Текст книги "Дети Третьего рейха"

Читаю: «Немцы называли его “фюрер”. Меня они называли “Герман”. Я был ближе сердцам людей, чем Гитлер, но он был великим вождем, и я полностью подписывался под его программой»*.

Рука Элизабет с орехами зависает в воздухе:

– Стоп-стоп-стоп! По поводу последней фразы. Это неправда. Потому что Гитлер приказал его расстрелять в апреле 1945 года. Более того, он приказал расстрелять мою тетю Эмми и кузину Эдду, которой тогда было семь лет. Тетя Эмми вспоминала, как их арестовали, – весь ужас был в том, что и ребенка арестовали тоже! Это же бред! Так что не был он согласен с Гитлером во всем, это ерунда какая-то!

– Не забывай: эти фразы я беру из бесед с тюремными психиатрами в Нюрнберге. А на суде твой дядя предпочел забыть о том, что Гитлер хотел сделать с ним и его семьей и до последнего отстаивал честь фюрера.

– Вот это меня и удивляло всегда.

– Что Геринг величал себя «последним рыцарем рейха» и подчеркивал, что живет по кодексу чести?

– Да, это его тупое донкихотство.

Элизабет вдруг начинает громко щелкать языком: белки застывают в ожидании очередной порции арахиса. Я понимаю, что разговор окончен. По крайней мере сейчас Геринг развивать тему дяди и Гитлера не хочет. А жаль! Забавно это звучит – донкихотство Геринга. Рейхсмаршалу бы понравилось.

После прогулки по скверу мы всей большой компанией собираемся на океан – в загородную квартиру Элизабет.

Хозяйка кружит по дому и отдает команды прислуге и Ренцо. Операторы вяло собирают камеру и штатив, всем своим видом показывая, как они перетрудились. Минут через пятнадцать Элизабет, Ренцо, я, Сергей и корзина для пикника загружаемся в старенький «пежо».

И вдруг… перед моими глазами проносится – нет, не вся жизнь, а другая машина, из которой мне весело машут Альваро и Пабло. Как вы поняли, они уезжают.

– Куда?! – ору я так, что Ренцо вздрагивает на водительском сиденье.

– Наверное, подождут за поворотом, – бросает Элизабет с переднего сиденья.

Перед тем как сесть в машину, я долго распиналась перед Альваро, втолковывая простую вещь: «У Элизабет на океане домик: поснимаем и в домике, и на океане. Ехать до него километров шестьдесят, так что просто следуйте за нашей машиной».

Затем к Альваро подошел малыш Ренцо и попытался на испанском объяснить, куда конкретно мы направляемся. Только мне, в отличие от Ренцо, не надо жить в Перу всю свою жизнь, чтобы понимать, что от обилия информации у некоторых местных жителей порой случается жестокий запор мозга. Вот и лицо Альваро, после краткого диалога с Ренцо, заставило меня напрячься – настолько, что я вышла из машины и еще раз повторила: «Просто следуйте за нашей машиной, как обычно!»

– Они точно ждут нас за поворотом, – спокойно сообщила Элизабет.

За поворотом, как я и думала, не было никого. Как и через сто, двести, триста метров. Ну а дальше – перекресток: поди угадай, куда наши перуанцы поехали. В общем, Альваро, Пабло и водитель растворились в молоке Лимы, увезя с собой мой жесткий диск со всем отснятым материалом.

– Альваро, fuck… где ты? – кричу я в телефон.

– Мы едем на океан…

– К-к-куда?

– На океан. К дому Элизабет.

– А ты, – я задыхаюсь от бешенства, – ты знаешь, где ее дом?

– Нет.

– А куда едешь?

– На океан…

– Прости, пожалуйста, а какова протяженность прибрежной линии в Лиме? Если нетрудно, в километрах?

В трубке молчание – и после паузы:

– Не знаю точно, мне у кого-нибудь спросить? Много километров…

– Так. Куда. Ты. Тогда. Едешь. Альваро?!

– На океан.

Дальше я кричала, мастерски перемежая все ругательства, которые знала на обоих языках, русском и английском. Трубка молчала в ответ. Браверман заткнул уши. У Элизабет отвисла челюсть. Ренцо остановил машину на обочине, и я заметила, как сильно он побледнел.

