Текст книги "Туда, где свет"

Глава 7
Ты хотела знать всё!

Мне тридцать лет. За спиной – второе замужество и желанная дочь Светланка. Она уже учится в школе.

Мы со Светой не просто «ходим» в церковь. Мы исповедуемся и причащаемся, я держу посты, у меня есть духовник. Знаю много молитв и псалмов наизусть – они запоминаются очень легко. Люблю бывать в церкви, но не потому, что так надо, а потому, что там хорошо.

Особенно мне нравится 90-й псалом. Он емкий и красивый:

«Живущий под кровом Всевышнего, Под сению Всемогущего покоится!

Говорит Господу: "Прибежище мое и защита моя, Мой Бог, на которого я уповаю…"».

Когда я прихожу на исповедь к своему духовнику, то очень волнуюсь. Отец Николай не судит меня, не ругает. Я знаю, что он молится за меня. Он всегда находит особенные слова, как напутствие или даже как загадку. Так вот скажет однудве фразы после моей исповеди, а потом я хожу и размышляю, насколько верно я услышала, поняла.

В тот день я исповедовалась, собиралась причаститься. Вот и разрешительная молитва была прочитана над моей головой. Когда я уже уходила, отец Николай вдруг подозвал меня, сказал:

«Если беса радуя, попадешь в беду,

Постарайся, падая, упасть в ноги Христу!»

Слова эти я запомнила сразу. А поняла значительно позже.

Однажды мне приснился сон. Не всегда легко переводить категории сновидения в слова. Но там, во сне, я знала, что встретилась с демоном. Он спросил меня:

– Ты хочешь знать всё?

– Да! – ответила я.

– Тогда иди! – И он указал на лестницу, ведущую в подвал.

Я стала спускаться по влажным холодным ступеням, потом пошли какие-то коридоры, повороты. На пути мне встречались отвратительные создания – среднее между людьми и чертями, они скалились, пугали меня. Я пошла быстрее, потом побежала. Но никак не могла выбраться из страшного подвала. И вот оказалась в переходе, где с низкого свода капала густая темно-красная жидкость. Я сразу поняла, почувствовала, что это кровь. Страх охватил меня и заледенил сердце. Как мне выбраться отсюда? Только бы капли крови не упали на меня!

Тут же рядом со мной возник давешний демон и сказал:

– Ты же хотела знать всё.

Сон был из тех, что хочешь забыть и не можешь. Помнишь даже не детали, а свои ощущения там, во сне. Ужас оттого, что не в состоянии выбраться из-под земли, страх, что на тебе будет кровь. Желание пробиться к Свету! И слова, которые словно впечатались в сердце: – Ты хотела знать всё.

* * *

…В то время я работала в департаменте культуры. К нам довольно часто приходили доморощенные «таланты», в том числе поэты, просили непременно издать их стихи. Чаще всего вирши были совсем слабыми, поэтому приходилось начинать с азов и рассказывать рифмоплетам, что существует теория стихосложения, есть, например, двусложные и трехсложные стихи, повествовать про дактиль, амфибрахий и анапест; убеждать их, что нужно сначала учиться, а потом слагать стихи. Бывало, они обижались, потому что «всем соседям их стихи нравятся», родственники даже говорят, что написано замечательно!

Однажды приятель привел в мой кабинет мужчину. Сказал:

– Познакомься, это Игорь, он живет на Севере, а к нам приехал по издательским делам. Наш департамент его поддерживает; у него скоро выходит книга стихов, она называется «В час рассвета».

Игорь был лет на двенадцать–четырнадцать старше меня, высокого роста, с бритой головой, накачанными мышцами и очень цепким взглядом. Если бы встретила его на улице, ни за что бы не подумала, что он поэт!

Мы разговорились, конечно, о стихах, о любимых авторах, о литературе. Неожиданно новый знакомый спросил, замужем ли я. Смутившись, ответила, что разведена, живу с дочерью. Заканчивая разговор, он сказал:

– А хотите, я буду вам посылать свои новые стихи по почте? И письма буду писать!

Как особа весьма романтичная, я согласилась. Объясняю: тогда электронная почта была почти не в ходу. Да, существовали такие времена! Написала поэту свой адрес на листочке бумаги, и мы попрощались.

