Текст книги "Дети Третьего рейха"

– Так что скажешь по поводу любви твоего дяди к роскоши?

– Почему бы нет? Что в этом плохого? – пожимает плечами Геринг, изничтожая меня взглядом даже не за полное отсутствие интереса к свитерам, а за неповиновение. – Я слышала, что у него было невероятное собрание картин и других шедевров мирового искусства. И что он собрал уникальную коллекцию. Возможно, дяде и правда нравилось искусство. Но, главное, у него была возможность коллекционировать то, что он хотел. А если у тебя есть такая возможность, то ею надо пользоваться…

Сейчас слова Элизабет звучат так же невинно, как и слова самого рейхсмаршала, пытавшегося во время Нюрнбергского трибунала в частных беседах с психотерапевтом оправдать свою тягу к роскоши: «Я рад, что вы спросили, потому что у меня было мало возможностей исчерпывающе ответить в суде на этот вопрос. Они пытались представить меня как грабителя шедевров. Во-первых, во время войны все немного мародерствуют. Однако всё, что, так сказать, я награбил, было сделано законно. Возможно, я платил низкую цену – меньше, чем стоили эти предметы, – но я всегда платил за них, или же их доставляли мне по официальным каналам через дивизию Германа Геринга, которая вместе с комиссией Розенберга поставляла предметы в мою коллекцию. Наверное, одна из моих слабостей в том, что я люблю жить в окружении роскоши и так артистичен по натуре, что шедевры искусства вдыхают в меня жизнь и согревают мне душу. Но я всегда хотел передать эти сокровища, картины, скульптуры, иконы, украшения и прочее государственному музею после своей смерти или раньше для вящей славы немецкой культуры. Если смотреть на вещи с этой стороны, то я не считаю, что поступал аморально. Я собирал эти сокровища искусства не для того, чтобы продать их или обогатиться. Я люблю искусство ради самого искусства, как я говорил, моя душа требовала, чтобы меня окружали лучшие образцы мирового искусства»⁹9
  Голденсон. Интервью. С. 210–211.


[Закрыть]

«3 мая 1946. Утреннее заседание. Во время перекрестного допроса Джексона Геринг вновь удостоился оценки “аморального преступника”, и вновь всплыла его страсть к накопительству и его непомерное тщеславие. Всеобщее оживление – за исключением самого Геринга – вызвало описание одного из приемов, устроенного в свое время Герингом, на который бывший рейхсмаршал явился в римской тоге и в сандалиях, как Нерон, вдобавок в гриме, с наманикюренными пальцами и подкрашенными помадой губами.

Беспокойно заерзав на стуле, Геринг бормотал: “Здесь не место упоминать о таких вещах, даже если это и правда”»¹⁰10
  Гилберт Г. Нюрнбергский дневник. М.: Вече. С. 408–409. (Далее – Гилберт. Дневник.)


[Закрыть].

Придирчиво рассматривая фигурки инков из серебра, инкрустированные камнями, Элизабет отмечает после паузы:

– Ты, наверное, заметила, что у меня не так много ювелирных украшений. Вот мама моя их обожала, потому что она была из иного времени, где носили мех и драгоценные камни. Я другая. Мех я вообще не ношу. И против убийства животных.

– А осталось у тебя что-то с тех времен, когда мать была вместе с отцом, а Герман Геринг был вторым человеком в рейхе?

– Нет, только фотографии. Конечно, несколько десятилетий назад оставались еще какие-то украшения и вещи, которые моя мама привезла из Австрии и те, что покупала за годы жизни здесь. Но когда она тяжело заболела, ситуация резко осложнилась. Представь, я постоянно на работе. Дети мои – еще подростки, но тоже вовсю работают. А матери нужно было обеспечить уход. Единственным способом хоть как-то помочь ей было нанять сиделку, что я и предпочла сделать, несмотря на большие затраты. Так что все ценные вещи были мною проданы. Сейчас думаю, что все продать было неправильно, но выбора как такового не было. А мама умерла в 1994 году.

– Неужели ничего не осталось? Насколько я понимаю, в свое время твой отец, Альберт Геринг, был очень состоятельным человеком.

