Текст книги "Дети Третьего рейха"

– Ты хорошо знала свою бабку Ильзе Геринг? – интересуюсь я, по-прежнему не сводя глаз с фотографии Ильзе и трех ее сыновей.

Беттина вздыхает:

– Даже слишком. Ильзе рано овдовела, двое ее мальчиков погибли на фронте, остался только мой папа Хайнц 1921 года рождения. Конечно, сейчас я понимаю, что ее жесткий характер был продиктован трудностями, выпавшими на ее долю, но извиняет ли это то, что Ильзе до последних дней была нацисткой? Что, глядя на хронику концлагерей, которую после войны крутили по телевизору, она всё время говорила, будто бы ничего подобного не было, что это выдумки КГБ и ЦРУ, чтобы подорвать и без того слабый немецкий национальный дух?! Мне было лет десять-одиннадцать, и мы только-только купили первый телевизор. По третьей программе постоянно показывали документальные фильмы про войну и то, что натворили немцы. Так вот, бабушка была не согласна с позицией, что ей, как и миллионам немцев, нужно раскаяться в содеянном. Она категорически отказывалась принимать в семью мою мать, потому что та, видите ли, была дочерью антинацистов, да еще «без роду и племени». Ну конечно, с Герингами по родовитости сравниться трудно, и бабка гордо носила свою фамилию до конца жизни, вздыхая по «золотому веку», который, как она считала, приходился как раз на расцвет карьеры Германа. Бедная моя мама! Как она терпела выпады своей свекрови. А та придиралась ко всему.

– А твой брат? Как он к этому относился и кто он вообще?

– Да, у меня есть брат. – Беттина поднимает на меня взгляд, говорящий, что я коснулась того, чего не должна была, словно мы заключили с ней пакт об умолчании. – Ни имени ни фамилии его я вам не назову, могу лишь сказать, что он тоже живет в Санта-Фе и тоже сделал операцию по стерилизации (нет, мы не сговариваясь, не думайте – каждый сам принял это решение). Он категорически отказывается появляться перед камерой, носит другую фамилию.

– А работает кем?

– Строителем. Стоит дома.

– Неужели мы не можем с ним просто увидеться?

– Нет, решительно невозможно. – Снова красноречивый взгляд, мол, не лезь. – Так вот, когда бабушка заводила свою шарманку про то, что нацистов уж слишком ругают и ничего по-настоящему чудовищного они не сделали, брат просто кидался в нее обувью, а я говорила ему: «Она, конечно, не права. Но кидаться в бабушку ботинками – тоже не выход».

– Она пыталась тебя воспитывать?

– И еще как! У меня была замечательная тетя Оля, она родная сестра Германа и Альберта Герингов. Так вот, тетя Оля как-то приехала нас навестить. Наверное, это было где-то в конце шестидесятых. В то время у бабушки была навязчивая идея – воспитать из меня настоящую леди (типа, «раз с твоим братом не получается, то из тебя-то уж точно сделаю человека»). Хуже не придумаешь. В общем, приехала тетя Оля. Бабушка наскребла остатки семейного серебра, сервировала стол – как сервировали во времена Германа – и позвала нас с тетей. Сидим мы, болтаем. А Оля (она была очень доброй женщиной) расспрашивает меня, как дела, как учеба. За разговором я забылась и положила локти на стол. Вдруг – мощный удар, такой, что я чуть в сторону не отлетела. Бабушка на глазах у тети Оли со всей дури как долбанет меня по локтям. И тетя, помню, в ужасе говорит ей: «Ильзе, нельзя так обращаться с ребенком». А та в ответ: «Я учу ее хорошим манерам» Вот вам и вся бабушка. А я стала полной противоположностью «леди», это не моя поведенческая модель.