День бежал как обычно. После работы пришла домой, приготовила ужин. Мы со Светочкой поели. Было уже часов десять вечера, когда раздался звонок в дверь. Я подумала, что соседка, и пошла открывать, ведь тогда мы жили просто, не спрашивая: «Кто там?». Распахнула дверь и очень удивилась: на пороге стоял поэт Игорь.

Легкое замешательство! Облачком пронеслась мысль, что я совсем не знаю этого человека, но ведь его рекомендовал мне приятель! И у него выходит книга стихов с таким прекрасным названием.

Поэт протянул через порог коробку конфет. Мне стало стыдно за свои страхи, и я посторонилась:

– Проходите!

Я называла его на «вы», а как же еще, ведь он значительно старше и мы почти не знакомы. Поэт Игорь прошел в квартиру. Меня очень удивило и порадовало, что он принес подарок для Светочки.

Пока я готовила чай, слышала, как они весело болтали. Моя дочь прониклась к нему доверием!

Потом Светочка отправилась спать в свою комнату, а мы с поэтом сели пить чай в гостиной. Он пошел в прихожую, неожиданно достал из портфеля… бутылку виски.

– Что вы, зачем это? – пробормотала я.

Но поэт, казалось, не услышал, он, насколько я успела понять, привык все решать и делать по-своему. Водрузил на стол бутылку, открыл её.

Крепкие напитки я не пью, просто символически поставила две рюмки. От своей только пригубила, пила чай и ела конфеты.

Поэт читал мне наизусть, по памяти свои стихи. Собственно, весь разговор строился вокруг личности Игоря. Он рассказал, что трудился на разных работах, был и водителем-дальнобойщиком.

«Вот это переквалифицировался!» – подумала я.

Стихи были на удивление хорошие, даже сильные. Читал он их вдохновенно, немного резко и рубленно, по-мужски.

И так же вдохновенно пил виски, что меня расстроило и насторожило.

Потом Игорь снова пошел в прихожую, на этот раз достал из портфеля целую кипу листов со своими, как он пояснил, новыми стихами, явно намереваясь окончательно приблизить меня к прекрасному.

Шел уже первый час ночи. Эта «изба-читальня» начала мне надоедать, беспокоило и то, что Игорь пьянел на глазах. Как можно вежливее улыбаясь, я сказала поэту:

– Знаете, уже поздно, мне завтра утром на работу. Может быть, мы в следующий раз продолжим наш разговор?

До сих пор не знаю, что его так взбесило. Правда, не знаю! Он вдруг поднялся, подошел ко мне вплотную и сказал:

– А ты знаешь, что мне всё позволено? Какой это этаж, шестой? Захочу – выкину тебя с балкона!

Осознать то, что он сказал, было невозможно. Меня сразу, как льдом, сковал какой-то животный страх, во рту вмиг пересохло. Я взглянула в глаза мужчины и… испугалась еще больше. Тогда, цепляясь за остатки прежнего разговора о поэзии, я с трудом произнесла:

– Но вы… такие стихи… мне читали! Только что… Поэт рывком поднял меня со стула:

– Так, иди, стели постель! Потом… после… я уйду.

Ноги у меня подкосились, я снова опустилась на краешек стула. И сделала еще одну отчаянную попытку до-сту-чать-ся до человека. Ведь должен же быть в этом создании человек, должен! Голос у меня сел, и слова давались необыкновенно тяжело:

– Вы же… сегодня вечером… играли с моей дочерью… Смотрели ей в глаза. Мы ведь… о поэзии говорили… Как же так?

Ответ был краток:

– Стели постель!

– Нет!

Поэт снова поднял меня со стула и одним движением разорвал мою футболку – сверху донизу. Схватил за руки и потащил в спальню. Я сопротивлялась отчаянно, но молча – в соседней комнате спала Светочка.

Я думала, что присутствие в доме ребенка – это для меня своеобразная гарантия спокойствия и безопасности. Не станет же человек… Всё оказалось ровно противоположным, теперь я боялась еще и за дочь, что она проснется… Ужас, кошмар!

