Текст книги "Дети Третьего рейха"

– Наверное. Но если пофантазировать, если допустить, что ты сама могла бы тогда выбирать, с кем остаться, – как бы ты решила?

– О чем ты говоришь! Маму и бабушку я ни на кого никогда не променяла бы! Я до последнего буду на их стороне. Это единственный способ отблагодарить их за то, что они для меня сделали…

Эта формулировка Элизабет заставляет меня задуматься о том, что всё не так однозначно, как она хотела бы преподнести. Выбрать маму с бабушкой из чувства «благодарности», занять «их сторону», «не променять ни на кого». Какие-то лозунги, ей-богу! Слова, которые моя собеседница подбирает, и фразы, которые выплетает из них, не кажутся убедительными, и внутренне я почти уверена, что она миллион раз прокручивала у себя в голове альтернативную жизнь с отцом. Да, я уверена в этом.

– После развода, – продолжает Элизабет, – моя мама вместе со мной и своей мамой, Мари Клазар, решила уехать в Перу. О причинах такого выбора я знаю совсем немного. Мама с бабушкой сначала перебрались из Чехии в Австрию. Бабушка вообще не говорила по-немецки. Мама могла, но, к сожалению, работы там вообще не было. И тут она узнала о человеке, которого потом они между собой называли «друг», а я называла «дядя», я уже упоминала о нем. Так вот, была одна семья, люди, с которыми мама дружила. И как-то они позвонили ей, чтобы попрощаться, и сказали, что уезжают в Перу, что в Южной Америке есть работа. И мама, которой нечего было терять, – одинокая, без денег и работы, – решила, что тоже поедет. Так всё завертелось-закрутилось. «Дядя» вызвался помочь с переездом. Но, как я говорила, он умер на третий год нашего пребывания в Перу....

Отец в это время тоже пытался выжить в Германии и Австрии. Это, наверное, было ещё тяжелее. Фамилия Геринг, помимо прочих напастей, тянула его вниз: поначалу он занимался какими-то переводами с иностранных языков (подкидывали добрые люди), а потом дошло до того, что пришлось руками разгружать товарные составы – невообразимо! (Мне сразу вспомнились изящные руки Альберта – с тонкими кистями и длинными пальцами – на фотографиях, которые показывала Элизабет. – Т.Ф.) Он снова женился, на женщине, у которой они с мамой жили в свое время в Зальцбурге. Какая-то баронесса, у нее мои родители в 1947 году арендовали второй этаж дома. Сама баронесса жила на первом со своей дочерью, которая была чуть старше меня. Муж этой женщины (кстати, ровесницы моей мамы, тоже молодой и прекрасной) погиб на войне. Так вот, отец встретился с этой баронессой снова, уже после того, как развелся с моей матерью. Баронесса жила уже не в шикарном доме, а в какой-то маленький деревеньке. Вряд ли это была любовь – скорее, два уставших измученных человека пытались найти друг в друге поддержку и опору. Дочь баронессы звали Брунхильдой, и когда я была в Мюнхене, два года назад, мы с ней встретились. Я рассказала Брунхильде о себе, о том, как жила все эти годы, как мечтала увидеть отца: «Как так? Мы думали, что он поддерживает с тобой отношения. Мы были просто уверены в этом, ведь он же ездил к тебе в Южную Америку!»

– Как, – перебиваю я Элизабет, – он был здесь?!

– И был и не был, – отвечает она, скрывая улыбку, которая легкой рябью пробежала по губам реакцией на мое несдержанное любопытство. – У Альберта и Германа были две родные сестры: Ольга и Паула. Они обе любили маму и после войны поддерживали с ней связь: регулярно писали письма, присылали открытки. И как-то мама позвала меня, а я уже ходила в школу, и сказала: «Тети пишут, что твой папа собирается в Аргентину на заработки. Дела у него идут плохо, очень нужна работа. В общем, готовься: он будет поблизости и обязательно заедет к нам». Не могу сказать, что в тот момент я очень сильно обрадовалась. Дело в том, что как только мы приехали в Перу, с того самого момента мама постоянно заставляла меня писать письма папе. Я, признаться, иногда сопротивлялась – просто не понимала, что можно написать ему, чужому человеку? Мама помогала, часто подсказывала, что нужно писать: «Поприветствуй папу. Расскажи: я сегодня читала книгу или ходила в школу. Ну и что-нибудь интересное про Перу. И подпиши: буду рада получить от тебя письмо в ответ. Я люблю тебя. Думаю о тебе». Или так: «Поздравь его с днем рождения и пожелай всего самого лучшего». Эти мои письма были очень короткими – просто для того, чтобы обозначиться, шепнуть через океан: «Эй, папа, я есть на свете, я существую, я скучаю».

