Текст книги "Стрекоза"

XIII

Людвику мало кто звал полным именем. Для одних она была Люда, для других – Вика, но ни одно и ни другое не выражало так полно ее сути, как то, что, по счастливому случаю или особой родительской интуиции, дали ей при рождении Витольд и Берта. Берта не очень любила историю, но слышала, что не только многих королей звали Людовик, но и королев – женской формой этого имени, Людовика. И как-то раз, увидев в одном из энциклопедических словарей портрет Людовики Баварской, она просто заболела этим именем, так как решила, что между ней, Бертой Кисловской, и венценосной особой есть несомненное портретное сходство: та же аристократическая бледность, тот же инфернальный изгиб бровей, те же выпуклые карие глаза и тот же подтянутый в нитку очаровательный рот с едва выпирающей вперед нижней губой.

Она заложила эту страницу в книге закладкой и время от времени перед сном приглядывалась к Людовике Баварской, изумляясь родству их душ, ибо ей казалось, что королева тоже была не до конца понята своим мужем, временем и недалеким обществом, в котором ей суждено было родиться, и откровенно от этого страдала. С тех пор вопроса, как назвать дочь, у Берты быть просто не могло – конечно, она будет Людовикой или Людвикой – такая форма казалась ей более изящной, потому как при добавлении «о» имя начинало хромать на все четыре согласные.

Витольду тоже пришлось по душе имя Людвика. Он где-то вычитал, что, оказывается, Венгерская королевская военная академия ХIX века тоже называлась Людовика, в ней готовили младший офицерский состав для поступления в ряды австрийской и венгерской императорской армии. Это взволновало Витольда Генриховича, и он подумал, что сие возвышенное буквосочетание не может не повлиять благотворно на носительницу такого прекрасного имени. Ну а после того, как узнал, что еще есть и астероид Людовика, Штейнгауз убедился в полном предначертанности выбора имени для дочери, и так она и стала Людовикой или проще – Людвикой.

Самой же Людвике нравилось, что ее имя было исключительно редким. Оно начиналось мягко и податливо, но мягкотелое «в», к счастью, быстро перекатывалось в твердое «к» и тем ясно выражало ее суть: под мягкой оболочкой белокурого одуванчика на тонкой шейке прятались твердость и упрямство укротительницы тигров. Еще ей нравилось, что имя происходит от слова «люди», а если представить, что Вика – уменьшительное от Виктория («победа»), это сулило победу над людьми и тоже приятно щекотало ее самолюбие.

В школе Людвика была тихой и неприметной, и там ее никто не отличал, более того – считали занудой и зубрилкой. Зато первую победу вне школы она одержала очень рано – тогда еще, на вечере у доктора Фантомова, когда она резко одернула Пашу, племянника доктора, поправив его ошибочный комментарий насчет нагана. С тех пор Паша Колесник (его мать была сестрой доктора, а Колесник была фамилия его отца) стал ее преданным другом, а его брат-близнец Саша – наоборот, тайным завистником, потому что эта белобрысая девчонка затмила его значимость в глазах «старшего» брата. На все ее приветствия, замечания, идеи Паша тут же реагировал с восхищением и энтузиазмом, а Саша презрительно хмыкал и пытался найти в них какой-нибудь изъян. Но в целом это обстоятельство лишь поддерживало интригу в их троице, и им вместе никогда не было скучно.

Чуть повзрослев, они любили проводить время втроем: ходить в кино, в кафе «Ну-ка, отними!» на молочный коктейль по 12 копеек за стакан, в тир на Куликовской, где, собрав всю свою презрительность к белобрысой, Саша часто выходил на первое место не от умения, а от злости, отодвигая Пашу на второе место. Но скоро и Людвика научилась потихоньку стрелять, к ужасу Саши, совсем неплохо. Иногда она умудрялась выйти не только второй после него, но и первой! Что до Паши, он стрелял неважно: то торопился, то, наоборот, слишком старался и передерживал прицел, долго щурился, пыхтел, смешно морщил нос, складывал губы трубочкой и отчаянно тер себя за ухо, когда промахивался. Тирщик Михеич снисходительно покряхтывал, наблюдая за их соревнованиями, но старался не мешать.