В итоге я охрипла и кричать больше не могла, так что пришлось шептать. Мы договорились с Альваро встретиться у цветной заправки. Ренцо нервно закивал: мол, он такую знает, взял у меня телефонную трубку и что-то пролепетал индейцу по-испански. «Он… сейчас будет на нужной нам заправке», – осторожно сообщил Ренцо, возвращая мне телефон.

Разумеется, на заправке никого не было. Для пущей верности мы проехали еще три заправки и вернулись снова к той, первой, – ни намека на наших операторов. Тогда я снова набрала Альваро: «У дома Элизабет через пять минут!!!» Проорав эту фразу раз восемь, я попросила Ренцо развернуться, чтобы встретиться с перуанцами у дома.

Через пять минут их белое такси и правда въехало во двор. «Едете. Строго. За. Нами», – сообщила я Альваро и Пабло, продираясь через собственные хрипы.

Так со второй попытки мы выдвинулись в сторону домика Геринг на Тихом океане.

В стареньком «пежо» – напряженная тишина. Кажется, Геринги в шоке от моих «вокальных данных». Через десять минут Элизабет осторожно подает голос:

– Ты, должна заметить, не права. Не с точки зрения морали, к тому же проораться иногда очень даже полезно. А с точки зрения того, что мужики тут – очень обидчивый народ. Обидчивый и гордый. У меня муж был такой: денег не зарабатывал, но так настойчиво требовал уважения, что достал. Более того, местные мужики пакостники редкие, уж поверь. Тебе и правда повезло, что они вернулись. Могли не вернуться, просто уехать. У меня в жизни разное случилось, я знаю, так что к этим людям нужен особый подход – имитация уважения обязательна!

Я поглядываю назад: машина с Альваро едет за нами, и даже с внушительного расстояния я могу разглядеть печать горечи и обиды на лице перуанца.

– Видишь ли, – продолжает Элизабет вкрадчиво, явно опасаясь очередной моей вспышки ярости, – у Ренцо неоднократно были случаи, когда его подводили. Например, нужно петь на свадьбе, а человек, который должен играть на гитаре, не приезжает вовремя. Свадьбу же откладывать не будут, сама понимаешь. Приходится петь а капелла. А потом этот товарищ вдруг заявляется спустя два часа как ни в чем не бывало. И что делать? Продолжать петь уже вместе с ним.

– Лучше этого козла разрубить на кусочки и скормить птицам или связать и оставить в лесах Амазонки, пока его не сожрут злобные личинки или змеи.

– Нет. – Элизабет улыбается, и атмосфера в машине вдруг разряжается, словно и не было никакой напряженности вовсе. – Нужно отнестись уважительно и с пониманием, потому что тебе, быть может, еще придется иметь дело с этим человеком.

– Нет уж! Если на него нельзя положиться…

– Тут, в Перу, – четко артикулирует Элизабет, – ни в чем ни на кого положиться нельзя. Все такие. Все опаздывают и подводят. Всегда.

– Тебе как австриячке, наверное, это особенно тяжело. Пунктуальность и всё такое…

Элизабет вздыхает:

– Да нет, я все-таки перуанка в душе. Хотя опаздывать не люблю.

– Подожди, а у тебя есть вообще австрийское гражданство?

– По идее я, конечно, могу его получить, ведь Австрия – моя родина. Но как-то руки не дойдут: далеко, дорого, времени нет. Так что гражданство у меня только перуанское.

– И ты не хочешь в Австрию?

– Хочу конечно. Но ничего там не знаю. Никто меня не ждет, как в свое время не ждали тут. Так что вряд ли у меня получится стать австриячкой, даже если я каким-то чудом доберусь туда и, наконец, получу это гражданство.

– Тебе бы там очень понравилось. Мне даже кажется, что ты смогла бы вписаться в ту, другую жизнь.

– Могла бы, наверное. Но всё-таки не могу. Не получится. У меня несколько лет назад был ухажер из Австрии: он работал в Лиме по контракту. Забавный такой, даже хотел жениться, но с условием, что мы будем жить там. А у меня дети, как их оставить? Как оставить океан, без которого мне тоже жизни нет? Я ведь очень люблю Перу, люблю местную кухню, люблю местных жителей и гостеприимство. Невозможно всё это оставить. Так что мой роман ничем не закончился. Тот человек не захотел жить в Перу.

