Текст книги "Туда, где свет"

Хотя к финалу собрания я если не понимала, то интуитивно чувствовала, что будет такое решение, меня все равно обескураживает, поражает, что сообщество писателей только что приняло в свои ряды человека, крайне слабо знающего русский язык, а меня не приняло.

Беру со стола книги, машинально складываю их в сумку. Поэт, которого я считала другом, молча проходит мимо меня и торопится покинуть зал. Зато ко мне приближается Руководитель:

– Татьяна, а вы взяли журналы? Я для всех приносил, вот, пожалуйста!

Он словно хочет сказать совсем иное, что-то объяснить, но вместо этого одаривает меня свежим номером альманаха.

– А как вы проголосовали, если не секрет? – интересуюсь я, стараясь изобразить некое подобие улыбки.

– Э-э-э… воздержался!

Вспоминаю наш с ним недавний разговор, когда я спросила:

– Может быть, мне вступить в другой творческий Союз, не в СПР?

Он тогда помолчал и ответил:

– Несколько знакомых мне неисправимых графоманов такие корочки купили. Но вам это надо? Это же себя не уважать – автору вашего уровня!

Наверное, что-то случилось с моим «уровнем», раз большинство проголосовали «против». Нет, не так, большинство предпочло не принимать никакого решения, остаться в стороне.

Выхожу в мягкую прохладу вечера – в другой мир, где все настоящее, живое, неподдельное; жадно дышу свежим воздухом, словно пью его. Уже весной пахнет, скоро пробуждение, цветение! Может быть, и мне нужна некая встряска, чтобы потом возродиться обновленной?

Пока еду в автобусе, иду домой, я почти спокойна: взяли же кандидатом, за год еще что-то напишу!

Поворачиваю в замке ключ и вхожу в тишину своей квартиры. Никого из близких нет дома, и… мысли словно вырываются на свободу: почему так много недоброжелателей?

Как я не почувствовала раньше негативного к себе отношения со стороны женщин – поэтов и прозаиков? Отчего промолчал Друг? Почему воздержался Руководитель, он же сам советовал мне вступать в Союз?

Так, нужно немедленно снизить градус эмоций! Завариваю себе чай из мяты и листьев смородины, достаю из шкафа толстенную книгу Михаила Афанасьевича Булгакова – сборник произведений. Хочу найти страницы «Мастера и Маргариты», где на Мастера обрушиваются потоки критики за роман о Понтии Пилате и Иешуа, но книга… сама открывается вот на этих строках:

«Я созвал гостей. Среди них было двое журналистов и двое литераторов. Один молодой, поражавший меня тем, что с недосягаемой ловкостью писал рассказы, другой – пожилой, видавший виды человек, оказавшийся при более близком знакомстве ужасной сволочью. В один вечер я прочитал им примерно четверть своего романа».

Дальше следуют две страницы, написанные словно специально для меня, точнее даже, для сегодняшней ситуации, когда мои повести обсуждали на собрании. Я смотрю на неё со стороны! Меня поражает, что Булгаков так мистически, в своей манере, помог мне; его неподражаемый юмор сделал свое дело: я успокоилась и смеюсь!

А потом не поленилась – набрала только что прочитанный текст Михаила Афанасьевича на компьютере и сделала пост для своей странички в одной из социальных сетей:

«На собрании региональной писательской организации решали, принять или нет Татьяну С. в члены Союза писателей России. Вот как это происходило. Фамилии выступающих, по понятным причинам, не указываются.

Суждения литераторов были братски искренни, довольно суровы.

– Язык! – вскрикивал литератор (тот, который оказался сволочью). – Язык, главное! Язык никуда не годится!

– Да, – вежливо подтвердил молодой, – бедноват язык.

Журналисты ничего не сказали, но сочувственно кивнули.

– Да как же ему не быть бедноватым, – вскрикивал пожилой, – метафора не собака, прошу это заметить! Без неё голо! Голо! – запомните это.

Один сказал, что семнадцатая глава растянута, другой – что характер Васеньки очерчен недостаточно выпукло.

Одна дама спросила меня:

– Скажите, а ваш роман пропустят?

