Текст книги "Эта маленькая Гео"

Татьяна Михайловская
Эта маленькая Гео

© Михайловская Т.Г, 2023

* * *

I

Эта маленькая Гео

Не надо смотреть из космоса – оттуда не видно. Посмотри из окна электрички – уже кое-что можно заметить. А лучше выйди и оглядись. То, что вокруг, это и есть земля. Например, вон тот луг у ручья, полускрытого ивами.

Прежде – не на моей памяти – здесь была запруда и стояла мельница. Мельник, как положено, знался с водяными и лешими, оттого мука получалась тонкая, чистая, а хлеб из неё вкусный и сытный, долго не черствел, и даже отруби пахли сдобой. Крестьяне везли сюда на подводах зерно, а увозили муку, ржаную – с ближних полей, и пшеничную – с дальних, и у мельника всегда водились денежки.

В низинку выгоняли лошадей в ночное, а сразу за полем у ручья бабы садили капусту, и кочаны родились все плотные, гладкие, что твой арбуз. Когда на рассвете осеннего дня 1812 года лихой французский драгун в один скачок перемахнул ручей, полетели кочаны во все стороны из-под копыт его гнедого жеребца, а одна подкова сорвалась, упала и ушла в рыхлую огородную землю. Подкова эта спасла жизнь драгуну: пока искал кузнеца, да пока тот подковал коня, опоздал он в штаб с бумагой, а когда прибыл туда, то застал там панику, стоны раненых и умирающих – русское ядро угодило прямёхонько в лагерь, именно в штабную палатку. Chàir a canon, пу-у-шечное мясо…

Сто пятьдесят лет спустя здесь уже ни мельницы, ни запруды, и на много вёрст окрест, то есть километров, никто хлеба не сеет, не печёт, ни чёрного, ни белого – крестьян нет, и подвод нет, и коней нет, а от кузнецов одна фамилия осталась, да и полей, которые пахать, тоже нет. Вся земля поделена на квадратики по шесть соток и роздана городским – кому для выживания под огурцы и картошку, а кому для отдыха под шезлонг и железные заборы.

Но есть ещё луг у ручья, полускрытого ивами? Есть.

Но через двадцать лет, и его уже нет. От прежней маленькой Гео уцелела лишь счастливая подкова французского драгуна, её отрыл на капустной грядке старый дачник и прибил у крыльца.

Сказ о том, как сибирская сосна стала кедром ливанским

В старые добрые времена всякое дерево было в почёте. Это нынче всё из металла и пластика сооружают, а прежде всюду дерево применяли. Из липы ложки да плошки резали, а из лыка её лапти плели. На бересте грамоты писали, из неё же туески для ягод готовили, а из берёзовых прутьев вязали веники для бани. Осина хорошо на плетень шла, а из ивы знатные розги получались. Колоды дубовые пчелиному рою домом становились, а дубовые венцы царскому терему на постройку брали. Словом, каждому дереву своё назначение было.

До тех пор было, пока один заполошный царь не вздумал часом корабельным делом заняться. Разведал через учёных мужей, что в дальних странах большие корабли из кедра изготавливают и потому кедр этот дороже золота ценится.

«Не годится золотом за дрова платить, – решил царь. – Золото нам самим пригодится, а деревьев у нас вон сколько. Ежели хорошо поискать, то в какой-нибудь тайге отыщется этот самый кедр».

И послал он ватагу молодцов в далёкую тайгу искать столь нужный кедр.

Но молодцы вернулись ни с чем. Бросились царю в ноги, не вели казнить, вели миловать, нет в далёкой сибирской тайге никакого кедра, одни сосны стоят, и конца и края им не видать.

Рассвирепел царь, не поверил молодцам, плохо искали вражьи дети, велел их для позора сначала сечь, а потом всем головы срубить. Ну, это дело нехитрое, быстро справились.