– Тут нужна сноровка, – повторял он и садился на свой деревянный табурет, скручивая самосад.

А Людвике не столько нравилось стрелять, сколько попадать в разноцветные колесики с белочками с изящными черными кисточками на ушах, чтобы колесики начинали бешено крутиться и белочки бегали в них по кругу. Или в мишек в кепках с молоточками, чтобы смотреть, как они поочередно начинают колотить по крошечной наковальне – цок-цок, цок-цок, как живые. А если совсем повезет, можно было сбить большое оранжевое солнце – самую крупную мишень в центре тира. При удачном выстреле оно заваливалось набок, задевая домик с окошком, из которого на зигзагообразной пружинке выскакивала напуганная кукушка. Она истошно куковала, и, когда заканчивала свой номер, створки окошка закрывались, а проволочка от одного из них приводила в движение другую игрушку, висевшую рядом. На круглой подставочке, напоминающей сцену, закидывала ножку вверх маленькая балерина в розовых туфельках и в розовой пачке, откуда-то звучало что-то вроде увертюры из «Лебединого озера», но звук не всегда шел плавно, в игрушке что-то щелкало, трескало, мелодия растягивалась, как на старой пластинке, и балеринка резко останавливалась, так и не закончив свои повторяющиеся, незамысловатые па…

…Пашина преданность, кроме того, что приятно щекотала девчоночье самолюбие Людвики, оборачивалась также большой пользой – это он таскал ее с собой на каток и научил кататься на коньках, почти никогда не смеялся, в отличие от Саши, когда ни с того ни с сего ее несло на бортик катка и она, смешно растопыривая ноги и хватаясь руками за воздух, все равно со всего размаху врезалась в него, падала и хныкала от досады и боли. Это он научил ее плавать, и они втроем плавали наперегонки в крытом бассейне, и именно Паша часто поддавался ей, замешкиваясь невзначай посередине пятидесятиметровки, чтобы ей не было так обидно бултыхаться где-то у них в хвосте. В результате через пару лет Людвика посвежела, окрепла, ее уже не мучили частые ангины, как раньше, и хотя времени на спорт и стрельбу в тире с близнецами по-прежнему было очень мало, Паше удавалось вытащить ее по крайней мере раз в неделю на эти оздоровительно-развлекательные мероприятия. Конечно, причиной такой заботы было не что иное, как обыкновенная мальчишеская влюбленность – та, что поразила его, как молния, в тот самый миг, когда белобрысая учительская дочка, на которую он никогда не обращал внимания, спокойным голоском произнесла над его ухом: «Это не наган, а лебель». С тех пор, если он не слышал этого чуть металлического голоска хотя бы раз в неделю, то маялся, скучал, не находил себе места. И, только услышав Людвикино слегка надменное «Хорошо, сейчас выйду», на его вопрос с порога ее квартиры «Выйдешь?», он странным образом успокаивался.

Штейнгаузу Паша очень нравился, в нем чувствовалось что-то крепкое, задиристое, бесшабашное и в то же время основательное и надежное. «Из таких получаются неплохие офицеры», – думал он, и, когда пришло время выбора, куда идти учиться, Витольд Генрихович похлопотал за близнецов, сдавших вступительные экзамены в его училище еле-еле на тройки, и их приняли. Саша учился еще куда ни шло, но Паша отчаянно страдал от точных наук, или, вернее, они – от него, и Витольд решил с ним позаниматься математикой на дому. Так тайный поклонник Людвики усилиями отца смог видеть ее даже чаще еженедельных совместных вылазок в город.