– Ни-ни-ни! – воскликнул пожилой литератор. – Ни в каком случае! Об "пропустят" не может быть и речи! Просто нет никакой надежды на это!

– Язык… – начал тот, который был братом гитариста, но пожилой его перебил:

– К чертям язык, не в языке дело. Написан плохой, но занятный роман. В тебе есть наблюдательность. И откуда что берется! Вот уж никак не ожидал, но… содержание!

– Во-первых… – начал я.

– Ничего не во-первых, – кричал пожилой, – а сидит в тебе достоевщинка! Да-с! Ну, ладно, ты меня не любишь, Бог тебя за это простит. Но мы тебя любим все искренне и желаем добра! И говорю я тебе прямо, ибо я привык всем резать правду в глаза, ты с этим романом даже не суйся никуда. Наживешь себе неприятности, и придется нам, твоим друзьям, страдать при мысли о твоих мучениях. Ты мне верь! Я человек большого, горького опыта. Знаю жизнь!»

Выбрав пару подходящих смайликов, я разместила пост на своей страничке в соцсети. Потом все же добавила: «Остается выразить признательность Михаилу Афанасьевичу Булгакову, потому что здесь приведен фрагмент из его "Театрального романа", написанного в 1937 году. Столько лет прошло, а поди ж ты, звучит вполне актуально!»

На другой день откликнулся Вадим Леонидович, то есть Руководитель. Он разразился комментарием:

– Если бы Татьяна Соловьева писала так же ярко и образно, как Михаил Булгаков, мы бы немедленно приняли её в Союз писателей, даже без обсуждения!

– Разве вы не знаете, что Михаила Афанасьевича при жизни жестко критиковали? – тут же откликнулся кто-то из любителей литературы. – Булгаков собирал в альбом газетные и журнальные вырезки с отзывами критиков о своих произведениях. Сам он называл себя затравленным волком в литературе. Представьте себе, из трехсот одной рецензии на его творчество положительных было всего три! Если бы он даже захотел вступить в Союз писателей, его бы ни за что не приняли!

– А вы не в курсе, что роман «Мастер и Маргарита» был напечатан спустя аж двадцать шесть лет после смерти писателя? – ответил Руководителю еще один знаток. – И никого не волновало, что написано талантливо, даже гениально.

Мне вдруг нестерпимо захотелось спросить у Вадима Леонидовича, но не в социальных сетях – в прямом разговоре, глядя ему в глаза: «А что, Алексей Громов пишет, как Булгаков?»

Я не стала спорить с Руководителем, но через несколько дней поняла: от собрания осталось тягостное чувство – не ожидала, что у меня есть «заклятые приятели». Со всеми были ровные или даже добрые отношения – так мне казалось!

С тем же Валерой, что похож на растрепанного Ильича, мы не раз прогуливались по городу, болтая обо всем. И в Валентине Чертановой я всегда ценила профессионализм, видя, что стихи у неё – качественные, основательные, без набивших оскомину штампов. Правда, в характере присутствует стервозность; если уж сцепится с кем-то в словесных баталиях, то ни слова не уступит, ни запятой – железобетонная женщина. Понимая это, я предпочитала в дискуссии с Валей не вступать.

А как понять Классика? Сан Саныч возглавляет Совет по книгоизданию, и он всячески поддерживал выпуск моей третьей книги, сборника прозы, куда вошли две повести и рассказы. Согласования проходили целых два месяца, потому что голосование сейчас тайное, и все должны были дать «добро», в том числе департамент по культуре, только в этом случае руководство области выделит деньги на издание книги. Если Классик считал, что я пишу слабо, зачем он согласился, чтобы мой сборник напечатали? Мог бы инициировать отказ, например, сославшись на то, что большинство членов Совета «против».

Тяжелее всего было переносить молчание Друга, Сергея Павловича. Допустим, на собрании он по каким-то причинам не поддержал меня, но есть же телефон, электронная почта, социальные сети! Раньше мы часто обменивались сообщениями в личке, и я чувствовала почти осязаемую теплоту, что исходила от этого человека. Доверяла ему, всегда улыбалась, когда он повторял коронную фразу: «Мы своих не бросаем!».

