Текст книги "Дети Третьего рейха"

Мне, к примеру, смешно смотреть, как она запирает на ключ стеклянную дверь, потому что войти в дом при желании сможет даже ребенок – тут не надо быть крутым взломщиком из голливудского боевика. И почему я думаю об этом? Потому что мы отличаемся от них, американцев, коренных или нет, всего лишь одним, что бы там ни болтали политики и социологи. Мы отличаемся друг от друга лишь забором. Но это – колоссальное отличие.

Александр Солженицын жил в Кавендише, штат Вермонт. Приехав туда, он отгородил свое имение, большой кусок леса, забором с колючей проволокой, оснастив его камерами наблюдения, – это было единственное частное владение во всем Вермонте c такой охраной. Когда Солженицын поселился там, то попросил местных жителей не беспокоить его; впрочем, и соседи не стремились с ним общаться – они понять не могли, на кой черт такие меры предосторожности и почему человек не может наслаждаться открытыми пространствами леса, радоваться и дышать полной грудью. Надо ли говорить, что к Солженицыну потихоньку проникались презрением и, в конце концов, он остался в памяти соседей как «тот самый странный русский с забором»?

Шанти Баннварт очень любит свой глиняный дом; он двухэтажный, с верандой, которая выходит во внутренний двор, на ее собственный искусственно созданный пруд – с самодельными разноцветными фигурками драконов, фонтанчиками, камушками и, конечно же, золотыми и красными рыбками, шныряющими в воде и размыкающими толстые губы в ожидании корма. Но самое интересное, что сразу за прудом – обрыв и фантастический вид на высокие холмы. Шанти вдохновенно поясняет: «Каждый вечер я выхожу любоваться на звезды – небо просто невероятное. Я тут живу больше двенадцати лет, с тех самых пор, как второй раз вышла замуж, за Клода. И мне тут нравится, потому что очень тихо. И дико».

Искренне завидую Шанти, что она не просто может видеть эту невероятную красоту каждый божий день, но и наслаждаться ею. Я бы сошла с ума тут, в ее доме, в первую же ночь (какие там звезды!) возвела бы баррикады, вооружившись до зубов и вздрагивая от каждого завывания койота. А потом отстроила бы огромный забор, пожертвовав холмами, скалами, деревьями и всем, что составляет этот открыточный пейзаж, во имя спокойного сна. И, конечно, провела бы сигнализацию и расставила капканы…

– Ой, я надеюсь, что кошку я заперла внутри. – Шанти в ужасе мечется возле дома. – Я беспокоюсь за нашу кошку Китти. У нас и гремучие змеи, и пумы, и койоты, и все они могут съесть кошку. Тут дикие места.

– Да уж, – говорю, – более дикого и обособленного местечка не встречала.

Шанти, обрывает свое заунывное «Китти-китти-китти» и добавляет:

– Беттина Геринг, к примеру, живет в намного более диком месте, чем это. И нам до нее ехать еще около десяти миль. Скажу честно, я была у нее раза два, но дорогу вообще не запомнила.

– А я думала, вы соседи…

– Ближайшие, – говорит Шанти и облегченно вздыхает: внутри дома она замечает белую вальяжную Китти. – Здесь «соседство» понимается не так, как у вас. К примеру, все, кто живет вокруг нас в радиусе сорок миль, считаются соседями. Ну а между нами с Беттиной всего-то десять. Многие годы я не знала, что Беттина тут живет. Когда пару лет назад я услышала, что родственница Германа Геринга живет на вершине Месы (а я ведь живу у Месы), я, признаться, даже немного перепугалась. Старалась избегать ее. Мы ведь обе немки по происхождению. И я не хотела знакомиться с ней и погружаться в то, от чего бежала, – погружаться в прошлое, в то, что натворили наши деды и отцы. И вдруг она, немка, да еще и Геринг, здесь, у меня под носом! В пустыне.