– Можно понять, – соглашаюсь я.

Наконец появляется океан. Прибрежная полоса лентой тянется по правую сторону дороги. По левую – огромные песчаные холмы, даже представить себе не могу, что будет, если поднимется сильный-сильный ветер. Временами на холмах возникают наростами какие-то поселки – цветастые одноэтажные домики – синие, зеленые, желтые, красные, запутанные в проводах и кабелях, обшарпанные и грязные, кричащие о своей бедности черными дырами дверных проемов и пустыми глазницами черных окон. Страшные цветные пятна фавелл мелькают по левую руку, а справа безразлично шумит Тихий океан, такой мощный, что на фоне его человеческая жизнь и домики кажутся каким-то сиюминутным недоразумением. Гладкая ровная дорога пестрит указателями на Уругвай, Венесуэлу и куда-то еще. Элизабет сообщает, что дорога до Венесуэлы занимает всего сутки на рейсовом автобусе, а может, и того меньше. Вся беднота пользуется этими автобусами, так что ездить в подобные экстремальные поездки туристам не рекомендуется.

– Элизабет, а почему на заборах вокруг некоторых домов Лимы (я успела заметить), торчат битые стекла – это такая самопальная защита от воров?

Она кивает:

– Что-то вроде колючей проволоки. Но у тех, кто побогаче, проведен ток, и вор сильно рискует, забираясь в такие дома: током шандарахнет – и сразу смерть. Лима – самая воровская столица в мире. Другой вопрос: людей нельзя провоцировать. Золотые кольца, украшения, сумочки… Нет. Деньги кладем только в носок или нательную сумку. Вот ты своей красной сумочкой откровенно провоцируешь людей, так что советую прямо сейчас переложить деньги в носки.

– А кредитку куда?

Элизабет не понимает моих острот:

– Всё в носки.

– Не буду.

– Лучше сделай, как я говорю.

– Нет, в носки не буду.

– Тогда пеняй на себя, я тебя предупредила.

– Мы же в машине.

– Я просто тебя предупредила.

Минут сорок мы едем вдоль прибрежной линии. Меня несколько удивляет, что земля возле океана во многих местах не освоена: вот оно, урбанистическое мышление. Через час замечаю, что на берегу океана появляются одноэтажные домишки – такие же точно, какими обросли песчаные холмы по левую сторону.

– А! – машет рукой Элизабет. – Это народ пространство осваивает несанкционированно: ни света, ни воды, ни нормальных удобств.

– То есть, – уточняю, – это всё до того момента, как государству понадобится эта земля?

– Точно, их выселят отсюда в пять минут, но вряд ли эта земля так уж скоро понадобится.

Спустя минут десять замечаю вдалеке бухту, густо застроенную таунхаусами. Нам, кажется, туда. И действительно, через некоторое время Ренцо уверенно сворачивает направо, а Элизабет сообщает:

– Почти приехали.

Мы останавливаемся у пятиэтажного белого здания, первый этаж которого занимает паркинг. Жутко воняет какой-то ядовитой краской – так, что слезятся глаза.

Мы вылезаем из машины и идем в сторону лестницы. Элизабет, кряхтя и тяжело дыша, плетется в конце. Ренцо по-хозяйски отпирает дверь. Мы оказываемся в небольшой двухэтажной квартирке: справа уборная с ванной, прямо по узкому коридорчику – кухня, оборудованная плитой, холодильником, барной стойкой и вытяжкой. Дальше – выход на широкий балкон. Перпендикулярно барной стойке – жесткий голубоватый диван под кожу, на который мы все бросаем верхнюю одежду, а Пабло с Альваро раскладывают оборудование. Из узкого коридорчика прихожей берет начало крутая лестница, ведущая на второй этаж.

Вся стена кухни – одно сплошное стекло, и глаза ноют от мутно-молочной белизны, которая лезет в окна светлой, не слишком обжитой квартиры. Судя по слою пыли на полу и барной стойке, Ренцо и Элизабет бывают тут зимой нечасто.

С балкона кухни открывается прекрасный вид на бухту, плотно взятую в кольцо пентхаусами и пятиэтажками, – и все они белые, словно вымоченные в молоке Лимы, и вместе создают какой-то санаторно-пансионатный ансамбль.