Или я просто перестала быть «своей»?

Зато свежим ветром в тягостный зной моих раздумий пришла поддержка со стороны друзей! Новости в нашем городе распространяются молниеносно, вот и Артём, с которым у нас постоянно пересекаются журналистские пути, прислал мне по электронке письмо:

«Повести у тебя отлично написаны и стихи замечательные. А что творится в Союзе писателей нашем… Я уж давно не интересуюсь, хотя людей некоторых в какой-то степени уважаю. Просто забавное в нашем региональном СП сложилось положение. Почти всех, кто хотя бы институт имени Горького окончил, отвергли, а сами вползли. И кто вполз, с чем вполз? Трудная тема. Невеселая и неприятная. Пусть сами по себе живут. Ты шибко не переживай: пиши, и всё!»

А верный и надежный Сергей, с ним мы знакомы сто лет, узнав о собрании писателей и его итогах, позвал меня в кафешку, угостил пирожными и, смакуя свой жасминовый чай, задумчиво выдал:

– На кой хер тебе, Танюха, туда вступать? Так все хорошо было, а тут фигня какая-то: «не образно», «не ярко»! Да кто они такие, и зачем тебе к ним надо? Когда ты стихи свои читаешь или с гитарой – счастье миру! А здесь возня мышиная. В нашей региональной организации – не члены, там писюны, писюнами меряющиеся. Булгаков точно всё описал. И я удивлен: зачем тебе нужно в эту болотину?!

Я расхохоталась так неприлично громко, что на нас стали оглядываться другие посетители кафе. Потом обняла Серёгу – мне, в самом деле, стало легче!

Глава 9
Надо начать с нуля!

Неожиданно на мою электронную почту пришло письмо от Сан Саныча Говорова, Классика. Тут уместно пояснить, почему «Классик». Во-первых, в Википедии о нем есть статья (о других писателях нашего любимого Западносибирска нет), там он называется «российский писатель», что соответствует действительности; его печатают и в московских издательствах. Лауреат не только местных и местечковых, а российских и международных литературных премий. Образован, шикарно начитан, говорит и пишет по-русски правильно – в отличие от других наших местных писателей и поэтов, – я сейчас говорю очень серьезно.

Высокий, симпатичный, знает себе цену; нравится женщинам и прекрасно это осознает… Брови взлетают вверх удивительным изломом, губы и подбородок четко и красиво очерчены, выражение лица – от задумчивого или вдохновенного до капризно-снисходительного, в зависимости от ситуации, разумеется. Если Сан Саныч куда-то приходит, то стремится занять собой все пространство – комнаты, кабинета, зала.

Полностью оправдывает свою фамилию Говоров, наши бойкие литераторы дали ему прозвище Птица Говорун, потому что речи Сан Саныча льются непрерывно, он говорит везде, обо всем, всюду высказывает свое мнение, и оно у него готово на всякое событие, явление, происшествие.

Помню, даже на встрече писателей с нашим архиепископом Классик держался свободно, самоуверенно, с места – громко давал комментарии, чем изумил всех чрезвычайно.

Недавно вышла очередная книга Говорова, и он со своим творением заполонил все мыслимые социальные сети; каждый день публикует фотографии: вот моя книга, вот мои читатели знакомятся с моей книгой, вот я её читаю, вот её читает мой учитель; вот презентация моей книги, – и так до бесконечности. Всякий раз, когда я вижу пост Классика в соцсетях, мне чудится его голос, словно он озвучивает текст.

Мы несколько раз беседовали с Сан Санычем, хотя это общение трудно назвать диалогом, скорее, это был монолог Классика, прерываемый моими редкими фразами, когда удавалось их произнести. Кстати, замечу: среди мужчин – писателей и поэтов – вы можете легко прослыть прекрасным собеседником, если будете скромно внимать их бесконечным речам, заинтересованно округлять глаза: «Неужели? Ах, как увлекательно!», кивать: «Да, я вас понимаю!», выражать крайнюю заинтересованность и радостный восторг, мол, необыкновенно приятно общаться с вами!