Эта пустыня дикая, не облагороженная. Я люблю эту землю. Посмотри – как дико и тихо. И даже, с Божьего благословения, иногда идет дождь. Мне очень нравится этот вид. Вот почему я тут дом построила – из-за этого вида. Построила из грязи. Или «долби», как тут это называют. Тут в Нью-Мексико почва глинистая. Да, в общем, и есть глина. Ты можешь хоть чайник слепить из нее. Ты можешь обжигать эту почву и использовать. Как делают годами коренные жители, индейцы. Беттина тоже построила дом своими руками. К ней, в тот самый дом, мы сейчас и собираемся.

Уже в машине Шанти никак не может остановиться:

– Беттина очень прямая, очень искренняя – кому-то может показаться, что она чересчур открыта, но это прекрасно, это ее натура. Она никогда не играет, не фальшивит, не хочет казаться лучше, чем есть на самом деле. Всем своим видом она говорит вам – или принимай меня такой, какая я есть, или проваливай к чертям!

Метафора Шанти «люпин среди кактусов» – это попадание в яблочко. Люпин – он же почти что сорняк, цветок, на который всем наплевать, растение, название которого с латыни переводится как «волк», потому что он выживает даже в самых сложных условиях, даже на глинистой почве. Даже тут, в полупустыне. Определенно Беттина – тот самый люпин, волчий цветок. Только корневая система у нее не такая глубокая. И никогда не будет потомства – из этого люпина ничего не произрастет.

Я вижу двухэтажный дом с плоской синей крышей. Он кажется чуть выше глиняной постройки Шанти, но в ширину сильно уступает. Дом – практически одна сплошная рыжая глина, всего несколько узких прямоугольных окошек, есть полукруглый балкон с перилами, на котором как раз стоит Беттина и машет нам всем, вновь прибывшим:

– Ну куда вы запропастились? Я уже начала беспокоиться! Стояла и ждала вас у съезда, а потом плюнула!

– Прости, мы опоздали! – Шанти паркует машину и кричит в открытое водительское окно.

– Я иду к вам вниз, – сообщает Беттина и исчезает внутри дома.

Успеваю заметить, что кроме дома и пары мелких пристроек-куличиков, которые тут называют «гостевым домиком», «сараем» и «парковкой», на участке нет ничего. Никаких выложенных камушками дорожек, цветущих клумб, фонтанчиков, инкрустированных столбиков – ничего, что говорило бы о том, что хозяйка пыталась хоть как-то облагородить территорию.

Не могу утверждать, что в этой дикости, которой окружила себя Беттина Геринг, нет своего очарования – оно есть. Но территория выглядит стерилизованной, ибо она есть отражение женщины, к которой мы приехали в гости. Внучатой племянницы рейхсмаршала Германа Геринга.

После приветственных объятий с Беттиной и Ади хозяйка тут же спрашивает меня:

– Ну как, нравится?

– Нравится, – говорю. – Хотя к вашим домам из глины, стоящим посреди пустого участка земли, привыкнуть всё же никак не могу. Сколько тут у вас участок?

– Сорок акров, – сообщает Беттина и, видя, что я равнодушно киваю, окончательно запутавшись в их милях, акрах и галлонах, поясняет, указывая рукой вдаль: – Проще говоря, во-о-о-он до тех гор.

Я, кажется, крякаю от удивления, потому что до тех гор, кажется мне, пешком добраться тяжело, а дороги нет: более того, решив пройтись по этим владениям, ты рискуешь быть ужаленным гремучими змеями, пумами и бог весть какой еще дрянью, что обитает в диких краях Нью-Мексико.

– Ой, Шанти! – Беттина поправляет повязанный вокруг джинсов платок, тот самый, который мы вчера ей подарили. – Я хотела тебе сказать: опять гремучка в сарае. Пару часов назад. Интересно, что их там так привлекает?

– А я нашел змею вчера, – по-хозяйски окидывая взглядом землю, добавляет Ади, в плотной ковбойской рубашке в сине-зелено-бело-черную клетку и в серой вязаной жилетке, накинутой поверх него, – я пошел за ящиком с инструментами, что у нас в гараже, поднял его, чтобы унести с собой, а оттуда на меня смотрит змея. Я сразу понял, что она не ядовитая. И говорю ей: привет, дружище. Она была красивая, вот такой длины.