Каждый раз я спрашивала: «Мама, а почему он не отвечает? Не присылает денег, чтобы тебе помочь? Или хотя бы открытку?» Он вообще не заботился обо мне, что вызывало недоумение. Ведь я же единственный его ребенок!

В общем, лет в десять я закатила маме истерику: «Раз он так тебе нужен, пиши ему сама. Я больше не буду!» Конечно, я и не думала о том, что мама в своих мечтах видит меня в Европе, с хорошим образованием, в лучших условиях, чем тут, в Перу. Она понимала, что у меня есть склонность к языкам. «Ты можешь там остаться, выйти замуж в Европе», – так мама рисовала себе мое будущее. Но меня в Европе не ждали. К тому же, я считаю, что человек должен оставаться там, где ему лучше, а не там, где считается, что ему будет лучше. Тут, в Перу, мы обрели второй дом. А для меня он первый, потому что мне, когда мы приехали сюда, было шесть, и я прожила тут всю жизнь. Так я о чем?

– О том, что Альберт отправился в Аргентину и должен был…

– Ну точно. – Элизабет чешет Аша за ушком. – Должен был. Я помню, что как раз была дома. И вдруг кто-то постучал в дверь…

– Альберт!

– Я тоже тогда подумала – Альберт! Папа! Бросилась к двери – и увидела джентльмена. Я уже и не помнила, как выглядит отец. И тут он говорит: «Могу я пообщаться с Милой Клазар, ведь она здесь живет? Я не ошибся?» Я так на него смотрела – он это или нет?!

Увы, это был не отец. Это был какой-то человек из посольства, уж и не вспомню, зачем он разыскивал маму… Это было сильное, я бы сказала, оглушительное разочарование. Потому что, несмотря на мое нежелание писать ему, я все-таки постоянно думала об отце и с интересом выслушивала ту скудную информацию о нем, которой с мамой делились мои тетки Ольга и Паула.

Да, папа приезжал в Аргентину и даже прожил в Южной Америке два года, но ни разу не связался с нами, даже не сообщил, что он здесь, рядом…

– Но ты же общалась с Брунхильдой! Может быть, он просто не получал твоих писем? Или упоминал о тебе перед смертью…

Элизабет рассекает рукой воздух, чем пугает Аша, и тот трусливо спрыгивает с парапета, по которому только что вальяжно разгуливал.

– Это в книжках человек вспоминает перед смертью о чем-то важном, кается, просит прощения. Нет, Брунхильда сказала, что он ни разу не упоминал обо мне. Что касается моих писем… все знали, что он их получает. Это правда. Поэтому мать Брунхильды, баронесса, на которой Альберт женился, была уверена, что он поехал в Южную Америку ко мне. И Брунхильда тоже была в этом уверена. Так что для нее мое признание стало откровением. Она не знала никаких подробностей о жизни отца, ничего толком рассказать мне не смогла. Помню, мы с ней сидели и молчали. А потом она сказала: «Ты ничего не потеряла, потому что он не был хорошим отцом даже для меня, девочки, с которой несколько лет прожил под одной крышей». А потом Альберт расстался с баронессой и куда-то уехал. Позже я узнала, что он женился на какой-то женщине, просто для того, чтобы не умереть в одиночестве, всеми покинутым и забытым. Хотя вышло именно так. О его смерти я знаю совсем мало: со времен Первой мировой у него было ранение где-то в области желудка. Насколько я знаю, с возрастом эта рана давала о себе знать всё чаще и чаще. А потом всё закончилось…

– Хороший человек Альберт Геринг оказался плохим отцом?