Позанимавшись с Пашей, Витольд Генрихович непременно оставлял его на чай. Глафира Поликарповна Плют, его новая домработница (Клаша неожиданно вышла замуж и уехала в город Копейск вслед за мужем), накрывала на стол, если чаепитие приходилось на часы ее смены в доме Штейнгауза, и Людвика с Пашей, выпив чаю и отведав бутербродов с маслом и московской колбасой, пирожков Глафиры, на что она была большая мастерица, шли на улицу, гуляли, болтали, заходили в кафе «Ну-ка, отними!», пили молочный коктейль, но уже без Саши. Таким образом, их отношения из детской шалопайской дружбы потихоньку переросли в дружбу взрослую – пару раз, когда они гуляли допоздна, Паша, чуть не умерев со страху быть осмеянным, робко приобнял свою спутницу и поцеловал ее розово-бледную, прохладную щечку. Она его не оттолкнула, но, хотя и была готова к такому шагу, как-то засомневалась и призадумалась: неужели это и была любовь? Ну конечно, Паша ей тоже очень нравился, и даже больше, но он все-таки был другом детства, а не посторонним мужчиной, она к нему привыкла за те годы, что они вместе бегали на каток и играли в снежки. Ей было очень любопытно, как события будут развиваться дальше, но не слишком ли рано она себя привязала к этому молодому человеку – по старой дружбе, без особых страстей, а так, больше по привычке?

С другой стороны, Паше очень шла форма курсанта училища, и в армию их с Сашей не забрали как посещающих образовательное учреждение военного профиля, поэтому он был всегда рядом, под рукой, за исключением тех моментов, когда их увозили куда-то за город на стрельбы или учения. Сказать, что Людвика была влюблена, было преждевременно, но ей, невысокой, щуплой девушке, очень нравилось идти по улице с рослым, видным парнем в курсантской форме. Он то и дело к ней почтительно наклонялся, словно прислушивался к ее голосу и проверял его звучание, а убедившись, что да, это именно тот голос, который он хотел бы слышать постоянно, всю жизнь, высоко поднимал голову, становился еще стройнее и внушительнее, и все одноклассницы Людвики, следившие за ними из окна, просто умирали от зависти. «Ну и ладно. Паша так Паша, – думала Людвика. – Милый, милый друг».

Как-то раз Штейнгауз и доктор Фантомов задержались в уличной беседе больше обычного и увидели, как Паша с Людвикой украдкой целовались под раскидистой липой возле подъезда. Старики многозначительно переглянулись: дело для них с этого момента становилось практически решенным – их семьи могут породниться, и это устраивало обоих.

Но потом Людвика неожиданно решила поступать в Военно-медицинскую академию, и не куда-нибудь, а в Ленинград, чтобы стать военным хирургом. Об этом она сначала сообщила Глафире Поликарповне как-то после завтрака.

– Но туда девушек не принимают, – взвизгнула Глафира, вытирая свежевымытые чашки кухонным полотенцем.

– Как это не принимают? – возмутилась Людвика, которая только закончила школу с отличием и была полна самых честолюбивых планов.

– А так! Ты что, будешь ходить по утрам строем и горланить солдатские песни? – не унималась Глафира. – Придумала тоже. Отец на тебя надышаться не может, а она – в Ленинград! Еще чего!

– Я хочу стать врачом! Военным хирургом, – продолжала Людвика, помогая Глафире вытирать чашки. – Не может быть, чтобы все военные хирурги были мужчины! Что за бред?

– Спроси у отца. А вообще, чтобы стать хирургом, совсем необязательно поступать в Военную академию. Начни с медучилища, посмотри, получится у тебя или нет, а потом в мединститут иди, а уж после поступай в Академию.

– Да, но это займет у меня полжизни! – швырнув чашку на стол, всплеснула руками Людвика.

Чашка перевернулась, упала на пол, и от нее отломилось ушко.

– Узнай все сначала как следует, а потом посуду бей, – проворчала Глафира и подняла чашку с пола.

Но упрямая Людвика, несмотря на огорчения отца и Паши, вскоре уехала в Ленинград. Принять ее не приняли, но посоветовали поучиться на подготовительных курсах для кандидатов в слушатели Академии, а заодно устроиться в медицинское учреждение для стажа.