– Ну… – Элизабет рассеянно скользит взглядом по торговым рядам. – Герман Геринг был едва ли не самым богатым человеком Германии, а у его дочери ни гроша не осталось от его былого богатства.

– Что-то не очень верится…

Элизабет озирается по сторонам и понижает голос, словно перуанским торговцам, наполняющим воздух своими выкриками, перебранками и шуршанием пакетов, есть дело до того, что она сейчас скажет:

– Когда-то во времена Третьего рейха у Эдды была маленькая зеленая шкатулка, поверх которой была наклеена фотография Германа. Эту шкатулку она сделала своими руками, когда была ребенком. Ее подарок любимому папе – кажется, на Рождество. Если не ошибаюсь, она передала эту шкатулку ему в тюрьму в 1945 году. После смерти Геринга шкатулка пропала. Казалось бы, конец истории. Но нет. Несколько лет назад Эдда, копаясь в Интернете, обнаружила эту шкатулку… на аукционе. На торги ее выставил какой-то человек из США, пожелавший получить за этот трофей несколько тысяч долларов, а может и евро. Судя по всему, его отец или дед был каким-то образом связан с охраной нюрнбергской тюрьмы в 1945– 1946 годах.

Как бы то ни было, у Эдды появилась навязчивая идея вернуть шкатулку себе. Она сказала: «Я поняла, что мне нужно вернуть ее любыми способами, и вышла на связь с владельцем, точнее с теми, кто его представлял. Я спросила, а почему такая высокая цена за обыкновенную безделицу? Голос на том конце провода пояснил: «Эта безделица, к вашему сведению, принадлежала самому рейхсмаршалу Герингу, так что цена будет такая».

Элизабет грустно улыбается и добавляет:

– Моей кузине пришлось выкупать свою собственную вещь! Но проблема заключалась в том, что Эдде не хватало денег.

– Подожди, но она сказала тем людям, что сама – дочь Геринга?

– Сказала. И что? – Элизабет морщит нос. – Ты думаешь, что у кого-то там дрогнет сердце и они скажут: «Давайте мы вам подарим шкатулку», – так, что ли? Единственный бонус, который Эдда получила, назвав себя, – это то, что ей дали приличную отсрочку, чтобы она смогла собрать нужную сумму. И тут произошло чудо! – Элизабет поднимает толстый указательный палец кверху, тыча мясистой его подушечкой в раздутое пузо лимского облака, зависшего над нами в ожидании окончания истории. – Преставился кто-то из дальних родственников – тех самых, с которыми Эдда никогда не общалась. Но, странным образом, она оказалась упомянута в завещании того человека, так что нужная сумма, можно сказать, сама пришла к ней в руки. И Эдда тут же потратила ее на то, чтобы выкупить шкатулку.

– Я бы прослезилась над этой историей, если бы не другая… – Вижу, как лицо Элизабет застывает маской, она ждет продолжения. – Ты в курсе, что Эдда судилась с городом Кёльном, чтобы ей отдали картину Лукаса Кранаха Старшего «Мадонна с младенцем»?

Элизабет мотает головой и сразу интересуется: что это за история?

– В 1938 году, когда родилась Эдда, власти Кёльна, как и других немецких городов, приносили свои «скромные» дары рейхсмаршалу и новорожденной. Спустя годы, уже после войны, Эдда Геринг захотела вернуть картину, стоящую целое состояние, себе. Но город Кёльн ответил отказом. Дочь Германа Геринга настаивала на том, что это «дар», который теперь по праву принадлежит ей, а власти города в суде смогли доказать, что такой щедрый подарок ребенку рейхсмаршала был сделан под давлением самого Германа Геринга. В итоге Эдде не удалось заполучить картину. Но суд продлился целых пятнадцать лет. Я слышала, что она подавала десятки апелляций во все возможные инстанции, пытаясь доказать, что «Мадонна с младенцем» принадлежит ей.

Элизабет поджимает губы:

– Нет, я про это ничего не слышала. И Эдда мне об этом не говорила. Но, в конце концов, даже если допустить, что было так, как говоришь ты, кузину можно понять: после войны у семьи Геринг изъяли абсолютно всё. Видимо, поэтому она так долго боролась за картину. А может, потому что это была память об отце.

