Текст книги "Эта маленькая Гео"

Штиль

– Я пошёл спать, иначе до вечера не доживу. А ты свободен, – он посмотрел на часы, – до 18.00. Можешь погулять по городу, ведь это твоя родина.

– Родина. Я здесь родился и окончил школу, – Максим отвечал по пунктам автобиографии, хотя точно знал, что все они известны Объекту. Мысленно Максим никогда не называл своего подопечного ни по имени отчеству, ни по фамилии, ни просто, как другие, хозяин или босс. Для него он был объектом, подлежащим охране, а то, что этот объект являлся одушевлённым лицом, значение имело только с точки зрения более сложных способов его охраны. Сам охраняемый объект об этом, похоже, догадывался, потому что выделял его из всей охраны и многочисленной обслуги, стараясь показать свои именно человеческие качества, мол, смотри, я живой человек, а не секретная кукла.

– Вот и хорошо. Пройдись. Да, в городе есть заведение, называется «Робинзон», специально туда не ходи, а так, мимоходом, разузнай, что это такое.

Гостиница была новая, необжитая и пустая, возле лифта и в холлах ни цветов, ни мебели. После Лондона, откуда они только что прилетели, это особенно бросалось в глаза. Только этаж, который откупил Объект, был полностью обставлен, украшен мрамором и бронзой, а стены увешаны картинами в виде абстрактных пятен. Максим спустился по лестнице пешком, не встретив ни одного человека.

Возле входной двери дремал швейцар. Он, было, встрепенулся, но, увидев, что это не босс, а всего лишь кто-то из охраны, расслабился.

Максим распорядился поставить одного из команды на ворота, как он выразился, сунул мобильник в карман и зашагал к набережной.

Улица была ему знакома – дома все старые, с колоннами, ещё советской курортной постройки, а некоторые дореволюционной. Здание бывшего горисполкома, библиотека, краеведческий музей, сквер – всё это не изменилось, осталось как раньше. Если пойти направо, то как раз будет его школа и рядом его бывший дом.

Но чем ближе к набережной он подходил, тем меньше город напоминал ему город его детства. Казалось, всё пространство между деревьями и домами было затянуто тентами с пивной рекламой, под которыми стояли пустые столики, а вдоль набережной вторым рядом тянулись торговые палатки с сувенирами. Ближе к пирсу кусок набережной и вовсе загородило нелепое сооружение с куполом и искусственными пальмами у входа. Рекламный щиток изображал что-то невразумительное, но довольно похабного вида, надпись гласила «Женская борьба», а сверху красовалось название заведения – «Робинзон».

«Вот и «Робинзон», – подумал Максим, приближаясь к шалману. – Ишь, захватили…»

Два охранника молча оглядели его мощную фигуру, угадав, что он при оружии, и признали за своего.

– На работе? – спросил один.

– Гуляю, – улыбнулся Максим. – А что у вас дают?

– А, – поморщился второй. – Бабы дерутся.

– Девочки-то ничего?

– Промокашки. Чабан малолеток затаривает.

Не только их речь, но и особая татуировка на пальцах яснее ясного говорили Максиму о том, откуда пришла охрана «Робинзона». Таких он повидал достаточно, уголовщина была за спиной у многих, с кем ему довелось работать. В своё время он у них кое-чему научился, но всё же не считал их профессионалами.

Максим ещё раз оглядел постройку, афишу, пальмы. Всё это не внушало доверия, было каким-то несолидным, временным, как сувенирные палатки и пивные тенты, – нахмурится небо, заштормит море, налетит ветер и сдует всё до следующего лета. А что будет следующим летом, никто не знает – может, деньги поменяются, может, границу перенесут, а может, миру конец. Но что бы там ни было, одно можно было сказать с уверенностью: просто так, ни с того ни с сего его Объект каким-то сомнительным притоном интересоваться не станет. Максим решил, что надо всё-таки предупредить служивых, пусть поищут другую работу.

– Чтобы не заболеть, лучше вовремя сменить боярина, – сказал он не то чтобы равнодушным тоном, но будто нейтрально.

Они его поняли, но, судя по выражению их лиц, не поверили в это.

– Ладно, моё дело прокукарекать, а там хоть не рассветай, – с этими словами он развернулся и не торопясь зашагал прочь.