– Да. И это очень странно. Тетя Эмми, жена дяди Германа и мама моей кузины Эдды, всегда говорила моей матери, что не может понять, почему Альберт так странно ведет себя по отношению ко мне. Надо сказать, что Герман Геринг, которого объявили едва ли не самым страшным монстром в истории, был замечательным, трепетным, заботливым отцом. Парадокс, не правда ли? У него, как и у его брата Альберта, был всего один ребенок – Эдда. Так вот Герман Эдду боготворил: ненормальная любовь. Иногда я думаю, как же легко отцы могут поломать жизнь своим дочерям…

– Считаешь, Альберт сломал тебе жизнь?

– Я бы сформулировала иначе. Это сказалось на моей жизни. Я всегда выбирала мужчин, которые были старше меня, потому что никогда не находила точек соприкосновения с молодыми, чувствуя себя старше. Не знаю, как объяснить… Это что-то душевное… Или на уровне заложенной программы… В общем, в мужчинах я всегда искала своего отца и наивно полагала, что с теми, кто старше, смогу обрести дом и счастье. Я ошибалась, к сожалению. Я всегда делала неправильный выбор. Такая судьба…

– Веришь в судьбу?

– Не особо. Выражение такое. А вот они все… ну, ты поняла, нацисты… и мой дядя Герман – они в это верили. Судьба, миссия, еще какая-то ерунда.

– Знаешь историю про то, как твой дядя чуть не стал масоном? – Вижу, Элизабет оживляется: она хочет немного побыть слушателем. Говорить ей уже трудновато: заплетается язык. Наверное, на сегодня надо заканчивать. – Это было, кажется, в 1919-м. Герман Геринг шел, чтобы записаться в масонскую ложу, – он сам рассказывал об этом, – так вот, по дороге он познакомился с красавицей-блондинкой и решил за ней ухлестнуть: в тот день до масонской ложи он просто-напросто не дошел. Зато через некоторое время вступил в нацистскую партию. Я читала, он что-то говорил по поводу судьбы, что, мол, не встреть он по дороге эту блондинку, история бы была совсем другой: он бы стал масоном и никогда не оказался рядом с Гитлером и – вследствие этого – на скамье подсудимых.

– Он говорил об этом с сожалением? – уточнила Элизабет, по-профессорски поправив очки.

– Не знаю, – честно призналась я, – вряд ли.

– Я почему-то тоже так думаю… У меня, наверное, тоже был шанс изменить свою жизнь. Помню, когда дети были маленькие, Ренцо как раз исполнился годик, мне предложили работу в Европе. Но я отказалась. У меня была пожилая мама, двое детей на руках… Но это предложение – оно было как водораздел. Я понимала, что сейчас может начаться новая жизнь. Боже мой, как я в свое время хотела поехать в Европу к отцу. Но к тому времени, когда мне поступило предложение о работе, он уже умер. Так что я сделала свой выбор: начинать там всё с нуля, без отца, без цели, без смысла казалось невообразимо страшным…

– А когда умер твой отец?

– В 1966 году. Мне было двадцать два года. Я работала в крупной швейцарской компании, которая занималась электрификацией. Центральная гидроэлектростанция. И там, на работе, мы с мамой (она меня устроила к себе) получили известие о его кончине: никто из нас тогда не заплакал. Просто я была разочарована снова, потому что я всё-таки лелеяла надежду, что смогу оплатить поездку в Европу, чтобы увидеть его.

– Ну а что тебе дала бы эта встреча с ним?

– Пусть бы он не знал, что я его дочь, я бы просто посмотрела на него со стороны. А может, и призналась бы, чтобы увидеть его реакцию на меня. Да. Эта реакция прояснила бы очень многое. Был ли он по отношению ко мне просто жестоким человеком с каменным сердцем? Если нет, то почему никогда не отвечал на мои письма? Мне казалось, что если бы я заглянула ему в глаза, то без всяких слов и оправданий поняла бы, почему всё случилось так, как случилось…

Я вижу, что Элизабет устала и предлагаю перебраться в гостиную, подвести итоги уходящего дня и спланировать завтрашний.