Царь тем временем вторую ватагу молодцов послал в даль сибирскую с той же целью. Но и те вернулись пустые, кедра не сыскали, сосны, говорят, там растут, из них и избу рубят, и колыбель ладят, а про кедр никто и не слыхивал.

Залютовал царь, велел молодцов сначала для позора сечь, а потом четвертовать. И с этим привычным делом легко справились.

Третью ватагу молодцов послал царь в тайгу и на дорогу кулаком погрозил, мол, без кедра не возвращайтесь, а не то сами знаете что. Знаем, царь батюшка. Великое твоё дело без казни не делается.

Только эти молодцы посмекалистей прежних оказались. Увидели, что кедр в тайге вовсе не произрастает, а только сосны, могучие, впятером не обхватишь, и решили царю вместо кедра представить эти самые сосны. С великим трудом одну на землю повалили, прицепили к саням и так, волоком, к царю доставили. «Вот тебе, царь батюшка, сосна, наш сибирский кедр, ежели хорошо обстругать, то точно корабь получится, не хуже чужеземного».

Царь сосну оглядел, шагами своими измерил, на глазок прикинул, на молодцов только зыркнул, мол, ну, шельмы. Те стоят, не дышат, участи своей ожидают.

А царь про них уже забыл, в уме арифметику складывает: сколько можно золота сэкономить, если вместо привозных брёвен свои использовать. Много получается!

Развеселился царь. «Пиши указ, – велит дьяку, что за ним по пятам с пером и бумагой длинной ходит. – С сего дня повелеваю считать сибирскую сосну кедром и звать так при всякой коммерции. А буде кто звать сосну прежним её именем, того сечь розгами прилежно…»

Как услыхали молодцы про то, что розгами сечь будут, сразу в ноги царю повалились:

«Помилуй, царь батюшка, неразумных нас, от неведения, не от злого умысла…»

«Пошли, шельмы! – закричал радостно царь. – И каждому по чарке и серебряный рубль в награду!»

С тех пор так и повелось – орешки кедровые грызём, а про сосну молчок. Ах, корабельная она, колыбельная…

Чудо света

В древности было всего семь чудес света, потому что мир тогда был очень маленьким и край света был рядом. Сейчас, наверное, их больше, но я помню своё чудо, которое, возможно, никто и чудом не назовет. Было это так.

Довелось мне ехать из Твери на Валдай на машине. Где-то уже за Торжком свернули мы на боковую дорогу. Проехали километров пять и уперлись в деревню. Впрочем, ”деревня” это сильно сказано. Несколько домов, вросших в землю, потемневший от времени колодец домиком – вот и вся деревня.

Дел у меня, в отличие от моих попутчиков, никаких не было, погода стояла чудесная, и я решила погулять по опушке за деревней. Заброшенное поле поросло сорной травой и, прогретое солнцем, цвело во всю свою непаханную ширину. От земли поднимался парной воздух, отчего мне вскоре сделалось душно, и я нырнула под сень мохнатых елей. Едва заметная тропинка повела меня вглубь леса.

Я прошла сырой и сумрачный орешник и уже хотела повернуть назад – ведь так легко заблудиться в незнакомом лесу – но тут открылся неожиданный просвет между деревьев и что-то забелело в отдалении. Раздвинув кусты, преграждавшие мне путь, я выбралась наружу и обомлела. Передо мной была огромная поляна, обнесённая высокими мраморными колоннами, точно забором, и вымощенная каменными плитами. Колоннада сходилась к мощному дворцу, тоже с колоннами по фасаду, а на противоположной от дворца стороне колоннада расступалась, образуя своего рода вход или въезд, видимо, когда-то здесь были ворота. Сверху солнце заливало всё мягким переливчатым сиянием, отчего белизна камня казалась ещё ярче, а зелень травы между плит будто нарисованной. Ни одного человека не было поблизости, ни малейшего следа присутствия людей. Так иногда в кадрах хроники запечатлён бывает найденный в джунглях древний храм или столетия назад покинутый город, раскопанный в лесах Амазонки. Стоят они в пустынности своей, поражая припозднившихся первооткрывателей.