Или вот, еще история про бабушку, раз Ильзе тебе так интересна. Как-то мама с папой и братом уехали отдыхать в Италию. Уж не помню, почему меня не взяли, а отправили в деревню, где бабушка была вынуждена держать маленькую куриную ферму (так выживала дама из высшего общества). У родителей украли документы, а без них вернуться обратно было невозможно. Пока восстановили, прошло несколько недель. За это время я чуть с ума не сошла. Дети бабушкиных соседей со мной не общались, кто-то даже обозвал нацисткой, но главной причиной их нелюбви ко мне было не это. Главной причиной было то, что они не терпели Ильзе, и виной всему бабушкин снобизм: невероятно, но она по-прежнему считала себя аристократкой, а других, к которым сама же прибегала за помощью по любому поводу, – людьми второго сорта. В общем, помню, как начинались мои дни в ожидании родителей. С утра я бежала к дороге и по несколько часов стояла и ждала, не появятся ли вдалеке знакомые силуэты, чтобы спасти меня от этого ужаса!

Мне кажется, Беттина вспоминает бабушку не без некоего мазохистского удовольствия: поведение Ильзе вне всяких сомнений сильно отразилось на ее психике. Геринг слушает мои догадки и задумчиво кивает:

– Наверное. Из-за нее во мне зрел протест, и в результате в тринадцать лет я сбежала из дома и стала жить самостоятельной жизнью. Бабушку мне простить внутренне было трудно, хотя дед по линии матери, которого бабушка тоже терпеть не могла, говорил: «Не злись на нее, у нее очень тяжелая жизнь». Но я бесилась от того, что ни мой дед, ни моя мать так и не стали для Ильзе равными, – всегда подчеркивалось, что род Герингов – благородный. А вы – «приблуды и дворняги», хотя от рода Герингов, кроме имени и нескольких столовых приборов, ничего не осталось…

– Но тогда, – говорю, – она и вас с братом должна была воспринимать как «приблуд».

Беттина, перебирающая фотографии, останавливает быстрое движение своих скользящих по карточкам пальцев:

– Нет. Но если на брата, тоже бунтаря, она в итоге махнула рукой, то я была ее надеждой. А мне не хотелось оправдывать ее ожидания – это тоже бремя, которое нельзя взваливать ни на детей, ни на внуков. В общем, я не стала истинной леди и ни капли об этом не жалею.

– А это случайно не Эдда? – киваю на фотографию, которую Беттина держит в руке.

– Эдда, дочь Германа Геринга.

– А кем она тебе приходится?

– Спроси что-нибудь полегче… Из-за инцеста, который был в семье, я каким-то странным образом сама себе прихожусь тетей, а Эдда… она и двоюродная кузина мне, и двоюродная тетя одновременно. Тьфу! Я вообще запуталась с этими родственными связями!

Беттина продолжает перебирать фотографии.

– Вот мать, вот тетя Оля, а вот рождение моего брата, снова маленький брат, и опять, а вот и мое рождение. Видите, еще и пары месяцев нет от роду, а уже улыбаюсь, так что я оптимистка! Знаете, мой отец много фотографировал нас с братом в детстве, а потом вдруг резко перестал, и я не знаю, чем это можно объяснить. Надоело?

– А это ты?

На фотографии рядом стоят девочка и мальчик, дети дошкольного возраста. Белокурая малышка с тонкими-претонкими ножками в коротком легком платьице и шляпе, которая ей велика, а рядом с ней улыбающийся мальчуган в темных шортиках с разбитой коленкой; чуть поодаль две плетеные корзины, в которых наверняка лежит еда для семейного пикника.

– Это мы с братом. О! А вот это свадьба родителей. Посмотри, сколько народу со стороны невесты, человек десять. А рядом с отцом – только его мать Ильзе. Это фото о многом говорит.

– Мне больше говорит другое. В огромной пачке фотографий ни одной фотографии Германа Геринга.

Беттина отрывает взгляд от фотографий и поворачивается ко мне:

– Я же сказала тебе, что от всех его фото я избавилась, истинная правда. Мне он здесь не нужен!

– Но в статье твоего приятеля Тома Шарпа в подзаголовок вынесена твоя цитата: «Я похожа на него больше, чем его родная дочь», из чего следует, что ты должна видеть Германа в зеркале.

Беттина складывает фотографии обратно в коробку, утратив к снимкам интерес.

– Конечно, я вижу Геринга в зеркале. Того самого худого летчика времен Первой мировой войны. И я сразу сказала: нет, я не хочу быть на него похожей. И точка.