– Память ценой в миллионы долларов?

– Память бесценна. – А я и не думала, что Элизабет такая ханжа. – Откуда ты знаешь, собиралась она продавать картину или нет! Ох, бедная Эдда! Ей, между прочим, было крайне тяжело найти работу после войны – с такой-то фамилией! Сначала она была медработником, потом какой-то конторской крысой – без амбиций, без радостей жизни и без далеко идущих планов. И жили они с матерью скромно, если не сказать бедно.

– Так почему бы не сменить фамилию? Я слышала, что Эдда фанатично любит отца: может, дело в этом?

– Не знаю. Она ведь и правда не сменила фамилию, хотя могла. Она могла уехать в другую страну и начать жизнь сначала. Могла бы сделать это в юности. Но нет. И я не знаю, почему она так не поступила. Когда я с ней встретилась, то обратила внимание, что она очень милая, приятная. Очень. Но как много страдала! Всю свою жизнь! Нет, не просто помучилась после войны, а мучается и по сей день. Для нее ничего не меняется. И я, помню, даже предложила ей последовать за мной. Так и сказала: «Почему бы тебе не переехать ко мне в Перу навсегда?»

– А она?

Элизабет улыбается снисходительно:

– А сама как думаешь, что она? Вежливо поблагодарила. Но так, что я сразу поняла: Эдда не хочет переезжать. Категорически. Она хочет остаться в Германии, в Мюнхене, до самого конца. И к тому же, это уже моя личная догадка, она не хочет быть обузой. В общем, причин не ехать сюда у нее, наверное, много. Кстати, я заметила, что мое общество тоже было ей в тягость, ведь она отвыкла от людей.

– Та Эдда, которую описываешь ты, совсем не вяжется со всем тем, что я про нее слышала, начиная с изнуряющего суда с городом Кёльном и заканчивая слухами о том, что в гостиной ее квартиры висит огромный портрет рейхсмаршала в парадной форме, и она, обожая отца, отрицает все его преступления…

Элизабет хмыкает и холодно интересуется:

– Ты хочешь сказать, она нацистка?

– Так говорят. Я не знаю. Всё наше с ней общение закончилась тем, что она послала меня далеко и надолго.

– Может, она и была груба… но она не нацистка, я уверена. Люди жестоки. – Элизабет страдальчески закатывает глаза, и я вижу, как она похожа на своего дядю. – Все считают, что раз ты Геринг, то непременно сволочь. Бедная, бедная Эдда.

– Слушай, это ее жизнь, и история со шкатулкой – лучшая иллюстрация того, что кузина твоя – вечная пессимистка, зацикленная на страданиях и своем ненаглядном папочке…

– Наверное, это так. – Элизабет вздрагивает от резкого крика кого-то из торговцев, но не оборачивается, продолжая: – Я видела ее всего-то раз в жизни, два года назад в Мюнхене. Она очень милая, приятная, мягкая и по отношению ко мне была очень дружелюбна. В то же время, когда смотришь на нее, то отчетливо понимаешь: вот на этом человеке лежит тяжкое бремя вины за отца. Ее всегда будут винить за то, что натворил Герман. Сочувствия не проявит никто.

У меня (на фоне Эдды) есть неоспоримое преимущество, потому что я наполовину чешка, с еврейской кровью и, ко всему прочему, живу в Перу, далеко от Европы. А это несколько другое дело. Потому что европейское общество погребет тебя под руинами исторической памяти.

Разница между Эддой и мной заключается еще и в том, что я всегда жила очень позитивной жизнью, жизнью оптимиста: такими были и моя мама, и бабушка. А Эдда очень одинока – ни мужа, ни детей. Общаться с дальними родственниками у нее нет никакого желания, она давно и окончательно оборвала с ними связи. Но я уважаю ее решение. Пусть оно и спорное.

– Но свою часть наследства она принять не отказалась!

Элизабет хмыкает и бесцеремонно меняет тему:

– Давай пройдемся еще немного по рынку. Я заметила, что тут переводят наклейки на футболки! Вы с Сергеем не возражаете, если я за пять минут сделаю такую майку с наклейкой «Харлей» для Майкла?!