Так же и я с изумлением и страхом смотрела на это странное великолепие, не решаясь тронуться с места. Наконец, всё-таки преодолев внутреннее суеверное чувство, медленно и осторожно я двинулась в обход, от колонны к колонне. Кое-где мраморная облицовка отвалилась и, должно быть, ушла в почву, и был виден природный известняк. Дворец, большой барский дом, пострадал более, чем колоннада: он был обшарпан донельзя, и мерзкая народная брань испохабила его цокольный этаж. Во всём здании не уцелело ни одного окна, они были заколочены чем попало. Верхний балкончик, обращённый прямо на восток, на восход солнца, давно рухнул, торчали только балки.

Я обогнула дом. Сгнившая доска от пинг-понга попалась мне под ноги и обрывок верёвки – вот всё, что осталось от последних его обитателей.

За домом внимание моё привлёк небольшой холм, явно насыпанный когда-то, а теперь поросший буйно цветущей крапивой. Кусок грязной фанеры прикрывал обвалившийся лаз, откуда тянуло сырой землёй. Бог его знает, что это было. Бог знает, что это вообще было, что за явление среди лесной чащи, на остатки какой цивилизации, утраченной навек, сгинувшей в глубине среднерусской возвышенности, я наткнулась? Кто и для кого возвёл мраморные колонны и величественный дворец, и куда подевались грезившие чужбиной его владельцы и их искусные мастера?..

Вернувшись в деревню, я попыталась узнать что-нибудь у бабы, гремевшей вёдрами у колодца. Но та толком ничего мне не разъяснила, сказала лишь, что, мол, раньше было барское имение, а потом сделали дом отдыха и подземный ход закопали. От неё пахло вином, и она глупо ухмылялась.

Ещё долгое время спустя, каждый раз, стоило мне закрыть глаза, как возникала передо мной посреди зелёной чащи лесная поляна, обрамлённая белыми колоннами, и дворец, смотрящий на восток слепыми окнами. Из всех чудес света самое непостижимое чудо, и никому не нужное.

Две актрисы

Я знала их.

Одна каждое утро делала зарядку, принимала контрастный душ и выходила к завтраку уже одетая на день и ела неизменную овсянку с сухофруктами.

Другая, проснувшись, позволяла себе с часик понежиться в постели, а потом, накинув шёлковый халат, пила кофе, затем ещё какое-то время ходила по квартире без всякого дела, болтала по телефону и только после этого завтракала, намазывая белую булочку маслом и любимым малиновым джемом.

Первая любила носить узкие юбки и обтягивающие блузки и джемпера, чтобы подчеркнуть талию и бедра, и при всех очевидных для каждого достоинствах своей фигуры выглядела очень строго и неприступно. Её холодноватый шик всегда притягивал к ней окружающих, мужчин и женщин.

Другая обожала кружева и всяческие висюльки и цепочки, немыслимые ниспадающие складки её платьев скрывали не только её постепенно расплывающиеся формы, но и многочисленных поклонников, увивающихся за ней.

Личная жизнь этих двух знаменитых актрис сложилась тоже совершенно различным образом. Первая была замужем за известным режиссёром и законным образом родила сына, которому обеспечила хорошее образование, не связанное с театром, и завидное материальное положение.

Два её изысканных романа с драматургами обогатили отечественную словесность и упрочили её положение на сцене.

Судьба другой была словно в блестках – так вспыхивали и гасли её любовные увлечения. В её выбор попадали не только актёры, партнёры по съёмкам или спектаклям, но и совсем случайные люди. От кого она родила троих своих детей, она никогда не признавалась, смеясь называя их божьими детьми. В их учёбу она не вникала, выросли они быстро и, ничем не осложнив жизнь матери, затерялись на подмостках провинциальных театров.

