Текст книги "В тебе есть всё. Психология полноты жизни"

20. Иррациональность всегда превзойдет рациональность

«Иррациональность всегда превзойдет рациональность, поскольку не собирается бороться честно», – как-то сказал доктор философии и клинический психотерапевт Рональд Поттер-Эфрон.

К примеру, самый простой (хоть и на первый взгляд иррациональный) способ не почувствовать собственную усталость – нести стабильно тяжелый эмоциональный груз. Для этого, если груз хоть сколько-то теряет свой вес, нужно тут же его пополнить.

Как это может выглядеть? Родить еще одного ребенка, как только младшие начали сепарироваться. Пойти на очередное обучение сразу после завершения предыдущего. Осложнить отношения, если в них наступила стабильность. Одним словом – организовать себе новое усилие, держащее привычный тонус мышц.

Вы когда-нибудь замечали, что ломота в теле, вялость и тому подобное появляются, только если поспать значительно дольше обычного? Именно тогда мы встаем «разбитые». А вернее, мы наконец досыпаем до состояния «разбитости», тогда как обычно она спрятана в привычно мобилизованных мышцах.

Тело начинает расслабляться, осознаваться, побаливать только тогда, когда мы ему даем больше расслабления, чем стандартно. Ровно так же происходит и с психикой. Вся усталость, разбитость, сложные, более уязвимые чувства всплывают часто там, где появилось достаточно пространства для расслабления.

Оттого можно упахиваться, утяжеляться задачами и в рациональной части дико страдать от усталости, естественно, объясняя, что по-другому никак. Тогда как настоящее, хотя и иррационально звучащее объяснение будет в том, что человек делает все, чтобы ни в коем случае не терять напряжение и не попадать в более расслабленное состояние, где больше сложных чувств (к примеру, к партнеру), где спрятаны экзистенциальные вопросы (к примеру, я вообще туда и так живу, как я хочу? Или еще сложнее – а как я хочу-то?), где, с большой долей вероятности, есть необходимость многое менять…

21. Отвержение

Иногда зона привычного комфорта – совсем не комфортная.

Иногда, чтобы не переживать внутреннюю войну, нужно вынести ее наружу. Самый простой способ не переживать внутри отвержение одной части себя другой – вынести этот конфликт вовне – найти отвергающего партнера.

Бинго! Наконец все встает на свои места. Наконец можно бороться с ним за право быть увиденной, принятой, любимой. Наконец-то противник очевиден.

Отвержение как вещество. Отвергающий как источник «пустить по венам» зелья непереносимости, хранящейся глубоко внутри, и начать бой. Затянуться в черную дыру Другого и начинать, захлебываясь, барахтаться в ней.

Война бесконечная. Цель – быть принятой тем, кто по своей внутренней структуре, своим травмам и переживанию мира принять категорически не в состоянии. Получить право от Другого полюбить себя, которое не в состоянии выдать себе сама.

Выстраивать невероятные алхимические внутренние конструкции, допускающие возможность переплавить свинец в золото. Снова и снова. Днями и ночами в поисках волшебства. Логично и научно или дико и идиотично объяснять себе возможность невозможного. Верить в то, что из дыры можно что-то получить, или не верить в дыру, или верить в то, что в состоянии дыру в Другом заполнить и уж потом наконец получить что-то и для себя, верить, что дыра во мне, а со Вторым все нормально и так далее. Десятки листов, исписанных формулами. Сожженные химикатами руки. Сотни идей и попыток… Иногда на это уходит жизнь. Жизнь, не начатая для себя, вся пущенная на доказательство своего права быть Другому, а через него – себе.

Единственный возможный выход из войны снаружи – признать и закончить войну внутри. Заметить собственное отвержение и нелюбовь к себе, капитулировать перед тем, что другой меня у меня все равно не будет, объявить перемирие, оплакать потери и подлатать раненых.

Тогда вдруг отвержение теряет свою былую притягательность, отвергающий теряет власть, его дыра перестает засасывать и топить. Вдруг оказывается, что можно с благодарностью выйти с поля боя.

А вместо страстей, бушевавших в травме, неожиданно начинает хотеться простого человеческого тепла и близости. Тихого бережного танца вместо грохочущего звона лат.

22. Пойти на риск

Наверное, «прожить жизнь до последней капли» – это всегда идти на риск.