И Ади раскидывает руки в стороны.

– Не гремучка? – уточняю я.

Ади спокоен:

– Ну что ты! Не ядовитая вообще, хотя таких тут меньшинство. В общем, змейка посмотрела на меня, я деликатно поставил на место ящик с инструментами и дал ей время уползти. Мне вообще нравятся змеи, я бы даже сказал, что очень их люблю. Кстати, вполне официально подрабатываю змееловом – это одна из моих десяти профессий. Облачаюсь в защитную одежду, беру сачок и спасаю тех, к кому приползла в гости гремучая змея.

– Поймал, и что потом?

– Положил в коробку и отпустил, разумеется, где-нибудь подальше. Помню, как проходил тренинг, учился ловить ядовитых змей. На землю вокруг тебя высыпают полную коробку гремучек, и ты должен сначала защитить себя, свои ступни, колени, а потом – сложить их обратно в контейнер. Странное чувство, когда вокруг тебя кишат смертельно опасные змеи, но всегда нужно помнить и осознавать, что они сами тебя боятся…

Беттина подает голос:

– А мне спасать змей не нравится, хотя я их очень люблю и ни капли не боюсь. Однажды, когда мы строили какой-то из гостевых домиков, к нам приползла огромная жирная змея – гремучка. Я верю в то, что эти змеи появляются не просто так, – она ползала недалеко от нас всё время, пока мы строили, и сильно раздражала не нас с Ади, а нашего кота (в итоге его разодрали дикие звери). И кот так яростно шипел, что мы решили отловить ее: поймали, засунули в корзину для мусора и выбросили где-то подальше, потому что постоянное присутствие змеи трепало нервы коту, а кот своим шипением раздражал нас.

– Ну что, пошли в дом? – улыбается Шанти, но я вижу, что тема отлова змей ей близка и не слишком приятна.

– Конечно, – улыбается Беттина.

Всем сразу нам никак не разместиться в прихожей, так что заходим по очереди. Прямо оттуда берет начало лестница, ведущая наверх, на второй этаж: там находится студия (кухня, столовая и комната в едином пространстве); вторая лестница ведет из прихожей вниз: там спальня, кладовка, терраса и небольшая веранда. Но пока мы все поднимаемся наверх.

Чокнувшись чаем за официально наступившее здесь 9 мая (снова!), мы потихоньку приступает к съемкам. Мне даже не надо думать, с чего начать разговор: склоняясь над сидящим Ади, беру со стола бумажки Беттины, среди которых – мятая передовица газеты Santa Fe New Mexican всё с той же фотографией двух подруг-немок.

– Это знаковая статья, – улыбается Ади, – начало начал.

– Это всё ты, – кивает мне Шанти, – с тебя всё началось.

– Это меня и пугает, – признаюсь. – И вы… не жалеете?

– Ничуть. – Беттина присаживается на край стола рядом с Шанти.

– Ничуть, – пожимает плечами Ади, – помню, как всё началось. Шанти позвонила нам в семь утра и разбудила своим воплем: «Мы сегодня в газете!»

– Да, так и было, – кивает Беттина, – мы, признаться, опешили от ее такого напора. Звонит и кричит: «Статья вышла на первой полосе! И там наша с тобой фотография!»

– Поскольку Шанти удалось меня разбудить, – подхватывает Ади, делая глоток из чашки жены, – я тут же полез в Интернет и прочитал статью там, а позже мы съездили и купили газету. Статья, кстати, получилась отличная, но в Интернете она выложена в сокращенном варианте – на бумаге это выглядит иначе. Две колонки – история Беттины, а две другие – история Шанти. Нужно сказать, что Санта-Фе очень живо откликнулся на эту статью. Кто-то был зол, кому-то очень понравилось, кто-то очень поддерживал Беттину. Шанти отбирала все эти отзывы и мониторила.