На сцене однако обе они часто играли одни и те же роли. Им нравилось создавать образы ярких неординарных женщин, наделённых сильными страстями. Причём если первая поражала темпераментом и пылом, не свойственными ей в жизни, то другая завораживала переливами тончайших чувств, которые вряд ли можно было в ней заметить в реальности. Театр преображал их к большой выгоде для публики. Их любили и награждали: государство – званиями, а зрители – цветами и овациями.

Когда время их игры закончилось, обе они ушли в тень. Первая твёрдой рукой сама раз и навсегда неслышно затворила за собой дверь, оставшись доживать свой век с дорогой мебелью из карельской берёзы и неизменной зарядкой по утрам.

Другая, пышно справив свой юбилей, ещё некоторое время осмеивала нынешних режиссёров и новомодных актрис, а потом как-то неожиданно для себя оказалась в доме для престарелых, где с жадностью ела всё, что ей давали, не отказываясь ни от кусочка хлеба. Старухи, которых навещали родственники, делились с ней гостинцами.

Первая умерла после перелома шейки бедра, приняв большую дозу снотворного, утаив её от зоркого ока сиделки, которую нанял ей заботливый сын. После неё остался большой архив, который проясняет многие тёмные места в истории отечественного театра. Однако архивом распоряжается сын, но он не торопится с его публикацией.

Другая закончила свой земной путь, не приходя в сознание после инсульта. Её даже не отвезли в больницу, неделю она пролежала на своей койке, и только сердобольная нянечка подносила ей воду, но она уже не глотала. После её смерти в тумбочке нашли неизвестно чьё письмо и несколько непонятно чьих детских фотографий, всё это за ненадобностью выбросили.

Сегодня о них обеих никто не помнит, а если и помнит, то не рассказывает – за неимением времени. Только я навещаю их могилы и кладу цветы – одной к чёрному камню и другой к железному кресту.

Горе

До Курска небо не прояснилось ни разу. Серые беспросветные тучи текли над равниной, моросящий дождь паутиной окутывал смешанный лес с тёмными еловыми верхушками и берёзовые перелески; сады и огороды мокли уже не первую неделю, люди в плащах и куртках спешили укрыться в помещениях. На Самсона дождь, так и лить ему семь недель. Смотреть в окно было скучно.

В общем вагоне пассажиры уже позавтракали, прибрали столик, заставленный бутылками с водой и неторопливо беседовали ни о чем особенно. Мальчуган годика четыре, непоседа, вертелся между взрослыми, требовал к себе внимания матери, ей же хотелось поучаствовать в беседе, тем более разговор перекинулся на вечную тему воспитания детей, близкую ей.

– Что ни говори, а с детьми теперь не то что раньше. Их не вразумишь, ни по-хорошему, ни по-плохому, – качая головой, говорила полная, с голубыми глазами, красавица лет сорока, сложив руки на груди. – Я в детском садике десять лет проработала, иной раз прямо не знаешь, что с ними делать. Так изведут, что просто убила бы. Называется гиперактивные дети. Раньше только мальчишки дрались, а теперь и девчонки дерутся, ладно бы, если между собой, а то и на тебя с кулаками. Если ты с ними строго, то родителям ябедничают, а на родителей посмотришь – кто с бутылкой, кто с пистолетом, аж страшно делается. Слава богу, вовремя я ушла из садика. Челноком мотаюсь то в Польшу, то в Турцию за товаром, таможенники такие козлы попадаются, всю измордуют, но в садик всё равно не вернусь.

– Господи, тут со своими не справишься! – поддержала её пожилая женщина, едущая в Белгород к дочери. – Вон у меня двое чертенят, мать по сменам работает, придёт с ночи домой и спит, всё равно что нет её. А я с ними одна, и в школу проводи, и из школы встреть. Чуть с улицы придут, сразу – бабушка, есть давай. Целый день могут есть, только успевай готовить.