Идти на риск быть с Другим уязвимой: иногда наивно верящей, иногда откровенно циничной или честно отстраненной.

Риск доверять сердцу и не отказываться от того, что голова наверняка сочтет непрактичным, безумным и маловероятным.

Риск быть в моменте и верить вдохновению, не планируя результат.

Риск найти силы слышать Другого и пережить его насквозь.

Риск сменить в 34 года все: профессию, окружение, реальность.

Риск делать первые шаги в той области, где до «настоящего профессионала» еще годы.

Риск остаться «только один день трезвой» и так день за днем многие годы, хотя внутри, в самом основании мозга, навсегда лежит соблазнительная коробочка со знанием, «как за 30 минут послать все к черту и получить иллюзию свободы».

Риск не быть в маске, не хотеть быть удобной и милой для всех.

Риск отпустить и принять чужую правду, когда хочется хватать за грудки и орать: «Нет! Это ошибка!»

Риск быть одной, научиться полной автономии, повзрослеть, но не отрицать иногда щемящей тоски по неодиночеству.

Риск идти на максимальную близость. Когда кожа чувствует чужую кожу. Но не слиться, а быть в состоянии сделать шаг назад, выдержать боль чужого неловкого движения.

Риск кричать от страха, выть от боли, визжать от счастья, рычать от злости.

Риск верить в свои силы и силы Другого.

Риск доверять Богу и всему происходящему.

Наверное, самый большой риск – вместить вовнутрь весь мир и каждого по отдельности, периодически переживая от этого боль растягивающихся стенок души.

Но если не идти вперед, туда, где страшно, туда, где голова говорит «не надо, не получится, не справишься», – то ведь и жизни нет. Скорее ее ожидание, планирование на потом, до лучших времен, до другой встречи, до другого состояния.

А так хочется прожить ее всю. До последней ошибки. До последней радости. До последней капли.

23. Полюби меня

В середине XX века психолог Гарри Харлоу проводил жестокие, но показательные эксперименты на макаках.

Один из них заключался в том, что малышей сажали в клетку с суррогатной механической матерью, и как только у детенышей формировалась устойчивая эмоциональная привязанность к ней, механическое устройство начинало трясти, бросать, колоть, обдувать холодным воздухом малышей.

Но маленькие макаки все равно бежали к своим механическим матерям-тиранам и делали все, чтобы «матери» их полюбили. Они ворковали, гладили «мать», причесывали, улыбались – вели себя как человеческие детеныши в отношении своих матерей. Обезьянки даже отказывались от игр и друзей – им важнее было восстановить отношения с «матерью».

Очень грустно.

И очень про людей.

Про то, как в детстве часто вся жизненная сила ребенка, вместо проживания необходимых этапов взросления, уходит на попытки таки добиться любви матери. Любыми способами.

Не важно – стать ответственным ребенком-«героем» или разрушительным «бунтарем», привлекающим и контролирующим внимание ребенком-«шутом» или удобным, на все согласным, не отбрасывающим тень, «потерянным» ребенком. Будто детское сердце говорит: «Я стану любым, каким нужно, только полюби меня, мама».

И очень про взрослых.

Про то, как – так и не получив принятия мамой в детстве – мы переносим образ матери на партнера, организации и мир в целом. Наделяем их необходимыми характеристиками и боремся все за ту же любовь, тратя себя на доказательство быть ее достойными. Часто внутри взрослого – предполагающего, что он сам принимает решения и выбирает направление жизни, – живет и управляет происходящим все тот же ребенок, все еще удовлетворяющий базовую детскую потребность в материнской любви.

Иногда это процесс длиною в жизнь.

Жизнь, так и не прожитую для себя и про себя…

24. Боль

Через боль человек взрослеет.

Через боль увеличивается в объемах и крепнет его душа.

Проживать боль – важное умение. Теоретически этот навык должен был появиться еще там, в детстве. Когда упал, содрал коленку и необходим взрослый Другой, который обнимет, пожалеет и поможет эту боль от раны прожить, пропустить сквозь себя, а не скажет: «Сама виновата, смотри, куда идешь», замуровывая право на слезы виной. Когда дразнят одноклассники и опять можно прийти домой и поделиться, поплакать, получить тепло и поддержку. Потому что значимый взрослый доступен, видит ребенка, у него достаточно сил быть с ним в детских маленьких и больших болях, ему не все равно. Когда у подростка происходит что-то сложное, возможно, постыдное, и он точно знает, что может это сложное принести домой и там его примут и помогут, дадут место его чувствам, не оттолкнут, не придушат окончательно стыдом.