Итак, Сан Саныч прислал мне письмо, где среди прочего написал:

«Не расстраивайтесь по поводу критики, мне, например, было интересно прочесть ваш сборник прозы, а некоторые страницы повести "Прибежище моё и защита моя" меня несказанно удивили. А все-таки особенно занятно было увидеть развитие событий в повести "Искушение" с точки зрения женской психологии. Я даже кое-что новое для себя узнал!»

Он словно под микроскопом меня разглядывал: ну-с, кто у нас тут бегает, такой ма-а-аленький?

Я ответила сразу же:

«Упомянутая вами повесть – о другом! Героиня пишет стихи, где есть главные строки, самые важные:

"Не могу своего предавать я Крещенья,

Не хочу крепко спать в Гефсиманском саду!" – вот о чем "Искушение", а не о женской психологии.

Ладно, наши писатели-атеисты этого не увидели, но другие, если не верующие, то "сочувствующие". А уж тем более верующие!»

Сан Саныч в долгу не остался, разразился длинным посланием:

«Дорогая Татьяна! В отличие от всех, кто был на собрании, я в вопросах христианства маленько разбираюсь. Святоотеческие тексты знаю. Я не высказывал мыслей, что там что-то не так. Хотя должен сказать: даже с вкраплениями о вере, с грехами и покаяниями ваши повести христианскими в полном понимании не являются.

Мне не хватило другого – художественного языка. Кроме того, история должна развиваться так, чтобы читатель шёл следом, принимая все условия игры автора. В общем, тут нужно несколько лекций, уж простите, которые я читал в университете («Как снисходительно заметил он!» – подумала я). И – тем не менее – научить этому невозможно.

Просто на базе начитанности, знаний, таланта (это он о себе, да?) у каждого автора возникает собственное метафизическое чувство – как это делается. Тогда он поднимается от ремесла к искусству. Вас же судили в основном ремесленники. Хорошие, добротные, но ремесленники.

Первое, с чего должен начинать автор, подходя к своему тексту, даже имея высокие амбиции, – с осознания собственного несовершенства и собственного неумения.

Поверьте: сейчас вам надо забыть то, что было сделано до сих пор, и начать всё сначала. С нуля, с чистого листа. Вы красивая, умная женщина, зачем вам скоропостижные признания ваших литературных заслуг от того или иного цеха?

Надо довести себя до состояния, как Пушкин, когда точка в тексте будет вызывать восторг, совместимый с криком: "Ай да Пушкин, ай да сукин сын!". И даже тогда надо понимать, что идеальных текстов не бывает.

Самое сложное – первые три страницы. Там всё должно быть выверено, сбалансировано – язык, затравка, которая заставляет читателя идти за вами. Причем это не тупое эпатирование, а именно завязка истории, которую захочется размотать вместе с автором, и богатый метафоричный язык, обуславливающий для искушенного читателя понимание того, что он не зря проведёт в вашем обществе своё время.

На собрании я этого говорить не стал, во-первых, не хотел вас обидеть, во-вторых, это относилось бы к трем четвертым обилеченных Союзом писателей людей, которые теперь ведут себя с позиции мэтров.

А христианскую тему лучше вообще не выпячивать, она должна присутствовать подспудно. Как писали классики – русская литература уже по душе своей христианка. Простите, если я вас обидел!»

Я взяла тайм-аут, но через пару дней все же ответила Классику:

«Добрый день, Александр Александрович!

Благодарю за комплименты. И нет, вы меня не обидели! Я тоже прочла много книг на тему "как написать роман". К тому же у меня отличный редактор, дотошный, въедливый, внимательный; мы с ней сидели над каждой страницей, она перечеркивала строчки, задавала вопросы: "зачем нужна эта реплика?", "а это для чего?", "какая у тебя сверхзадача?", "в чем смысл твоей повести?" и так далее.

Вы вправе сказать, что это банально, но книги, как дети, каждый ребенок дорог. А вы предлагаете "забыть и начать все с чистого листа". То же самое, что отказаться от ребенка: мол, ты получился не очень хорошим, не таким, как надо, я заведу себе других детей.

