Текст книги "Дети Третьего рейха"

У Беттины жилистая шея, тонкие кисти рук, длинные пальцы. Волосы натурального темно-русого цвета, с редкой проседью. Ее ярко-голубые джинсы чуть пузырятся в области бедер, хотя при такой чересчур стройной, высушенной фигуре она вполне может позволить себе облегающие «дудочки». Ноги – в удобных сланцах. И, разумеется, никакого педикюра. В руках она периодически вертит очки от солнца, когда не занята волосами или платком, из которого каждую минуту норовит сделать очередную деталь туалета.

Шанти Баннварт – кокетливая пожилая стройная дама в большой соломенной шляпе с коричневым бантом (несколько великоватой) и блузе свободного кроя, с ухоженными темными волосами, черно-серыми прямоугольными серьгами – под цвет блузы и сумки. И хотя Шанти старше Беттины почти на десять лет, отсутствие загара делает ее кожу мягче, нежнее и свежее. У Баннварт и голос мягче, в то время как представительница рода Герингов имеет голос одновременно скрипучий и глухой.

Беттина пьет лимонад шумно, большими глотками, так, что в горле ее слышно бульканье, а Шанти кокетливо подносит стаканчик ко рту, словно пробует вино.

– Мы с Шанти решили, что сейчас устроим для вас с Сергеем маленькую экскурсию по центру Санта-Фе, как договаривались, без оператора: нужно привыкнуть друг к другу. Шанти напомнила мне, что вам было любопытно, что такого я, да и она, нашли особенного в этом месте. Объяснить трудно – нужно посмотреть.

– А завтра можем начинать съемки, – мягко улыбается Шанти, – только сегодня нужно будет составить план, с чего начнем и чем закончим. Может быть, вам что-нибудь понравится в городе!

Беттина – бесцеремонная, прямая, резко встает, потягивается, делает большой глоток лимонада, осушая стакан до дна, ставит его на стол со стуком и первой выходит из отеля, жмурясь от яркого солнца. Шанти делает приглашающий жест и выскальзывает из прохладного мрака, растворяясь в солнечных лучах перед нами.

Трудность подобной ситуации в том, что о герое известно очень мало. Что я знаю о Беттине Геринг, кроме того, что она внучатая племянница Германа Геринга, что она стерилизовалась и живет, как писала Шанти в своем эссе, чуть ли не посреди пустыни? Если поскрести на донышке воображаемой коробки под названием «Все факты о Беттине», то наберется еще вот что: Беттина родилась в 1956 году, в 1991 году эмигрировала в США, у нее есть загадочный родной брат.

Беттина и Шанти ведут нас к уже знакомому индейскому рынку под колоннадой. Со вчерашнего дня тут мало что изменилось: те же коренные американцы, потные, плотные, несуетливые. Те же украшения, обрастающие пылью на запачканных простынях, расстеленных вдоль колонн.

– Так ты, что же, часто тут бываешь? – спрашиваю Беттину, которая поглядывает на украшения, не решаясь, однако, подойти ближе.

– Нет, только с друзьями, которые порой приезжают в Санта-Фе, вожу для них бесплатные экскурсии.

– И вообще ничего не покупаешь тут себе?

– Почему же? У меня есть кое-что от местных индейцев. Я купила себе пару сережек, но, разумеется, не здесь – слишком дорого! Обычно мне украшения дарят друзья – у меня много таких, кто делает сам. Так что большинство браслетов и бус – это подарки. И не какие-то навороченные, а такие, самые простые, зато от души.

Шанти уже вовсю болтает с коренным американцем и вертит в руках вазочку из глины, охая от восторга:

– Смотри, как здорово! Это делали индейцы племени пуэбло.

– Классно, – сдержанно кивает ей Беттина.

– Так что, это правда настоящие индейцы с настоящими своими поделками?

– Точно, – поясняет Шанти, – но просто так тут торговать не сядешь, нужно обязательно получить разрешение местных властей.

– Цены на серебро сильно подскочили, – задумчиво говорит Беттина, словно обращаясь к самой себе, – ладно, пойдем отсюда.