Курортного люду на набережной в это время дня было немного, как и всегда раньше, народ лежал на пляжах. Неподалёку от фонтана со скульптурой мальчика, поймавшего здоровую рыбу вроде осетра, у которого отломили голову, закутанная в белое покрывало, татарка продавала свою выпечку. Рядом стоял седой мужчина, наверное, муж, и помогал ей, принимая деньги и отсчитывая сдачу. Максим выбрал себе яблочный пирог с корицей, густо посыпанный сахарной пудрой. На мгновенье женщина подняла глаза, и Максим вспомнил мать: она вот так же часто что-то делала по хозяйству, а взгляд у неё при этом был грустный-грустный.

Набережную завершала ротонда. Как ни странно, в вихре перемен она уцелела, и шесть её классических колонн ярко белели на фоне синего неба. Максим поднял глаза вверх: ожила детская привычка – когда-то он учился читать, разбирая по складам надпись на фризе «Граждане СССР имеют право на отдых». Теперь надписи не было, она, как и сами колонны, и цветы на капителях, была густо замазана побелкой. Что касается граждан СССР, то вот он, один из них, бывший, сегодня он имеет право на отдых до 18.00.

Максим облокотился на парапет и вдохнул такой знакомый, такой родной морской воздух. Море было тихим, в солнечных бликах, волны, словно шутя, мерно шлёпали своими лапами о галечный берег. Вдали легонько покачивалась шхуна с поникшим парусом. Морская тишина будто поглощала все окружающие земные шумы: истошные детские вопли, несущиеся с городского пляжа, чужую музыку, стрекотание скутеров и рокот моторок.

Он хотел двинуться дальше, но тут заметил в стороне от всех одинокую женскую фигуру, спокойно, без брызг, входившую в воду. Она вошла уже по пояс, был виден чёрный купальник и белая кепка «капитанка», закрывавшая волосы. Плечи у неё были широкие, и длинные крепкие руки она держала наготове. Когда-то мать так же входила в воду, когда учила его плавать.

«Ну, эта сейчас рванёт», – подумал Максим и не ошибся. Только он не предполагал, что она сразу пойдёт на левом боку, загребая правой рукой сверху. Белая кепка стремительно удалялась от берега. Максим прикинул скорость – если с такой скоростью плыть, то и до Турции недалеко. Взмах руки, и ещё раз взмах, и ещё… Белая точка поравнялась со шхуной и исчезла за ней. Море будто опустело.

Бывший колхозный рынок остался на прежнем месте, только его сделали крытым, вокруг близлежащие горбатые улочки и площадь были облеплены торговцами. За рынком, возле крошечного сквера с тремя разросшимися кедрами, привезёнными некогда главным архитектором города – высокой сероглазой сибирячкой, Максим хорошо помнил её – из Ботанического сада, возникла новая большая церковь из серого камня. Он зашёл внутрь, купил две толстых свечи, обвёл глазами храм, нашёл икону Божьей Матери и зажёг их перед ней. Потом так же, не крестясь, вышел.

С тех пор как два года назад матери не стало, его потянуло заходить в церковь, но не молиться там, этого он не умел, а просто посмотреть на Божью Матерь.

Когда Максим вернулся в гостиницу, Объект, выспавшийся, порозовевший, бодрый, словно боец, готовый к встрече с противником, напевал что-то весёленькое, выйдя из ванной.

– Ну, как погулял? – спросил он Максима, глядя на него в зеркало.

– Нормально.

– Что там «Робинзон»?

То, что Объект первым делом спросил про «Робинзона», укрепило Максима в мысли, что это заведение как-то касается его вечерних встреч и переговоров.

– Женские бои без правил. Вход без трусов. Мак делают сами.

– Ну, разведчик, – одобрительно хмыкнул Объект, расправляя воротник рубашки ”поло”. – Я так и думал, что дело нечисто. Будем их брать за горло, – он засмеялся. – Ну, а ещё чего в городе? Чего хорошего видел?

– Всё нормально, – ответил Максим и задумчиво прибавил: – Женщина одна здорово плыла, до самого горизонта.

Объект с удивлением посмотрел на него, что-то хотел сказать, но промолчал.

День плавно перетёк в вечер.

В ёлочку

Старший менеджер Евсей Нилыч, для своих за глаза, просто Нилыч, был уверен, что все люди в мире делятся на две неравные части: одна, большая часть, считает, что самое главное в жизни это автомобиль, а другая, гораздо меньшая часть, что человек. В глубине души Евсей Нилыч этой меньшей части не доверял, полагая, что потряси этих человеколюбцев хорошенько, то и у них на первом месте окажется автомобиль, а любовь к человеку незаметно сойдет на нет. Каждый новый клиент подтверждал его наблюдение. Солидный возраст и положение позволяли Евсею Нилычу оставаться крупным философом даже в рабочее время.