Говорю:

– На мой взгляд, ты на индейцев местных похожа намного больше, чем на Германа.

Она снисходительно улыбается:

– Это всё загар. Сравни как-нибудь, когда будешь смотреть старую хронику, и поймешь, о чем я.

Беттина бросает несколько оставшихся фотографий в коробку, закрывает ее и уносит в кладовку.

– Кстати, ты не могла бы сказать Сергею, что он очень похож на мою мать? Очень-очень сильно! Я тут нашла одно фото! У меня закрадывается подозрение, что мы могли бы оказаться родственниками!

В подтверждение своих слов она выносит фотографию матери в стеклянной рамке. Элизабет умерла в Германии всего несколько лет назад, до этого Беттина часто моталась туда из США, чтобы ухаживать за ней и помогать. К счастью, ее мать была крепкой старушкой и скончалась, дожив до девяноста лет.

– Что-то общее, наверное, есть. – Сергей задумчиво разглядывает фотографию Элизабет.

– Похожи, – удовлетворенно кивает Ади, стоящий в углу комнаты: ему даже на фотографию для этого смотреть не нужно.

– Она была очень хорошим человеком, – говорит Беттина. И через паузу добавляет: – И ненавидела нацизм. Просто влюбилась в человека, носившего фамилию Геринг. Так уж вышло…

Беттина стряхивает пыль со стекла фоторамки, саркофагом накрывшей лицо худой пожилой женщины со светлыми яркими глазами и выбеленными волосами. Геринг пристально осматривает комнату, словно выбирает место, откуда матери будет интереснее всего наблюдать за жизнью дочери. Не сумев придумать ничего оригинального, Беттина ставит фотографию на тумбочку у окна, развернув ее так, чтобы мать, Элизабет, своими остановившимися глазами смотрела на безветрие за окном – через два запыленных стекла.

Возможно, скоро мать Беттины увидит, как за окном расцветут люпины.

Мозг мой так устроен, что он собирает информацию о персонаже, выхватывая второстепенные детали, чтобы позже стянуть их в единую картину; одежде, движениям, вздохам, манере смотреть и выбирать объекты созерцания я зачастую доверяюсь больше, чем словам. К примеру, Беттина, я заметила, не просто кладет ногу на ногу, а словно бы завязывает их в жесткий напряженный мышечный узел. И несмотря на то, что она абсолютно свободна в своих жестах, руки у нее постоянно напряжены – отсюда некоторая угловатость зашуганного подростка, которая не бросается в глаза сразу, а приходит винным послевкусием. Та же Беттина, которая утверждает, что верит в энергию и Провидение, отрицая религии, надела черные хлопковые носки с изображением Девы Марии, которые можно заметить лишь тогда, когда она скручивает ноги узлом и джинсы, сложившись гармошкой на коленях, обнажают щиколотки. Такие носки не покупаются случайно.

Она видит, что я заметила носки, и, воровато оглядываясь, пускается в объяснения, пока мы выбираем точку для следующей съемки:

– Можешь считать меня ненормальной, но позавчера ко мне в комнату вошла Дева Мария Гваделупская, протянула ко мне руки, улыбнулась и растворилась в ночной темноте. Я посчитала, что это хороший знак. Накануне вашего приезда я переволновалась – мне очень тяжело думать о Геринге, мне тяжело думать о русских, которые потеряли на войне много-много миллионов, я сознательно избегаю этой темы, потому что чувствую боль, которая непременно выливается в физический недуг: от нервов у меня так схватило спину пару дней назад, что, если бы вы не были уже на пути сюда, я бы настаивала на том, чтобы всё отменить. Тот израильский режиссер чуть не сделал меня калекой, потому что душевная боль находит выход, и мне очень, просто невероятно плохо…

Связь с Девой Марией в ее ответе проследить не слишком трудно – этим изображением на носках Беттина, такая прямая и резкая, пытается защититься от того, что может быть ей и неприятно, и болезненно, – например, от каких-нибудь вопросов, отвечать на которые она желанием не горит. В основном эти вопросы касаются непосредственно ее семьи и ее внутреннего мира.