Наблюдая за родственницей Германа Геринга, которого за его страсть к коллекционированию ворованных предметов искусства из оккупированных стран и тяге к роскоши окружение за глаза именовало не иначе как «коллекционер», я понимаю, что Беттина – совсем другая. Она настолько проста, что в какой-то момент кажется живым антонимом рейхсмаршала. В отличие от своей приятельницы, Геринг спокойно проходит мимо маленьких стеклянных витрин галерей, расположенных на Вест-Пэлас-авеню, за Музеем искусств Нью-Мексико, и лишь на наши вопросы и реплики Шанти по поводу какой-нибудь картинки, статуэтки и ожерелья резко кивает головой в сторону обсуждаемой витрины и вяло тянет «даааа, прекрасно».

Очевидно, всё, что находится за стеклом витрин, категорически не вписывается в круг ее интересов – ей больше нравится музей истории Нью-Мексико, куда она тащит нас на несколько минут, чтобы в прохладном холле, борясь с вялостью и липкостью жары, ткнуть длинным указательным пальцем в несколько черно-белых фотографий ХIХ века и сказать пару слов в защиту индейцев (тех самых, заплывших жиром, торгующих у Дворца губернаторов). Сказать, что она за свободу, ценности, любовь и красоту, голубое небо, солнце, которое прямо сейчас обжигает глиняные куличи домиков Санта-Фе. Что она за простую человеческую жизнь вне условностей вроде политических границ, денег, розней на любой почве. И здесь, в месте, где земля под ногами вращается особо лениво и со страшными потугами, словно обливаясь соленым птом мирового океана, всё сказанное Беттиной звучит не наивной декларацией, а чем-то очень правильным и важным. Но то – лишь магия момента, которая рассеется, оставив в сухом остатке очень простенькие пацифистские суждения женщины из рода Геринг.

У витрин «Галерей маниту» Беттина, плавая отражением в сверкающих чистотой стеклах туда и обратно, что-то серьезно обсуждает по мобильному.

– У тебя всё в порядке? – уточняю, когда она заканчивает разговор.

– Да-да, я просто сообщила мужу, что всё в норме. У него сейчас урок пения, а позже я должна буду забрать его по дороге, отвезти домой и накормить. Ему просто нужно поесть. Когда увидите моего мужа, поймете, о чем я. Он невероятно тощий, непонятно, как душа в теле еще держится.

Итак, у Беттины есть муж. Интересно.

– Ой, какая забавная утка: это же из диснеевского мультика! – подает голос Шанти, которая ушла на пару десятков метров вперед, разглядывая витрины.

– Где? – Беттина, впервые проявив к чему-то интерес, и весьма оживленный, направляется к Шанти и сама предлагает войти в маленькую частную галерею, стены которой увешаны цветными картинами с мультяшными персонажами. Геринг тут же вступает в диалог со светловолосым мужчиной в очках в модной оправе, сидящим за компьютером: минут десять продавец отвечает на вопросы гостьи про «мультяшную» тему в искусстве. Их веселый разговор неожиданно завершается сетованиями Беттины – оказывается, ее отец запрещал ей в детстве смотреть американские мультфильмы:

– Он долбил мне: «Это намеренная отупиловка всего мира, ЦРУшные дела! Это для того, чтобы конкретно из тебя сделать идиотку! Никакого Диснея! Никаких американских мультфильмов. Только немецкие. И точка». А мне же так хотелось именно американские мультики смотреть. Там очень добрые, милые, хорошо прорисованные персонажи, юмор. Нет, он был по отношению ко мне категорически неправ.

– Как-то жестковато. – Мужчина за компьютером морщит лоб: ему, американцу, тяжело понять, что за страшная угроза скрыта в их мультфильмах. – Но сегодня ты можешь смотреть мультики столько, сколько пожелаешь…

– Да, конечно, – кивает Беттина, – правда, интернет-соединение у нас дома очень медленное, а телевизора нет.

Мужчина сочувственно улыбается и разводит руками: он и знать не знает, что отец Беттины – старший и любимый племянник Германа Геринга – Хайнц Геринг был летчиком люфтваффе.

Уже выйдя из галереи, Беттина никак не может оставить тему мультфильмов.