Он повесил трубку, и тут же телефон зазвонил вновь.

– Студия? – раздался в трубке бодрый голос на фоне какого-то странного жужжания.

– Агентство по аренде автомобилей. Слушаю вас.

– Ёлочки, помощник режиссёра Божедар говорит. Нужно подогнать «мерседес» к «боингу».

– Извините, «боингов» у нас нет, – с любезной иронией отвечал Евсей Нилыч, поправляя и так безупречно завязанный галстук.

– Ты чего там бамбук куришь? «Боинг» у меня уже есть, «мерседес» нужен, самый шикарный.

Жужжание в трубке продолжалось.

– Вы арендуете автомобиль с водителем?

– С водителем. Только покрепче ездюка подбери, а то разнюнится, возись с ним, – помощник режиссёра гыкнул.

– Вам нужен свадебный автомобиль или вы заказываете встречу в аэропорту?

– Крендель, мы же не стрелку снимаем, а стрелялку! Я ж сказал, нужно подогнать «мерседес» к «боингу», и все дела.

– Что значит «подогнать к «боингу»? Где ваш «боинг» находится? В Домодедово, во Внуково? Куда конкретно вы заказываете такси?

Евсей Нилыч никогда не терял терпения при разговоре с клиентами, любыми, ведь клиентов не выбирают, но непонятное жужжание выводило его из себя.

– Какое еще такси?! По сценарию «боинг» садится на Рублевском шоссе, и к нему подкатывает попсовый «мерс».

– Возьмите «мерседес» w 220 класса S. Новенький, весь блестит. «Боингу» не уступит, отлично будет смотреться. Есть синий цвет, настоящая синяя птица. Есть серебристый. Тысяча рублей в час.

– А он не маловат? Чтоб вся армада вошла?..

– «Мерседес» w 220 S-класса машина вместительная, все довольны, – сухо заметил Евсей Нилыч. – Но если вам надо еще больше, тогда могу предложить «мерседес-бенц», 8 мест, с телевизором, бар…

– Классман! Стёкла тонированные?

– Как положено. Четыре тысячи рублей в час.

– Ёёёлочки. Четыре тонны… Сойдёт. А цвет какой?

– А вам какой нужен?

– Чёрный.

– Пожалуйста, есть чёрный.

– На чёрном классно будет видно, когда его расфигачат…

– Что значит «расфигачат»?

– Ну, это наше дело. У нас такие спецы, всё устроят в лучшем виде.

Жужжание усилилось, и еще добавилось какое-то взвизгивание, как будто инструмент барахлил.

– Послушайте, – не выдержал Евсей Нилыч, – вы арендуете vip-автомобиль или вам ножеточка нужна? Что у вас там воет?

– А, это ребята «боингу» крылья подрезают. Когда «мерс» в него въедет, они как раз отвалятся.

– Надеюсь, при этом у «мерседеса» ничего не отвалится? – ядовито поинтересовался менеджер и с нажимом добавил: – Большую страховку заплатите.

На что где-то далеко на Рублевском шоссе помощник режиссёра Божедар радостно откликнулся:

– Что не отвалится, то отвернём! Не робей, всё будет путём! Вернём вам «мерс» новей нового! Своим ходом! Всё, в ёлочку. Посылаю пацана, он на месте всё оформит.

– И оплатит, – напомнил Евсей Нилыч.

– Ёлочки! – захохотал в трубке Божедар, и его хохот слился с воем пилы.

Старший менеджер положил трубку и подумал, что люди делятся, наверное, на три части, а не на две, как он прежде думал, и третью часть составляют те, кто снимает кино, которые готовы без содрогания рас – фи – га – чить такое чудо как «мерседес» w 220 S-класса и любой другой. Нет, будь его воля, он бы им сказал: с такими заворотами, место за воротами, ёлочки зелёные!