– Поработайте санитаркой в больнице, подучите анатомию, химию и физиологию и тогда приходите – на следующий год! – сказали ей в приемной комиссии.

– Подучить анатомию? – Людвика расширила и без того большие глаза-блюдца, которые от гнева потемнели и стали не небесно-голубыми, а темно-синими. – Да если хотите знать, я, я… я… получше вас всех тут анатомию знаю! – почти выкрикнула она и выскочила на улицу. Перед глазами у нее все поплыло, к горлу подкатил ком, и, заметив первый же попавшийся ей на глаза ларек с мороженым, она купила сразу три больших пломбира и съела их тут же, один за другим, на скамейке у ларька, хотя ей строго-настрого запретили есть мороженое, чтобы не спровоцировать обострение хронического тонзиллита.

Три дня Людвика пролежала с температурой и больным горлом в общежитии для абитуриентов медицинских вузов, где ее нещадно ели клопы и где то и дело хлопали дверьми еще три девушки, чьи койки прилепили практически одна к другой – иначе невозможно было разместить всех иногородних поступающих. Приличная столовая же находилась в четырех остановках метро.

Через три дня она решила поискать работу и записаться на курсы.

Ну не могла она просто так вернуться домой ни с чем, чтобы Глафира Поликарповна злорадно усмехнулась, увидев ее на пороге: «Приехала? А ты, милая моя, что же, думала, тебя там ждут – не дождутся? То-то!»

И еще ушко от чашки так по-дурацки разбилось – явно не к добру, хотя все почему-то говорят, что посуда бьется к счастью. Глупости какие.

Обняв подушку из неопределенного материала, при каждом движении сбивавшуюся в бесформенный серый комок, Людвика горько всхлипывала и вспоминала папу, и Пашу, и даже гадкого ехидного Сашу: ну зачем, зачем она никого не послушала и уехала так далеко от них?!

А наутро пошла попытать счастья в станции скорой помощи, находившейся недалеко от общежития, прямо за углом.

XIV

По правде сказать, работать на завод Севка пошел не только ради заработка, а чтобы не свихнуться от своих проблем. После уединений с Амадеусом и беспорядочной игры сутками, со смычком и без смычка, у него ломило руки и спину, он долго не мог прийти в себя, терял чувство времени, ничего не ел, глаза его лихорадочно блестели, как от дурной травы, и кошмарный сон, в котором Калерию или его самого в который раз убивает партийный работник, обычно не заставлял себя долго ждать. Поэтому ему нужна была новая обстановка, чтобы он на время забыл обо всем, обесточился, почувствовал себя недалеким, заурядным, даже тупым, и чтобы его буйное воображение не рисовало новые видения и не забивало ему голову всяким мусором. Он только теперь понял, почему многие музыканты пьют. В смысле не только после концерта, а вообще. Потому что игра забирает все твое «я», долго жует его, смакует, вгрызается в него, высасывает все силы, теребит, пробует на все лады и так и эдак и затем, насладившись вволю, выплевывает остатки, еще и размазывает по стенке. Чтобы собрать себя по кускам, музыкант должен вновь найти себя: шарить по полу, скрести где-то там на потолке, заглядывать в каждый темный уголок своего существа и в конце концов сложить все вместе и вдохнуть в это нечто снова энергию жизни, что, к сожалению, не всем по плечу.

А что до алкоголя – он действует как катализатор, который либо полностью доводит несчастного до ручки и помогает ему тем самым впасть в беспамятство, или как сильный анестетик замораживает боль, когда тело и сознание разорваны на куски и ты просто перестаешь чувствовать, что тебя – пока еще целого – нет. Ну а потом все возвращается назад, у тебя отрастают голова, руки, ноги – постепенно все становится на свое прежнее место, но уже без болевого шока.