– Ну, это ваше дело такое – женское, – рассудительно заметил жилистый мужичок, спрыгнувший с верхней полки. – У нас мать, бывало, напечёт оладий, не успеет на стол поставить, а мы с сестрой тут как тут и наперегонки, подчистую.

– Лупила она вас? – деловито поинтересовалась красавица.

– Не, мать не лупила. Отец ремнём драл, случалось. Меня, сестру не трогал, девчонка всё-таки.

– Вспомнил, – со вздохом сказала пожилая женщина, едущая к дочери в Белгород. – Теперь и отцов-то нет. Одни мы. Бабки вместо отцов.

– Точно! В садик детей большей частью бабушки приводят, – подхватила молодая мама, довольная, что ей удалось вступить в интересный разговор.

Но голубоглазая красавица ей возразила:

– Это смотря какой садик. А то есть такие садики, куда детей шофёры привозят на джипах и на мерседесах. У меня подруга в одном таком работает…

– Богатым-то зачем детский сад? – недоверчиво спросил мужичок. – У них, поди, нянек, горничных полон дом.

– И кухарки, и садовники, – подхватила красавица со знанием дела. – Целыми днями убирают, стирают, готовят, газоны стригут, продукты возят, – она загибала пальцы, – только все они ребёнку садика не заменят. Там специальное общение с детьми, специальные игры, всё по науке!

– А ну их, этих богачей, пусть подавятся своими деньгами! – пожилая женщина, едущая к дочери в Белгород, с презрением скривилась. – Мы сами со своими чертенятами справимся. Наука хорошо, а на своих руках оно надёжней.

– Точно, точно! – обрадовалась молодая мама, притянув к себе сынишку. – Мы уж как-нибудь сами!

– Выдумали науку, – пожал плечами мужичок, глядя, как она вытирает ему носик и, утешая, проводит рукой по светлым волосикам. – Мать лучше всех знает, что её ребёнку требуется…

– А меня моя мать не любила! – весело сказала до того молчавшая женщина, сидящая на боковом месте в проходе. Ей было, наверное, лет пятьдесят, и на висках уже была видна седина. – И когда маленькая была, совсем крохотуля, всё равно не любила! Помню, как скажет, «ты мне всю жизнь испортила», я заплачу, а она и не посмотрит. Запрёт меня и уйдёт из дома. Так и отучила плакать.

– Наказание необходимо, – кивнул рассудительный мужичок. – Оно для пользы, а то разбалуется ребёнок, это ему дай, того не хочу…

– В три года я не то что просить, голоса подать не сме-ла, – женщина громко засмеялась. – А когда подросла – тоже. Швырнёт на стол тарелку, на, мол, ешь, и это был мне праздник, что она со мной поговорила. Но если я вдруг на её приказание чуть помедлю, она на меня так посмотрит, что у меня мурашки по коже бегут, вся ни жива ни мертва сделаюсь, уж и бить не надо. Да это ладно, я послушная была, всё, что велит, сразу всё сделаю, и училась хорошо, учителя меня хвалили… А она нет. В дневнике распишется, оценки мои посмотрит и отвернётся. Хоть бы раз ласковое слово сказала или по голове погладила, – женщина посмотрела на молодую маму и прижавшегося к ней малыша. – Кормить кормила, из дома не выкидывала, а всё равно не любила!

Она снова засмеялась, но внезапно её смех оборвался в рыдание, и из глаз потекли слезы.

Попутчики смутились, только молодая мама попыталась робко утешить плачущую:

– Да что вы, как же не любить своё дитя, просто у неё характер был такой, суровый…

– Да и моя дочка со своими тоже суровая, – поддержала её пожилая женщина, едущая в Белгород. – Жизнь вона какая, одной добротой не справишься…

Но женщина в проходе их голосов будто не слыхала. Она плакала, выплакивая свои слёзы, которые больше не могла удержать, и для неё в этот момент не существовало посторонних людей рядом. Рядом с ней была пустота, и никто не мог разделить с ней её горе, и никто не мог ей помочь.