Меня изначально мучили сомнения – а только ли в Германе Геринге тут дело? И я постепенно утверждалась в том, что есть что-то еще, личное и внутреннее, что-то связанное с прошлым, что сильно повлияло на ее психику: ей не страшно жить в глуши, в окружении змей и диких животных, а вот погружаться в пучину личных воспоминаний – не общих рассуждений, на которые она любит сбиваться, – очевидно не нравится. Более того, меня удивляет то, как и что она говорит. Обращаясь к расшифровкам, то есть ее словам, переложенным в текст на бумаге, можно констатировать, что Беттина не имеет четкой позиции по тому или иному вопросу. Зачастую, говоря одно, в следующем предложении она опровергает себя. Она может сказать, что ненавидит Геринга, а через минуту вдруг совершенно спокойно выдает: «Да плевать мне на него, это родство меня совершенно не беспокоит». Про стерилизацию свою, к примеру, говорит: «Это я сделала из-за Геринга, чтобы не рожать монстров» – и сразу же добавляет, что «Геринг тут ни при чем». Два полярных утверждения, сложенные воедино, однако, не позволяют заподозрить Беттину во лжи: в каждое свое новое утверждение она верит так же истово, как и в предыдущее, наивно полагая, что развивает ту же самую мысль, вследствие чего вас не покидает ощущение, что с вами наперебой говорят как минимум два разных человека.

Я приведу вам два ее высказывания на тему добровольной стерилизации, и вы поймете, что я имею в виду.

«В тридцать лет я перевязала маточные трубы, и для меня это было непростое, но осознанное и взвешенное решение. Я осознала, что действительно не хочу иметь детей, – это долгие годы сидело в моем подсознании. Да, я уверена, что причиной моей стерилизации стала подсознательная вина».

«Стерилизация – это просто веха истории моей жизни. После того как я перевязала маточные трубы, вдруг произошло чудо: я всё-таки забеременела от Ади и была не против родить ребенка. А он такой: ты с ума сошла? Я не хочу детей! Вот совсем!»

То, что забеременеть после перевязки маточных труб оказалось возможным, говорит лишь о некачественности операции, которую сделали Беттине, – впрочем, как я поняла, и беременность-то случилась внематочная. Что называется – не судьба. Но, судя по последнему пассажу Геринг, она была бы не против, если бы ребенок каким-то образом появился на свет.

Очень часто корни подобных проблем прорастают из детства, о котором, кстати, героиня почти не вспоминает. Если вдруг под моим давлением отвечает на вопрос об отце, то отзывается о нем достаточно нейтрально, слегка критикуя, и добавляет, что он «умер давно». О матери Беттина говорит с нежностью, но периодически в третьем лице, называя ее «моя любимая Элизабет»: «Она скончалась три года назад, и мне очень ее не хватает». Бабка Геринг, Ильзе, безусловно оказала сильное влияние на девочку, раздразнив в ней «дух сопротивления». Ну а Герман Геринг, рейхсмаршал, которого Беттина никогда не видела, но чье присутствие «всегда ощущала» тенью отца Гамлета, – это, скорее, ее невроз, нашедший воплощение в таком вот обличье. Создав образ рейхсмаршала и наградив его всеми негативными чертами своих близких по линии Геринг (зло), Беттине не было нужды копаться в реальных фактах жизни Германа Геринга – она создала его сама, сделав неопровержимым доказательством своей правоты в ненависти к бабке Ильзе и презрении к своему отцу Хайнцу. Так что она откровенно «плавает» в биографии второго нациста Третьего рейха, хотя утверждает что «пару книг о нем прочла, и совсем недавно: взяла их в библиотеке в Санта-Фе».

Семейные проблемы. Нужно ли говорить о том, что ощущение дома и домашнего очага Беттина утратила очень давно:

– Если вспомнить, – говорит она, стоя на балкончике своего глиняного дома, – даже когда я была школьницей и ездила в поездки со своим классом, некоторые ребята говорили: «Как хочется обратно! Как я скучаю по дому», – я им отвечала: «Что? Домой? Но почему?» Я просто не понимала, о чем они таком говорят. Дом для меня – это везде вокруг, во многих местах, где есть пространство. Здесь, в доме в Санта-Фе, я прожила целых двадцать лет – и для меня это личный рекорд, и уже всё стало приедаться.

