Текст книги "Ничего себе Россия! (сборник)"

Чего ради?

Вы и представить себе не можете, как, например, трудно снять даже самый плохонький фильм.

Начнем с того, что десятки ученых сотни лет ломали свои небольшие головы над всякими открытиями. Затем инженеры внедряли их открытия в конкретные формы кинотехники, и на это ушла прорва лет, ума и жизней. Кроме того, массу людей надо выучить разнообразным профессиям, задействованным в кинематографе, да еще выделить средства на кино, а для всего этого требуется работа высокоцивилизованного государства, да еще постоянная и многолетняя! Наконец, сошелся пасьянс из тысячи колод, и не менее года жизни съемочной группы отдано некоему продукту по имени «фильм».

Вот тут-то, обозрев эту гору трудов, мы и задаем свой кошмарный вопрос.

Ради чего?

Этот вопрос дико мучал Льва Толстого. Он в свое время, видя развитие техники, все спрашивал: а радио – чтобы передавать что? А телефоны – чтобы говорить о чем? А граммофоны – чтоб записывать что? Повышенной въедливости был человек. И если бы мы сказали ему, допустим, что такой-то фильм снят просто так, чтоб нам, зрителям, развлечься, он бы сурово сдвинул кустистые брови и рыкнул: а чего ради вам развлекаться-то? Вы что, все дела человеческие уже переделали, страну обустроили, себя усовершенствовали – настолько, что пора отдыхать и развлекаться?

Нет, лучше задвинуть подальше тень грозного Льва. Не выдержать нам его пронизывающего взгляда. И все-таки проклятый вопрос приходит, и самые радостные мгновения в жизни критика – это мгновения, когда на него можно ответить.

В 2006 году на международном фестивале неигрового кино «Послание к человеку», главный приз получила картина Виктора Косаковского «Свято». Косаковский (автор таких известных картин как «Среда», «Тише!») снял получасовой фильм о самопознании человека. Человек – это его двухлетний сын, который впервые увидел себя в зеркале и понял, что это он. Художественный эксперимент проводился в квартире режиссера, установившего в игровой комнатке малыша большое зеркало – и камеру.

И вот мы подсматриваем заветное, тайное, по-настоящему занимательное – душевную и умственную жизнь крошечного человеческого существа. Энергичный малыш, страшно занятый своими игрушками, не сразу замечает странного незнакомца в глубине комнаты. Вот удивительно! У незнакомца те же игрушки, он тоже машет хлопушкой, и так же прыгает, и приветственно делает ручкой на прощание. Кто это? Малыш озабочен. Туда, к незнакомцу, никак не проникнуть! Ребенок начинает свою «серию экспериментов», чтобы выяснить непонятное явление… Мы видим всю огромную гамму чувств маленького человечка – и восхищение, и удивление, и гнев, и злость, и отчаяние. И наконец, он начинает понимать, но не доверяет своему открытию, требуется подтверждение авторитета. И вот папа говорит ему: это ты. Это прелестный момент – дитя улыбается счастливо: «Это я? Это я!» – и… внимательно глядя на себя, поправляет, приглаживает светлые волосы на голове. Потом чмокает свое изображение в тверди зеркала, а потом и всезнающего папу.

И зачем снят этот светлый, ясный, забавный и глубокий одновременно фильм, совершенно понятно. Косаковский стремится к чистой сущности жизни, к истокам развития человека, где еще можно увидеть своими глазами то, что свято. И несомненно, что эта картина заслуживает внимания самого широкого зрителя.

Игровой фильм драматурга и театрального режиссера Ивана Вырыпаева «Эйфория», отмеченный призом за дебют на Венецианском фестивале, другого рода – он посвящен земным и грешным людским страстям. Но и в нем чувствуется сильное дыхание человека, знающего, о чем и зачем он говорит. Зритель «Эйфории» покидает скучные города, где ослаблено до неразличимости чувство жизни, а влечение опошлено и заболтано. Мы перемещаемся в первобытное, первородное пространство – степь между Волгой и Доном, чтобы прожить краткое трагическое блаженство настоящих страстей.