Перемена

Ей всегда нравились мужчины старше неё. Значительно старше. Лет по крайней мере на десять, а то и на все двадцать. И хотя она им тоже всегда нравилась, ничего путного из этого не получалось. Путного не в том смысле, что семейная жизнь не образовывалась, а в том, что вместо красивого романа развивалось одно занудство. Старшие товарищи учили её, не переставая, неутомимо, всему, чему знали, и особенно чему не знали. Диапазон преподаваемой ей науки был необъятен: от того, каким ножом чистить картошку, до того, каким голосом разговаривать с лауреатом нобелевской премии. А ещё были вопросы политики, искусства, друзей и родственников. Материнские слёзы, сестринская ревность и братская зависть – всё это проецировалось на неё немедленно, и отношение к ней порой менялось в корне от одного лишь дружеского косого взгляда… Возможно, чья-то любовь всё это стерпит и перетерпит, но не её. Её любовь скукоживалась от постоянного сопротивления принудительному обучению, а потом внезапно перерождалась в свою противоположность. И проклиная очередного учителя, она, как прирождённая трудновоспитуемая двоечница, упорно оставалась на второй год.

Это длилось долго, до тех пор, пока однажды случайный молодой человек не спросил её, каким ножом чистить картошку. «Любым», – ответила она, быстренько вручая ему орудие труда по своему усмотрению, каковым орудием исключительно тот отныне и стал чистить картошку.

А другой случайный молодой человек, передавая ей поклон от нобелевского лауреата, поинтересовался, за что же всё-таки лауреат получил своё лауреатство. «Надо уточнить у Густава», – сказала она, не задумавшись ни на секунду, и отныне и навсегда незнакомое королевское имя затмило в сознании данного молодого человека примелькавшееся имя одного из нобелевских стайеров.

Так случайно она открыла закон, согласно которому молодые люди охотно учатся и легко обучаются всему, что может им, по их мнению, пригодиться в жизни. А у неё оказался редкий талант учить в доступной и запоминающейся форме разным сложным и оригинальным предметам, не зная которых жить на свете скучно и утомительно.

После этого открытия с ней произошла решительная перемена: мужчины старше неё нравиться ей перестали окончательно! И уже не надо было ей бороться с их занудством и тратить силы на терпение и сопротивление. Освободившуюся энергию она направила на возвышенные идеи и радостно начала перелетать из класса в класс со своими способными молодыми учениками.

Душа

У разных народов душа обитает в разных частях тела. Если про некоторые народы сказать что-нибудь определённое трудно, то про других легко. Например, у итальянцев душа видна – она в глазах светится, на что ни посмотрит, всё становится совершенным.

В древнем Китае обителью души считали печень. Серьёзная терпеливая, справа под рёбрами, она была создана для того, чтобы там существовала такая же серьёзная терпеливая китайская душа, тонкой кисточкой выводящая иероглифы.

У немцев душа обосновалась в желудке – размеренно, упорно трудится она по распорядку, переваривая, усваивая всё тяжёлое, сложное, а потом – отдыхает удовлетворённая.

К французам это не относится. У них лёгкая пикантная душа витает на языке, утешаясь остро-горьким, сладким с кислинкой в облаке аромата. Куда спешить? Наслаждаешься – душа и не болит.

У англичан душа живёт в мышцах – бицепсы, трицепсы, бокс, футбол, теннис. Ударишь – душа скривится, но ванна, массаж, и всё прошло, восстановилась, даже синяка не осталось.

Еврейская душа естественно гнездится в мозге. Удар в голову для неё смертелен – из головы душа идёт прямо к Богу, поэтому голову прежде всего беречь надо.

Чтобы понять испанскую душу, надо смотреть на ноги в танце – там она, все её извивы, тайные страсти, обиды и строгое предупреждение на будущее – шутить с ней небезопасно.

Русская душа – в сердце. Это она болит, когда получает удар в грудь, и эту боль из неё не вынуть ни на этом, ни на том свете.

Шифровальщики

Лето было сухое, и к концу августа полетела листва. Желтые листья берёз сыпались в пруд и плавали там плотным ещё дышащим ковром. Начались дожди, и дорогу сразу развезло. И тут поселок облетела странная весть – у генерала Сташенко пропал сын. И не один, а с женой и пятилетней дочкой. Тот самый сын с женой и дочкой, что недавно навещал родителей на даче. Был он в штатском. Дочка поиграла немного в песочнице на берегу пруда, но мать скоро увела ее домой. Вот и всё, что заметили соседи.

Ч ёрная "волга", свирепо одолевая глиняные колдобины, добралась до генеральской дачи возле пруда. Из "волги" вышли майор и капитан госбезопасности и быстро прошагали к крыльцу. Уехали они только к вечеру. А на следующий день вернувшиеся из леса грибники сообщили, что вокруг посёлка солдаты прочёсывают ельник, заросли крапивы, обшаривают старые заросшие мхом окопы, оставшиеся ещё с той, великой, войны, когда в этих лесах гремели бои.