Геринг, тяжело кряхтя, спускается по ступенькам, и в бледном свете ламп, включенных в гостиной, я замечаю, как она вымотана. Она усаживается в кресло возле журнального столика в гостиной. Рядом, на подставке, стоит домашний проводной телефон. Смотрю на него и вдруг говорю:

– Элизабет, я звонила Эдде.

– Ну и как успехи?

– Никак. Она послала меня.

– Обычное дело, – устало улыбается Геринг, – я иногда боюсь, как бы она не послала и меня, так что не особо ей надоедаю. Просто поддерживаю связь.

– Может, ты скажешь ей, что я, что мы…

– Ну уж нет! Она тут же пошлет меня, даже не сомневайся. Как-то раз ко мне обратилась одна съемочная группа из Британии с просьбой помочь выйти на Эдду.

– И как, ты помогла? – спрашиваю ревниво.

– Попыталась. Но Эдда сказала: с этой чушью мне больше не звони. Дело в том, что энное количество лет назад я упросила ее по телефону – мы тогда в глаза даже не видели друг друга – сказать несколько слов на камеру про Альберта: тогда всё только-только начало проясняться, и никто толком об отце не знал. Про Германа-то Эдда вообще ничего не говорит. Так вот, мне важно было, чтобы она подчеркнула, что Альберт был другой, что два брата были очень разные. И она это сделала. Потом позвонила мне и сказала, что это был дрянной опыт, что она больше не желает связываться ни с какими журналистами, что не делала этого много десятилетий и была права. Оказалось, что, задав пару вопросов про Альберта, они насели на нее с вопросами про Германа, а она ведь предупреждала их, что об отце своем говорить не будет ни за что! В общем, она прервала интервью… Как-то так…

– То есть она говорила исключительно про Альберта?

– Исключительно, – кивает Элизабет. – Просто общие слова о «двух таких разных братьях». И вот года два назад люди из Британии очень хотели пообщаться с ней. И я только позвонила, чтобы за них попросить, так она их послала через меня, намекнув, что так недолго и до разрыва наших с ней отношений.

– Ясно…

– Эдда не будет говорить. Просто забудь, ладно? Она очень несчастный человек, ей хочется закрыться в своем несчастье, лелеять его, быть с ним наедине – и это можно понять. Хотя я, ее двоюродная сестра, как видишь, совсем другая – и не готова страдать в четырех стенах…

– Я пытаюсь понять: это ее несчастье связано с отцом, с Германом Герингом?

– А ты как сама думаешь?

– Ты не хочешь об этом говорить?

– Видишь ли… Эдда может разозлиться. Хотя кое-что я тебе всё-таки расскажу, только не сегодня…

Чуть позже, на кухне, я даю Элизабет конверт, и ее лицо забавным образом оживает:

– Это мне за сегодня? Спасибо, что помнишь, но можешь сейчас не давать, если неудобно. Можешь отдать всё вместе послезавтра или когда вернешься с Мачу-Пикчу…

Вижу, что Элизабет очень довольна. Весь день она избегала темы денег (это не исключает того, что внутренне она боялась обмана), за что ей тоже отдельное спасибо. Вдруг чувствую, как теплое тело накрывает меня в порыве нежности, и ничего не могу поделать с ощущением, что меня обнимает рейхсмаршал.

– А теперь планы на завтра! – Элизабет берет со стола листок, выходит с ним в гостиную и начинает зачитывать: – С утра поедем в Ла Молина навестить мою дочь Жанетт. Потом, если я не ошибаюсь, Сергей хотел побывать на перуанском рынке. Вечером – в ресторан, где поет Ренцо. Ну как?

– Отлично! – Браверман расплывается в усталой, но довольной улыбке.

– А послезавтра тогда организуем еще съемки на океане…

Утро второго дня было напитано густой липкой влагой: воздух был тяжелым, хотелось ухватиться за него, скрутить в жгут и отжать этот странный серо-молочный цвет Лимы, который оседал на глазах мутным пятном.

Город был похож на набивную игрушку, брошенную в воду со вспоротым брюхом: внутри него тяжелела грязная вата, которая, разбухая, узурпировала всё свободное пространство, вяло обтекая препятствия в виде многоэтажных домов, офисов и прочих человеческих муравейников, и слипалась сама с собою.