В этой степи, изрытой оврагами, где бегут пыльные белые дороги – «эх, дороги», еще не принимали христианства, а коммунизма так и просто не заметили. Из орудий цивилизации здесь присутствуют только древнее ружье и старенькие автомобили. Здесь не читают газет и не смотрят кино, говорят скупо и мало, твердыми корявыми словами, живут, растворившись в природе, и оттого вся сила жизни концентрируется для этих первозданных людей в любовном чувстве, неотвратимом, как гроза, и ослепительном, как солнце. Зритель фильма летает над степью, как вольный ангел (оператор воздушных съемок – мастер Сергей Астахов), и в ушах его гремит томительная, страстная музыка (композитор Айдар Гайнуллин, особо запоминается грозящее стать знаменитым соло аккордеона). О любви здесь не болтают – за нее попросту убивают и умирают…

Об «Эйфории» можно сказать словами персонажа Льва Толстого: «Это степь, это десятый век, это не свобода, а воля!» Точнее, это мечта о воле городского культурного человека, истомившегося среди пошлых и слабых импульсов цивилизованной среды. Природа здесь не добренькая мама, а непостижимый грозный бог, и, вызывая в людях страстное, блаженное влечение друг к другу, ничуть не заботится об их судьбах или, еще чего доброго, об их нравственности. Здесь даже собака-друг человека откусила палец маленькой дочке героини, а тихая жена всаживает вилку прямо в грудь сопернице. Вот он где живет, «основной инстинкт», не на виллах богатеньких буржуев, а в выжженной солнцем степи, среди широких медленных рек, в неказистых домах заброшенного хутора, среди тех, кто не пишет книг и не анализирует своих чувств. Слово «любовь» в картине не звучит ни разу.

И никаких тебе модных нарядов, красивых изысканных поз, дизайнерских квартир, где в нашем кино любят снимать эротические сцены. Вроде все грамотно и затейливо, да только мертво – не добывается эротика с помощью дизайна, и все тут. А здесь, в степи, где герои рассекают пространство на разбитых машинах и самодельных лодочках, где одеваются бедно, а говорят скупо и грубо – всё предельно эротично, заразительно, маняще! И в результате, несмотря на трагические коллизии фильма, он явно будоражит аппетит к жизни.

Потому, что источником искусства, извините за банальность, является человеческий талант, а все технические средства и профессиональные умения – это только средства воплощения цели. Того самого, «ради чего», о котором так заботился Лев Толстой. Потеряв этот вопрос, мы потеряем смысл культуры.

Проказы святого духа

Если у канала «Россия», который продюсировал фильм, и накопились перед зрителем кое-какие грехи – за «Остров» Лунгина ему простится многое.

По глубине и содержательности художественных задач, по уровню актерской игры, по оригинальности сюжета фильм «Остров» стоит совершенно особняком в современном кинопроцессе. На Павла Лунгина, режиссера вполне «мирского», светского, как правило, не допускавшего в своих картинах никакой мистики, явно что-то, как говорится, «нашло». Хотя в главном режиссер остался верен себе: ведь почти во всех его картинах есть стремление выстроить действие вокруг одного выдающегося, исключительного героя, превосходящего силой своей личности окружающую мелкую действительность. Но только один раз это удалось вполне – с Петром Мамоновым в картине «Такси-блюз». Теперь это удалось второй раз – и опять с Петром Мамоновым. Не иначе, что-то исключительное и необыкновенное есть в самой личности этого артиста. Как только он появился в «Острове», закопченный, как черт, в старой рясе, со своим фантастическим лицом какой-то космической птицы, зритель сразу стал улыбаться от удовольствия. Да, публика – она когда дура, а когда и нет, и, частенько восторгаясь муляжами и чучелами, в то же время отличную актерскую работу распознает моментально, глубинным зрительским чутьем.