Так, рядом со взрослыми, детская душа учится проживать боль.

Но нас не научили. Мы боимся боли, не умеем с ней быть.

Люди приспособились бежать и скрываться от душевной боли, выстраивать жизнь на поверхности, «наружу», чтобы не соприкасаться с «внутри». Придумали тысячи способов себя отвлекать, веселить и дурманить, чтобы не чувствовать сложного.

Словами поддержки у нас считается «не расстраивайся» – то есть «не чувствуй боль».

Мы мастера не расстраиваться, не останавливаться, не прислушиваться к себе, не давать места и времени своим чувствам.

Не проживать расставания с близкими, не оплакивать изменений в жизни, не завершать эмоционально отношения, не отгоревывать ушедших.

Тогда боль начинает просачиваться сквозь тело. Через поясницы, язвы, аритмии, давление, астмы, аллергии, головные боли и прочее.

И однажды иллюзия, что человек управляет своей болью, тает.

Однажды приходит понимание, что это непрожитая боль управляет всей его жизнью.

25. И вдруг ты начинаешь жить…

Замираешь на скамейке, рассматривая игру света на бумажном пакете с теплой булочкой внутри, и очень остро осознаешь – война закончена.

Так больно, как было больно, больше не будет.

Так страшно, как было страшно, больше не будет.

Так непереносимо, как было непереносимо, больше не будет.

Можно прекратить бесконечно анализировать, понимать, проживать, падать в ямы и возрождаться.

Можно просто жить.

Дышать лето, слушать колокольный звон утренней службы, пить вкусный капучино, предвкушать дневную работу и вечернее возвращение домой.

Молчаливо греться в объятьях, искать слова, ругаться по пустякам, смеяться над собой, решать большие и маленькие проблемы, падать от усталости, язвить, обижаться, завидовать, восхищаться, заниматься любовью и пить травяной чай с медом.

Будет и страшно, и больно, но эти страшно и больно будут переносимыми, обыденными, не уничтожающими.

Все самое сложное, то, с чем нужно было постоянно справляться, выживать, выносить, вытягивать, кончилось.

Можно расслабить плечи и выпрямить спину…

И вдруг ты начинаешь просто жить…

26. Про страдания

Рождаясь, мы страдаем от сильного давления мышц матери на наше тело, от встречи с ослепительным светом и обжигающим легкие воздухом.

Потом страдаем от вдруг исчезнувшей груди мамы, от страха неизвестного мира, от колик и первых зубов.

Страдаем от некупленной игрушки, упавшего на асфальт мороженого, отнятой соседом по песочнице лопатки. А может, и от незамеченности, ненужности и небезопасности в семье.

Страдаем от ссор с одноклассниками, плохих оценок, неподаренного котенка и умершего хомячка.

Страдаем от первой влюбленности, кудрявых или прямых волос, от лишних кило на попе, от необходимости выбирать вуз и вступительных экзаменов.

Много страдаем от неудачных отношений, измен, собственного комплекса неполноценности, страдаем оттого, кто чаще моет посуду, и просроченного кредита за машину.

Страдаем от бытовухи, нехватки денег, недоделанного ремонта, душной свекрови, нерадующего брака, простуд и оценок у детей.

Ну а дальше к страданиям присоединяются соматика, мировые катаклизмы и сосед-алкоголик.

И получается, либо жизнь – боль, что, конечно, печально. Либо где-то в середине текста нам не удалось повзрослеть, определить личные приоритеты и принять сложности как часть внутреннего роста и развития. А не как бесконечное страдание.

27. Зависимость

Чуть больше десяти лет назад по дороге на работу я заглядывалась на ждущих открытия магазина алкоголиков и отчаянно им завидовала. Мое тело тут же вспоминало волшебное ощущение первого глотка алкоголя – разливающегося внутри тепла, расслабления, остановки. От любого намека на употребление, даже закинутой в кусты пустой бутылки, появлялась тяга. Сильная, изматывающая, мучительная.