– А вон та вилла, самая огромная… – Чувствую, как Геринг дышит теплом мне в затылок. – …Принадлежит пластическому хирургу. Он невероятно востребован: видишь, у самого океана на скале?

Вглядываюсь в нелепое сооружение в духе ополовиненного пансионата «Березовая роща», а Элизабет вдохновенно продолжает:

– Вот кто живет так живет! Я всё смеюсь – говорю, Ренцо, на кой черт нам эта музыка?! Переучивайся на пластического хирурга!

Не знаю, кокетничает она или нет, но живет Элизабет Геринг не так плохо. Выясняю, что эту загородную квартиру Ренцо купил два года назад и что у Элизабет есть еще одна подобная «дача», километрах в двадцати от того места, где мы сейчас находимся.

– Только там нет такого вида с балкона, – добавляет Элизабет. Вид с балкона кухни и правда замечательный. Слева – гряда песчаных холмов, которые выглядят карликовыми горами, а справа – бледно-зеленый океан, на котором покоится пара десятков катеров. Наверное, тут и правда хорошо, когда солнце. Без солнца – тяжеловато. Песок кажется серым, небо выцветшим, океан – мрачным, со стертой линией горизонта.

Элизабет раскидывает руки в стороны, подобно статуе Христа в Рио, и шумно втягивает в себя густую белую субстанцию – воздух, который видим и осязаем.

– Это пляж Санта-Мария, на юге Лимы, и тут же прекрасный пляж Эмбахадорес. Как вы видите, здесь совсем нет волн, поэтому спокойно можно плавать, – приезжайте с Сергеем летом, и будет просто класс. Поселю вас тут. Можете и друзей позвать. А днем в бухту обычно приплывают дельфины! Зимой мы с Ренцо ходим на пляж кормить птиц: чаек, пеликанов и других, потому что они голодают. В этом году температура воды была очень низкой, и что-то нарушилось, возможно, рыба уплыла в более теплые воды, потому что птицы умирали от голода прямо на пляже. Так что сегодня, раз уж мы тут, надо будет покормить птиц.

– Посмотри на них! – Элизабет тычет пальцем сторону песчаных холмов: – Ренцо облазил все! Каждый!

– Зачем?

– Он забирается на них и там поет, когда никто не слышит. Тренинг для голоса.

Возникший на балконе Ренцо согласно кивает: он уже отчаялся услышать перевод и может лишь догадываться, о чем идет речь.

– Так, расслабились – и будет! Я пошла готовить бутерброды, – сообщает Геринг.

– Неужели тебе правда так нравится Перу?

– Это мое место. – Полные пальчики Геринг лихо складывают бутерброды, настилая на круглые куски колбасы квадраты сыра и покрывая их снизу и сверху квадратами хлеба. – Когда я была в Европе, в Нью-Йорке, в Майями и даже в Швейцарии, то нигде не чувствовала себя как дома – как тут. У меня нет проблем с общением: я говорю по-немецки и по-английски, так что в принципе могу поехать в любое из перечисленных мест. Но отклика от людей, которого всегда ожидаю, я там не найду. Всё, что за пределами Южной Америки, – какой-то другой мир, испорченный деньгами и условностями. А магазины! Я как-то зашла в магазин в Швейцарии – мама моя! Попросила кого-то помочь, так мне в ответ нахамили. И я сказала себе «нет». Потому что здесь, в Перу, все милые, отзывчивые, открытые – нужно просто уметь с местными правильно общаться, и тебе всегда помогут. И если я куда-то уезжаю, что крайне редко, то, когда возвращаюсь обратно и как только выхожу из самолета, чувствую запах Лимы – запах, который ни с чем в мире не перепутать. И я счастлива. И я говорю себе: вот сейчас я дома. И больше никаких проблем.

Элизабет разрезает квадраты сложенных бутербродов по диагонали, превращая их в треугольники, и пока я смотрю на то, как большой блестящий нож вонзается в мягкую плоть хлеба, прихожу к выводу, что она, наверное, что-то перепутала. Мне кажется, что европейскую сдержанность Геринг трактует как безразличие, попытки уберечь личное пространство от вторжения – как брезгливость по отношению к окружающим, а желание пребывать в безопасности – как никчемный рудимент уходящих в прошлое буржуазных устоев. В ответ я замечаю ей, что в Лиме жить невозможно, – с этим народом, который привык опаздывать, врать, не держать слова. Мне кажется, что уровень жизни тут такой низкий, что никого уже не трогает чья-то голодная смерть на обочине дороги, а воровство – дел обысное, и каждая прогулка по городу – вроде русской рулетки: могут ограбить или убить.