Мамонов прожил, пронзил собою, оправдал все сверхъестественные обстоятельства бытия своего странного героя – отца Анатолия, и сверхъестественное стало естественным…

Маленькая обитель в северном море, на крошечном острове. На свете стоит какой-то безнадежно советский год – кажется, 1976-й. Но на острове царит, как положено, православная вечность – в однообразных, тягостных, печальных трудах и радостях истинной веры. Обителью правит благолепный, душевный отец Филарет (дивная работа Виктора Сухорукова), хозяйством заведует глуповатый и ограниченный, но добросердечный отец Иов (неожиданно прекрасный Дмитрий Дюжев), но не им суждено вызывать трепет и восхищение паломников, не из-за них тянутся люди из окрестных селений и далеких городов! На острове этом завелось именно то, чего бедные русские жаждут всей душой, то, от чего они не откажутся никогда, то, во что они всегда обречены верить.

На острове завелось чудо.

Чудо работает истопником в кочегарке обители, по виду неказисто, держится от всего и всех особняком, шалит и насмешничает, не признает над собой никакой власти, кроме власти Бога, чудо является большим грешником (в войну убил человека) и зовется отец Анатолий. Но – дух дышит, где хочет, а Господь, как известно, «утаил от премудрых и разумных и открыл младенцам». Именно на этом загадочном человеке почиет благодать, он исцеляет молитвой и провидит будущее.

Почему он – юродивый, проказник, насмешник, человек острый, заверченный, напрочь лишенный умильной сладости – отмечен страшной силы даром? Ответа нет, или это будет очень русский ответ, который мы чувствуем, но четко сформулировать не можем.

Точно сама земля рождает таких странных людей – нелепых, корявых, частенько неграмотных, абсолютно бескорыстных, неистово верующих, не укладывающихся ни в какие официальные рамки – на которых вдруг падает несколько игривый луч высшего света. О таких писали и Достоевский, и Лев Толстой, и Лесков.

И эта игривость, прихотливость духовного света сказывается на всем поведении отца Анатолия, который говорит причудливыми загадками и прибаутками, невинно, но обидно разыгрывает своих собратьев – прямо какой-то Божий скоморох. Но за всем этим – огромная вера и огромные муки. «Господи, помоги нашему страданию!» – взывает он к Богу, и именно его вопль, его мольба перепачканного сажей шута, доходит. Глубоко посаженные темно-зеленые глаза Мамонова-Анатолия горят в эти мгновения испепеляющим огнем, и вспоминаешь, что престол света – это грозный престол. И, в отличие от лукавых измышлений современных умов, он никогда и ни о чем с тьмой не договаривался!

Святой дух и сам оказывается несколько проказником – открыв отцу Анатолию прошлое и будущее других людей, его собственное прошлое скрыл и утаил, так что герой только в конце картины узнает, что убитый им человек выжил. А как же иначе – знай он всю правду, не дошел бы до такой глубины раскаяния и мучений. С людьми тоже надо терпеливо и долго работать, водя их по жестоким земным дорогам, подвергая тяжким испытаниям, чтоб они не думали, будто Бог – это легко и просто, это когда грошовые свечки зажигаешь среди сушеных розочек и сладких запахов…

Чистота и сила рассказанной истории (сценарист-дебютант Дмитрий Соболев) подкреплена замечательной работой оператора Андрея Жегалова – северная симфония света, воды, снега и клочков суровой земли восхитительна в своем суровом аскетизме и настоящей, трудной красоте. Никаких натужных метафор и символов, ничего невнятного и «потустороннего». Лунгина интересуют только люди и их отношения, он не занят никакой специальной религиозной проблематикой. Сосредоточившись на людях и избегнув лишнего пафоса, режиссер выиграл, сделав фильм, который сильно и живо задевает душу. К тому же ему удалось во всей красе показать отличную, не уничтоженную еще русскую актерскую школу (Сухоруков, Дюжев, Юрий Кузнецов, Нина Усатова) – и необъятный, чудный, оригинальный дар Петра Мамонова.

