе страшно, неизвестно и одновременно очень свободно. А грудь так глубоко вдыхает открывшийся ошеломительный объем кислорода, что, кажется, задохнешься от его количества и собственной жадности дышать.

Вина – это когда есть кто-то большой, кто знает, как правильно, и есть маленькая Я, этому большому подчиненная и одновременно с ним воюющая.

Ответственность – это когда есть Я большая и разная и большой и разный мир вокруг. Телесно разница в том, что центр меня находится во мне же, а не вовне.

Это две настолько разные по переживанию и самосознанию реальности, что их никак невозможно объяснить тому, кто пока сидит за кирпичными стенами. Как бабочка никогда не объяснит своим пока еще окукливающимся сородичам, в чем кайф полета.

Но возможность перехода рождается не благодаря объяснению, или новому знанию, или новой фигуре вовне, которая наконец скажет, как правильно, кто прав, а кто виноват, или разрешит жить по-своему. Она рождается этим самым окукливанием в кризис, возвращением внимания целиком на самого себя, погружением в состояние растворения предыдущего и перерождения в нечто совсем новое.

Страшно? До дури. Никто и никогда по собственному желанию, без достаточного количества невыносимости, с одной стороны, и ресурса, с другой, не пойдет в утрату себя понятного и знакомого, своих стен, своей формы.

Нужно ли это всем? Мне так не кажется. Можно ли себя туда привести? В моем представлении, тоже нет. Но точно можно себе не мешать. Перестать метаться, воевать, искать выходы, исправлять. Но остановиться и начать спокойно смотреть на себя. Без вины и отвращения. Скорее даже выдерживая и сожаление, и стыд, и боль, и отчаяние, и бессилие, которые и будут меня прошлую растворять и перерождать.

18. Любовь к себе

«Любить себя» для меня довольно размытое понятие. Я точно знаю, что это не про мыть-стричь-одевать, точно не про то, чтобы вернуться в инфантильную безответственность, как бы этого иногда ни хотелось, и не про опцию требовать от других того, что я в состоянии дать себе сам.

Наверное, самое близкое, что отзывается и как-то перекликается: любить себя – это умение прощать себя.

Прощать себя за слишком большую эмоциональность, которая может сносить того, кто рядом.

Прощать себя за злость и гнев. А значит, принимать себя слишком уставшим или слишком пораненным, чтобы сдержаться.

Прощать себя за эту самую ранимость.

Прощать себе свой трудоголизм, перестать с ним бороться и начать получать удовольствие.

Прощать себе периодическую потерю связи с Богом, потому что кто-то внутри говорит: «Нет, в этот раз будет по-моему».

Прощать подавленность, грусть, горе, которые через пару дней покажутся такими далекими.

Прощать свою детскость, искренность, иногда нелепость и восторженность, за которые вскоре станет неловко.

Прощать себе то, что иногда бывает стыдно, виновато, обидно. Прощать и просто проживать.

Прощать себе все плохое, что случилось, и все хорошее, что, возможно, никогда не случится.

Прощать себе, что иногда те, кого любишь, уходят.

Прощать себе даже то, что ты не все можешь себе простить.

Прощать себе себя всего.

Не воевать с самим собой, распустить внутренний суд и отправить всех присяжных в бессрочный отпуск.

Быть может, это и значит «любить себя»?

19. Ненависть

Сильное чувство. Ненависть не злость. Ненависть не про повышенный голос, разбитую тарелку или агрессивное выставление границы.

Для меня ненависть – про полное уничтожение. Это что-то очень животное, глубинное, мощное. Антоним созидания любви. Смерть внутри меня.

Самый темный закоулок теневой части, где живет зверь, не знающий пощады.

В моем переживании «Я ненавижу тебя» – это «Я нуждаюсь в твоей любви до смерти. Боль от ее неполучения разрывает меня. Поэтому я хочу уничтожить тебя». При этом как будто уничтожить и себя, ведь раз я так нуждаюсь, а ты не даешь – я тоже не могу жить.

Глубокий, аутентичный, очень дикий и детский (еще лишенный критических фильтров ответственности, вины, стыда) и оттого невероятной силы импульс. Истинный ответ на максимальную, убивающую боль.

Ненависть хранится глубоко. Под семью печатями. Под торгами, кто там был виноват, под попыткой принять несовершенство себя и другого, под перенаправленной ненавистью на себя, под «такова жизнь», «мы все неидеальны», под «не хочу это вспоминать» и «я уже с этим работала». Всегда страшно пробиваться на новую глубину – и находить те же истории, тех же персонажей и те же чувства к ним, казалось, уже давно прожитые.

Как будто едешь вниз на лифте в большом отеле, останавливаясь на каждом этаже. Честно выходишь, убираешь бардак, пылесосишь ковровые дорожки, драишь унитазы, протираешь зеркала и меняешь засохшие цветы в коридоре. И этажи-то все очень похожие. Как главный консьерж своего отеля, давно знаешь, как быстрее решить проблему забитой раковины в 203-м и сломанной дверной ручки в 504-м. Все интеллигентно, прилично, понятно.

И теоретически известно, что есть подвальное помещение. Но… там-то люди не ходят, о подвалах в книге отзывов не пишут. Правда, там вся система обеспечения отеля – электрические щитки, канализация и отопление… Но без большой нужды никому туда спускаться почему-то неохота.

Там редко оказываешься по ошибке, перепутав кнопку этажа (например, если сильно пьян). Чаще – когда вырубает электричество во всем здании и в глупой надежде, предварительно проверив лампочки во всех люстрах и бра жилых помещений, все же приходишь к неутешительному выводу – нужно опускаться ниже, к основе, фундаменту, в подвал.

Подвал другой. Там темно и холодно. Там вместо ковров на паркете – рвотные массы ненависти на бетонном полу. Там вместо аромата дорогой туалетной воды – запах крови и гниющих ран. А вместо приятного фонового лаунжа слышен нескончаемый вой и крик от боли. Боли насилия, унижения и предательств, боли убившей, переломившей, навсегда изменившей. И рев. Дикий и яростный рев зверя, готового уничтожить, растерзать, выгрызть сердце любому попавшему туда. Любому. Потому что зверь ослеплен болью. Он ненавидит.

Он помнит. Помнит то, что, казалось, давно забыто. Его кровоточащие раны – как список, навсегда пробитый на шкуре. У него есть ответ для каждого, кто значится в этом списке. И этот ответ, количество его ненависти, всегда соизмерим с количеством принесенной боли. Он по-звериному справедлив и безжалостен. Как смерть.

Страшно смотреть в его холодные пустые глаза. Страшно чувствовать его яростную густую теневую силу. Страшно признавать его своей частью. Страшно иметь на нее право. Страшно до смерти показывать эту часть себя Другому.

Но, может быть, еще страшнее никогда не ходить в подвал. Делать вид, что зверя нет. Ведь все непризнанное, неприсвоенное, отвергнутое всегда управляет. Страшнее быть Эдипом, сражаться за свободу и счастье граждан Фив и при этом убивать отца и насиловать мать, потому что не знаешь о своих корнях, о своем подвале. Страшно не видеть себя всего и творить зло, не подозревая об этом.

А самое страшное, наверное, никогда не любить, отказавшись ненавидеть. Ведь маятник не умеет качаться в одну сторону.

Быть может, без ненависти нет и любви, а без настоящей тьмы нет и настоящего света.