– Ты слишком предвзято судишь, – замечает Элизабет.

– Я не испорчу тебе аппетит, если мы снова поговорим о Германе Геринге? – спрашиваю у хозяйки, усаживаясь на стул при барной стойке.

– Валяй, конечно!

– Ты ведь знаешь, что твой дядя был наркоманом?

– Разумеется. – Элизабет расставляет бутылки колы на барной стойке и принимается готовить новую партию бутербродов. – А мой отец Альберт не расставался с сигаретой. О святая сигарета и кофе! Каждую минуту! И кофе он пил крепчайший, представь себе. Ну а я неправильная какая-то: не курю, алкоголь не жалую…

– Чересчур ты правильная. Неужели никогда даже не курила?

Руки Элизабет задумчиво замирают, забыв накрыть колбасу желтым квадратом сыра:

– Нет! Один раз было! Знаешь, когда я была совсем малышкой, у моей мамы был ковер дома. И мы уничтожали моль. Поэтому мы закуривали шкаф, но я даже не вдыхала дым. Просто вдувала его внутрь, – так что это единственный опыт в моей жизни, связанный с наркотиками, курением и чем-то подобным. А вот дядя до самой смерти оставался наркоманом.

– Не до конца…

– Да ну?! – Элизабет складывает бутерброд и внимательно смотрит на меня.

– Его вылечили от зависимости после ареста.

«Врачам доктору Миллеру и доктору Келли уже удалось избавить Геринга от наркозависимости. Ему давали постоянно уменьшавшиеся дозы паракодеина. Начальник тюрьмы полковник Андрас вспоминал: “Когда Геринга доставили ко мне в Мондорф, он напоминал моллюска с идиотической ухмылкой и чемоданом паракодеина. Я сначала принял его за торговца лекарственными средствами”»¹²12
  Гилберт. Дневник. С. 14.


[Закрыть].

– То есть, чтобы приговорить дядю к смертной казни, его еще и вылечили? – Ее брови вспархивают вверх двумя чайками. – Немного жестоко, как думаешь?

– Думаю, что они следовали процедуре…

– Ну да, понятно. Знаешь, может, конечно, дело не только в дураке Гитлере. Может, дядино увлечение этим…

– Этими… Ну, допустим, хотя бы паракодеином…

– Точно, может, его увлечение наркотиками сделало его таким… таким… в общем, сбило с пути истинного? Ведь он не был плохим, он стал таким. Потому многие люди говорили, что он был очень милый. Его правда любили. Но что-то дядю сильно изменило. Что-то толкнуло его в том направлении, в котором он пошел…

Наивные, общие рассуждения Элизабет меня несколько изумляют, и тут она вдруг добавляет:

– Да, его все ненавидят – воплощение зла. Ну и пусть. А я горжусь его умом. Я думаю, что-то было в нем, потому что так много людей, включая тебя, по сей день интересуются им. Ведь хорошая его сторона – ум, живость, яркость – это то, что я бы не отказалась видеть в самой себе. К сожалению, жизнь показывает, что я не такой мощный концентрат этих качеств. Но мне не стыдно быть родственницей такого человека!

Ого! Элизабет уже не кокетничает перед камерой! Заговорила!

Через паузу она добавляет, словно опомнившись:

– Разумеется, с одной стороны. С хорошей стороны. После минутной паузы, говорю:

– Кстати о приговоре. После того как твоего дядю приговорили к смертной казни, он попросил тюремного капеллана Греке отпустить ему грехи.

Элизабет удовлетворенно кивает, и за каждым ее кивком я читаю: «Ну видишь, не такой он монстр».

– Но, – продолжаю, – капеллан отказался, потому что до этого Геринг над ним как только не издевался, оскорбляя религию и устраивая из тюремной мессы шоу.