Она ныряет в проход между торговыми рядами и вперевалочку преодолевает метров двести, останавливается рядом с очередной торговой точкой и вступает в живой диалог с продавцом. Тот шустро выкладывает на прилавок черную футболку, пытаясь узнать, какой размер нужен покупательнице.

– Таня, не поможешь мне на глаз определить размер Майкла? Кажется, то, что показывает этот парень, будет ему велико. – Геринг хитро прищуривается. Я что, прохожу какой-то тест?

– Однозначно, – соглашаюсь и прошу продавца показать размеры поменьше. – К тому же я уверена, что Майкл из тех, кто любит обтягивающие майки, так что нужен размер еще меньше.

– Точно, – кивает Элизабет удовлетворенно, – молодец. Внимательная.

После того как наклейка «Харлей» переведена на майку, которую выбрала я, Элизабет, шумно укладывая покупку в полиэтиленовый пакет, безапелляционно заявляет:

– А теперь хочу купить тебе свитер! В Куско, куда ты потом отправишься, ночью будет очень холодно.

Опять этот чертов свитер! Но настроение у нее заметно улучшилось: она уже не помнит про Жанетт. До моих ушей доносятся команды, которые она раздает операторам. Тут и без перевода понятно: «Идите отдохните, мы пойдем искать вещи и через полчаса вернемся к машине».

Дальше у нас по плану свободное время. Элизабет нужно три часа отдыха, ведь вечером, с девяти до полуночи, у них с Ренцо выступление в итальянском ресторане.

Мы все встречаемся около восьми вечера у дома Элизабет. Элизабет и Ренцо уже успели погрузить аппаратуру в багажник машины. Геринг снова энергична: ее тщательно расчесанные волосы лежат волосок к волоску, а по рукам растекается воздушный шелк ярко-оранжевой блузы, поверх которой надета черная безрукавка (у нее страсть к этой детали гардероба). Ногти отливают неброским перламутром, поблескивают часы на желтом металлическом ремешке, с силой стискивающем запястье левой руки. На шее у Элизабет золотой индейский обод, на щеках румяна, губы покрыты тонким слоем темно-красной помады. Брови и ресницы аккуратно накрашены, а на лице ровным слоем лежит тональный крем.

Ренцо сегодня выглядит взрослее и представительнее: быть может, от того, что, как теперь я знаю, он старше меня на добрых семь лет? Мы опять едем в их стареньком «пежо»: за рулем сейчас сын, и я снова отмечаю про себя, что с машиной он управляется много лучше своей мамы. Через несколько минут мы уже на месте. Ресторан, как и утверждала Элизабет, действительно совсем недалеко от ее дома: при желании можно было бы даже прогуляться пешком, но у нас в багажнике – оборудование, необходимое для выступления Ренцо: ноты, синтезатор, пюпитр.

– В ресторане мы поем почти год, – болтает Элизабет, в то время как Ренцо высаживает нас и пытается запарковать машину. – Сына пригласили спеть на каком-то мероприятии, и он понравился и гостям, и хозяевам заведения. Так что теперь Ренцо поет здесь каждую среду.

Заходим внутрь заведения, и я понимаю, что мы в частной пиццерии. Назвать ее рестораном можно лишь с натяжкой и целью грубо польстить. Большая барная стойка со стульями и аккуратно расставленным алкоголем. Столики, покрытые белыми скатертями, сдвинутые в разных вариациях, как если бы кто-то расставлял кораблики для игры в «Морской бой». Слева, по диагонали от входа в заведение, – открытая кухня, где видно, как повара готовят тесто для пиццы, подбрасывая круглый плоский блин вверх и подставляя кулаки в нежелании обеспечить ему мягкую посадку.

Несмотря на то что в глубине, за следующим дверным проемом, в сторону которого тычет полным пальчиком Элизабет, есть еще один небольшой зальчик, это, в моих глазах, всё-таки не делает пиццерию ни рестораном, ни местом с большой площадью. Теперь мне остается лишь искренне надеяться, что Ренцо неплохо поет, потому что допрос с пристрастием после концерта неминуем. Элизабет обязательно захочется узнать о впечатлениях ее русских друзей от пения сына, а вру я, надо признать, неубедительно.