Когда мы с Ади едем путешествовать, то живем крайне просто: всё, что мне нужно, – это кровать, стул, стол и пара кресел для друзей. Никаких удобств! Я ни в чем не нуждаюсь и от этого ощущаю полную свободу. Мне не над чем дрожать – ничего ценного просто нет! Так что я, например, с удовольствием бы пожила на побережье или в Даун-тауне Бангкока, я ведь с ума схожу по Таиланду, это восхитительное место, где я мечтаю остаться. Для меня это тоже дом. Хотя мне недостаточно одной страны. Мне нужен целый мир.

За такими пафосными выражениями кроются довольно-таки простенькие вещи: нежелание видеть, как высокородная бабка Геринг унижает ее, Беттинину, мать; как отец Хайнц, «рохля», не в состоянии заступиться за собственную жену, которая пашет за него, бабку и двоих детей, и которая «выдает мужу последние деньги на хлеб, а он идет и покупает по дороге какой-нибудь забавный сувенир», забывая о том, что детям нужно есть. Именно диктатура Герингов в лице бабки привела к тому мощному отрицанию всего, что связано с этой частью семьи, как я думаю.

Итак, в тринадцать лет Беттина устала быть «сторонним наблюдателем» и убежала из дома, совершенно спокойно начав взрослую жизнь. Вопреки своей бабке, она начисто перечеркнула в себе «женское начало», наплевав на церемонии, этикет и платья, выбирая взамен дешевые штаны, майки и кеды. Стерилизация – возможно, отчасти следствие взаимоотношений в семье.

В противовес мягкому и нерешительному отцу Беттина провоцировала себя на поступки, ибо уйти из дома в тринадцать лет с котомкой за плечами без денег и не вернуться обратно – это поступок. А подсознательно переча собственной матери, она отказалась вкалывать за деньги: их никогда не достаточно – так не проще ли жить в свое удовольствие на натуральном хозяйстве?

– Это было так: десять человек скинулись и вместе купили в деревне старый дом, скорее даже сарай, стоил он копейки. Для того чтобы поучаствовать в покупке, я подрабатывала в магазинчиках. Мы с друзьями, все десять человек, решили жить в гармонии с природой: для начала собственными силами перестроили дом, намного опередив сегодняшнюю экологическую моду. Мы упивались собой – словно вернулись в прошлое, на несколько сотен лет назад, когда люди сами строили себе дома, а не покупали квартиры. Деревня, в которой мы жили, была воистину райским уголком.

Двое ребят были масонами и, как настоящие масоны, уже кое-что смыслили в строительстве. В общем, мы построились и жили спокойно несколько лет. Потихоньку жители деревни стали покидать ее и уходить на заработки в города. Помню, был фермер, Питер, у которого на заработки ушли все помощники, и он обратился к нам: нужны были люди, которые могли помочь собрать урожай. За это нам разрешалось есть все фрукты вволю, сколько душе угодно.

Был в деревне и пекарь – он тоже остался без подмастерья и пригласил меня на подработку. И вот, в единственной в деревне пекарне, мы с ним пекли хлеб. Как-то он даже сказал, что у него никогда не было такой смышленой помощницы. Хлеб мы с ним и моими друзьями продавали на праздниках, ярмарках, музыкальных фестивалях. Мы тогда были идеалистами и верили в то, что живем правильно. Деньги были всегда на втором, третьем, двадцать пятом месте. Они меня не интересовали. И если вспомнить, как от их отсутствия страдали отец и мать, то родителей можно только пожалеть.

Иногда я думала, вдруг где-то остались сокровища семьи Геринг? Но даже если бы мне когда-нибудь что-то и перепало, то я бы отказалась. Помню, в доме у родителей был прекрасный мебельный гарнитур, не знаю точно, откуда он взялся: предполагаю, что принадлежал бабке Ильзе. И вот у нас с братом возникли подозрения, что во время войны эта мебель была отобрана у евреев, поэтому мы перекрестились, когда отец в конце жизни отдал ее за долги: мы не хотели иметь отношения к этому грязному прошлому.