Хоть бы что-нибудь тяжелое попалось мне под руку! Что-нибудь! Хотя даже в эти секунды я понимала: если не «вырублю» мужчину сразу, а просто ударю, он меня потом покалечит!

…То, что произошло дальше, я очень долго старалась забыть.

Он. Оно… это создание… ушло ночью.

Долго и тщательно я собирала свои разорванные вещи, потом постельное белье… Собрала все и выбросила.

…Утром я даже появилась на работе, в департаменте культуры – как странно сейчас звучало это слово – «культура», и зашла в кабинет к своему приятелю, который познакомил меня с «поэтом». Неужели всё это происходило только вчера?

– Ты хорошо знаешь этого человека – поэта Игоря? – спросила глухо.

– А что?

Говорить было очень трудно. Я поддернула вверх рукав кофточки и показала синяки.

Мой приятель сказал странную фразу:

– Я не думал, что он посмеет.

* * *

В этот же день на работе я не могла переключиться на что-то иное, кроме произошедшего ночью. Поняла одну простую вещь: у «поэта» были замашки начинающего садиста. Для «огонька» ему нужны сильные ощущения! Подумала и о том, что, может быть, скоро ему понадобится мучить свою жертву больше и больше. Дурацкое желание остановить его стоило мне почти жизни.

Работая в департаменте, я, конечно, знала в нашем городе многих людей. Позвонила тому, кто имел «выход» на управление внутренних дел, и уже через пару часов сидела в кабинете одного из сотрудников.

Если бы я могла предположить, что будет дальше! Если бы!..

Пока пришлось отвечать на десятки вопросов под протокол. Вопросы были всякие, в том числе совсем неудобные. Заявление я тоже написала. Прошла судебно-медицинскую экспертизу; синяки мне замеряли линейкой, почему-то это меня очень поразило. Но все только начиналось!

Мое заявление и все документы послали в тот район, где я жила, потому что первоначально меня принял сотрудник областного управления, а дело должен вести следователь районного.

Через пару недель следователь вызвал меня к себе и, очень скучая, пояснил, что хорошо бы иметь двоих свидетелей произошедшего. Увидев мои изумленные глаза, он еще и «добил» меня замечанием:

– А вдруг вы сами так захотели? Ну, чтобы вас били и прочее, – процедил следователь. А потом добавил: – Я веду много дел. Вот у меня тут труп женщины – всё тело истыкано вилками, а вы… вполне себе здоровы.

Поняла: поскольку я жива и у меня нет свидетелей, мое дело полежит немного и заглохнет.

И все-таки следователь позвонил «поэту» в его город. А «поэт» позвонил мне (узнал где-то номер телефона) и сказал:

– Забери заявление. Подумай о дочери!

Я разрыдалась, уж очень испугалась за Светочку. А потом поняла, что угрозы «поэта» к делу не пришьешь, и усталый мужчина-следователь мне просто не поверит.

Дальше было хуже. Рассказала знакомому психологу о том, что произошло. Он очень доброжелательно побеседовал со мной. А где-то в разговоре пробросил мысль о том, что среди людей по типам есть маньяки и есть жертвы. «Маньяки» просто находят «жертв», и всё. Да, я услышала, но легче мне от этого не стало, стало только хуже.

Каким-то образом о случившемся узнал мой дядя, который занимал тогда весьма «неслабый» пост в нашем городе. Родственнику стоило только пошевелить пальцем, и «поэта» ждала бы весьма прискорбная участь. Но дядя приехал ко мне и, глядя куда-то в сторону, строго спросил: «Как этот человек попал в твою квартиру?» Что я могла ответить? Что он – не с улицы? Он – поэт, пришел к нам в департамент культуры, мне его рекомендовали? Все это так, и у него скоро выходит книга стихов с удивительным названием «В час рассвета».

…Спать я почти перестала. Не могла. Лежала и прокручивала в памяти тот вечер, с момента, когда открыла дверь, думала: «Если бы я!», «А если бы…». Но не получалось ничего изменить. И уйти от этой круговерти я уже не могла. Снова и снова, закрыв глаза, видела сцены того вечера.