– Да уж. – Шанти поправляет накидку, случайно задевая пальцем микрофон, и виновато смотрит на Сергея. Тот дружелюбно кивает и показывает, что всё, мол, хорошо, это ерунда. – Вчера я не стала вам говорить… Нужно было обдумать… Люди привыкли цепляться к словам и фразам, не видя общего смысла. Начну с того, что недавно я издала книгу «Танцующая на одной ноге». Эта книга автобиографична, она о том, как я росла в нацистской Германии, – просто быт, просто жизнь, за рамками которой происходили страшные преступления, о которых мы, дети, и ведать не ведали. Даже подумать не могли, что наши милые отцы способны были убивать чужих младенцев и скармливать их собакам…

Беттина нежно скользит подушечками длинных пальцев по плечу Шанти, подбадривая ее. А та продолжает:

– Не углубляясь в подробности – свою книгу я вам подарю, – должна сказать вот что. Рассуждая на тему Третьего рейха, я, дочь нацистского инженера Ханса Ройсслера, получившего из рук Гитлера грамоту и Железный крест второй степени за заслуги перед отечеством (за какие именно – не знаю по сей день и боюсь даже предположить), среди прочих тысяч фраз написала такую: «Я одновременно и пострадавшая, и виновная». И вот на презентации книги ко мне подошла пожилая женщина и сказала: «Да как ты смеешь примазываться к жертвам!» Она, наверное, считает, что жертвы – это исключительно те, кого наши отцы ненавидели и оккупировали. Но нет, жертвы есть и среди тех, кого они, наши отцы, любили…

Беттина согласно кивает:

– Рейхсмаршал любил моего отца, своего старшего племянника Хайнца. У отца было плохое зрение, но, чтобы облагодетельствовать племянничка, Герман, разумеется, определил его в люфтваффе, которыми командовал сам. Но вместо блицкрига – многолетняя война. А потом еще пять лет советского плена. Вот чем обернулась для моего отца дядина любовь. Можно ли его, отца, в данном случае назвать жертвой?

– Наверное можно, – кивает Шанти, – но я продолжу свою мысль. Люди цепляются за слова, а не за смыслы. И в статье, которая вышла в газете, мы с Беттиной имели неосторожность кое-что ляпнуть.

– Ну я вот лично так и считаю. А не нравится – пусть не читают, – фыркает Беттина.

– Это она из-за индейцев, – шепчет Шанти, кивая на соседку.

– Да, из-за индейцев. Сравнение, мол, читателям не понравилось. Что Гитлер пришел к власти демократическим путем, что его именно избрали – точно так, как американцы избирают своих лидеров. Американцам претит сравнение с нацистами! Конечно, я не права, что так выразилась в ожидании гражданства США, поэтому постараюсь выражаться корректнее, иначе могу пролететь…

– И я то же самое сказала в интервью для статьи, – вторит Беттине подруга.

– Но ты уже гражданка США – это раз. А во-вторых, я же добавила кое-что про индейцев. Я сказала, что нацисты по отношению к Европе и России вели себя так же, как американцы вели себя по отношению к индейцам, уничтожая, порабощая, захватывая земли. И еще про Израиль…

Ади улыбается:

– Ну это ты хватила лишнего. Давай о приятном. Найди открытку.

– Она пришла по почте. – Беттина отрывается от стола и тянется к стоящей на окне белой глянцевой открытке с улыбающимся подсолнечником на обложке. – Она подписана от руки, и со стороны кажется, что текст напечатан на принтере, но на самом деле это написано рукой – большая работа. И вот что пишет отправитель: «Дорогая Беттина. Я просто хочу, чтобы ты знала, что для меня ты – героиня. Когда мы с тобой подружились в “Фейсбуке”, я посмотрела твою фотографию и узнала о твоем происхождении. Как же тяжело вам и вашей семье было жить с этим столько лет! Мне было интересно прочесть твою историю в газете “Нью-Мексикан”, написанную Томом Шарпом. Я думаю, что ты прекрасна, что ты очень храбрая и любящая. Я счастлива, что знакома с тобой! С любовью, Барбара».

– Уау! Здорово! – выдыхает Шанти, и ее глаза тут же наполняются слезами.