В то же время хорошо, если похмелье проходит легко, а если нет? После коньяка Севка страдал еще больше, чем от перерасхода творческой энергии, и поэтому для него этот вариант не проходил без последствий. Нет, он, конечно, спал между своими уединенными импровизами, но практически ничего не ел, только хлестал коньяк, как дурной, и, когда отворял наконец дверь и вырастал на пороге их прежней с Серафимой комнаты, как привидение, она вскидывала на него глаза испуганной птицы, поджимала обиженно губы, сверкала глазами, отворачивалась, но по трясущимся плечам он понимал, что она беззвучно плачет, и ему было и стыдно, и совестно, но объяснять ничего не хотелось, а тетя, как все близкие люди на свете, хотя и понимала, что происходит, все равно пугалась, крестилась, причитала или еще хуже – многозначительно молчала и подолгу, иногда по несколько дней, не разговаривала с ним. Это было ужасно.

А с котлами все было путем. Руки, когда в больших рукавицах, а когда в резиновых перчатках, исправно работали, голова гудела от шума, рот забивался пылью и парами кислот, что чувствительно прочищало мозги. Кормили в столовой хорошо, да еще по талонам, и, главное, он за смену так уставал, что спал как убитый. Это поначалу он согласился пойти к Григорию в бригаду из-за денег и оттого, что котлы напомнили ему контрабас. Потом он перестал искать сходство между всем, что его окружало, с Амадеусом, и поэтому усталость от физического труда стала чудодейственным лекарством от меланхолии, вызванной собственным несовершенством.

Старый диван после тяжелой смены становился несказанно мягким и уютным, таким же, как и рассеянный свет оранжевого абажура, что безмятежно плыл по комнате теплом заходящего солнца. Севке абсолютно ничего не снилось, и наутро он вставал здоровым, крепким, счастливым человеком, выпивал стакан холодного молока, прогуливался по двору, любуясь солнечным днем, запускал камушки в голубей, и жизнь становилась для него простой и прекрасной. На занятиях, по инерции, он старался долго не думать, чтобы не выходить из состояния блаженного покоя, а просто тупо писал конспекты или механически перебирал струны какого-нибудь казенного инструмента – ему не хотелось таскать Амадеуса туда-сюда, а оставлять его в училище он боялся: уж слишком тот был хорош! А еще, чтобы полностью восстановиться, раз в неделю Севка спешил к Студебекеру сыграть партию-другую в покер или преферанс.

Мать Студебекера теперь работала завпроизводством столовой работников политпросвещения, и к концу недели зал часто снимали под мероприятия на заказ, поэтому по пятницам у него собиралось картежное общество: два Жоркиных сокурсника по техникуму пищевой промышленности Игорь и Леня – они же два отчаянных двоечника, постоянно заваливающие или пересдающие экзамены, как, впрочем, и сам хозяин салона; два Севкиных однокашника – музыканты Петя Травкин (гобой) и Сеня Векслер (скрипка), и иногда еще подтягивалась пара бывших Жоркиных с Севой одноклассников, которые нигде пока не учились и не работали, а просто валяли дурака, ожидая призыва в армию.

Играли когда как – по четыре или по шесть человек, остальные же, если собиралось больше шести, наблюдали за ходом игры или на кухне резались в буру. Жорка как гостеприимный хозяин щедро угощал игроков пивом и раками, а также остатками закусок, приносимых матерью с работы в таком количестве, что она часто про них забывала, и Жорка незаметно откладывал облюбованную еду в глубину холодильника, умело пряча за кастрюлями и судками нарезанную кружками колбасу, сыр, маслины, фаршированные анчоусами, салаты с воткнутой посередине поникшей петрушкой. Время от времени в игроках просыпалась совесть, и они тоже несли выпивку и незатейливые угощения: «Столичную», портвейн, огурчики-помидорчики, маринованные маслятки в банках, бычки в томате, а то и просто ситро, печенье, конфеты или шоколад.