Сколько-то я держалась, тайно мечтая о том, что как только дети вырастут – я одним днем встану и уйду. Навсегда. Пить вдоволь. До смерти.

А пока нужно было взять себя в руки. Получалось остановиться на месяц, иногда – два, но раньше или позже происходил срыв – очередное предательство себя и близких. И с одной стороны, он каждый раз казался неожиданным, но одновременно, глубоко внутри, я вообще не представляла себе жизни без вещества.

На реабилитации мне запомнились слова одной выздоравливающей зависимой о том, что зависимость – это никому не видимые слезы. Очень созвучно. Это страх, боль, гнев, вина, отчаяние, стыд, самоуничтожение, бесконечные круги внутреннего ада – все что угодно, только не удовольствие. Будь то алкоголь, еда, психоактивные вещества, игры, секс и прочее. Никто не мечтает в детстве, что однажды станет алкоголиком или игроком, никто не мечтает убивать себя и приносить боль близким, никто не выбирает жить во внутреннем аду. Зависимость с человеком просто случается.

И она может уничтожить, но может и переродить, довести до самого дна, от которого наконец можно оттолкнуться. Зависимость может стать дорогой к смерти, а может – шансом на настоящую, истинную жизнь в ремиссии. С качеством жизни зачастую выше, чем у «условно здоровых». С однажды пришедшим пониманием того, что эти круги ада алкоголизма были жуткими, но в то же время самыми главными и важными на пути к себе. Как писал Фазиль Абдулович Искандер: «Ты с ужасом осознаешь, что ничего не понял бы, если бы не эти страдания, если бы не эти неудачи, не эта боль. Господи, как точно все сложилось. Два-три везения там, где не повезло, и я бы ничего не понял…»

28. Усилие

Когда я остаюсь дома одна (совсем-совсем одна), я ложусь на диван и закрываю глаза. Я внутри себя. Сначала в своих мыслях, потом глубже – в теле и чувствах здесь-и-сейчас, потом еще и еще глубже, пока, наконец, не оказываюсь между сном и реальностью, в самом центре себя, где, как в утробе, тепло и безгранично счастливо. Это состояние какой-то максимальной безопасности, расслабления и одновременно присутствия в нигде. В моих фантазиях – состояние ребенка в утробе или младенца под грудью матери. Я все, и я ничто.

Так или иначе все мы ищем это состояние. Через вещества, отдых далеко от дома, подъем в горы, секс, всевозможные практики и медитации, молитвы и религию. Иногда оно приходит – на минуты, вдруг – со вдохом весеннего воздуха, объятием близкого человека, взглядом на облака с вершины горы, оргазмом, неожиданно вкусной едой или глубокой молитвой. Здесь-и-сейчас. Максимально уютное все и ничто.

Но тот, кто живет в центре меня, этот младенец, не имеет никакой потребности работать, что-то достигать, куда-то двигаться, исследовать, искать, менять, расти. Ему это не нужно. Он хочет покоя, расслабления.

А для движения вперед необходимо усилие, ежедневное мышечное напряжение, выход из зоны комфорта, когда младенец внутри может орать от паники и страха изменений. Для жизни, вдоха, шага, открытых глаз нужен кто-то другой с иными мотивациями и потребностями, кто-то готовый выйти из утробы в холодный, небезопасный, изменчивый мир, совершить необходимое усилие.

И это, мне кажется, совсем не простой вопрос – для чего движение вовне, если можно остаться навсегда дома под одеялом, в зависимости, в монастыре, под грудью у другого взрослого. Какова цель моей жизни?

Что за сила поднимает меня каждое утро из-под одеяла?

29. Почему тело?

Недавно меня спросили, а почему, собственно, психология так много внимания уделяет телу?

Вопрос, с одной стороны, простой, а с другой – можно написать десятки книг (и они написаны большими мастерами телесности) о том, какую большую роль играет телесное во Вселенной под названием Человек, и все равно вопрос этот останется не до конца раскрыт (на то она и Вселенная). Потому смогу ответить только очень упрощенно.

Возьмем самую простую истину: психологическая травма – это не то, что с нами случилось, а то, что нашему психическому не удалось (вследствие объема) переработать.