Русские люди в «Острове» представлены не как тупые и примитивные животные, жаждущие только материальных благ и готовые ради этого на все, даже на взаимное истребление, но как духовные существа. Способные на веру, на подвиг, на самоотречение, даже на чудо. Думаю, зритель не сможет не отозваться на такой импульс, и количество странников и бродяг, ищущих в дебрях современного Вавилона чистый и трудный «остров» своей души, картина Павла Лунгина мощно увеличит.

Групповой портрет с тремя правдами

Фильм «12» Никиты Михалкова

Двенадцать российских мужчин среднего и старшего возраста, разной национальности, непростой судьбы заперты в спортзале обычной школы, соседствующей с судом. Сейчас и здесь, среди атрибутов физкультуры, под школьные звонки и гам детских голосов, мужчины обязаны стать выше личных пристрастий и национальных предрассудков. Они – высший закон. Они – присяжные заседатели, и от их вердикта зависит судьба человека.

Дело поначалу кажется простым и очевидным.

Один русский офицер, служивший на Кавказе, усыновил осиротевшего чеченского мальчика Умара, найденного при зачистке территории. Он привез мальчика в Москву и занялся его воспитанием. В один непрекрасный день офицера нашли зарезанным, его воинская пенсия была похищена, объявились и свидетели – старичок снизу и соседка напротив показали, что мальчик (ставший юношей подсудного возраста) угрожал приемному отцу, а старичок еще и якобы видел его сбегающим по лестнице в час убийства. Улик достаточно. Подсудимому грозит пожизненное заключение – осталось только вынести вердикт.

Такова завязка новой картины Никиты Михалкова «12». В ее глубокой основе лежит известная, дважды экранизировавшаяся американская пьеса «Двенадцать разгневанных мужчин», русифицированная Михалковым, а также В. Моисеенко и А. Новотоцким (толковые парни, сценаристы картины Звягинцева «Возвращение», которая получила «Золотого льва» в 2003 году). В сценарии явно сказался страдальческий опыт самого Михалкова в качестве Председателя союза кинематографистов России: он вдоволь насмотрелся, что такое «русское собрание», с его патологической страстностью, непредсказуемостью, анархией, переменчивостью мнений, изматывающей нервы энергетикой раздора. И эта «эстетика русского собрания» воплощена в картине блистательно.

Тема фильма – как найти конкретную истину о конкретном человеке сквозь тяжкую огромную толщу расовых и национальных предрассудков и антипатий, личных пристрастий, амбиций и обид. Как вырастить небесно-общечеловеческое из земного – национального и личного.

Тема крупная, да и фильм не мелкий. О нем будет много споров-разговоров после премьеры в отечестве, я лишь постараюсь изложить самые первые впечатления о картине, увиденной мною только что на Венецианском кинофестивале. Для более солидного анализа надо будет посмотреть фильм еще раз (и мысль об этом вызывает интерес и удовольствие – лента не одноразовая) и подкрепить рассуждения освежением в памяти американского первоисточника. Так что уж извините – пишу по горячему следу и, на всякий случай, для нетерпеливых читателей сообщаю вкратце: да, новое творение Михалкова мне понравилось, чрезвычайно понравилось, но с некоторой шероховатостью, «зацепкой» какого-то смутного несогласия, которое вот тут же, на ваших глазах, в процессе сочинения текста я и постараюсь выговорить для читателей терпеливых.