Главными условиями заседаний были: первое – никаких дам, второе – никаких драк и взаимных оскорблений (как бы кто ни проигрывался). Салон существовал на нелегальном положении, мать Студебекера ничего о нем не знала, и привлекать внимание соседей хитрый и осторожный Жорка не хотел. Курить можно было только по одному, в крайнем случае по двое, на балконе, вежливо здороваться с соседями и ни в коем случае не вступать с ними в споры или беседы. А если что, доходчиво объяснить, мол, день рождения сокурсника отмечаем, ага, в тихой, непринужденной обстановке, даже музыку не включаем, чтобы никого не беспокоить.

За год функционирования салона только один раз случился серьезный инцидент, как в шутку говорил Севка: Сеня Векслер не удержался и больно, с размаху, щелкнул по носу Петю Травкина крапленой картой. Тот в свою очередь тоже не удержался и дал ему сдачи – больно, по уху. Но недрогнувшая мускулистая рука Студебекера тут же схватила Петю за воротник, и внушительный рык хозяина салона вкупе с парализующим взглядом, брошенным на Сеню, пресекли конфликт на корню. После вынужденных извинений и церемонного пития кислой шипучки на брудершафт с не менее кислыми лицами, оба противника понемногу пришли в себя и больше не шалили. С тех пор каждый раз, когда Петя с Сеней начинали спорить, Севка тонким звонким голосом, копируя ведущих торжественных концертов, язвительно декламировал:

– «Стрелялись мы». Из Баратынского. Пьеса для скрипки с гобоем. Исполняют студенты первого курса музучилища Петр Травкин и Семен Векслер.

Все хихикали, Жора прокашливал легкие и сжимал массивные кулаки – так, на всякий случай. Однако пыл спорщиков обычно быстро угасал.

Ах, как Севка отдыхал душой и телом на Жоркиных пятницах! Как ему нравился гусарский кодекс чести Студебекера: не шали, не матерись без причины, не блефуй без надобности, не подсматривай, если можешь, не пасуй, если не хочешь, а главное – выигрывай сам и хотя бы иногда давай выиграть другому. Кроме того, в картах была своя особая логика, не всегда поддающаяся логике игрока, и формула «везет – не везет» распространялась даже на самых искусных и опытных, и в этом были свой азарт, своя тайна, своя неповторимая прелесть. Это было как в далеком прошлом, как у Пушкина, у Лермонтова, у Дениса Давыдова, когда гусары проигрывались дотла и закладывали имения и фамильные драгоценности своих жен и тещ. А с чем можно было еще сравнить радость удачи, когда карта шла и когда, вопреки козням соперника, ты, ежеминутно рискуя и блефуя, мог выбраться из головокружительных переделок!

В особые минуты радости Севке хотелось перенестись туда, в прошлое, лет на сто назад, поносить мундир офицера русской армии, надеть китель с аксельбантами, нанять денщика, попробовать себя в верховой езде, закрутить гусарский чуб под лихо заломленным кивером, проезжая под окнами прелестниц на гнедом рысаке, а можно и на крапчатом, вызвать какого-нибудь щелкопера типа Игоря или Лени на поединок после гордо проигранной партии, поймав одного или другого на шулерстве. Секундантом у него, конечно, был бы Студебекер, и Севка уже слышал, как тот говорил решительным баритоном сопернику, наматывая на палец крученый ус: «Милостивый государь, извольте выбрать оружие поединка», – и как, трясясь от страха, Игорь или Леня едва бормотали в ответ, комкая в руках перчатки: «Как будет угодно господину Чернихину» (ну, почти так же, как у Пушкина в рассказе «Выстрел»). Вот было время!

А еще, согласно старому картежному правилу, поскольку Севке часто формально везло в любви, ему часто не везло в картах. Этот закон до смешного совпадал с реальной картиной его личной жизни, и честная компания, видя, как ему вдруг начинает идти карта, невзначай осведомлялась: «Что, Черниха, опять сбежал от своей, или сама бросила?» На что он неизменно краснел и, прячась за какой-нибудь шуткой типа «Любовь прошла, завяли помидоры», посмеиваясь, пытался скрыть свое смущение. Все люди как люди, а у него всегда одно и то же: пара-тройка встреч, и он опять один, а как хорошо все начиналось…

– Не горюй, Севка, – по-отечески хлопал его по плечу сердобольный Студебекер. – И ты когда-нибудь найдешь свое нелегкое счастье, – и картинно вздыхал, а потом строил умилительную рожу, изображая девицу, глупо хлопающую глазками.