Потом я стала ненавидеть «поэта». Представляла, как приеду к нему в город и убью его. Наверное, это звучит дико. Но кто позволил ему, словно катком, проехаться по моей жизни?!

Однажды я искала в шкафу книгу и, вытаскивая ее, рассыпала на полу листки. Всмотрелась в них – это были стихи, которые в тот вечер, до финальной сцены, успел оставить мне «поэт».

Чтобы собрать листы, я присела на палас. Глаза выхватили строчки:

«Встречу рассвет, помолюсь!

Ночью, забыв о битвах,

Снова я вспомню Русь

Позднею тихой молитвой».

Меня словно током ударило! Как это можно? Ведь тут о молитве. Как?

Стала читать дальше:

«Ошибок мне своих не перечесть.

Все размышляю: может быть, я лишний?

Но есть основы, меры жизни есть:

Призванье. Вера. Родина. Всевышний!»

Как же так? Он пишет о вере, о Боге?! Мое сердце отказывалось понимать происходящее. Оно просто плакало. И я плакала вместе с ним.

По-прежнему я ходила на работу, но ночами не могла спать. Боялась даже закрыть глаза – все случившееся сразу представало передо мной. Наваждение какое-то! Почему это произошло со мной? Ответа не было.

Усомниться в Божием промысле? Это выше моих сил. Что мне оставалось? Только осознание собственной греховности. Я была грешна, даже боялась лишний раз прикоснуться к дочери, мне казалось, что я могу испачкать ее невинность. Было мучительно трудно переживать в настоящем то, что свалилось на меня, куда от этого деваться, я не представляла.

Сон пропал совсем.

Моя сестра привезла мне упаковку какого-то сильнодействующего успокоительного. Сказала:

– Начнешь пить с четвертушки таблетки, потом – по половинке.

* * *

Я не знала, как понять то, что произошло. Не могла объяснить, почему «поэту» позволено писать о Боге. Неисповедимы пути Господни.

Если бы рядом был человек, который сказал: «Мариночка! Все в порядке! Ты молода, полна сил. Живи дальше. Ну, случилось, так что теперь? Не можешь забыть, объяснить все? Не торопись, подожди, пока пройдет время. Понимаю, как тебе сейчас больно, я с тобой!».

Не нашлось такого человека. Я была совсем одна. А взирать на Небо просто страшилась из-за своей греховности. Мне бы тогда понять: Господь не отказался от меня. Просто я не рассмотрела Его любви ко мне, а заодно отказалась и от любви к себе.

Однажды, лежа на рассвете, без сна, я вспомнила про таблетки, которые привезла мне сестра. Подумала: если выпью их, наверное, мое сознание изменится, и я смогу хотя бы ненадолго уйти от своих кошмаров.

В то утро мы должны были ехать на дачу. Я покормила Светланку завтраком, а потом осталась на кухне одна. Что-то подсказывало мне: не надо пить таблеток! Но я уговаривала себя:

«Мариночка! Давай! Невозможно дальше так жить. Отдохнуть бы от мыслей, хоть ненадолго!»

Достала упаковку таблеток и… начала глотать их, запивая водой: пять, десять, потом двадцать, вот уже и сорок. И я… выпила все 60. Не хотела знать, что это – смертельная доза.

Я отлично помню то утро. У меня не было мыслей о смерти, правда!

Сейчас. Здесь. Хочу остановиться и сказать всем:

Живите под кровом Всевышнего!

ВЫ УЖЕ ЕСТЬ. Вы пришли на Землю, вы ИЗБРАНЫ! Доверяйте миру, доверяйте Богу!

Светочке я сказала:

– Скоро приедут дедушка и тетя, мы поедем на дачу. А я выйду ненадолго на улицу, чтобы вынести мусор.

Улыбнулась дочери и ушла. Выбросила пакет в контейнер, направилась по аллее в парк. Мыслей не было. Помню, как шла по дорожке среди деревьев, и всё. Темнота.

Потом сестра мне рассказала, что они приехали, поднялись в квартиру. Ждали меня, и сестра увидела упаковку от таблеток, вмиг всё поняла. Они с отцом бросились меня искать! Моя дочка и моя племянница остались дома.