– Получается, ты ушла из дома и оборвала все связи с семьей?

– Да, в тринадцать лет я всех послала в жопу, но я не из тех, кто рвет связи окончательно. Помимо всего прочего, я продолжала ходить в школу – нет, конечно, месяца три я там после ухода из дома не появлялась, но потом здравый смысл возобладал. Я работала, чтобы оплачивать комнату, которую мы делили с несколькими друзьями, потому что затея с домом воплотилась не сразу. А потом моя лояльная мама, которая очень переживала, осознала, что обратно я точно не вернусь, и стала давать мне немного денег, которые, конечно, несколько облегчили мою жизнь в общине. Брат, кстати, тоже ушел из дома следом за мной. Мы, как и всё наше поколение, были бунтарями. Помню, еще дома, мы устраивали родителям скандалы после фильмов о войне или разговоров о рейхсмаршале – мы орали: «Мы вас не любим, мы другие!» Мы хотели отличаться от своих родственников настолько, что иногда это казалось чем-то маниакальным.

В то время Беттина, бастовавшая против всего, дерзкая и независимая, отчаянно пыталась найти хоть какие-то опоры, ибо семья и происхождение были благополучно вынесены за скобки. Но опору найти было непросто. Она была коммунисткой, хиппи, буддисткой – где родственница рейхсмаршала только не отметилась! Про увлечение коммунизмом Беттина говорит крайне осторожно: боится, что американцам эта информация о ее прошлом может не понравиться.

– Я понимаю, но хоть пару слов…

– Пару слов, говоришь? – Беттина потягивается и снова зевает, не прикрыв рот. – Ну ладно. Скажу просто: я была типичным представителем поколения шестидесятых, и меня не миновало ни одно новомодное течение. Что касается коммунизма, то это моя реакция на нацизм. Мой плевок сама понимаешь кому в лицо. Впрочем, мне тогда всего-то лет тринадцать было, и поэтому коммунизм поглотил меня целиком и полностью. А потом так же резко отпустил. И сегодня нацизм, коммунизм и прочие жестокие режимы для меня – одно и то же: фашист ты или коммунист – всё одно. Приверженностью к идеологии ты никому не поможешь, как не сможешь помочь и себе. А протестовать против идеологий – еще больший бред, чем принадлежать к какой-нибудь из них, потому что в своем протесте против этого ты такой же. Так что я решила начать с себя. Мне нужно было исцелить себя, найти свой путь – странно, но я всю жизнь пытаюсь найти себя, это духовный поиск…

Мы с Сергеем просим Беттину выйти на улицу. Камни-валуны (на один из которых она садится, перед этим по новой обернув вокруг талии наш подарок – платок), большое высохшее дерево, рассеченное безжалостной молнией несколько лет назад, и мирно спящая собака Беттины Тиро, забывшая о своем страхе перед незнакомцами, – хороший кадр получается.

Стюарт и Борил готовят камеры, Ади вызывается помочь подержать светоотражатель, мы с SS общаемся с Беттиной – она проводит рукой по воздуху, словно по гигантскому монитору Ipad: «Вот это всё – моя дикая земля. Кстати, никто из вас или ваших друзей не хочет обзавестись землей в Санта-Фе?» Что-то не припомню, чтобы кто-то из моего окружения мечтал заиметь дачу на другом конце земли.

– Я спрашиваю об этом не просто так. – Беттина делает серьезное лицо. – Под большим секретом сообщаю, что мы с Ади собираемся покинуть это место и хотим продать всё, чем владеем. Дом уже выставлен на продажу, пару дней назад опять появились желающие посмотреть, но, я боюсь, дело так ничем и не закончится, как это уже было несколько раз: пришли, посмотрели, поговорили – и передумали покупать. А между тем цену я не слишком задираю.

А куда она собирается переезжать? Неужели в Германию?

Беттина задумывается:

– Нет, мы пока не знаем, куда переедем. Никаких идей. Но на ближайшие полгода, пока будет продаваться дом, собираемся перебраться в Таиланд. А что? Тепло, хорошо, всё там знаем, друзья на месте есть! К тому же Ади может зарабатывать чем угодно – он инженер по образованию, умеет строить дома, отлично разбирается в солнечных батареях, ловит змей и даже пилотирует маленькие самолеты.