– Вот ваш столик! – Элизабет в роли радушной хозяйки: улыбка намертво приклеилась к ее лицу, и я понимаю, что она отныне на работе. – Ты, Сергей, два оператора и я сидим здесь. Правда, я буду у вас наскоками, в паузах, мне нужно быть рядом с сыном.

В это время в дверях возникает Ренцо, который серьезно так, по-мужски, здоровается с каким-то дядей за пятьдесят, которого мы с Браверманом тут же нарекаем Джорджем Клуни за схожесть с голливудской звездой. Вижу, как долго сын и подбежавшая к нему мать кружат вокруг этого Клуни, говоря приятности и вежливо хихикая над шутками этого, как я полагаю, самопровозглашенного остряка, а тот в это время неприлично пялится на меня, лишь из вежливости иногда перенося томный взгляд своих очей на мать и сына. Те, разумеется, уже сообщили ему о съемочной группе из России.

Народу в кафе пока что никого: исполнители приехали раньше всех, и Ренцо начинает готовить музыкальное оборудование.

– Слушай-слушай-слушай! – Элизабет маленьким ураганчиком подлетает к столу. – А как сказать по-русски: «Welcome to Peru, my dear russian friends»? – Только я открываю рот, как она отскакивает от нашего стола к бармену с вопросом, есть ли у него ручка. На обратном пути она разглядывает столы в поисках бумажки. – Думаю, сойдет, – подмигивая, сообщает она мне, стянув салфетку с соседнего стола.

– Ты хочешь произнести приветствие на русском?

– Сначала, конечно, я поздороваюсь на испанском, а потом поприветствую вас на русском, будет классно, – сообщает мне крайне довольная своей придумкой Геринг.

Ну что ж! Четко артикулируя, я произношу по-русски нужную ей фразу: «Доб-ро по-жа-ловать!»

– Добре поджаловать… – как школьница, Элизабет, проговаривая фразу, одновременно выводит ее транскрипцию латиницей на салфетке. – Как там, еще раз? Добре? Или добры?

– Добро.

– Ага! Добро!

Тяжелее всего Геринг дается «Россия». Она никак не может понять, почему надо говорить «РоссЕя», а не «Рvссия».

Говорю ей:

– Да ладно, не мучайся: как скажешь, так и скажешь! Элизабет упорствует: ей хочется сказать правильно.

К тому же ее произношение безупречно, несмотря на мелкие помарки. Через пять минут Элизабет удовлетворенно кивает: ей все-таки удалось сказать «добро пожаловать» и «Россия». Выжав из меня похвалу и буквально вынудив изобразить бурный восторг, она собирается рвануть к сыну, но вдруг резко останавливается и, едва не потеряв равновесие, опирается на соседний столик:

– Ренцо сказал, что сегодня будет петь для девушки, которая ему нравится.

– Очень мило, значит, эта девушка будет здесь, в зале? Кто она?

– В том-то и дело, что не знаю. Странное дело, но Ренцо теперь тщательно скрывает от меня свои увлечения.

Странное, думаю про себя. Если мама упорствует в том, что сыну в его тридцать четыре года надо сначала вырасти, а уж потом заводить семью, то вряд ли это способствует его открытости. Он и так меркнет на ее фоне, вынужденный всю жизнь мириться с отведенной ролью «гарнира» для основного блюда по имени Элизабет Геринг. Ее, как в свое время рейхсмаршала, всегда чуть больше, чем остальных. Порой даже слишком много.

– …В общем, он мне ничего не говорит, а ведь так интересно, да?

– Очень, – киваю я, искренне надеясь, что она не заметит того, что на самом деле это не столь интересно. Интереснее другое: а у Ренцо вообще были женщины? Хоть одна? Ведь выглядит он пугающе невинно.

– Ладно, вы давайте-ка отдыхайте, – шумно выдыхает Элизабет, – а я пойду встречать гостей: сейчас начнут прибывать. Потом еще поболтаем. Чуть позже закажу нам с вами еду. Мне только нужно знать, любите ли вы лазанью?