Папе повезло меня найти. Как он потом рассказывал, я была без сознания. Меня привезли в больницу. Отец поехал к детям, а сестра осталась ждать. Ей сказали, что надежды нет. Я была в коме.

«На руках понесут тебя – да не преткнешься о камень ногою твоею».

Мама сразу же поехала к моему духовнику. Выслушав ее, он сказал: «Марина не виновата!» Наверное, за меня молились. Конечно, молились!

В больнице дежурила бригада молодых врачей. Они решили попробовать вернуть меня. И у них получилось.

Я была там… И здесь… Видения! Яркими картинами.

…Слышу, что меня зовут наши дети: Светочка и моя племянница Иринка. Окликают по имени. Они пришли, держатся за руки и просят есть. Там, в своем измерении, я думаю: а где же моя сестра, где моя мама? Почему они не могут покормить девочек?

Потом я узнала, что лежала на третьем этаже больницы. А в моих видениях Света и Ирина стоят прямо перед окном, и я вижу их около яркой-преяркой рябины, ясно слышу их голоса. А еще девочки идут по каким-то длинным коридорам, а потом приходят ко мне, сразу обе.

* * *

…Вижу сверху комнату, в центре на диване лежит женщина. Понимаю, что это я… И… не совсем я. Диван и женщина на нем видятся мне в ярких насыщенных оранжевых и шоколадных тонах. Рядом с диваном на полу разбросаны буханки хлеба, булочки. Тут же стоит моя дочь, Светочка просит есть! Почему-то она не может сама взять хлеб. А женщина лежит лицом вниз, отрешенно, и рука ее безвольно свешивается с дивана. Булочки начинают исчезать одна за другой, исчезают буханки хлеба, и я понимаю, что моей дочери нечего есть.

* * *

…Теперь очень ясно вижу мамино лицо, совершенно измученное. Как крупный план в фильме! Только лицо… И еще более чётко – заплаканные глаза.

* * *

…Держусь за конец веревки. Мне во что бы то ни стало надо вытянуть детей, которые уцепились за другой конец веревки. Это опять Светочка и Иринка. Не ведаю, откуда их надо вытащить, словно из пропасти! И я совершенно четко понимаю, что это вопрос жизни и смерти! И знаю, что никогда не отпущу веревку, ни за что!

* * *

…Лежу на кровати, на спине. Белый потолок словно расчерчен на квадраты. И в каждом квадрате вижу ухмыляющегося демона. Они такие страшные, эти морды, они живые и скалятся. А прямо надо мной в большом квадрате – лик Христа. С бездонными глазами и очень ясным, всё понимающим, сострадающим взором. Он лечит, успокаивает, защищает.

Христос смотрит на меня светло и с какой-то безграничной любовью. Я изо всех сил тянусь к Нему глазами, душой, всем своим существом!

Постепенно остальные квадраты пропадают, страшные видения тают. Остается только Спаситель!

Начинаю понимать, что лежу в больнице, в палате с высоким потолком. Вот входит врач. А я все еще продолжаю видеть лик Христа.

Выжила. Осталась под сенью Всемогущего.

* * *

По странному стечению обстоятельств (а бывают ли границы возможного?) психологом в токсикологическом отделении больницы работала жена моего приятеля. Того, что познакомил меня с «поэтом»! Звали ее Надежда, не помню отчества. Милая женщина, уютная, заботливая, она хорошо говорила со мной, и какая-то часть меня ее, безусловно, понимала! Да, все прошло, да, надо жить, у меня ребенок.

Выписавшись из больницы, начала жить. Но получалось как-то не очень! Пока со мной кто-нибудь разговаривал, я отвечала, пыталась общаться. Если рядом никого не было, я могла просто часами сидеть на одном месте. Сейчас эти недели для меня стерлись, не знаю, как я существовала.

Огромное спасибо моим близким! Маме, папе, сестре. Сколько терпения у них было ко мне. Сколько любви! А еще я благодарна дочери, Светочке; одним своим присутствием, своим существованием она освещала мою жизнь.

Самое трудное для меня было – поверить в себя, в то, что я есть. На это пришлось потратить несколько месяцев.

Однажды мы гуляли с дочерью, и вдруг Светочка спросила меня:

– Мама, а почему ты тогда, ну, решила нас оставить?