На 64-й Венецианский кинофестиваль Никита Михалков прибыл в финале, когда американские звезды и акулы глобального кинобизнеса отправились по своему графику на фестиваль в Довиле вместе с мощной свитой из журналистов, дистрибьюторов и пиар-агентов. Опустели террасы отеля «Des Bains», осиротели кафе и траттории. Гуд бай, Америка – здравствуй, Россия. «12» показали международной общественности 6 и 7 сентября – под закрытие, на котором Михалков получил специального «Золотого льва». Лев же не специальный, а обычный, достался Энгу Ли за картину «Вожделение», что, учитывая национальность председателя жюри Чжана Имоу и общую «чайнизацию» мира, понятно. Не знаю, насколько этот специальный лев утолит честолюбие Никиты Михалкова, но уж реакция публики должна была осчастливить и обнадежить режиссера вполне: фильм приняли с восторгом. Два с половиной часа «русского мужского балета» в поисках истины, снятые на пределе возможного в кинематографе мастерства, удержали внимание пестрого интернационального зрителя абсолютно.

Никита Сергеевич появился в Венеции с женой и обеими дочерьми, сильно похудевший, чрезвычайно напряженный и взволнованный, в оригинальном «дизайне» комдива Котова на войне (щетина на лице, высветленные волосы) – прямо «из окопов», то есть со съемок «Утомленных солнцем-2». Волнение его не удивительно. Между «Сибирским цирюльником» и «12» пролегла творческая пауза длиной в девять лет.

Уровень предъявленного в картине мастерства свидетельствует о том, что это безобразие. Он мог бы делать вообще по фильму в год, да еще, подобно живописцам прошлого, держать мастерскую, где ученики работали бы в его манере и выпускали «картины школы Михалкова». О кино он знает почти все, и по части работы с экранным пространством и временем ему равных мало. Схватить намертво зрителя камерной историей, происходящей в замкнутом пространстве, без секса, без насилия, без спецэффектов, без террора мелькающими красивостями, на одной игре актеров и фейерверке режиссуры – это надо уметь, и он это умеет.

Дело тут не только в прирожденном таланте. Никита Михалков – это мощная, динамичная, развивающаяся творческая система, способная к постоянному обучению. Его композиционное мастерство (особенно расстановка фигур) и понимание роли света в пространстве основано на пристальном многолетнем изучении живописи (отсылаю желающих к уникальному проекту Михалкова – многосерийному авторскому фильму «Музыка русской живописи»). Его умение чередовать атмосферы и настроения исходит из недюжинного чувства (и знания) музыки. Он, как никто, может выжать из артиста, полностью его растормошив и раскрепостив, все лучшие силы. Наконец, Михалков полностью усвоил уроки новейшего кинематографа с его «кинематическим дизайном» – и благополучно перетащил к себе кое-какие его достижения вроде жестких монтажных стыков и эффектных статичных планов, длящихся не более секунды (такого раньше у него не было). Но перетащил лишь в качестве легкой приправы к основному блюду, изготовлением которого и славен – традиционному психологическому кино с живым внутренним пространством.

Как «Пять вечеров» или «Без свидетелей», которые тоже были созданы на литературной основе пьес, новый фильм Михалкова – не эпический, а театрально-драматический. Его переполняет энергия исповеди, энергия раздора, энергия человеческих страстей и столкновений. Но это не сама жизнь (какая жизнь без женщин?) – это спор о жизни. Спор, который ведут двенадцать современных мужчин-россиян разной национальности.

Зачинщик спора – интеллигент, ученый-изобретатель в исполнении Сергея Маковецкого. Это тот единственный, который проголосовал против обвинения и спутал все карты, тот, кто рискнул попытаться переубедить коллег, а заодно рассказал всю свою жизнь за десять минут на общем плане (и глаз не оторвать). Он начинает партию совсем тихо, даже будто испуганно, прикидываясь дурачком, недоуменно округляя свои таинственные непроницаемые глаза – какой-то странный вестник нравственного закона, забредший в российские дебри. Что ж так быстро и так единодушно вынесли вердикт? Ведь в руках присяжных судьба человека. А что, если он невиновен? Маковецкому разъяренно возразит герой Сергея Гармаша – таксист, человек толпы, человек сегодняшних настроений, который в выражениях не стесняется.