– Знаешь, – замечает она, отгораживаясь от моего пристального взгляда черными стеклами очков, – Герман тоже мог бы быть мультяшным персонажем. Такой толстый, шумный, с активной жестикуляцией. Но страшная реальность, которую он оставил после себя выжженными остовами многих городов и тысячами человеческих останков, никак не согласуется с миром того же Диснея. Диснея, которого так ругал мой отец, помогавший Герману Герингу рушить вполне настоящие дома и обрывать настоящие жизни.

Геринг и Баннварт ведут нас в прохладное брюхо очередного глиняного кулича. Шанти поясняет: тут раньше была церковь, а теперь небольшой концертный зал. Всё отделано деревом: сцена, пол, стены. На потолке длинные деревянные балки, на стенах фрески, половицы жалуются на каждый сделанный шаг.

Беттина что-то мурлычет себе под нос.

А какую музыку предпочитают подруги?

И тут они единодушны: конечно классическую!

Геринг добавляет:

– Я, конечно, люблю джаз и рок-н-ролл, но чем больше слушаю разной музыки, тем больше понимаю, что предпочитаю классику. И я не шучу: как раз ехала к вам на машине, и у меня играло классическое радио, и, представь себе, передавали Первый концерт Шостаковича! Всю дорогу его слушала. Да я вообще обожаю русских композиторов. Конечно, и немецких люблю: Баха, Моцарта, Бетховена.

– А Вагнера? – интересуюсь осторожно.

– Вагнера нет. Слишком пафоса много. Гитлер зато его очень любил. И Геринг, наверное, тоже.

Беттина не ошиблась:

«Моими любимыми композиторами были, во-первых, Вагнер за его великие темы, а затем, наверное, Моцарт и Бетховен. Конечно, мне нравился Гайдн и Бах и более легкая музыка обоих Штраусов». А что насчет современной музыки? «А! Ненавижу джаз, но мне нравятся некоторые современные вещи…»¹⁴14
  Гилберт. Дневник. С. 181.


[Закрыть]

Беттина продолжает:

– Мой муж поет в симфоническом хоре Санта-Фе. Наверное, еще и по этой причине мы слушаем так много классики.

– Ага, – киваю я, а сама думаю: а что же брат? О нем ни слова…

– Пойдемте-ка в «Ленсик» и в Собор! – предлагает Шанти, кивая на самое высокое глиняное здание во всей округе: тут целых три этажа, выбеленных солнцем. – А это и есть «Ленсик», центр искусства, открытый в 1931 году. Теперь его восстановили как некоммерческий центр. Здесь читают лекции, танцуют, смотрят кино, поют – и приезжие иностранные звезды, и местный хор, а также проходят трансляции Метрополитен-опера в прямом эфире.

Окна – где-то стрельчатые, где-то квадратные, где-то прямоугольные. Адская смесь, где заметнее прочих – мавританский стиль и испанский ренессанс. Рассматриваю этот громадный кулич, верх которого венчает причудливая лепнина, похожая на стоящие колом оборки кружева, накрахмаленного и пришитого к вороту обычной рубашки, – и для себя делаю вывод, что сие строение (одна из главных достопримечательностей и центр культурной жизни всего Санта-Фе) – прямо-таки изысканно безвкусное.

– Правда ведь, очень красивое здание? – подает голос Беттина.

– Очень, – соглашаюсь я.

Она гордо улыбается:

– Да, вот здесь иногда и поет в хоре мой муж.

Наши искривленные отражения, все четыре вперемежку, плывут по стеклам витрин в сторону Вест-Аламеда-стрит – Беттина настаивает, что там можно перевести дыхание в тени деревьев, у реки, которая, к сожалению, в это время года едва дотягивает до ручейка. Беттина и Шанти предлагают обосноваться на одной из каменных скамеек, возле каменного столика.

– Так вот про Санта-Фе, – улыбается Шанти. – Это волшебный город и место исцеления, высокодуховное место: какой прекрасный вид открывается с холмов!