Это прозвучало как: «Почему ты покинула меня?» Я постаралась объяснить:

– Ситуация была очень тяжелая. И получилась, что я совсем одна, со своими проблемами.

– А тебя никто не расспрашивал – что с тобой? – продолжала допытываться дочь.

– Никто! Знаешь, Светик, ты единственная спросила. Я так тебе благодарна! Люблю тебя.

Часть вторая
«Если б ты писала, как Булгаков…»

– …Чтобы убедиться в том, что Достоевский – писатель, неужели же нужно спрашивать у него удостоверение? Да я полагаю, что у него и удостоверения-то никакого не было!

Михаил Булгаков

Глава 8
Сельский клуб или опера?

…Выныриваю из повести, оставив там главную героиню, Марину, – и снова вижу себя в зале, где обсуждают мои книги. Или заканчивают обсуждение? Не до вечера же спорить! Руководитель по-отечески снисходительно замечает:

– Пора переходить ко второму кандидату, а то Алексей уже на стуле ерзает от волнения. – Легкий смешок проносится по залу. – Что касается Татьяны Соловьевой, то скажу буквально в двух словах: пишет она эмоционально, ну, это и понятно, женские романы всегда предполагают наличие любовной тематики.

Следует туманный пассаж о моем творчестве – без единого примера. Пристально вглядываюсь в лицо Вадима Леонидовича и вдруг отчетливо понимаю, что Руководитель не читал ни одной моей повести! На сто процентов ручаюсь!

Ошеломленная столь неожиданным открытием, опускаю глаза и машинально делаю пометку в блокноте: «Не читал!» А он уже оглашает рекомендации, которые писатели дали Алексею Громову.

У меня есть возможность успокоиться, выдохнуть, благо, что внимание всех теперь приковано ко второму кандидату.

Наши женщины – поэты и прозаики – в один голос говорят про него, что человек он добрейший, что «задумки рассказов» хороши, что старается, стремится, тянется к писательству! Пишет про жизнь народа, про село и прочее, прочее. Но – тут тщательно подбираются слова, чтобы не обидеть Алексея – его подводит знание русского языка, точнее, незнание.

Если убрать «политес», можно смело заявить: любой учитель русского языка и литературы поставил бы Алексею двойку за сочинение. Только прошептал бы тихо: «Караул!» Кандидат в писатели путает падежные окончания существительных, не ведает, как пишутся наречия, деепричастия, не умеет образовывать степени прилагательных, совсем не ладит со знаками препинания. Этот ряд можно продолжать, увы, долго! Давайте объясню проще, на примерах: он легко пишет: «более ответственнее», «ото всюду», «в разброс», «длиньше». А вот еще: «юная девушка» (ну это классика – как будто бывают «старые девушки»), «не было рек, где бы не побывала их дружная команда» (значит, она нигде не побывала!).

Заметьте, это не в черновиках, а в рассказах, которые уже приглажены, причесаны, даже выставлены на одном из сайтов для того, чтобы с ними познакомились и профессионалы-писатели, и читатели.

«Елки-палки, что у него за компьютер? – недоумевала я, просматривая рассказы Алексея. – Когда набираешь текст, "умная машина" сама подчеркивает ошибки!»

Со стилистикой у Громова тоже порой большие проблемы! Готовясь к собранию, я прочла и распечатала несколько его рассказов, подчеркнула «выдающиеся» фразы. Эти листочки сейчас лежат у меня перед глазами. Вот один герой говорит:

«Вспомни историю – скольких вдохновила красота наша, душа наша широкая, бесшабашность и героизм на создание иностранцами замечательных произведений и полотен!» (Ноу комент!)

Другой пример: «Живем рядом, можно сказать, земляки, а друг у друга бываем только по нужде». (Тут я карандашом пририсовала смайлик, потому что «по нужде» ходят не в гости друг к другу, а в… нужник.)

Ну и одна слезливая цитата: «Что это за жизнь такая неправильная. Что за несправедливость. Зачем так несправедливо поступает Господь».

К слову сказать, написано без вопросительных знаков. У нашего автора с пунктуацией вообще беда, как и с орфографией, впрочем.