– А что будешь делать ты? – спрашивает Сергей. Я перевожу.

– О, это очень просто, я могу делать массаж на пляже, я уже так подрабатывала в Таиланде, так что там я точно не пропаду. На еду и ночлег мы заработаем.

– А здесь, – спрашиваю, – в Санта-Фе чем занимаешься?

– У меня свой кабинет. Иглоукалывание, массаж, травяные настои. Предлагаю вам завтра с утра заехать со мной на работу – вот и посмотрите, как и чего. А пока давайте, мучайте меня, но не долго: скоро надо будет пообедать.

– Тогда давай продолжим историю твоего взросления. Ты, значит, была хиппи. Наркотиками увлекалась?

Беттина морщится и заявляет, глядя в камеру:

– Значит так, говорю сразу: наркотики я в первый раз попробовала в тринадцать лет, как только сбежала из дома, но этот первый раз стал последним, потому что выяснилось, что у меня какая-то непереносимость. Так плохо было, что я сказала: нет, мое тело к таким испытаниям не готово. Хотя вы, наверное, спрашиваете это, чтобы провести параллель с рейхсмаршалом? Он серьезно пристрастился к морфию. Кстати, морфий дает такой эффект, что тебе кажется, будто ты великий и грандиозный. А он был чрезмерно тщеславным и без морфия. А уж всё вкупе давало непередаваемый эффект. Так что да, у рейхсмаршала так просто завязать не получилось. Единственное, что может послужить оправданием, это то, что его подстрелили во время Пивного путча: кто говорит – в бедро, кто говорит – в яйца. Как бы то ни было, ему сказали, что он не может иметь детей. Из-за своей травмы, чтобы облегчить боль, он начал принимать наркотики, пристрастился, очень хотел родить детей, но не мог, правда, в итоге у них со второй женой Эмми Зоннеман родилась Эдда. Мне кажется, в детстве я ее пару раз видела, хотя точно сказать не могу, не помню…

– Эдда – долгожданный ребенок Геринга. Ему и его жене было за сорок…

– Да, это я знаю.

– Он так мечтал о детях, а ты… ты отказалась.

– И не жалею. А для него – да, это была больная тема.

Беттина права. Даже после того как вторая жена Германа Эмми забеременела, окружение Гитлера трунило над толстяком Герингом, предполагая, что ребенок был зачат не без помощи адъютантов и близких друзей семьи. Рейхсмаршал реагировал на эти сплетни болезненно. Во время Нюрнбергского процесса, в 1945 году, на скамье подсудимых Герман Геринг встретился с одним из таких злостных сплетников, ярым антисемитом Юлиусом Штрайхером, бывшим гауляйтером Франконии и издателем антисемитской газеты Der Stuermer («Штурмовик»). Ни Штрайхер, ни Геринг не были рады встрече. Вот что говорил ярый антисемит Третьего рейха тюремному психологу Гилберту:

«Ах, этот Геринг! Он и в брак-то вступить как подобает не смог. Да, мне известно, что именно по милости Геринга и никого другого я в 1940 году вылетел из гауляйтеров только из-за того, что во всеуслышание заявил, будто его ребенок зачат в реторте. А в чем моя вина – я только высказал то, что считаю правдой»¹⁵15
  Гилберт. Дневник. С. 12.


[Закрыть].

Следует признать, что с годами Эдда становилась всё больше похожа на рейхсмаршала, поэтому повода сомневаться в его отцовстве не было. Что это – чудо? Человек, объявленный бесплодным, смог стать родителем. С другой стороны, забеременеть после перевязки маточных труб – это тоже можно назвать чудом.

Беттина считает, что не столько физическая травма, сколько невозможность иметь потомков не дала Герингу слезть с наркотиков, на которых он сидел вплоть до 1945 года.

Когда во время войны начались перебои с поставкой опиума, Герман Геринг отдал приказ срочно разработать искусственный наркотик, который ему презентовали в 1944 году. И, как говорят, наци номер два лично выбрал для него название. «Долофин». То есть Адольф. В честь Гитлера. Потом препарат переименовали.