В это утро столица Перу была пугающе некрасива, и мой не вполне еще сфокусированный взгляд, направленный сквозь стеклянную стену гостиничного номера с застывшими разводами, напоминающими о зимних дождях, пытался зацепиться хоть за что-нибудь, что дало бы этому городу малейший шанс не возглавить список мест, которые никогда не будешь рекомендовать друзьям для посещения.

Я задернула шторы.

Тяжелая голова.

Тяжелые веки.

Тяжелые облака, царапающие свои огромные пуза об антенны, торчащие вздыбленными редкими волосами на крышах многоэтажек.

Мирафлорес. «Взгляни на цветы». Тонкое, почти деликатное издевательство – выбрать для такого района это нежное название. Теперь я поняла всю гнусность своего положения. Вокруг меня не было цветов. Только серое небо и бетон.

Несмотря на +13, на улице было холодно, и влажный пар лениво выползал изо рта, подпитывая собою зависшую тихую муть, опустившуюся на Лиму.

Элизабет Геринг, упавшая своим грузным телом мне в объятия, как только я перешагнула порог ее дома, казалось, была чем-то удручена. Между ее бровей новой, не знакомой мне морщинкой, засела какая-то озабоченность. «Уж не из-за меня ли?» – пронеслось в голове, но видя, как она поправляет мне прическу, водит пальцем по моей кофте, повторяя очертания забавных надписей на ней, и делает всё, что можно истолковать как «попытку войти в тактильный контакт», я спешно переместила свою догадку о появлении морщинки в «корзину». Шаркая по гостиной туда, обратно и снова туда в потертых балетках, Элизабет была нарочито весела.

– Мы едем к Жанетт, моей дочери, – сообщает она и добавляет во избежание недоразумений: – К моей почти-что-дочери. Она родственница моего мужа Анхеля де ла Кадена, но воспитывала я ее как родную. К сожалению, пышного застолья не будет, у Жанетт, оказывается, свои планы на сегодня…

В голосе Геринг звенит упрек. Ах вот в чем дело: планы Жанетт пошли в разрез с планами ее «мамочки».

– В конце концов, – глажу хозяйку дома по плечу, – мы ведь к ней не есть едем, правда?

Элизабет кивает, но смириться с обстоятельствами явно никак не хочет, выпячивая полную нижнюю губу:

– Я же ее предупреждала. Просила. У них там отличное место для пикника.

– Погода плохая, – замечаю я, улыбаюсь, и губы Элизабет нехотя всё же расползаются в ответной улыбке.

Мы въезжаем в молочные пространства Лимы, взрезая вязкий воздух острым передним бампером старенького «пежо». Перуанские операторы на такси следуют за нами, и я боюсь, как бы они не растворились во влажной дымке.

– Сегодня вы увидите Ла Молина, – бубнит Элизабет, правой рукой насильничая над рычагом механической коробки передач своего ржавого Росинанта.

Полагаю, что название, которое она произносит с придыханием, должно что-то значить для жителя Лимы, и когда Элизабет вдруг оборачивается на меня с водительского сидения, я не успеваю придать лицу восторженно-тупое выражение, замирая просто на тупом.

– Ла Молина – это очень круто, – сдается Геринг, явно испытывая ко мне, необразованной, искреннюю жалость.

– О-о-о, – протягиваю я, запоздало имитируя восторг, на который Элизабет, очевидно, и рассчитывала с самого начала. Судя по всему, Ла Молина – Рублевка местного разлива.

– Очень-очень престижный район. – Геринг бесцеремонно вторгается в мои мысли.

Съехав с трассы, Элизабет опускает стекло, и ветер, пользуясь моментом, тут же путает ей волосы, поселяя в них крошечные песчинки, дальними приветами долетевшие от оставленных позади песчаных насыпей и холмов. Вокруг нас типичный городской пейзаж. Я отмечаю про себя, что дороги в Лиме прекрасные, в Москве по центру-то не всегда нормально проедешь: всё какие-то швы, заплаты, дыры. А тут тебе гладкий асфальт и очень четкая, свежая разметка. Двойная сплошная нарисована кислотно-желтым, канареечным цветом, что на фоне ядреной зелени газонов кажется тонким издевательством городских властей. Ветерок кружит бумажки на тротуарах – надо признать, немногочисленные, потому что улицы тщательно убраны.