Беттина согласно кивает, но добавляет:

– Думаю, раньше тут было совсем иначе: лет двадцать назад это был типичный спокойный маленький городок, где все друг друга прекрасно знали. И сейчас знают, разумеется, но очень много людей приехали сюда извне. Так что, когда я сюда переехала, еще не было такого количества приезжих…

Я замечаю, что Беттина говорит задумчиво, осторожничая, словно начинающий канатоходец, она пытается удержать баланс, тщательно подбирая слова и теребя тонкие колечки на пальцах.

– Беттина, как считаешь, удалось ли тебе стать американкой?

Мой вопрос она прочитывает буквально: осторожно поглядывая на фотоаппарат в руках Сергея, она делает очередной шаг по условному канату, сплетенному из внутренних опасений:

– Мой муж уже американец, он получил гражданство. А я еще в процессе. Вот почему я опасаюсь что-либо говорить…

SS разоружается: кладет мой фотоаппарат прямо перед собой на стол. Беттина, улыбнувшись ему, продолжает уже намного спокойнее:

– Понимаете, я вот-вот должна получить американское гражданство. Я могла получить его давно, но, в отличие от всех моих друзей, подала документы самая последняя, пять лет назад. Одно мое опрометчивое слово или движение – и в гражданстве могут отказать. Уже были прецеденты, когда из-за какой-то глупости, мелкой и незначительной, американцы не давали гражданство людям, которые вот-вот должны были его получить. Поэтому я не очень хочу называть на камеру точные даты своего приезда в США. Потому что, например, я приехала сюда раньше, чем заявлено в документах, – около двадцати лет назад. В общем, поймите меня – и не трогаем больше эту тему перед камерой, идет?

– Идет, конечно. У меня нет задачи подвести тебя, – киваю я и получаю в ответ улыбку.

А теперь вопрос: как эта ее осторожность вяжется с ее резкими суждениями о геноциде индейцев, политике Израиля и всем прочем, что было закавычено Томом Шарпом в местной газете от 7 мая? Тогда она ничего не боялась?

Это первое противоречие.

И не последнее.

К началу третьего подруги предлагают отправиться перекусить: на правах местной светской львицы Шанти как бы мимоходом замечает, что, мол, для нее уже держат столик в одном из лучших в Санта-Фе ресторанов, поблизости от нашего с Сергеем отеля.

– Нам в Ла Каса Сена, – сообщает Шанти, нырнув куда-то в темноту. Мы оказываемся в квадратном внутреннем дворике с садом, посреди которого – десятка два круглых столиков под большими белыми зонтиками, призванными спасти посетителей от беспощадного полуденного солнца. Шанти тут же машет толстяку-администратору, который показывает нам, где лучше расположиться в это время дня. Нам сразу же приносят по стакану воды со льдом и меню, в которое обе подруги тут же углубляются, чтобы наперебой начать советовать нам местные блюда.

Когда с обедом покончено, заказываем кофе – все, кроме Беттины. Она предпочитает чай.

– Ну что, – шепчу я Сергею, – давай подарим им сувениры?

Сергей открывает свой рюкзак и извлекает два павловопосадских платка, которые я заказала перед самой поездкой в Санта-Фе. Беттине, со светло-серыми глазами, мы дарим платок с серыми и синими цветами. Брюнетке Шанти – с красными. Подарки вызывают бурю восторга: подруги явно такого не ожидали.

– Это шерсть? – уточняет Беттина, тут же кутаясь в платок.

– Шерсть.

– Как здорово, большое спасибо, очень мило с вашей стороны!

Шанти благодарит и щупает свой подарок:

– Ух ты! Теплый! Буду кутаться в него долгими зимними вечерами.

– Мне тут вспомнилась история знакомства родителей, – улыбается Беттина. – У моей мамы Элизабет была своя швейная мастерская. Мама, должна сказать сразу, принадлежала к семье ярых антинацистов. Дед мой, мамин отец, так вообще на своей двери во время войны написал «люблю евреев», работал адвокатом и защищал их – ну и, конечно, имел из-за этого проблемы с гестапо. Так вот, после войны люди перестали шить одежду на заказ: предпочитали покупать готовую. Как-то раз в 1954 году в мастерскую мамы, терпящую убытки, зашел человек, продававший наперстки. Она, конечно, сначала и подумать не могла, что человек этот – старший племянник рейхсмаршала Германа Геринга, пилот люфтваффе, вымученный многолетним пленом в СССР. Но они познакомились, сходили на свидание, поженились в 1955 году. Ну а в 1956-м родилась я. Так-то вот.