– Ладно, – говорю Беттине, – наркотики проехали. Но ты была хиппи, а это предполагает довольно вольные нравы.

– О да! – По лицу Беттины проходит легкая рябь блаженства человека, с головою окунувшегося в прохладу веселой юности. – Чего мы только не творили, когда были хиппи! Свободная любовь и всё такое прочее. Многие девчонки, мои приятельницы, которым было лет по двадцать, беременели. А я была совсем молодая, но, помню, уже тогда говорила: «Не надо, не вздумайте рожать, вы слишком безответственные!» Мне нравилось говорить этим девчонкам всякие злые вещи о том, что матери из них – полное дерьмо, поэтому незачем заставлять детей страдать. А мне в ответ говорили: «Да что ты так агрессивно реагируешь? Это же нормально – заводить детей, это самая нормальная вещь в мире, мы справимся, вырастим их! Отчего ты-то так бесишься?!» И тогда я поняла, что дело во мне, в том, что я не хочу заводить детей, в том, что намеренно отрицаю свое происхождение, что намеренно хочу оборвать свой род, чтобы не вешать на плечи ребенка вину за Германа Геринга: этот человек сломал жизнь всем – от собственной дочери Эдды до меня, так что моим детям он жизнь не сломает!

Очевидный перенос вины на человека, который умер за десять лет до ее рождения.

Конечно, если принять ее мифологическую парадигму мышления, то всё можно пронизать невидимой паутиной причин и следствий, не имеющих логической связи, – в плоскости этой парадигмы не действуют законы реальности и любое событие становится очередным звеном. И Геринг черным обелиском возвышается над жизнями всех тех, с кем он связан спиралями ДНК. Давайте посмотрим на проклятие рода глазами самой Беттины. Что мы увидим?

Итак, Эдда, долгожданная дочь рейхсмаршала, не вышла замуж, не имеет детей, доживает свой век в маленькой мюнхенской квартирке с портретом румяного отца в гостиной.

Элизабет, племянница рейхсмаршала, всю жизнь страдает из-за своего отца, брата Геринга, который отказался от нее, единственной дочери, и всю жизнь гонялся за призраком любимого брата, которого не смог спасти.

Два брата отца Беттины, Хайнца Геринга, погибли на войне из-за того, что дядя по блату устроил их в люфтваффе (по мнению Хайнца, покончили с собой, не приняв поражения), сама Беттина с братом с детства ненавидели свою бабку Ильзе Геринг, которая отравляла жизнь всей семье.

И это лишь малая часть тех, кто, как уверяет Беттина, пострадали из-за Геринга. Следуя мистической логике, если таковая вообще существует, я могу приплести сюда еще пару-тройку историй о том, как пострадали представители семьи Геринг от человека, покончившего с собой в нюрнбергской тюрьме в ночь с 15 на 16 октября 1946 года, но, пожалуй, развлеку вас только одной из них, которую рассказала мне сама Беттина, привычно путаясь в именах и датах. Несколько лет назад она виделась с одним из своих кузенов, детей еще одного сводного брата Германа Геринга от первого брака.

– Он был одним из его любимых племянников, молодой парень. Конечно, дядя рейхсмаршал его устроил в люфтваффе, и тот пошел на войну. По первой профессии этот мой какой-то-юродный кузен был доктором, и жена его тоже была доктором. У них родились четверо детей, все девочки, и когда пришло сообщение, что он погиб, жена поступила точно так же, как печально известная Магда Геббельс. Не знаю, скопировала ли она это с поступка Магды, могла ли знать о нем или нет, но произошло всё как раз в конце апреля 1945 года, когда Гитлер покончил с собой. В общем, жена кузена покончила с собой, предварительно убив четырех дочерей. Это был такой фанатичный подход – нет рейха, нет Гитлера, нет мужа, а значит, нужно умереть. А кузен вернулся с войны несколько недель спустя. В общем, я узнала эту историю только год назад и, когда кузен это рассказал, просто не знала, что ответить, как себя вести. А потом он добавил, что после войны снова женился, и у него родился сын… Но как его первая жена могла так поступить?