В преломляющемся сквозь стекло бледном свете Лимы я снова вижу рейхсмаршала: он сидит рядом, в нескольких сантиметрах от меня, и преспокойно крутит руль пухлыми пальцами.

Между тем Элизабет устает от молчания, что царит в машине всего каких-то несчастных пару минут.

– Вы с Сергеем с восторгом предвкушаете поездку на Мачу-Пикчу? – спрашивает она, в это время Браверман на заднем сиденье, услышав знакомое название, оживляется. Впрочем, вопрос, заданный Геринг, явно не предполагает ответа. Сразу – пулеметная очередь из слов: – Должна вас кое о чем предупредить. У нас были случаи смертей, инфарктов и инсультов там, на высоте, которые, как вы понимаете, от туристов тщательно скрывают. Я бы посоветовала вам, особенно Сергею, сходить на прием к перуанскому врачу.

Она вдруг принимается яро нахваливать местную медицину и сетовать на собственное плохое здоровье, за которым в свое время не уследила, а теперь вот то ноги болят, то спину прихватит.

– К счастью, – добавляет она, – у меня есть Жанетт, очень внимательная и заботливая, которая всегда отправит меня к нужному специалисту.

И которая, как я догадываюсь, оплачивает некоторые медицинские расходы своей «мамы».

– А еще наши доктора лучше всех знают здешние болезни, которые порой не минуют любопытных туристов. К примеру, некоторые отвязные товарищи решаются на путешествие по Амазонке, а это очень опасно. Самые опасные животные – вовсе не крупные звери, которых ты видишь, а мелкая дрянь, которую невозможно разглядеть. У нас был случай, когда скончался турист, – завелись личинки под кожей, которые позже забрались ему в мозг…

– Человек с личинкой в мозгу.

– Человек с личинкой в мозгу, – соглашается Геринг, брезгливо морщась. – Мой сын Майкл, с которым вы вчера познакомились, бесстрашно живет на Амазонке месяцами. Как-то он приехал и говорит, мол, у него под кожей завелся какой-то паразит. Гляжу – и точно! – прямо под кожей на руке что-то движется, шевелится, живет собственной жизнью.

– И…

– И я, вспомнив ту жуткую историю про туриста, сразу же отправила сына к врачу. Делали какие-то надрезы, вынимали эту дрянь… что-то вроде червяка. Хуже всего то, что такие черви, кажется, еще и размножаются под кожей.

– Я никогда не поеду на Амазонку, – опускаю стекло и втягиваю ноздрями липкий воздух.

– И я, – говорит Элизабет.

Мы паркуемся у свежеоштукатуренных ворот двухэтажного белого дома. Элизабет звонит в дверь. Спустя полминуты калитку отпирает молодая женщина. Элизабет, обняв её, приглашает нас пройти внутрь: «Заходите, пожалуйста. Добро пожаловать домой к моей дочери! Это – Жанетт!»

Пока мы здороваемся и обнимаемся с Жанетт (в отличие от Европы и уж тем паче Азии, в Перу объятия и поцелуи в момент знакомства воспринимаются как дело само собой разумеющееся), я тайком оглядываю ее, перуанскую почти-что-дочь племянницы рейхсмаршала Геринга.

Типичная перуанка: смуглая кожа, вытянутое лицо, тяжелая нижняя челюсть, нос с раздувающимися крылышками на выдохе, небольшие карие глаза, глубоко посаженные под бровями, черные волосы собраны в тугой конский хвост, а по щекам хлещут большие цыганские серьги-кольца, оттягивающие мочки ушей.

– Она не говорит по-английски, – сообщает Элизабет, глядя на мои тщетные попытки завязать разговор с Жанетт, обнажающей брекеты в растерянной улыбке. – Да и вообще она не особо разговорчива.

Вот так штука! Почему же Геринг мне раньше об этом не сказала?