Постепенно кафе наполняется гостями, которые рассаживаются за столики, и уже к девяти вечера все места заняты. Рядом с нами – группа молодых людей и девушек, от двадцати до тридцати. Ренцо машет им рукой, те машут в ответ и смеются: они знакомы.

Нужно заметить, что в кафе, несмотря на демократичность обстановки, собрались не те люди, которых я видела на улице. Тут творческая молодежь – симпатичные девушки с живыми осмысленными лицами, воспитанные молодые люди в пиджаках, и те, кому за пятьдесят, – хорошо одетые, с разными аксессуарами, подчеркивающими их принадлежность к перуанскому среднему классу. Никаких вычурных нарядов с блестками, ничего вызывающе яркого, никакой аномальной длины юбок и брендов, кричащих о положении в обществе. В общем, вполне приличные люди, потягивающие из бокалов вино в ожидании своей пиццы, спагетти или лазаньи.

В начале десятого Элизабет берет слово. В посвистывающий микрофон она приветствует публику короткой зажигательной речью, заканчивает которую фразой: «Viva el Perd!» Под аплодисменты публики Ренцо начинает петь. Я понимаю, что это какая-то известная приветственная композиция на итальянском. Удивляет, что Элизабет подпевает во второй микрофон, и до меня, наконец, доходит, что она не просто импресарио – она еще и поет со своим сыном. После коротких, но бурных аплодисментов, Элизабет представляет свое «солнышко»: «Сегодня для вас поет Ренцо де ла Кадена». А потом, поправив очки, она зачитывает по салфетке: «Добро пожаловать, мои друзья из… России!» Слыша незнакомый язык, перуанцы хлопают еще радостнее. А Геринг, получив от меня воздушный поцелуй, мягко улыбается и добавляет по-английски: «Вы со своей работой только не забывайте есть и получать удовольствие от вечера! Отдыхайте с нами! Скоро будет лазанья и много чего еще!»

Я ощущаю, что некоторые гости изучают нас с Сергеем, но изучают деликатно: кто-то оборачивается и поднимает бокал красного вина, намекая, что пьет за нас, кто-то шлет воздушный поцелуй или кивает в знак приветствия. Кто-то, как Клуни, хозяин заведения, притаившись за стойкой, разглядывает с нескрываемым любопытством. Мне нравятся и эти люди, и атмосфера веселой простоты, которая царит в этом заведении. Но я так и не разобралась, что за голос у Ренцо. И он, словно прочитав мои мысли, как раз затягивает «Лашате ми кантаре». Элизабет садится рядом с ним на стул и хлопает в ладоши, поддерживая ритм, – эта музыкальная композиция не предполагает дуэта.

Итак, у Ренцо сильный и приятный тенор. В целом складывается впечатление, что родственник Германа Геринга и правда неплох. Конечно, не Паваротти, Каррерас, Доминго. И даже не Бочелли. Однако, можно сказать, что он поет хорошо. До высокого уровня, не перуанского, а международного, не хватает определяющей мелочи – того самого окраса голоса, который делает его узнаваемым. А еще мне кажется, что Ренцо поет через едва заметное усилие: его голос не струится, не дрожит каплями дождя на весенних листьях деревьев. И в голосе, и в его движениях сквозит какая-то зажатость: она откровенно мешает ему петь. Руки напряжены и прижаты к телу. Никаких импровизаций – все накатано и закреплено. Он не отрывается, не хулиганит и не рискует. И тем не менее я внутренне вздыхаю с облегчением: когда буду говорить Элизабет и Ренцо о том, как мне понравилось выступление, то врать не придется.

Во время веселых композиций Геринг подпевает сыну и энергично хлопает в ладоши, пытаясь сильнее завести отзывчивую публику. Все хорошо, мило, просто замечательно, но меня не покидает ощущение какой-то отмели, на которую сел корабль древнего германского рода Герингов. Во время очередной итальянской композиции, которую исполняет Ренцо, Элизабет плюхается к нам за столик и переводит дыхание, но я не даю ей отдышаться:

– И каким ты сама видишь апогей карьеры Ренцо?