К примеру, ребенок подвергался в школе многолетнему буллингу. Защиты и поддержки взрослых у него не было. И ему ничего не оставалось, как через страх и боль ежедневно идти в ненавистный класс и переживать многочасовой стресс.

Эффективно защититься от обидчиков (проявить агрессию) невозможно. Поплакать о страхе и боли рядом с безопасным значимым Другим – невозможно. Убежать – невозможно. А значит, все эти нормальные психические реакции вынуждены были замереть в теле. Обратите внимание, что именно в теле: ведь бежим мы ногами, плачем горлом и грудью, нападаем кулаками и криком.

При этом (что важно!) ноги ребенка проделывали маршрут до школы фактически на силе воли (ведь остальное тело кричало «неееет!») – и это к вопросу о часто непризнанной силе, которая хранится в любой травме.

Но вернемся к самой ситуации. Раз выйти из травмы невозможно и не с кем переполняющими чувствами поделиться – мудрое психическое берет защиту ребенка в свои руки. Задача – создать в голове такую конструкцию, при которой происходящее не сведет с ума, не разорвет на части от переживаний, не рассыпет маленькое Я на осколки, но станет для него выносимым.

Где определяется степень страха, ярости, отчаяния, бессилия, стыда и боли от происходящего? В теле. Значит, перво-наперво, исключительно в целях психической сохранности, нужно по возможности отключить связь с телом. И вот уже не так страшно и не так больно. Голова говорит ногам идти в школу – они и идут.

Дальше можно встать «выше этого» (а значит, назначить сверстников «ниже» себя, таким образом перестав чувствовать страх) или согласиться с происходящим и посчитать себя «чмом» (перестав чувствовать злость и протест несправедливости). Заметьте, это все происходит без осознанного выбора человека, психическое по собственным законам решает, какие защиты лучше активировать.

Еще, безусловно, эта длительная травматичная ситуация пропишет внутри опыт недоверия к людям в частности и коллективам в целом, который также будет неким образом (с утратой реальных причинноследственных связей) объяснен головой. Если мне в контакте страшно (а я этого, возможно, даже не осознаю, ведь с телом связь слабая), то, значит, или с человеком напротив что-то не так, или что-то не так со мной. И здесь столько вариаций конструкций, выплетаемых мозгом – который терпеть не может неопределенности, что не вижу смысла их воспроизводить.

На выходе мы получаем два типа взрослых людей. С нарциссической акцентуацией (достигаторов, смотрящих на остальных сверху вниз, считающих себя сильными и не понимающих «истерик» людей вокруг, возможно, зависимых от чего-то) – «я выше этого». Либо нарциссических жертв (бесконечно недовольных собой, продолжающих буллить себя внутри, не умеющих проявлять открыто агрессию, много в чем беспомощных, зависимых от других). Конечно, это сильно упрощенная модель: и структура любой личности значительно сложнее, и есть огромное число вариаций адаптации психики к происходящему.

Но что у нас получается на выходе? Две головы, имеющие о своем Я и о мире очень разные представления. А в теле? А в теле это одинаково испуганные, желающие мести агрессорам, замершие в тотальном бессилии, не отгоревавшие все произошедшее дети.

Получается, что в теле-то, где замерли непрожитые, застрявшие в мышцах чувства, история правдивее, чем в голове! А еще получается, что в теле таких историй много, и каждая из них про то сложное, что психика выбрала однажды подавить и обставить защитами.

Оттого это истинное, не вывернутое хитромудростями головы Я пугает, открывает неизвестное о себе и грозит не только тем, что всплывет очень много боли, но и тем, что накроет разочарование в представлении о себе и мире.

Следовательно, психологическая работа ну никак не может идти быстро. Ведь мудрой психике нужно снова и снова решать, можно ли отодвинуть защиты и дать проход к очередной яме боли или пока не стоит. И даже здесь она решает за нас, наше телесное решает за нас, к примеру: можно ли начать плакать или злиться? Даже здесь нет никакого Я-из-головы, принимающего решения (вот я сейчас захочу и «отработаю» травму).

Возвращаясь к вопросу «почему тело?». Потому что вся правда и о нашей силе, и о нашей слабости, и о наших ограничениях, и о наших реальных возможностях хранится в нем. Мы – там: в замершей на вдохе груди, в не сомкнутых в кулаки кистях, в застрявшем в ногах желании убежать…

Мы – настоящие – там.