– Капеллан поступил неправильно. – Элизабет уверенно рассекает ножом очередную партию бутербродов. – Как можно отказать человеку, которого приговорили к казни? Это его, капеллана, большая ошибка, потому что дядя, возможно, пересмотрел свое отношение к тому, что сотворил, и хотел покаяться, ведь не зря же он решился просить об отпущении грехов? Так вот из-за этого, с позволения сказать, священника, мы так и не узнаем, что он думал в самом конце своей жизни. В последние моменты. Уверена, он хотел попросить прощения…

– И покончил с собой до казни, как образцовый верующий. Так, что ли?

– Наверное, он покончил с собой от отчаяния и оскорбления…

– Нет, потому что хотел, чтобы его расстреляли как рейхсмаршала, а не повесили как преступника.

– Я же говорю: от отчаяния и оскорбления. А тут еще какой-то святоша отказывается отпустить ему грехи!

Попытки Элизабет яростно оправдать дядю любой ценой, переваливая вину на священника, о котором минуту назад она узнала от меня, как ни странно, приводят меня в бурный восторг: чем больше ее раззадориваешь, тем ярче перед тобою проявляется призрак Германа Геринга, который говорит устами своей племянницы.

– Ну ладно, сдаюсь! Но ты уж открой секрет смерти дяди, если знаешь. Было несколько разных версий, как Герман Геринг заполучил капсулу с ядом, которой отравился в ночь перед казнью. Лично мне нравится версия, – нагло вру я, выбрав самую неправдоподобную, – что капсулу ему через прощальный поцелуй передала жена, Эмми Зонеманн. Эту капсулу в камере он перепрятал в крем, или куда еще, а в нужный момент использовал по назначению…

– Нет! – Элизабет роняет бутерброд и даже не наклоняется, чтобы его поднять. – Нет! Нет! И еще раз нет! Тетя Эмми не давала ему капсулу: она сама признавалась потом, что никогда бы такого не сделала, просто не смогла бы так поступить с любимым мужем! Капсулу с ядом дал дяде британский солдат. Что ты так смотришь? Да, кое-то из охраны дядю уважал. Подробностей никаких не знаю, но именно это говорила мне мама, которая слышала всё из уст самой тети Эмми, с которой они много лет поддерживали связь после казни дяди Германа.

– Как твой отец пережил казнь брата?

– Не думаю, что легко. – Элизабет кряхтя наклоняется, чтобы собрать с пола бутерброд, потом откладывает в сторону. – Это для птиц. Так вот, я была слишком маленькой, казнь дяди Германа дома вообще не обсуждали, но раз отец, рискуя жизнью, сдался в 1945-м и пытался спасти брата от виселицы, то, наверное, для него это был тяжелый удар. Иногда я даже думаю (но это уже глупости, так что снимать не надо), что моя собственная семья пострадала из-за дяди, хотя Германа винить в этом, наверное, неправильно. Но мой отец вернулся домой в 1947 году совсем другим, тогда и начались его измены матери: вряд ли трехлетнее заключение и допросы так его добили. Думаю, все дело в Германе. С его смертью из Альберта ушла какая-то легкость, «легкое дыхание», что ли…

– А мог, к примеру, Геринг сказать твоему отцу во время последней встречи в Нюрнберге… только чур не всаживай в меня свой нож, это просто мысль и ничего более…

– Ну-у-у?

– Мог он сказать Альберту во время последней встречи, что ты, к примеру, не его дочь?

– Что-о-о? Чья же тогда?

И тут вдруг Элизабет начинает хохотать:

– Ну не-е-е-ет! Ну ты даешь!

– Это я просто так сказала…

– Нет, давай-ка разберемся. – Элизабет смеется, закашливаясь. – То есть, выходит, мой дядя рейхсмаршал, который, как ты уже знаешь, и в самом деле нежно относился к Миле Клазар-Нойман, моей маме, – не дядя мне вовсе, а… гм… папа? Глупость и ерунда, хотя я понимаю, в чем причина: тебя сбивает с толку моя внешность.

– Послушай, я просто хоть как-то пытаюсь разобраться в том, что сказал твоему отцу твой дядя в Нюрнберге незадолго до смерти.