Женщины на это известие сокрушённо закачали головами, вздыхая "бедная Тамара, единственный сын", им уже мерещились трупы убитых. Мужчины хмуро молчали.

Через неделю чёрная служебная "волга" появилась снова, но это никого уже не заинтересовало – женщины пошептались, поглядели из-за забора и только. Мужчины и вовсе от хозяйственных дел не отвлеклись. Когда “волга” уехала – никто в этот раз и внимания не обратил.

Всем уже всё было известно. За два дня до того Чумаков, председатель садового товарищества, ездил в райцентр менять газовые баллоны и по дороге свернул на склад, взять кой-какой пиломатериал, а там над всеми начальником стоял его бывший сослуживец, майор в отставке, главный шифровальщик Иван Шорох, и вот когда уже Чумаков, любовно погрузив новоприобретённое добро, распрощавшись, полез в кабину, Иван слегка попридержал его и, наклонившись к нему поближе, негромко сказал:

– Сбежал гад. Из-за него всем отпуска поотменяли.

– Вся работа теперь насмарку, придётся ребятам по новой начинать, – ответил Чумаков и со злостью плюнул в сторону. Они поняли друг друга с полуслова.

Вернулся в посёлок председатель туча тучей и перво-наперво, ничего не объясняя, наказал жене к Сташенко в дом не ходить и с женой его никаких разговоров не вести.

Урожай яблок и слив захлёстывал посёлок, надо было заполнять корзины. Ожидали скорых заморозков и добирали позднюю малину с кустов и овощей с грядок. Торопились в хлопотах, некогда было глядеть по сторонам. Детей увезли в город в школы и детские сады. В посёлке сделалось по-осеннему тихо. Остались одни пенсионеры, всё больше отставники, получившие здесь землю перед увольнением из армии. Работали не покладая рук на своих участках. Встречались только на берегу пруда, когда приезжала продуктовая лавка. Быстро раскупали молоко, хлеб и прочее необходимое и спешили к себе в сады, на грядки – трудяги.

В тот день лавка припозднилась, решили, что вовсе не приедет, и так уж вышло, что покупателей пришло мало, всего несколько человек. И тут вдруг появился Сташенко, о котором все, казалось, позабыли. Немногочисленная очередь словно заледенела. Он сказал всем сразу, будто в пространство,“добрый день”, но ему никто не ответил. Люди расступились, и он очутился впереди всех у прилавка.

Пока он покупал и расплачивался с продавщицей, никто вокруг не произнёс ни слова. Но вот он повернулся, чтоб уйти, и остановился – трое мужчин в галифе, заправленных в резиновые сапоги, загородили ему дорогу. Это были председатель Чумаков, отставной полковник Рахманов, тоже бывший шифровальщик, и ещё третий, фамилию, которого Сташенко забыл, помнил, что из ракетчиков.

– Сын за отца не отвечает, – глядя в упор на отставного генерала, сказал тот, что из ракетчиков. – А вот отец за сына отвечать должен. Не место таким здесь.

– Не место, – сурово повторил Чумаков, и Рахманов согласно кивнул.

Каким “таким” никто из них не уточнил, но это и не требовалось. Отставной генерал молча зашагал прочь.

На следующий день Сташенко с женой уехали из посёлка и больше никогда там не появлялись. Сад их заглох, всё поросло бурьяном, замок на воротах проржавел… Хозяев никто не вспоминал, что с ними стало, никому до этого не было дела. Чумаков и Рахманов знали и об их судьбе, и о судьбе их сбежавшего сына во всех подробностях, но никогда не говорили об этом, даже меж собой. Шифровальщиков бывших не бывает.

Жидовская морда

Она взяла кошёлку и пошла на рынок, который её мать когда-то называла «базар», но сама она говорила так, как говорили все вокруг – «рынок».

Весна в этом году была поздняя, но дружная. В одно мгновенье всё в городе зазеленело, расцвело, засияло и помолодело. Заблестели купола на соборе – перед Пасхой. Во всю заливались и щебетали птицы.