Важный момент: те, кто защищал меня, например, Михаил Романович, Семен Викторович, – они тоже были предельно искренни в принятии того, что и как я пишу. Да и – огромная благодарность Владиславу Петровичу Рябинину! Зачем бы ему кривить душой?

Ещё одно: даже если автор достигнет таких высот, что точка в его тексте будет вызывать восторг, найдутся люди, которым его произведение категорически не понравится, и они постараются его растоптать, "заклеймить", доказать, что его книги ничего не стоят. Вы сами это прекрасно знаете, и в нашей литературе таких примеров множество.

А насчет христианской темы, которую "лучше вообще не выпячивать", то у меня на полке стоит ваша книга, 500 страниц – впрямую, "в лоб" – на христианскую тему!»

Сан Саныч должен был ответить мне, обязан, хотя бы для того, чтобы показать, насколько я не права. И он прислал письмо:

«Отмечу, что моя книга, о которой вы упомянули, – первая в списке продаж! ("То есть, – сразу подумала я, – простым смертным лучше христианскую тему не выпячивать, а избранным можно!")

Теперь о редакторах. Дотошный редактор не всегда "делает" автора. Я не читал книг, "как написать роман". Единственное, что меня в этом поле увлекло, это рассказы Брэдбери на эту тему. Мой друг, сербский писатель, говорит так: если к вам пришел человек, который знает, как написать книгу, – это не писатель. Он прав.

Может, книги это и дети (распространенное сравнение), но если ребёнок больной, его не тащат в свет всем показывать. Любят тихо и дома. А показывают врачам и целителям, тем, кому верят. Человеческая же масса, невзирая на декларируемый гуманизм, поднимет его на смех, хотя бы и за глаза.

Скажу о Мастерах Слова. Они, конечно, не кривят душой, но часто идут навстречу начинающим авторам. Тот же Рябинин "благословил" в литературу немало незаметных в ней людей. Как и я. Авансом порой. Но они этого не оценили до сих пор.

Помимо всего прочего, Владислав Петрович пишет для детей, он детский писатель, а это накладывает определённый отпечаток на самого автора. Как амплуа на актера. Вам – всех благ! Александр».

В послании Сан Саныча меня покоробило упоминание про «человеческую массу» – так он назвал людей, для которых, собственно, и создает свои книги. Ещё неприятно поразило, как он намеренно акцентирует внимание на том, что Рябинин – детский писатель. Словно это клеймо, которое мешает человеку состояться в настоящей «взрослой» литературе. Добавлю, что дети – отличные эксперты, они чувствуют малейшую фальшь, им нужны не пустые рассуждения, а действия, чувства.

Подумала: дай Бог нам всем и вам, Александр, писать так, как пишет Владислав Петрович, помогая людям «проснуться» и оглядеться по сторонам, открывая огромное пространство Света. Давая понять, что можно мечтать, как дышать, и это естественно! Писать, чтобы мы, перелистывая страницы, слышали шум волн, вдыхали морской воздух, видели каравеллы, уходили в плавание к далеким островам. Поднимались в воздух на маленьком самолете летчика для особых поручений. Чтобы на слова, произнесенные здесь, в России, эхом откликались люди из разных стран, чтобы написанные строки горели в сердцах пацанов и взрослых.

Рябинина без преувеличения в нашей стране знают все! Назови эту фамилию, спроси практически любого человека, и он ответит: «Да, читал!» или «Сам читал в детстве, а потом уже и своим детям!».

А вот знают ли все вашу фамилию, Сан Саныч?

* * *

Через несколько дней после собрания мне позвонил один из писателей, спросил осторожно:

– Вы очень расстроились?

«Вовсе нет!» – хотела пошутить я, но вслух сказала:

– Скорее, удивилась! Не ожидала, что будет так много людей, которые воздержались. Почти половина из присутствующих! Они что, не определились? Мнения своего у них нет? И Вадим Леонидович тоже воздержался.

– Я могу отчасти объяснить, почему так случилось. Помните, перед голосованием, которое решили почему-то сделать тайным, вас попросили выйти?