– Твоя ошибка в том, что ты хочешь сложить этакий затейливый сюжет с началом и концом. Но некоторые истории не нуждаются в начале и конце, не нуждаются в дополнениях. Если есть белые пятна, то пусть они ими и останутся…

– И всё же, – сама не понимаю, чего меня вдруг понесло, – нельзя так свято относиться к известным фактам, надо уметь немножко не доверять им, уметь трактовать их.

Элизабет вдруг начинает тихо тараторить:

– Согласно твоей трактовке выходит, что Альберт от моего дяди, то есть собственного брата, узнал о том, что я не его дочь, после чего он до конца благородно пытался спасти Германа. Не получилось. После смерти дяди он отказался от меня и матери, которая, выходит, изменила ему в свое время с рейхсмаршалом. И Альберт в итоге оставляет себе фамилию Геринг… Жуть какая-то…

– Прости, – говорю ей, – меня занесло, я просто развлекаюсь, строя догадки, а тебе-то не так весело всё это слушать.

– Ничего, – говорит она тихо, – твоя теория выглядит со стороны… как-то занимательно, и опровергнуть-то с лёту трудно. А ты… молодец, лихо закрутила. Я была права, когда сказала тебе еще в самом начале: сделай художественный фильм и получи «Оскар».

– Давай забудем мое… предположение. Итак, твой отец Альберт… ты не против, если мы вернемся к Альберту?

Геринг, сложив очередной бутерброд, словно головоломку, требующую от нее максимум интеллектуальных усилий, что-то бубнит. Я не слышу. Ненавижу переспрашивать. Но делаю это. Мне кажется, что она непременно должна сказать сейчас что-то очень важное.

Она говорит:

– Альберт никогда не любил кошек.

Нет, не так. Она сказала: «Альберт. Никогда. Не. Любил. Кошек».

Элизабет задумывается, отворачивается и открывает бутербродницу. Потыкав пальцами в мягкие тельца бутербродов и убедившись, что они достаточно прогрелись, она выкладывает их вилкой на пластиковые тарелки, пачку которых специально прихватила с собой из Лимы.

– Кстати. – Раздав всем по бутерброду, Элизабет не торопится есть свой, в задумчивости пощипывая себя за бока – как бы в напоминание, что лишние калории вовсе ни к чему. – Я обещала тебе кое-что сказать. Я, конечно, не большой знаток семейной истории и всё такое, но вполне вероятно, что и Альберт, и мой дядя Герман – не дети своего отца Генриха Геринга. Мне мама на это намекала.

– Что ты имеешь в виду? Ведь Альберт, Герман, Паула и Ольга – дети Генриха Геринга и Франциски Тифенбрунн, второй его жены. От первой жены у него было, если не ошибаюсь, пять детей…

– Ну да, большая семья, – кивает Элизабет, косясь на свой бутерброд, и, взвешивая все за и против, не спешит вцепляться в него зубами, – но крестным отцом дяди Германа, может, и не только крестным, – был некто доктор Герман фон Эппенштайн, еврей-выкрест. Кстати, в честь него и назвали дядю Германа. Я также подозреваю, что Альберт тоже вполне мог быть сыном фон Эппенштайна. Если арийская внешность Германа ставит всё-таки под сомнение этот факт, то мой отец – совсем другая масть. Видишь ли, никто не скажет точно – некому, но отец (или тот, кто таковым считается) Альберта и Германа, Генрих, со своей женой Франциской несколько лет жили в замке фон Эппенштайна. Об этом человеке известно не так много. Он был врачом, с Генрихом Герингом познакомился в Африке, где тот работал по приказу Отто Бисмарка. В общем, они подружились, и так вышло, что фон Эппенштайн пригласил пожить к себе Геринга и его новую молодую жену…

– Франциска была моложе мужа?

– Лет на тридцать. Между фон Эппенштайном и ею вспыхнула настоящая страсть. Но я хочу сказать про замок, в котором жили все они, – Франциска, ее муж и богатый любовник-еврей, врач по образованию. Фон Эппенштайн в самом начале двадцатого века купил замок Фельденштайн в Германии, построенный примерно в 1000 году [в 1253-м. – Т.Ф.]. После долгой реставрации, что обошлась ему в целое состояние, он и поселил в замок своих друзей – семейную пару Герингов. Там-то, судя по всему, Франциска Геринг, молодая жена, предавалась страсти в объятиях фон Эппенштайна… Да, доказать никто уже не сможет, но разве внешность моего отца не прямое тому доказательство? Впрочем, меня там не было… Этот замок, Фельденштайн, по просьбе Германа фон Эппенштайна в 1937 году передали во владение другому Герману – Герингу. Ну а сегодня это уже собственность Германии.