– А к чему ты это вспомнила? – уточнила Шанти.

– Из-за платка. Подумала об одежде. Сразу вспомнила о мамином ателье. Вот такая логическая цепочка.

– Неужели родители твоей мамы были антинацистами? Это возможно? Или, скорее, легенда такая?

– Не легенда. – Беттина шумно глотает чай. – Уже с детства интуитивно я намного лучше относилась к семье моей мамы и терпеть не могла родственников по линии отца. А моя бабушка… это вообще отдельная тема! Мать моего папы была категорически против брака отца и простолюдинки, чьи родители к тому же помогали евреям во время войны… В душе-то она оставалась нацисткой.

– А твой отец? – спрашиваю я.

– Да, а твой отец? – повторяет Шанти, округлив глаза.

– Нет, мой отец Хайнц Геринг после войны уже не был нацистом. Он просто был таким растяпой с довольно мягким характером. Неплохой в целом человек, но…

– Ты обмолвилась, что он был в плену в СССР. Это же очень любопытно.

– Мне любопытно другое, – перебивает Беттина, – почему он попал в этот плен: он совершил аварийную посадку на территории СССР. Зная папашу, который всегда был не от мира сего, могу с уверенностью сказать, что причиной тому было даже не его плохое зрение, а какая-нибудь глупость вроде того, что он не рассчитал, что ему не хватит горючего. Это его отличительная черта – никогда не думать наперед. За это он расплатился несколькими годами плена в России. Никаких подробностей я не знаю, кроме того, что он трижды пытался бежать и трижды его ловили и возвращали обратно. Знаю, что он много работал (тяжкий физический труд, к которому с детства не был приучен): его заставляли копать мерзлую землю то ли для котлованов, то ли для чего-то еще. Но когда он вернулся домой, то никогда не ругал русских – по крайней мере я не могу вспомнить, чтобы он отзывался о русских с ненавистью и злобой, несмотря на то, что в плену ему пришлось несладко. Он вернулся на родину весь высохший, как скелет, но всё равно постоянно улыбался и повторял: «Я счастливчик, что вернулся», и что многие другие вернуться не смогли. После того как вернулся из плена, он начал помогать моей бабке Ильзе, своей матери, в разведении кур на ее ферме, потом продавал пуговицы и запонки. Познакомился с моей мамой и женился в 1955 году. Единственное его богатство – это железные монеты, какая-то невероятная коллекция, которую он начал собирать во времена Третьего рейха. Впрочем, по-моему, и ее он тоже отдал за долги в конце жизни. Это всё, что я могу про него сказать, и надеюсь, что смогла удовлетворить твое любопытство. Больше ничего не знаю, честно. И вообще – о чем тут еще говорить?

– Они все, Геринги, были на вершине рядом с тем, кто правил, а это всё равно что… – Беттина пытается подобрать правильное сравнение: – Быть рок-звездами. Мой отец с этим вырос. Он был подростком, когда семья переживала взлет. Он любил дядю, водил мотоцикл БМВ, купался в роскоши – как, впрочем, все родственники Германа. А потом всё рухнуло. Обломки. На мне это тоже сказалось.

Беттина умолкает. И после некоторой паузы, сделав пару шумных глотков кофе, говорит: «Пойдемте-ка смотреть главный собор!»

Собор святого Франциска Ассизского стоит на возвышении. Вокруг него несколько статуй, в числе которых изваяние самого Франциска, указывающего перстом на здание гостиницы, стоящей на углу. К собору прилегает сквер со скамеечками и памятником, окруженный железным забором, который запирают на ночь. Беттина и Шанти, минуя сквер, сразу ныряют внутрь здания.

Посреди собора, белого изнутри, – купель с освященной водой, в которой отражаются высокие белые своды, ничем не украшенные. Всё убранство – очень, даже чересчур скромное. Если пройти чуть дальше – окажешься у алтаря, но Беттина и Шанти занимают деревянную скамью возле купели.