Да, у Алексея есть некий жизненный опыт, он любит природу, село и… отчаянно хочет вступить в Союз писателей! Но, ребята, граждане, товарищи, лет в четырнадцать еще есть время выучить правила русского языка, а в пятьдесят пять уже поздновато.

«Хорошо бы, – думаю я, – завести и посадить на оклад корректора и литературного редактора, чтобы они, не смыкая глаз, чистили, совершенствовали, шлифовали твои, Алексей, рассказы и ни в коем случае не обнародовали их в первоначальном виде! Хотя нет, все равно не соглашусь, что можно стать писателем, не зная падежей, не умея работать со словом и не чувствуя его!»

Стоп, а что происходит сейчас на собрании? Наши женщины-литераторы делают крутой вираж и начинают склоняться к мнению, что надо принять Алексея в Союз. Поэт Ангелина, лучезарно улыбаясь и словно вручая Громову перевязанный красной лентой подарок, изрекает:

– Я долго думала и решила: да, Алексей пишет слабовато, иногда слишком пафосно, есть над чем работать, редакторская и корректорская правка для его рассказов просто необходима! Но в них меня подкупают свет и доброта! Я буду голосовать «за»! Тем более что Алексей не раз подходил ко мне, спрашивал, как улучшить свои рассказы.

Руководитель величественно поднимается с места, в его руках лист бумаги:

– Наталья Кубанская на собрание прийти не смогла, – изрекает он, – зато написала отзыв на один из рассказов Алексея. Зачитываю!

Вникаю, слушаю вместе со всеми, выхватывая отдельные пассажи из отзыва велеречивой Натальи: «Как Станиславский, я говорю Алексею "верю!", "герой и его соратники", "пусть зерном колосятся поля"».

Прямо передовица из газеты «Правда»! Последняя фраза отзыва ввергает меня в пучину чувств-с, не знаю даже, плакать или смеяться: «Оптимистический конец, описывающий успехи тружеников, даёт надежду читателю – жива будет земля Российская, пока не оскудели её поля и души работающих на ней людей».

Ну если «оптимистический конец» – это да, это впечатляет! Понятен и вывод – Наталья станет голосовать за принятие Алексея Громова в Союз писателей.

Вот будет номер, если его примут! Мне хочется крикнуть: «Господа, это же профессиональный Союз!»

Прости, Валера Садовников! В этом случае обязательно нужно выделить курсивом слово! Союз профессионалов, которые как минимум должны уметь писать на русском языке! Как самый маленький, ничтожненький минимум!

Добрый и светлый человек – далеко не всегда хороший писатель! Вы же не пойдете на операцию просто к врачу, который приветлив и добр, но не является хирургом, – обратитесь к профессионалу! А еще вы на слух прекрасно отличите, кто поет: девушка в сельском клубе или оперная певица в областной филармонии. Да, в клубе душевно, но это самодеятельность! И потом, если перефразировать известную пословицу, получится:

«Скажи мне, кого ты принимаешь в Союз писателей, и я скажу, что это за Союз».

Помнится, Москва не утвердила решение нашего общего собрания писателей о принятии в СПР профессора русского языка и литературы, доктора наук! Но он-то хотя бы филолог… Или я чего-то не понимаю в жизни? Вот и Классик Сан Саныч молчит, наверное, его вполне устраивает уровень художественного языка в текстах Алексея Громова. Да и Валентина Чертанова ушла дежурить в библиотеке, а так захотелось услышать её мнение!

Все это быстро проносится в моей голове. А Вадим Леонидович решает подвести итог:

– Да, Алексей пишет пока слабо, но он же старается! Обращается к одному писателю, к другому, все время подходит ко мне, просит совета… в отличие от других!

Тут я ловлю на себе его намекающий взгляд и вдруг понимаю, осознаю: чтобы меня приняли в клан, мне стоило чаще выражать подобострастие, лебезить перед «мэтрами», заискивать, тогда и отношение ко мне поменялось бы! Надо было постоянно спрашивать у наших «классиков», то есть у тех, кто себя таковыми считает: «Как вы полагаете, что лучше: оставить героя в живых или пусть погибает?»; «Скажите, как мне тут эпизодик закончить?».