– Кстати о собственности. Тебя не задевает тот факт, что ты тут, в этой Лиме, разбиваешься в лепешку, чтобы заработать, а могла бы быть владелицей замков, допустим…

– Маутерндорф! – выкрикивает Элизабет, отдергивая руку от бутерброда так, словно тот накалился до предела. – Мой Маутерндорф! Тот самый, где отмечали свой медовый месяц родители. Теперь он принадлежит федеральной земле Зальцбург. Этот замок, второй по счету, фон Эппенштайн тоже завещал Герману Герингу. Но после войны или в самом ее конце можно было заключить какой-то хитрый договор или оформить наследство, согласно которому замок, по воле Германа, поступил бы в распоряжение отца… Да и вообще Альберт после войны мог бы попытаться доказать, что фон Эппенштайн – его отец. Они ж похожи.

И тут Элизабет подмигивает мне – мое предположение о том, что, возможно она дочь Германа, не дает ей покоя. Или она и сама допускала такую мысль?

– Разве, если отбросить всё и пофантазировать, замок не должна была унаследовать Эдда?

– Я просто не юрист. И отец мой в плане собственности и денег всегда был простофилей: он мог бы попросить Германа оформить нужные бумаги. А я… я могла бы быть владелицей замка…

В волнении, захлестнувшем ее от такого альтернативного развития событий, Элизабет не замечает, как уже вовсю, яростно двигая челюстями, жует бутерброд, сея вокруг себя крошки:

– Я была в Германии и Австрии как турист два года назад. И специально отправилась на экскурсию в Маутерндорф. В свое время там висела голубая тарелка с гравировкой «Здесь жила Франциска Геринг», это моя бабка. У меня даже есть фото, которое мне прислали друзья. Но тарелки в замке больше нет! Мне сказали, что ее сняли. Уж кому она там мешала? Теперь даже на экскурсии по замку тебе ничего не расскажут про фон Эппенштайна (который, кстати, вложил огромные средства в его реставрацию), а уж про Герингов – тем более. Последним по счету жителем замка называют какого-то монаха, но это было задолго до Первой мировой. А после него – как будто никого не было! Вот тебе и вся история.

– Так что с замком-то? Тебе он понравился?

– Очень даже. – Элизабет возбужденно кивает. – Я даже камушек оттуда утащила!

– Камушек?

– Ну да. Подобрала камушек от замка и храню его дома. В память о Маутерндорфе, который мог быть моим. Смешно?

Мы спускаемся к пляжу. На улице + 15° С, и пуховик Ренцо кажется мне, девушке из северной страны, совершенно неуместным. Песчаный пляж пуст, и кроме нашей большой интернациональной компании тут никого: лишь десятки отчаянно орущих чаек, оставляющих сотни мелких следов на песке.

Элизабет, уверенно переваливаясь с ноги на ногу, движется в сторону чаек с несколькими кусками хлеба. Эти склочные птицы почти выхватывают хлеб из ее рук, пытаясь перекричать друг друга, требуя еще и еще…

– Я настаиваю на том, чтобы мы поехали в центр. – Элизабет явно продрогла. – Как вы себе это представляете: не побывать в центре Лимы, в самом красивом месте в городе?! К тому же там мы можем еще поснимать! – Геринг, лукаво искря глазом, использует самый весомый аргумент и внимательно следит за нашей реакцией. – Да-да-да! Надо поснимать еще! Я так решила.

Ренцо везет нас в сторону дома: по дороге выясняется, что он дает уроки вокала, чем тоже обеспечивает себе стабильный доход, и к нему вот-вот должен приехать очередной ученик. На парковке у таунахуса, в Сурко, тихим укором уже стоит красненькая, кичащаяся своей чистотой машинка. («Боже, Ренцо! Твой ученик уже приехал!») Ренцо прощается с нами, целуется, обнимается и что-то лопочет на испанском. Сама же Геринг пересаживается на водительское сиденье и сообщает: «А теперь мы едем в центр!»