– Конечно, помню! Я в коридоре стояла, а у вас там такие громкие дебаты были!

– Да, чуть ли не ругались! Так вот, директор департамента информационной и внутренней политики Сергей Павлович сказал, что, даже если мы примем вас здесь, на региональном уровне, Москва вас все равно не утвердит! Поэтому многие и воздержались.

– Как? Почему? – опешила я.

От волнения даже фразу не смогла продолжить. Друг, человек, которому доверяла, фактически призывал к тому, чтобы они голосовали «против»?

Но он же всегда хвалил меня, поддерживал! Когда я написала первую повесть и отдала Сергею Павловичу рукопись, он прочел, а потом вызвал меня в свой кабинет и сказал: «Даа-а, оказывается, мы совсем не знаем тех, кто рядом с нами! Признаться, я был удивлен! Надо же, работа чиновника и подготовка всяческих докладов, отчетов не испортила ваш стиль! Вы пишете доверительно, ярко, и такие глубокие сильные чувства стоят за вашими словами! Знаете, я тут подумал, давайте издадим вашу повесть».

Она была издана – за что Сергею Павловичу огромная благодарность! И на презентации книги, моей первой книги, он сидел рядом со мной.

Совсем недавно, когда я читала на заседании литературного объединения свои новые стихи, Друг подошел ко мне и сказал: «Вы молодец – очень выросли в своем творчестве». Мы и накануне собрания созванивались, и прямо перед обсуждением он успел меня успокоить, тихо сказав: «Всё будет хорошо!».

Что произошло? Он лицемерил, зная, что будет агитировать против меня? Нет, не мог же человек годами притворяться! Или мог? А зачем? С какой целью? Вопросы без ответов!

Между тем мой собеседник вернул меня к разговору:

– Алло, вы слушаете? Так вот, еще я почти уверен, что Вадим Леонидович не читал ваших повестей. Я ему звонил до собрания несколько раз, все интересовался, мол, какое у тебя мнение, он говорил, что пока ничего не прочел, но обязательно просмотрит ваши повести, хотя бы «по диагонали». Видно, не удалось, потому и остался среди воздержавшихся.

Значит, я была права, Руководитель – человек, который возглавляет писательскую организацию, – не читал моих книг! А писатель продолжал:

– Знаете, и с подсчетом голосов тоже странности есть! Я тут вечерком еще раз вспомнил всех, кто на обсуждении был «за» вас и кто «против». Могу поименно перечислить. Я так и этак прикидывал: всё равно у меня получается, что «против» должно проголосовать меньше людей, чем было озвучено.

«Теперь-то поздно рассуждать, – подумала я, – мы уже не узнаем деталей. А все-таки мне приятно, что человек беспокоится и позвонил, чтобы меня поддержать».

Помню, писатели обсуждали повесть одного автора. Вадим Леонидович тогда резко отозвался о тех, кто промолчал: «Извините, но считаю это явным неуважением к сочинениям коллег по перу!». В другой раз он ясно обозначил характеристики, по которым следует вести разговор, оценивая повесть или роман: «Надо было отметить язык, образы, стиль, сюжет и в итоге сказать – художественное это произведение или нет». Тогда почему при обсуждении моих книг почти никто не руководствовался этими простыми критериями? И почему сам Вадим Леонидович предпочел «воздержаться» – считай, отмолчаться в числе прочих, ведь это «неуважение к автору»?

Какие слова произнес Руководитель? «Если бы Татьяна писала ярко и образно, как Михаил Булгаков, мы бы немедленно приняли её в Союз писателей». Фраза эта вкупе с предложением Сан Саныча начать с нуля, с чистого листа отозвалась во мне стихами-ответом. Четверостишия возникли в голове сами, осталось только взять авторучку и перенести их на лист бумаги:

 
Мне объяснили в СПР ребята:
Пока я не достойна «членом» быть.
Хоть ими и земля у нас богата,
Но это званье надо заслужить!
«Отречься! Книги сжечь! Начать сначала!» —
Вердикты выносил синедрион.
«Вот, если б как Булгаков, ты писала!»
А вы, ребята, пишете, как он?