Сразу спрашиваю Геринг:

– Ты верующая?

Она задумывается, бросая взгляд на Библию с затертой обложкой, что смотрит на нее из углубления впереди стоящей скамьи.

– Непростой вопрос. Я не католичка. И мне не нравится никакая религия: терпеть не могу, когда одни люди регламентируют существование других. Безусловно, я верю в Высшие силы, в Провидение, в энергию. Вне всяких сомнений, я человек духовный, но ненавижу, когда меня пытаются использовать, загнав в рамки конкретной религии и подчинить каким-то невнятным постулатам. Нет, этот номер со мной не пройдет.

Когда мы выходим на улицу, я изумляюсь резкой перемене погоды: всего-то минут двадцать прошло, а небо – темно-серое, с тяжелыми налитыми тучами, которые грозят пролиться крепким дождем. Словно в подтверждение этих моих безрадостных мыслей штормовой ветер вдруг яростно вцепляется в синий платок Беттины, надувая его огромным парусом-горбом и пытаясь стянуть со спины и утащить, но Геринг лишь заливается радостным смехом.

– Эй, чего скисли?! – кричит Беттина. – Мы тут с Шанти кое-что придумали! Как насчет того, чтобы сейчас разбрестись в разные стороны – мне же нужно мужа забрать и покормить, – а вечером сходить в ресторан?! Шанти возьмет с собой Клода, а я – Ади.

Хороший знак. Значит, мы подругам понравились.

– Отлично, – соглашаемся мы с Сергеем.

– Мы будем с вами праздновать, – хохочет Беттина, пытаясь выпутаться из своего синего платка и перекричать резкие порывы ветра.

– Праздновать что? – не понимаю я.

Вижу, как Геринг вскидывает брови и кричит так, словно нас разделяет не метр, а несколько десятков метров:

– Как что? Победу! – И, на манер Уинстона Черчилля, поднимает указательный и средний пальцы правой руки – V.

Victory.

В шесть вечера Сергей и я, оба в толстовках и шарфах, стоим на крыльце отеля. Погода лучше не стала.

На веранду с громким гоготанием, под отчаянные стоны досок, по лесенке поднимается компания людей – это «мои девочки» со своими мужьями. Ади, мужа Беттины, я идентифицирую сразу: он невысокого роста, очень худой, настолько, что хочется сразу протянуть ему что-нибудь пожевать: внешне он не слишком похож на немца (скорее, на жертву нацистского концлагеря), хотя в действительности Ади – потомок истинных арийцев. У него серые глаза, редкие волосы с проседью и седая козлиная бородка, которой он, очевидно, очень гордится и которая превращает его в побитого жизнью Дон Кихота. А вот муж Шанти, Клод, – настоящий американец, пышет здоровьем и улыбается в густые усы, механически поправляя клетчатую шапочку с козырьком.

– Ну а теперь, – командует Шанти, – едем праздновать в ресторан. Я знаю отличное местечко недалеко от Аламеда, так что будем надеяться, что там нас примут.

Шанти с Клодом сразу объявляют монополию на нас с SS, усаживая в свою машину. Беттина и Ади едут впереди на седане серебристо-зеленого цвета.

В нашем салоне царит непринужденное веселье. Клод ведет машину осторожно, не забывая улыбаться в усы и рассказывать о Санта-Фе, индейцах и о том, что здесь жить очень здорово, но порой скучновато. Клод – изобретатель, публикует материалы в научных американских журналах, изучает вселенную и любит на досуге изобрести что-нибудь «полезное для дома».

Впереди за лобовым стеклом, по которому прозрачными змейками извиваются дождевые капли, я вижу Ади, который, стоя посреди дороги под дождем, машет руками. Клод выныривает из машины и через минуту с кряхтением плюхается на водительское сидение: «Нет мест».

– Все отмечают День Победы?

– Всем некуда деться майскими вечерами, – сообщает Шанти. – Ну ладно, едем дальше.