Все скалили зубы, а Сеня Векслер обязательно начинал рассказывать, как он закрутил роман со скрипачкой с третьего курса, хотя сам был «едва» на первом, и как она ему переписывает ноты и помогает с контрольными по теории музыки.

Все открывали рот, а Севка только хмыкал, потому что знал, что Сеня нахально врет: никакой скрипачки у него не было, а «светился» он с долговязой девчонкой со второго – нос в веснушках, косички как у третьеклассницы, пианистка, зануда и плакса (когда первый экзамен по специальности на четверку сдала, ревела, как будто ее убили). Но тайну Сени не выдавал – пусть его хвалится, куда ему до Севкиных побед, бедолаге!

В периоды своих романов Севка жутко проигрывался, но переносил лишения смиренно и благородно – честно отдавал долги, как только получал зарплату, и более месяца никогда не тянул. Теплеву и Серафиме про салон Студебекера, естественно, ничего не рассказывал, но дома, перед тем как лечь спать, по привычке жаловался Амадеусу, приоткрыв створку его футляра:

– Что, маэстро, прокатили нас с тобой сегодня по полной? Прокати-и-ли-и! Молчите? Ну ладно, не нас, а меня. Это все тихоня Травкин, гад, с самого начала прорезками[6]6
  Ход с малки под игрока, лишающий его возможности взять лишние взятки (например, вторым королем) (карточный жаргон).


[Закрыть] закидал, тоже мне, зубр нашелся! Да и сам Студебекер забодал своей мельницей[7]7
  Прием игры и определенный расклад, при котором вистующим своими мелкими козырями удается перебить крупные карты игрока, особенно несколько подряд (карточный жаргон).


[Закрыть], все кувалды[8]8
  Туз и король одной масти (карточный жаргон).


[Закрыть] мои поперебил. Двести рублей – это, брат, не шутка! Что? Ты мне не веришь? Честное благородное! Отрабатывать придется пару месяцев, не меньше, так что в следующую пятницу я ни-ни. Пас, маэстро, пас. Слово офицера.

Амадеус слушал, напряженно молчал, почти как Серафима, пыжился от важности и предпочитал Севкины карточные долги не комментировать.

Севка тоже чуть выдерживал паузу, словно надеясь, что тот перестанет дуться и вот-вот заговорит, вешал пиджак на спинку стула возле дивана, аккуратно складывал носки, закрывал Амадеуса и ложился в холодную постель (в зимние месяцы жилконтора экономила на топливе в котельной). Поворочавшись с боку на бок, он вскоре засыпал и во сне видел нахальную физиономию Сени Векслера, который почему-то щелкал по носу не Петю Травкина, а его самого, Севку, а потом откуда-то появлялся Теплев и, матерясь, громко говорил, сплевывая через плечо:

– Ух и разнесу же я щас этот ваш мещанский салон в щепки! – И бил Студебекера по уху. И все вокруг покрывалось мраком.

Так и катилась потихоньку жизнь Севки Чернихина, музыканта, художника, рабочего, мечтателя, стиляги и картежника, «коварного сердцееда»: свободными, озорными синкопами, когда мирно, когда бурно, то горько, то сладко. Не ведала его беспокойная душа, что ждет его впереди, а если и ведала, то сидела тихо-тихо и помалкивала. Только Амадеус, как будто предчувствуя что-то неладное, иногда странно звенел остаточным звуком запоздало отжатой струны в глубокой тишине своего футляра, стараясь подсказать Севке, что надо быть поосторожнее и не лезть в омут головой, но тот сладко спал и ничего не слышал.