Это же смешно! Таким способом ещё никто не научился писательскому ремеслу, гораздо больше дает работа с литературным редактором. Но, похоже, нашим «корифеям» важнее подпитывать за счет соискателей свое непомерное самолюбие.

Что дальше? Сейчас нас попросят удалиться и будут голосовать?

Но спектакль продолжается. Вадим Леонидович предлагает обсудить стихи некоей Ирины Градовой. Нет, её не собираются принимать в Союз писателей, «просто поговорим – она попросила, чтобы оценили её творчество», – непонятно объясняет Руководитель. Видимо, за неё «попросили», а не она.

Ирина, дама очень средних лет, пышущая самоуверенностью, одета во все красное: брюки, блузку, туфли. Бусы пылают, лак на ногтях тоже кроваво-красный, – понятно – она пришла сражаться!

Мне и раньше доводилось читать её стихи, Ирина приносила их в редакцию нашей газеты. Еще с тех пор я запомнила её шедевр:

«Со мной, со мной, со мной, со мной, со мной ты счастлив был.

Зачем, зачем, скажи, зачем меня ты разлюбил?!»

А сегодня, сейчас ей пытаются на примерах объяснить, что пишет она слабенько.

– Тут у вас есть строка, – терпеливо говорит Сан Саныч, – «слеза запуталась в очках». Я сам ношу очки, но просто не представляю, как в них может запутаться слеза!

Ирина и слышать не хочет! Она сыплет именами: такой-то известный поэт Западносибирска однажды её похвалил, а вот этакий сказал, что в её стихах есть энергия и напор!

Примерно на тридцать пятой минуте переливания из пустого в порожнее терпение заканчивается у Михаила Романовича. Он резко бросает, обращаясь к Руководителю:

– Или ты сейчас завершаешь этот концерт, или я уйду. Ты меня знаешь!

Нас просят выйти: меня, Алексея и даму в красном. Она, пылая цветом щек и костюма, пытается навязать мне свое выходящее из берегов возмущение! Я молчу, невежливо отворачиваюсь, ухожу. За закрытой дверью раздаются громкие всплески фраз: там спорят, перебивая друг друга. Слышу голос Друга, который поэт, думаю: «Уж он-то меня поддержит!»

Надо быть собранной, тем более я понимаю, нет, скорее, чувствую, что сейчас произойдет.

Нас приглашают в зал, где внезапно обрывается гул голосов, повисает странная и какая-то недобрая, напряженная тишина. Мы садимся и готовы выслушать решение собрания.

– Начну с главного, – торжественно объявляет Руководитель. – Большинством голосов Алексей Громов принят в Союз писателей России!

Наверное, мои глаза округляются от изумления, а лицо слишком явно выражает все оттенки недоумения, но надеюсь, другим сейчас не до меня.

– «За» Алексея проголосовали двенадцать человек, «против» – три, воздержались семь, – продолжает вещать Леонидыч. – Поздравляю с признанием коллег! Высказанные замечания и пожелания, думаю, воспримешь с пониманием. Теперь остаётся ждать решения приёмной комиссии СПР. Что касается Татьяны Соловьевой, то… – Тут он замолкает, бесцельно перебирая бумаги на столе, словно ищет нужную. – То мы… словом, мы решили взять её кандидатом в члены Союза, сроком на год. Надеюсь, за это время Татьяна напишет что-то еще, и мы вернемся к обсуждению. Да, по голосам вышло так: «за» – пять, «против» – семь, десять человек воздержались. Всем спасибо! Собрание окончено.

Застываю на месте, в голове проносится: десять человек «воздержались», целых десять! Побоялись? Не захотели высказать свое мнение? Или была некая «установка» не принимать меня?

Мои ощущения сейчас сродни боли от внезапного удара под дых, когда еще непонятно, откуда он прилетел, но чувствуешь, что воздуха не хватает!

Наконец-то глубоко вдыхаю – выдыхаю, но тут же появляется желание отгородиться, закрыться! Потом это перерастает во внутреннюю собранность – так «подбираешься» перед лицом опасности; кулаки невольно сжимаются, мышцы напряжены, глаза сощурены.