Она шла и прислушивалась к их голосам, хотя на душе у неё в это утро было совсем не по-весеннему. Ночью ей приснился погибший в войну муж, будто бы он стоял на одном берегу реки, а она на другом, и он махал ей рукой и звал к себе, а она кричала ему на тот берег, что никак не может, потому что у неё много дел. «Ну, какие у меня дела, – мысленно рассуждала она, осторожно перешагивая юркий, как ртуть, ручеёк. – Впустую живу».

С тех пор как она перестала изо дня в день в любую погоду через весь город добираться в роддом, где сорок лет проработала сначала старшей акушеркой, а потом главврачом, особого смысла в своём существовании она не видела. Трое её приёмных детей разлетелись по всему миру, звонили, писали, присылали фотографии своих чад и домочадцев с видом на собственный дом и дорогой автомобиль, звали в гости и насовсем, но она не ехала, понимая, что у них своя жизнь, в которой она им не помощница, а лишь обуза. К тому же боялась тронуться с места – сердце заметно ослабело, и память её подводила.

Здесь же, на родной почве, всё было ей привычно, да и то сказать, в городе едва ли не каждый взрослый житель появился на свет под её присмотром и с её помощью. Многие её помнили, и порой на улице прохожие с ней здоровались, или она слышала за спиной своё имя. Но при этом жила она уединённо, дружбы ни с кем не водила, существовала себе потихоньку, размеренно, экономно. «Как цветок на окне, – рассуждала она о своей жизни, – только от цветка всё кому-то радость… Правда, мороки со мной никому нет, и то слава богу…»

Налетел свежий с близкой реки ветерок, принёс с собой запах чистой воды, мокрого луга и вербы. Вспомнилось чудес…

– Ты что, ослепла, жидовская морда? Под колёса лезешь!

Из открытых ворот базы на полном ходу выкатился грузовик с ящиками пива. Растерявшись, она отступила назад, поспешно, неловко, и он пропёр мимо, задев её бортом по плечу. Водитель высунулся из кабины и, матерясь, сверкая золотым зубом, крикнул: «Из-за тебя в тюрьму сядешь! – и со смаком повторил: – Жидовская морда!»

Плечо разболелось не сразу, и до рынка она всё-таки дошла, купила там сухофруктов и баночку мёда, но обратно уже еле плелась. Дома намазала ушиб меновазином, потом прилегла. «Вот почему он мне снился, – подумалось ей, – ведь была на волосок от смерти… Это он меня так предупреждал… Знал бы он…» Она не довела свою мысль до конца, потому что это была очень неприятная мысль, от которой, когда она приходила ей в голову, подымалось давление и болело сердце.

Морщась от боли, она встала, открыла шифоньер и вынула оттуда свёрток, закутанный в чистую льняную наволочку. Освободив от материи, поставила на стол старинную деревянную доску, икону без оклада, на которой была изображена Божья Матерь с младенцем. Когда-то она подобрала эту вещь на помойке, разорённую, никому не нужную – странный, давно забытый цвет платья Богородицы тогда привлёк её внимание… Случалось, не часто, повинуясь какой-то неясной воле, она доставала икону и рассматривала её. Сейчас она посмотрела в глаза Марии.

На младенца она не взглянула. Она знала, что он вырастет. Её собственный сын умер в младенчестве – в эшелоне, идущем через всю страну с запада на восток, из которого на каждой станции выносили завёрнутых в тряпье детей и стариков. С тех пор столько младенцев побывало у неё в руках, столько раз она вправляла, направляла, вытягивала, шлёпала, поворачивала, осматривала их головёнки, ручки, ножки, пальчики, попки, пипки, животики, столько раз наблюдала борьбу за жизнь всеми инстинктами, будто зажжёнными фарами, пронизывающими мглу, что не только могла безошибочно определить вес новорождённого с точностью до десяти граммов, но и его способность войти и закрепиться на этом краю света. Она давно поняла предназначение их всех, нуждающихся в охранении и сбережении, и не было у неё к ним – и к нему – ни вопросов, ни упрёков, ни просьб, ни молитв.

Она смотрела в глаза матери, полностью поглощённой собственным сыном и не видящей вокруг никого и ничего, трепещущей от страха за его судьбу и таящей последнюю надежду, надежду… Множество таких матерей в своё время проходило перед нею, и ничего незнакомого, особенного, не было в выражении этого лица на иконе, но само это лицо, проступавшее сквозь двухтысячелетние искажения и приписки, само это лицо, само лицо, лицо…

Она усмехнулась и, снова закутав доску в наволочку, спрятала её в шкаф. До следующего раза.