– Да уж! Эта Барбара, она твоя ровесница, Шанти, и работает медсестрой. Она ходит ко мне лечиться, так что мне вдвойне приятно, ведь она – моя клиентка, ко всему прочему. – Беттина вдруг задумывается, а потом говорит: – Но были и другие, не столь приятные отзывы. Понять не могу, почему эта статья зацепила стольких людей. А для себя я знаю одно: лучше быть потомками жертв, чем палачей. И не важно, виновен ты сам или нет, все ждут от тебя раскаяния за семью. И я даю им его. Виновным быть тяжелее. Но если признавать вину публично, то всё-таки немного легче…

Шанти вертит в руках открытку, которой так гордится Беттина:

– После публикации статьи в газете несколько человек уже пригласили меня выпить кофе со словами: «Знаете, а я тоже вырос в Третьем рейхе, и я хотел бы поговорить об этом с вами», – представляете?

– И меня приглашали на кофе, – перебивает ее Беттина, – раза три! Люди с улицы. Вчера утром я пошла в магазин. Там несколько женщин подошли ко мне – всем за семьдесят – и сказали, что читали материал и им понравилось. А потом подошел мужчина и сказал: «Мои родители были немцами, и они эмигрировали в США после войны. Никто в семье никогда не говорил по-немецки, это тщательно скрывалось». И я подумала, что мы с тобой, Шанти, всё-таки правильно поступили, что дали интервью для газеты.

– И тем не менее, – продолжает Шанти, – такое ощущение, что американцы не любят эту тему. Я живу в США уже двадцать семь лет. И не припомню, чтобы кто-нибудь, хоть один единственный человек задал мне вопрос: каково это было – взрослеть в нацистской Германии? Что вы все ощутили после Нюрнбергского процесса? Как вы узнали, что ваши отцы – палачи и садисты, как справились с этим?

Беттина встает из-за стола, потягивается, покрепче затягивает платок вокруг бедер и идет к раковине, возле которой стоит шуршащий золотой пакетик с китайским чаем:

– У меня есть приятель – кстати, ты, Шанти, его знаешь, я про Питера, местного сумасшедшего. Так вот, Питер постоянно подозревал свою мать-немку в том, что она была нацисткой. И так его это волновало, что только об этом и говорил: «Дай мне, Боже, сил вынести правду о матери». В общем, какая-то журналистка, писавшая статью про нацизм, знала мать Питера и откопала ее старые письма, и сын убедился, что его подозрения беспочвенны и мать не была нацисткой. Он, с одной стороны, был очень рад. А с другой, как мне кажется, разочарован. Ведь нацизм из разряда тех вещей, что притягательны даже спустя десятилетия.

– Как же ты права. – Шанти, чуть расслабившись, облокачивается на спинку стула и смотрит, в окно, за которым островки зеленых кустарников украшают унылую изнывающую от засухи почву. – Лично я со своим литературным агентом постоянно гадаю: чем на самом деле занимался мой отец?

– О да-а-а-а… – тянет Беттина. – Это действительно о-о-очень большой вопрос, который у меня возник после прочтения твоей книги. Так просто кресты не раздают. Тем более Гитлер…

Шанти улыбается:

– Так что я, в некотором смысле, как твой Питер, – страшусь любой конкретики об отце и в то же время желаю знать правду.

А теперь нажмем на кнопку «пауза», оставив наших словоохотливых подруг и притихшего Ади на втором этаже дома, застывшего во времени и пространстве выжженной полупустыни, а я, пользуясь минуткой, приведу тут несколько отзывов на статью, которая вышла в газете штата Нью-Мексико. В Интернете, где была опубликована сокращенная версия материала, люди оставляли свои отзывы, которые спустя две недели были затерты и которых теперь не найти. Я их, к счастью, успела сохранить. Так что у вас есть шанс узнать, как на самом деле были приняты откровения двух подруг жителями американского города Санта-Фе.

Bianca Sivan

«Ну что за тупая статья! Типичная чушь, характерная для местных газет Санта-Фе! Как сказал Марк Мендес, “все слишком нетерпеливы в своем желании укоренить ненависть”».