– А чем, – спрашиваю, – занимается твоя дочь. Работает?

– Занимается размножением карликовых собак в домашних условиях, – сообщает Геринг и тут же сама смеется своей шутке. – Шучу-шучу! Жанетт – мать, домохозяйка. Ей сейчас тридцать лет. И у неё двое детей. Старшему сыну двенадцать. А младшей дочери – семь. Мы часто собираемся здесь все вместе на семейные праздники. Иногда я ее прошу чем-то мне помочь…

Природа отношений матери и её перуанской почти-что-дочери становится мне чуть более понятной. Геринг продолжает свой вдохновенный монолог:

– Детей она водит в школу, в также в разные кружки – в общем, не знаю точно, много куда, включая английский. Да оглядитесь же! Тут прекрасное место, не правда ли?! Это типичный дом в районе Ла Молина.

– А где муж Жанетт? – говорю я, озираясь по сторонам в надежде понять причину придыхания Геринг, когда она произносит название этого престижного района.

– Муж – кормилец, на работе. У него процветающий бизнес: он экспортирует ветеринарное оборудование во многие соседние страны. В Уругвай, Парагвай, Боливию. Так что у Жанетт просто отличный муж, самый лучший! Ей очень, ну просто очень повезло.

Ого! А не нотка ли зависти сейчас застряла легкой вибрацией в голосе Элизабет?

– А как Жанетт относится к тому, что ты – племянница рейхсмаршала Геринга?

– Это не сильно ее касается, – говорит Элизабет и переводит мой вопрос Жанетт, слушая, что та отвечает на испанском. – Для неё фамилия Геринг вообще мало значит, потому что она не слишком хорошо знает историю Германии, к тому же она не имеет с нами кровного родства. Ей это, короче говоря, неинтересно.

Так. Секундочку. Тогда я не понимаю, что мы делаем дома у немногословной Жанетт, которая смотрит вокруг вежливо-безразличным взглядом. Она – не Геринг. Она не говорит по-английски. И ей все эти съемки на фиг не нужны? Тогда почему Элизабет так настаивала на нашей встрече с перуанкой в белой толстовке?! Тем более что, как мне кажется, между Жанетт и Элизабет нет чувств, которые предполагают слова «мать» и «дочь», пусть даже предваряемые «почти что». Они обе, эти женщины, светлая и темная, какие-то излишне отстраненные, чересчур церемонные, вежливые, подчеркнуто доброжелательные друг к другу. Я уже начинаю сильно сомневаться, что Геринг воспитывала Жанетт «как родную»: вероятно, это очередное преувеличение. А вот в чем я почти уверена, так это в том, что тесное общение с почти-что-дочерью и ее влиятельным мужем для Элизабет очень выгодно. Неудобство лишь в том, что в этом доме Геринг, считая себя на голову выше его обитателей, вынуждена мириться с тем, что не может устанавливать тут свои правила. Да, это тебе не покорный «малыш Ренцо», к которому я всё больше проникаюсь жалостью.

Элизабет расстроена прохладным приемом дочери и тем не менее вынуждает Жанетт пройти с нами по дому – провести небольшую экскурсию, хотя та бросает красноречивые взгляды на наручные часы. Геринг ждет нашей реакции, но я не впечатлена небольшим участком и маленьким бассейном десять на десять метров и скептически оглядываю крохотный двор, где могут спокойно резвиться разве что несколько карликовых собак.

Зато Пабло, старший оператор, находится под впечатлением. Судя по его реакции, мы и правда в местной Барвихе. «Это дом не среднего класса! Это высший класс!» – жарко шепчет он мне в ухо, обдавая легкой завистью с запахом еще не переварившегося перуанского завтрака, когда Элизабет и Жанетт проходят немного вперед.

Жанетт снова и снова поглядывает на часы, но, уступая упрямству Элизабет, идет за детьми, чтобы представить их нам. Сын её, очень симпатичный мальчуган с приятным осмысленным взглядом, знает несколько слов по-английски (Элизабет буквально выжимает их из него) и в целом производит приятное впечатление. Дочь, черноволосую девчушку Стефани, успеваю увидеть лишь мельком. Жанетт, представив ее, спешно уводит собираться на занятия.