Сияющие вершины

Памяти Елены Юдковской

Приём выдался трудным. Пациенты шли в основном мужчины, а мужчины, как известно, к врачу идут только тогда, когда уже ни есть, ни пить, ни встать, ни сесть не могут, и потому на каждого требовалось не меньше часа, чтобы распутать клубок запущенных болезней. Тем более, что медсестра в этот день у него отпросилась, и он вёл приём один. Прежде у дверей его кабинета мужчин пациентов нечасто можно было увидеть, всё больше сидели там женщины с удручёнными лицами, но в последний год мужчин заметно прибавилось. С чем это было связано, он не знал, впрочем, и не задумывался об этом.

Только в самом конце приёма в кабинет вошла женщина лет пятидесяти, и он вздохнул с облегчением. На что бы она ни жаловалась, симптомы были на её лице, сером, осунувшемся с покрасневшими опухшими веками. Наверняка бессонница, головные боли, скачки давления… Что ещё? Обычная история.

– Я вас слушаю, – он бросил взгляд на её карту, – Елизавета Андреевна. На что жалуетесь?

Он говорил профессионально мягким бархатистым голосом, располагающим к доверию, но и серьёзным, основательным одновременно, внушающим пациенту надежду на его, профессора, помощь.

Как он и предполагал, она стала говорить о том, что плохо спит, что её замучили резкие внезапные подскоки давления, что сердце колотится так, словно не может оставаться на своём месте и сейчас выпрыгнет из груди, как лягушка из болота.

Это несколько необычное сравнение заставило его посмотреть на неё внимательней, но ничего особенного он в её лице не обнаружил. Он лишь отметил про себя, что взгляд у неё какой-то чересчур потерянный, под стать интонации, с которой она говорила. Странная пациентка.

Впрочем, к странностям ему не привыкать. Каких только пациентов, а пуще пациенток, ему не довелось лечить. Кто в горе руки заламывал, кто на коленях ползал, кто скандалил, требуя изменить диагноз, кто грозил с собой покончить, если на любовь не ответит. Всех не упомнишь. Но эта, конечно, другого рода. Вся в себе. Пришла на консультацию, а на руках ни кардиограммы, ни анализов.

– Сегодня уже поздно, вы сможете завтра подойти сделать кардиограмму? Или вам удобней после работы? – он быстро заполнял бланк.

– Я не работаю. Меня уволили из-за болезни.

– Из-за какой болезни? – он удивлённо поднял голову. – Кто вы по специальности?

– Я расписываю посуду, чашки, тарелки…

– Значит, вы художник?..

– Это слишком сильно сказано, я просто мастер, который расписывает фарфор по эскизу художника. Но вообще у меня высшая квалификация, я выполняю всегда самый сложный рисунок…

– Так почему же вас уволили?

– Потому что я ничего не могу с собой поделать… Видите ли, у меня была подруга, вот она была настоящий художник, она умерла этим летом, в другом городе, в другой стране… А незадолго до того она прислала мне письмо, и в нём она беспокоилась о моём здоровье, что я много работаю, о себе не думаю, и там была одна такая фраза «Сияющие вершины у нас с тобой уже позади»… Вот из-за этих вершин меня и уволили. Да, да, – нервно воскликнула она, заметив недоумение на его лице и, опережая вопросы, поспешно стала объяснять: – Сначала я даже не заметила, будто само собой так получилось, но вся партия кружек оказалась испорченной – вместо рисунка художника на них были нарисованы эти сияющие вершины… Это я их, оказывается, нарисовала! Меня простили, конечно, но во второй раз уже вычли из зарплаты, у нас сдельная зарплата, четыре месяца я ничего не получала, потому что не могла с собой справиться… Заставляю себя рисовать то, что надо, а потом вдруг раз и где-нибудь появляется вершина… Вот посмотрите…