Shane Hardy

«Ну не могу я понять этих дам! Сначала эта парочка отпрыгнула от планов нацистской Германии, переложив их на почву американской истории, и принялась исповедовать еврейскую сионистскую политику. Они не видят картины в целом, а сопоставляют лишь фрагменты историй двух разных стран. Я американский еврей и не считаю их ответственными за прошлое. Я не верю в грех поколений. А вы, дамочки, продолжайте в том же духе! Но только не поливайте грязью историю США: всё, что произошло с первыми поселенцами, афроамериканцами и палестинцами, следует рассматривать в историческом контексте, а не выдергивая из него. В противном случае вы понимаете историю чересчур прямолинейно».

William Mee

«Если отвлечься от рассуждений на тему зла нацизма, политики Израиля и отношения США к коренным американцам, то газета “Нью-Мексикан” откопала очень любопытную историю. Так интересно знать, что Санта-Фе – город, наполненный самыми разными и необычными людьми».

Sarah Silverman

«Лично я в ужасе от того, что людям пришло в голову приравнять геноцид народа к войне. Это большая разница. Ну почему нельзя просто рассказать конкретно о временах Второй мировой войны, не приплетая сюда коренных американцев и политику Израиля?»

Alfonso Estrada

«Привожу ссылку на последний абзац: “Нацистская Германия – не есть уникальное зло”. Этой фразой они уравнивают это зло с американской историей. Не куплюсь я на такое. Знаю я таких либералов, которые твердят, что Израиль совершает агрессивные поступки (в сторону Палестины). Да, наверное, либералы действительно так считают. А я – нет».

Ed Campbell

«Ваше понимание действительности говорит о вас многое: о вашем понимании истории, этики и личной ответственности».

Jimmy Green

«Они, должно быть, чувствуют себя как дома в ненавистном им капиталистическом строе?»

Gene Herbert

«Наверное, уже слишком поздно заниматься образованием Баннварт и Геринг. Слишком им тут плохо, среди нашего мерзкого общества в Санта-Фе».

Беттина, отложив шуршащий золотистый пакетик с чаем, возвращается за стол, по дороге извлекая из ящика очередную бумажку:

– Вот еще один любопытный отзыв, который я распечатала из Интернета: «История про Беттину Геринг, которую рассказал Том Шарп на страницах газеты, показалась мне очень интересной. Я только не согласен с заявлением, что двоюродный дядя Беттины, Герман Геринг, был главным, кто ответственен за миллионы погибших. Журналист Шарп и Геринг не правы в оценке фигуры рейхсмаршала. Главным чудовищем рейха был Гиммлер, именно он занимался массовым уничтожением людей. И, кстати, случайно ли, что эта статья была опубликована перед Днем Победы?»

– Вот мне тоже интересно! – восклицает Шанти. – Почему? Так совпало? Мы же не подгадывали…

– Ничего не бывает случайным, – загадочно произносит Беттина. – Что же до Гиммлера… Да, я вчера как раз за столом ляпнула то же самое, что, мол, он куда большее чудовище, чем мой двоюродный дед. Но всё-таки, если быть честной, то Геринг был вовлечен в страшную политику рейха не меньше, а больше остальных. Следовательно, обвинять только Гиммлера – неправильно. Да, Герман Геринг… он ответственен за миллионы смертей больше, чем кто бы то ни было.

– Тем более, – добавляю я, – что он ответственен за создание первых концлагерей в 1933-м и 1934 году для коммунистов и других врагов национал-социализма.

– Да, он виновен больше всех, – соглашается Беттина.

– Ну не считая Гитлера, конечно, – шепотом добавляет Шанти.

– Да, – подает голос Ади, – но валить всё только на Гитлера тоже глупо. Остальные миллионы немцев не в счет? Но, с другой стороны, я против, когда Беттине указывают на то, что она в этом виновата. Приезжал к нам тот израильский режиссер. И я говорю ему: «Помилуйте, Беттина – внучатая племянница Геринга! Во-первых, не такое уж близкое родство, во-вторых, зачем на неё вешать вину?» Но он упертый, этот израильтянин, давил и давил. Беттина уже и перед ним и его предками почувствовала себя виноватой… Типа «ты виновата и даже сниматься не хочешь?! Как так можно?!».