Она мечтательно закатывает глаза, узурпировав пухлыми локтями часть стола:

– Я представляю, как сбывается моя мечта. Мой сын становится очень успешным. Но, к сожалению, у нас тут нет хорошего менеджера со связями, а сама я, ну что я могу? Как сделать так, чтобы люди во всем мире узнали его и полюбили так, как любят его здесь? – Элизабет окидывает взглядом зал, с удовлетворением отмечая, что гости внимательно слушают, как Ренцо, в компании одной из девушек из-за соседнего столика, поет дуэтом Conte Partiro. – Эта девушка – тоже певица, у неё замечательное сопрано, но не лучшее в Лиме. У сына в хоре, в котором он поет, есть действительно потрясающие женские голоса.

– А когда ты сама начала петь?

– Я всегда любила музыку. Моя мама в юности пела в опере в Праге. Папа, как я узнала, играл чуть ли не на семи разных музыкальных инструментах. Дядя Герман не пел, но обожал слушать итальянскую оперу. Так вот, я была совсем малышкой, когда мы пели с мамой и бабушкой (в то время в Перу телевидения не было) и тем развлекали себя. До последних дней каждой из них – кстати, бабушка Мария умерла 36 лет назад. А за пару дней до смерти мамы я, помню, сидела у нее на кровати, и мы пели все известные нам чешские песни. А еще мне нравится музыка мексиканская, чилийская, аргентинская, европейская…

– А ты никогда не думала, что Ренцо Геринг будет больше интересен публике, чем Ренцо де ла Кадена?

Элизабет закусывает нижнюю губу: очевидно, она периодически об этом думает и не знает, как поступить.

– Работая в немецко-австрийском концерне, я периодически встречалась с крупными иностранными клиентами. Их приводило в восторг то, что я подписываю документы своей фамилией – Геринг. То есть для них я из-за фамилии и родства, о котором они сразу же спрашивали, была непререкаемым авторитетом. Но, наверное, это все-таки неправильно – продавать публике свою фамилию, даже если мы не в Европе, а в Перу.

На улице, куда я выхожу отдохнуть от внимания, которое уделяет мне публика в целом и Клуни в частности, ко мне подходит любопытный перуанский швейцар: ему не дает покоя тот факт, что я из России. На английском он говорит не лучше Бравермана, что, однако, не мешает ему, перуанцу, очевидно, никогда не покидавшему пределы страны, на чистом русском языке запеть «Расцветали яблони и груши…»

Когда я возвращаюсь в ресторанчик, мать и сын начинают концерт по заявкам. Клуни подходит к Элизабет и дает ей какую-то бумажку, после чего она задорно приветствует в микрофон какую-то Химениту, попросив ее поднять руку. Хименита оказывается черноволосой девушкой лет двадцати пяти с открытой улыбкой, она сегодня отмечает с друзьями свой день рождения, и Клуни уже идет в её сторону с кексом, из которого торчит зажженная свечка. А Элизабет (взяв в руки гитару и бойко перебирая струны) вместе с Ренцо запевает Happy Birthday. Нет, река рода Герингов не измельчала, – она, черт возьми, высохла: потомки рейхсмаршала поют по заявкам гостей в лимской пиццерии. То, что когда-то могло показаться абсурдным, теперь реально.

К двенадцати гости начинают расходиться. Выходя из ресторана и кутаясь в белый пуховик, Элизабет вдруг заявляет: «Тебе нужно остаться с нами в Перу. Будешь мне прекрасной дочерью».

А вот это неожиданно!

Совладав с собой, мягко улыбаюсь в ответ и говорю, что боюсь не оправдать ее ожиданий как дочь. «Оправдаешь, я уверена», – улыбается Элизабет.

Утро моего третьего дня в Лиме – тяжелее двух предыдущих: хочется похоронить себя под одеялом и не видеть молочный туман, который трется о стекла окон своим мягким пузом.

Геринг встречает нас радушно и без церемоний – как старых друзей. После поцелуев и объятий сообщает: «Располагайтесь где хотите, возьмите чай, полистайте книги, пока я причешусь». Элизабет выглядит несколько измотанной, но уверяет, что отлично выспалась и снова готова к бою.