Элизабет этим крайне уязвлена. «К черту эти занятия, – читается на ее лице, – неужели не можете пропустить разок ради меня?»

Последний удар для племянницы рейхсмаршала – уход Жанетт и ее дочери. Хозяйка дома вежливо прощается с нами во дворе, целует, извиняется и по-испански пытается донести до нас причину своего отъезда с дочерью, жестами показывая, что, мол, мой дом в вашем распоряжении. Элизабет, надув щеки, не выказывает желания переводить мне извинения Жанетт, которую, на мой взгляд, и прощать-то не за что: в конце концов, это же мы все вторглись в ее жизнь под предводительством валькирии по фамилии Геринг.

Когда ворота за «дочерью» закрываются, Элизабет разрывает – нет, даже не от злости – от энергии разрушения, что бурлит в ней, как воздух в банке кока-колы, которую предварительно разогрели и хорошенько встряхнули. Геринг ходит по лужайке в окружении карликовых собачек Жанетт, что-то бормоча себе под нос, и мне кажется, что парой пинков она с удовольствием отправила бы их, повизгивающих и мельтешащих у неё под ногами в своей щенячьей радости, освежиться в бассейн.

Должна сказать, что когда Геринг в бешенстве, она выглядит комично: щеки наливаются крепким арийским румянцем, нос раздувается, губы стягиваются не в нитку – в проволоку. Правда, понаблюдать за ней в этом состоянии долго не получается: спустя пару минут после ухода Жанетт к племяннице рейхсмаршала возвращается самообладание, и она, пытаясь сгладить неловкость ситуации, почему-то начинает рассуждать на тему правильного воспитания детей. Всё это время паренек, старший сын почти-что-дочери, в спортивном костюме, стоит рядом со своей почти-что-бабкой предметом интерьера, а она его даже рукой не касается во время своего вдохновенного монолога.

Минут через пятнадцать мы, наконец, покидаем этот дом, который для Элизабет – поле проигранной битвы. Мы выходим за ворота. Я испытываю облегчение, с одной стороны. С другой, памятуя, что счетчик тикает (оплата Элизабет, операторам, водителю), немного расстроена, ведь часть дня утрачена безвозвратно. Хотя я все-таки обнаружила нечто новое в самой Элизабет – нечто глубоко потаенное, внутреннее, «не для общего пользования».

Элизабет торжественно сообщает, что мы едем на перуанский рынок – наконец-то! Сергей, приунывший, как и я, после посещения Жанетт, на заднем сиденье «пежо» в предвкушении ерзает от радости. Пабло и Альваро на своей машине следуют за нами. Перуанцев мое желание поснимать на местном рынке ввело в ступор: ну что там делать? Они-то эту пестроту каждый день наблюдают. Нас же «Инка маркет» приводит в полный восторг своим колоритом, а Элизабет тут же принимается придирчиво осматривать свитера из альпаки, шепча мне в ухо: «Это ни фига не бэби-альпака, а шерсть взрослой особи – она жестче и ценится меньше! Вот ворье-то!» Я же, глядя на неё, думаю, что никто из людей со стороны никогда не догадается, что в этой женщине течет кровь рейхсмаршала Германа Геринга. Торговцы принимают ее за туристку, прогуливающуюся вдоль торговых рядов с мужем и дочерью, и нагло задирают цены, в ответ на что Элизабет фыркает и выдает им многосложные тирады на испанском, после которых торговцы называют уже совсем другие цены.

Мы покупаем какие-то сувениры и приятные мелочи, на которые Геринг виртуозно сбивает цены так, что я уже начинаю опасаться за прибыль продавцов. Ее захватила новая идея: она настаивает, чтобы я купила себе свитер. Она так сильно этого хочет, что у меня пропадает всякое желание это делать.

На рынке заговариваю с Элизабет о ее дяде: Герман Геринг не просто любил роскошь – обожал, стаскивая все награбленные предметы искусства в свой замок Каринхалле, названный в честь умершей первой жены Карин фон Канцофф. Где ж обсуждать страсть к дорогим вещам, как не на местной барахолке?