– Хуже всего было с Руфью, – соглашается Беттина, – с той женщиной, чьи родители были в концлагере. Она со мной была отчаянно груба, после встречи с этой женщиной я в полной мере ощутила, что такое вина, хотя головой понимаю, что я не виновата, что ни при чем. Но я горжусь собой, что прошла через это, выдержала напор.

– А зачем тебе оно надо? Выдерживать? – Я этого правда не могу взять в толк.

– Я не могла отказать, потому что это был израильский режиссер.

– Не понимаю, – говорю я.

– И не поймешь, – грустно улыбается Беттина. – После того как умер мой отец, я получила непростое наследство: со мной стали связываться журналисты (я тогда жила в Германии) и просили прокомментировать то, как я отношусь к рейхсмаршалу Герману Герингу. Я открещивалась всячески, посылала их, в общем, не хотела говорить об этом. А потом нашла коробку отца со старыми семейными фотографиями, и на них был Герман, еще молодой, не жирный, каким все его знали в период расцвета нацизма. Молодой летчик, герой Первой мировой войны. Больше всего меня потрясло, что я на него похожа, очень сильно, невероятно… И я подумала: ну нет, я не хочу быть похожей на этого парня! Не хочу! Я другая! И порвала эти фотографии. Не хотела, чтобы они были у меня дома.

Рассматриваю Беттину и никак не могу уловить «невероятного» внешнего сходства.

– Могла бы продать, – смеется Ади.

– Нет. Денег за эту дрянь мне тоже не надо.

– Знаешь, – мягко улыбается Шанти, – когда я росла в послевоенной Германии, меня никто особо не дразнил. Вся страна – потомки нацистов. Хотя СМИ с большим удовольствием начали раскручивать тему про преступления нации и так далее.

– Меня тоже, в общем-то, не дразнили. – Беттина задумывается. – Почти…

Шанти собирается уезжать: решено, что сегодня мы снимаем разговор с Беттиной и Ади, а завтра подруги снова встретятся и позволят нам поснимать их общение.

– С чего начнем? – интересуется у меня Беттина, как только белая «тойота» Шанти скрывается в гуще деревьев.

– Сначала я бы попыталась разобраться с твоей родословной…

– Ну-у-у-у! Ты не представляешь, во что ввязываешься, – вздыхает Беттина и входит в дом. Мы все следуем за ней вниз по лесенке и оказываемся в спальне.

Стюарт краснеет: «Ой, простите, ничего, что мы тут?» Беттина, кажется, даже не понимает причины его смущения: «Разумеется!»

Спальня просторная и очень светлая (как же тут, наверное, бывает жарко!), обставлена крайне скромно: впрочем, пора бы уже свыкнуться с мыслью, что Ади и Беттина – люди очень простые и непривередливые ни в быту, ни в еде.

По левую руку от входа – крашеный фиолетовый шкаф (судя по разводам, хозяева явно старались над ним сами) и куча розовых ящиков из пластмассы с металлическими ручками, вделанных в стену без помощи мастеров и дизайнеров.

Пол в спальне необычный. Треть его выложена крупной плиткой. Оставшиеся две трети – деревянными лакированными досками: сразу понимаю, что это никак не связано с новыми дизайнерскими веяниями, просто Беттине и Ади не хватило плитки. То же самое с обстановкой. Вижу несколько деревянных тумбочек, причем по форме и цвету не совпадают даже те из них, что стоят по разные стороны кровати. «Я его слепила из того, что было» – эту строчку можно смело отнести ко всему глиняному куличу, который Беттина называет домом.

Напротив кровати – деревянный комод, рядом с которым – дверь в просторную кладовку. Вот оттуда-то и выходит Беттина, прихватив с собой большую коробку с фотографиями: «Вы же знаете, что рядом с нами в получасе езды находится Лос-Аламос. Там в 1942 году для работ по “Манхэттенскому проекту” была создана Лос-Аламосская Национальная лаборатория, где Оппенгеймер готовил атомную бомбу в противовес активно развернувшейся ядерной программе Гитлера… И вот в прошлом году в лаборатории случился ядерный пожар. Я сложила фотографии в большую герметичную коробку, чтобы они не испортились… Ну да, странная и бесполезная мера предосторожности, я понимаю…»

Беттина ставит коробку на кровать, сама садится у подножия на корточки и начинает перебирать старые фотографии:

– Моим дедом был Карл Эрнст Геринг, старший сын Генриха Геринга от первого брака. Герман Геринг родился во втором браке, и Карл с Германом приходились друг другу сводными братьями по отцу.