Примерно час мы снимаем ее в гостиной: она листает тяжелые фотоальбомы и рассказывает, кто есть кто. Очень много «итальянских» фотографий с медового месяца родителей – Альберта и Милы. Есть и дядя Герман в семейном кругу – с Альбертом и сестрами Паулой и Ольгой, с Милой Клазар, мамой Элизабет. Странным образом Элизабет похожа одновременно и на свою маму, и на дядю Германа – от Альберта в ней нет абсолютно ничего. Светло-карие глаза Элизабет поблескивают, когда она натыкается на фото улыбающегося папы, тискающего собаку. Она поджимает губы:

– А я всегда любила кошек. Кстати! – Элизабет срывается с кресла. – Я сейчас вас кое с кем познакомлю! Видите клетки? В одной из них живет белочка, мне ее принесли, потому что она сломала лапу. Или ей сломали, уж не знаю. Так вот, мы пытаемся ей помочь, вылечить, ведь в сквере ее ждет целое беличье семейство.

В клетке и правда белка с вывернутой лапкой. А в соседней клетке, с которой Элизабет сдергивает полиэтиленовую пленку, – канарейка. «Она ослепла от старости, – поясняет Геринг, – но я о ней хорошо забочусь».

Мы идем в сквер кормить белок. В центре него – статуя Девы Марии. На статуе – венок из свежих цветов. У ног – крохотный фонтанчик, который сегодня почему-то не бьет.

Геринг идет по дорожке, переваливаясь с ноги на ногу, и чем-то напоминает мне огромного пингвина: она щелкает языком, и к ней, к моему изумлению, со всего сквера действительно сбегаются белки, штук двадцать. Элизабет открывает мешочек с арахисом, сетуя на то, что он нынче подорожал, но белкам, которые зимой голодают, этого никак не объяснить… Выясняется, что соседи-перуанцы уже давно привыкли к причудам немолодой блондинки, которая кормит животных, и уже не реагируют на нее так бурно, как это было поначалу, когда восемь лет назад Элизабет и Ренцо переехали сюда из района Мирафлорес.

– Мне нравится заботиться о тех, о ком никто не заботится. Наверное, в этом мы с отцом немного похожи. Конечно, неправильно сравнивать то, что делал он, спасая людей, и то, что делаю я, но, наверное, кое-какое сходство все-таки есть, как думаешь?

– Думаю, да. Но с дядей внешнее сходство абсолютно очевидно. Как и с твоей мамой.

– Да перестань ты! Думаешь, я не дочь своего отца?! А дочь дяди Германа?!

– Не думала, но, если честно… слушай-ка, а поворот интересный! Ты же сама говорила, как трепетно он относился к твоей матери. Они могли встретиться в 1943-м, ведь могли, а?

– Могли! Забудь! Не похожа я на него, уверяю, хотя, честно признаться, мне было бы приятно знать, что от дяди Германа я унаследовала что-то хорошее, к примеру ум. Он же был очень толковым человеком, если бы не этот идиот Гитлер…

– Ты считаешь Гитлера идиотом?

Элизабет привычными жестами матерого сеятеля разбрасывает вокруг себя арахис:

– Конечно идиотом! Мой дядя был летчиком, героем Первой мировой. Имя Геринг для народа тогда значило много. А кто такой был этот Гитлер, сама подумай! Больной бездарный идиот.

– Насчет бездарного я с тобой бы поспорила. Взять хотя бы его ораторский талант, феноменальную память…

– Спорь сколько угодно. Гитлер – бестолочь.

– Сейчас… – Я лезу за айфоном в карман. – Прочитаю тебе цитату из твоего дяди: «Возможно, вы думаете, что я завидую из-за того, что Гитлер назвал своим преемником Дёница. Нелепо. Я был слишком важен, чтобы он назвал меня. Я тоже был символом Германии. Кто был Дёниц? Маленький адмирал, который мог вести переговоры о мире. Кого мог назвать Гитлер? Разумеется, не Риббентропа, которому не доверяли за границей. И не меня, своего главного современника!»¹¹11
  Там же. С. 210.


[Закрыть]

– Ну и что добавить? – пожимает плечами Элизабет. – Он прав. Только Гитлер – идиот.

– И еще кое-что есть, послушаешь?

– Давай. – Элизабет щелкает языком, подзывая белок.