Она схватила свою большую, украшенную бисером и аппликацией замшевую сумку, и запустив в неё руку, вытащила оттуда высокую фарфоровую кружку того рода, который важно величают «бокал». На нём был изображён сидящий на ветке красногрудый снегирь – на переднем плане, а на заднем шла цепочка покрытых снегом гор, которые переливались, точно сделанные из перламутра.

– Красивая кружка, – одобрил он. – За что же увольнять, я не понимаю…

– Но у художника не было никаких гор! И я не должна была их рисовать! А они везде, везде!

Торопливо она вытащила из сумки ещё одну кружку и ещё одну с блюдцем, в отчаянии приговаривая «везде, везде, смотрите!». И действительно, он мог убедиться, что на всех предметах, помимо изображений птиц, зверюшек и орнаментов, присутствовали горные вершины, на которых лежал то солнечный, то лунный свет.

– Как давно это началось?

– Сразу после того, как я узнала о её смерти.

– Отчего умерла ваша подруга?

– От рака. Тамошние врачи проворонили. Она мне говорила раньше, чтобы я не верила, будто там медицина хорошая, что за границей медицина плохая, так и вышло. Не вылечили они её.

Мысленно он одобрил это мнение её покойной подруги, но вслух сказал другое, стараясь обратить пациентку к её собственным проблемам:

– Мы, врачи, знаете, не боги, можем и ошибаться. Давайте-ка расскажите мне всё по порядку и поподробней.

Но подробней и во второй раз не получилось. Она повторила всё ту же историю про подругу, про её смерть от рака и про письмо. Добавилась только та подробность, что при увольнении начальник смены её упрекнул: «Ишь, художником вздумала быть», а главный художник с презрением отвернулся. Её, казалось, это не задело, она считала себя виноватой в том, что испортила столько товара, и увольнение заслуженным, потому что ничего не могла с собой поделать. «Я ничего не могу с собой поделать», – подытожила она свой рассказ.

– Ничего, ничего. Вместе мы справимся. Всё это последствия стресса на фоне менопаузы, – не торопясь, словно размышляя вслух, произнёс он авторитетно. – Отсюда и плохой сон, повышенная утомляемость, скачки давления. С таким букетом, конечно, трудно. Давайте будем действовать последовательно. Завтра придёте на кардиограмму. Вы давно делали анализ крови? – спросил он, и, не дожидаясь ответа, продолжал: – Каждый цивилизованный человек должен знать свои показатели холестерина и тромбоцитов. А потом со всеми анализами прямо ко мне. Тогда во всеоружии мы с вашим стрессом, Елизавета Андреевна (он незаметно глянул в карту) и покончим.

Неуверенно она взяла пачку направлений, зачем-то помахала ими в воздухе – может, она решила, что на них чернила не просохли, будто это краски? – коротко попрощалась и ушла.

«Вряд ли она будет обследоваться, и вообще придёт второй раз», – устало подумал он, но его это не задело – профессионально он давно оставался холоден к любым поступкам своих пациентов, ведь у всех своя судьба, оплатила визит и ладно.

Приём закончился. Он вымыл руки, снял халат и сложил нужные на завтра бумаги. И тут неожиданно заметил на столе забытую кружку. Он взял её в руки – красногрудый снегирь смотрел на него чёрным бисерным взглядом. Милый и симпатичный, снегирь спокойно сидел на ветке, точно ручной, а за его спиной вздымалась горная гряда, недостижимая и грозная, и скованные льдом, ослепительно сияли заснеженные вершины.

На лбу его вдруг выступил холодный пот. Он резко поставил чашку на стол и отодвинул её от себя.