К моему удивлению, история повторяется несколько раз: через каждые триста метров машины останавливаются, а потом Ади, изрядно промокший, подает знак Клоду, что, мол, и тут всё занято. В итоге приют мы находим недалеко от масонского центра, который еще называется Храмом Шотландского Обряда. Метрах в трехстах от него Шанти указывает на приличного вида ресторан: «Тут и обоснуемся».

За столом – трое потомков нацистов (Геринг, ее муж и Шанти). И потомки «союзников», – я, Сергей и Клод.

Первый тост от Беттины: «За Победу!»

Мы чокаемся бокалами и шумно поздравляем друг друга, словно наступил Новый год.

У меня перед глазами проплывает худое лицо Кейтеля, напряженного, усталого и измученного, который садится подписывать акт о военной капитуляции Германии. Я четко вижу, как он выводит свою фамилию на документе, подписание которого мы сейчас отмечаем. Да, я вижу это.

– Так, ау! – Шанти уже теребит меня за плечо. – У нас сегодня веселье, не забыла?

– Я и не печалюсь, – честно отвечаю ей.

– Завтра будем говорить о обо всём остальном, – почему-то бросает Беттина.

– А сегодня – о любви! – И Клод залпом опрокидывает в себя бокал вина так, словно это стакан водки.

О любви так о любви. Ади понимает задачу буквально и пытается вспомнить историю своего знакомства с женой.

– Это странная история, – начинает он, и все, предваряя его рассказ, хохочут, кроме Сергея, которому я еще не начала переводить. – Кое-то из моих друзей яро агитировал меня приехать на ПМЖ в США. И позвал меня к себе в гости – перекантуешься первое время. И вот картина маслом: стою я с чемоданами в аэропорту Джона Уэйна, что в Лос-Анджелесе, и жду, когда друг за мной приедет. Час, другой. Пытаюсь дозвониться – безрезультатно. Стою и вспоминаю: ну кто же у меня еще тут есть из знакомых? И вдруг, представляете, вспомнил! Решил набрать и дозвонился. А тот человек, на другом конце провода, говорит: «Ну хорошо, я тебя заберу, но у меня сегодня намечается вечеринка, так что гостем будешь!» Ну я за, конечно. Так вот, он приехал, забрал меня и привез к себе домой, а там уже собрались гости. И на этой вечеринке я встретил Беттину. Вот такая была история нашей первой встречи.

– И что ты о ней подумал? Какая первая мысль пришла в голову, когда ты ее увидел? – интересуется Шанти, делая глоток красного вина.

– Было так: я уже сидел, а она вошла из соседней комнаты. И я подумал: о, какая интересная женщина!

– Да ну не ври, – смущается Беттина, делая глоток из своего бокала.

– А ты что об Ади подумала? – спрашивает Клод Беттину.

– Подумала: о, какой интересный мужчина! – смеется Беттина, копируя ответ Ади.

Тут и мне интересно:

– А точки соприкосновения сразу нашли?

Ади кивает, отвлекшись от лазаньи:

– Да! Ей нужны были права. Друзья отдали ей машину, и Беттина очень хотела научиться водить. Я пообещал ей, что научу. Так что это серьезная такая точка соприкосновения была – ее корыстный ко мне интерес.

– Ну конечно! – хохочет Беттина. – На самом деле, совпали духовные ценности, увлечения одной и той же музыкой, общие друзья, в конце концов, так что всё совпало удивительным образом.

– Да, – хихикает Ади, напрочь забыв про жизненно необходимую для него лазанью, – я попытался сразить Беттину невероятным количеством тупых шуток. Народ тихо потянулся прочь из комнаты, в числе последних была и она. В общем, я понял, что потерпел сокрушительный успех.

– Да уж, забавно было, – перебивает мужа Беттина.

– Вот так я пытался покорить ее. Но, правда, потом Беттина вернулась и сказала: «Хочешь со мной продолжать общаться – больше молчи, тогда всё будет отлично».

– Да-да! Классное было время. – Беттина шумно жует кусок пиццы, пытаясь четко выговаривать слова, так, будто тренирует дикцию. – У меня вообще было много краткосрочных романов с мужчинами – не дольше полугода. И потом моя подруга решила пригласить меня и Ади на обед, собрав при этом трех моих бывших для компании, можете себе представить?! Любопытно, что все мои бывшие – тоже немцы. И Ади.