Беттина тонкими пальцами вынимает снимок старшего брата Германа Геринга, сделанный в Африке. Предположительная дата съемки – 1913 год, и, следовательно, человек на снимке, худощавый, cо сжатыми в нитку губами, словно бы пришитыми друг к другу, и напряженным тонким подбородком – практически мой ровесник, двадцати пяти лет от роду. На нем широкополая шляпа в стиле сафари и военная форма, застегнутая на все пуговицы, без всяких нашивок и знаков отличия.

Самое забавное, что с фотографии на вас смотрят в общей сложности три глаза: два глаза – Карла. Третий – поверженного буйвола, лежащего на боку, – на этом огромном звере Геринг восседает с видом победителя. Глаз буйвола смотрит тоже прямо на вас: он еще не успел подернуться пленкой мертвого безразличия, и кажется, что побежденный и победитель – оба позируют фотографу.

– Мой дед умер в 1932 году где-то в Африке, до того, как нацизм расцвел бурным цветом. Насколько я знаю, с Германом у них были нормальные отношения. После Первой мировой мой дед страдал от тяжелого ранения, ему делали операции, но ничего не помогло. Я этого человека, разумеется, не знала… А вот моя бабка. – Беттина показывает фотографию пожилой женщины лет шестидесяти пяти с пушистыми белыми волосами и тонкими губами. – Ильзе Геринг. Но Геринг она не только по мужу, но и по рождению, – понимаете, что это значит? Нет? А то, что Карл Эрнст Геринг, мой дед, женился на своей сводной племяннице Ильзе, которая тоже происходила из рода Герингов и носила ту же самую фамилию. В общем, в семье был инцест. В результате этого инцеста на свет появились трое сыновей – мой отец и два его младших брата.

Беттина убирает фотографию бабушки в коробку и выуживает другую. На ней женщина лет тридцати пяти в окружении трех мальчишек-подростков, чей румянец на щеках проявляется сквозь дымку застывшего прошлого. Оба старших сына в белых брючках и майках с длинным рукавом, сама мать в платье цвета слоновой кости. Младший, в шортиках, с костлявыми коленками и белыми-белыми волосами, сидит на руках у Ильзе, чье выражение лица устрашает меня сквозь десятилетия: русые волосы, высокий лоб, глубоко посаженные глаза с отеками вокруг, острые скулы, губы ниточкой и длинный нос. И пристальный взгляд в объектив, который, несмотря на полуулыбку, не кажется мягким. На этой фотографии Ильзе Геринг обнимает двух сыновей – младшего и среднего, в то время как старший, Хайнц Геринг, сидит рядом и улыбается из-за спины матери. Хайнц, отец Беттины, в одном ботинке: другая ножка – сухая. Маленькая короткая ступня с будто обрубленными пальцами обернута в белую сеточку. Впрочем, лопоухого старшего сына эта проблема не тяготит, и на фотоснимке он даже не пытается укрыть ногу от любопытного фотообъектива, как это часто делают, смущаясь, подростки.

По иронии судьбы, именно тех двух сыновей, что обнимает мать, отнимет у нее Вторая мировая война.

– Младшие братья отца не вернулись со Второй мировой, хотя отец рассказывал, что, вероятно, они просто покончили с собой, якобы не смогли перенести позора из-за того, что война проиграна и им придется жить жалкой ничтожной жизнью после шикарного существования под крылышком их дяди Германа, рейхсмаршала Третьего рейха. В любом случае правды мы не узнаем. Так что всем членам семьи Геринг по той или иной линии я непременно прихожусь родственницей. Уж не знаю, можно ли это считать плюсом…