– Ну, такая здоровая конкуренция, – улыбается Ади и, наконец, чинно приступает к лазанье.

– Вы с Ади так подходите друг другу. Даже внешне… похожи. – Шанти хихикает от хорошего настроения, смущения и красного вина, Клод хитро улыбается в усы, а Сергей с серьезным лицом слушает мой перевод.

Беттина делает большой глоток красного вина и вдруг говорит:

– Это я сейчас так расслаблена, прямо отпустило, – знали бы вы, как я волновалась из-за вашего приезда и того, что придется опять ворошить эту тему. Вот внучатая племянница Гиммлера, Катрин, книгу написала про деда и двоюродного деда и назвала ее «Братья Гиммлеры». Разумеется, все материалы она брала из архива, сама ведь ничего особо не знает. Поговаривают, что Катрин, очень, кстати, приятная на вид дама, вышла замуж за еврея, но старается на эту тему не давать комментариев, потому что все тут же начинают говорить, что сделала она это из чувства вины перед евреями, из-за концлагерей. В общем, сама Катрин открыта к общению, но говорит лишь только о своей книге. Гиммлер… какой ужасный человек, трудно такого иметь в роду.

За столом воцаряется молчание. Клод сосредоточенно изучает скатерть, Шанти сверлит взглядом содержимое своей тарелки, Сергей, не понимая перевода, скучающе изучает зал ресторана, а я пытаюсь найти точку, куда бы и мне лучше уставиться, но Ади перехватывает мой взгляд и почему-то кивает, а через несколько секунд приходит на помощь жене:

– Слушай, ты не доешь мою лазанью? Что-то не могу осилить.

– Давайте, что ли, снова за Победу? – осторожно предлагает Клод.

Утро нового дня, и мы с Сергеем снова измеряем шагами веранду Chimayo de Santa Fe. Наш улыбчивый американец-оператор возникает на крыльце с опозданием на десять минут. Стюарт извиняется и объясняет, что сегодня, к его удивлению, была перекрыта главная дорога в центр. Обычная отмазка любителей поспать, думаю я (к моему удивлению, то, что сказал Стюарт, позже подтвердит Ади) и, устало вздыхая, загружаюсь в машину американца, где нас ждет Борил Родаков, стройный тридцатилетний коллега Стюарта, болгарин по происхождению.

Я протягиваю Борилу руку для приветствия, а Стюарту еще и листок бумаги формата А4 с картой, заботливо нарисованной рукою Шанти и врученной мне перед самым расставанием со словами «без нее вы никогда меня не найдете». Над картой крупными буквами написано: «OUR LOСATION».

Чтобы добраться до госпожи Баннварт, нужно проехать двенадцать миль по Олд-Лас-Вегас-хайвей, а дальше уйти в один из извилистых поворотов и проехать несколько миль по бетонке: Шанти и Беттина живут за пределами столицы штата Нью-Мексико.

До Шанти мы добираемся с небольшим опозданием. Решено, что мы снимем с ней маленький эпизод возле ее дома, а после все вместе отправимся к Беттине и Ади, снимем там еще один общий эпизод с участием Шанти и отпустим ее на этот день, продолжив разговор с родственницей Геринга.

Дом Шанти поражает воображение. Во-первых, он стоит на холме в гордом одиночестве в ста метрах от бетонки – ни намека на забор, колючую проволоку, сигнализацию или даже волчий капкан. Сам дом Шанти – двухэтажный куличик из глины. И мне тут же вспоминается сказка «Три поросенка». Такой домик любой волк сдует при желании, а еще лучше – залезет внутрь.

У нас иное понимание и ощущение пространства, чем у американцев. Вот если вас поселить в глиняном домике за несколько километров от населенного пункта, магазинов и аптек, людей, наконец, без забора и дробовика под подушкой – вам комфортно будет? Да? Ну тогда прибавьте к этому, что домик Шанти не только из глины: две боковые стены – стеклянные: стоит вечером включить свет, и вуайеристы округи могут занимать места в партере.