Это крик больной, озлобленной, униженной «русской улицы», давно готовой к нацизму, невозможному в современной России только лишь по причине энергетической ослабленности. На фашизм большие силы нужны, а у нас их, слава Богу, нет. Таксист кричит о чеченских ублюдках, для которых русские – это добыча, о заполонивших город приезжих, кричит о своем ужасе пред ними, о неизбывных исторических обидах, обращаясь за поддержкой к «земляку», Алексею Петренко (видимо, прораб-метростроевец из обрусевших украинцев). Но медведеобразный прораб с узкими хитрыми глазами – себе на уме и тоже начинает свою линию гнуть. А тут и пожилой лукавый еврей (очевидно, из юристов) – Валентин Гафт – встает на сторону подсудимого: очень уж скучное лицо было у адвоката, не защищал он как следует нищего «чеченёнка». Слетает восточная дрема и с хирурга кавказского происхождения (Сергей Газаров) – очень уж больные, зацепляющие каждого пошли разговоры… И только жалкий, напыщенный, под «общечеловека» отлакированный телепродюсер, сын мамы-владелицы телеканала (Юрий Стоянов) никакой правдой интересоваться просто не в состоянии, поскольку на этот счет в Гарварде, где он обучался, им не получено решительно никаких инструкций.

Присяжные начинают собственное расследование – потребовав материалы дела и в порядке игры реконструировав событие и место преступления.

А мог ли, собственно говоря, свидетель, старик, больной артритом, так быстро дойти до двери и увидеть подсудимого? Тут происходящим начинает живо интересоваться артист эстрады (Михаил Ефремов), до этого лихо нюхнувший кокаина в досаде, что опоздал на поезд (гастроли). Перевоплотившись в свидетеля, он убеждается, что дело нечисто – старичок дойти так быстро до двери не мог. Да и «человек толпы», присяжный Гармаша, артисту противен как образ вечно ржущего, ненавистного, тупого зрителя. Итак, доводы обвинения рушатся один за другим, по всему выходит, что «чечененок», видимо, невиновен, и все большее число присяжных встает на его сторону…

Все актеры играют «с искрой», просто одни образы сценарно разработаны более, другие менее, как у Виктора Вержбицкого, Сергея Арцыбашева и Романа Мадянова, которые остаются несколько в тени. Игра со светом (общий свет отрубают, потом используют свечи, потом включают только отдельные лампы – масса выдумки и разнообразия) и сменой планов потрясающая по изобретательности, хороши кавказские «наплывы» – особенно сцена отдыха боевиков в мирном селе, и, как всегда у режиссера, замечательны переливы эмоций на лице артистов. Надо заметить, Михалков, потерявший за последние годы, к сожалению, обоих своих прекрасных операторов – Павла Лебешева и Вилена Калюту – нашел убедительного союзника в лице человека другого поколения, Владислава Опельянца. Но мастерство мастерством, а мы ж еще не на небе, чтоб часами обсуждать детали художественной огранки. Что там «внутри», какое послание, о чем речь?

На мой взгляд, в картине «12» сталкиваются три «правды». Первая – личная правда, исходящая из собственной жизненной истории, в которой каждый играет по своим законам, имеет свои убеждения и пристрастия. Скажем, директор кладбища (Алексей Горбунов), знает о гадких махинациях своих могильщиков, и спокойно пользуется доходами с богопротивных делишек, но на вырученные могильные деньги он широко благотворительствует и совестью не мается. Русский человек по закону жить никогда не будет, декларирует он – русскому противно все внеличное. Да и каждый из присяжных что-то такое придумал для себя, какие-то законы и закончики для своего пользования. Вторая правда – национальная. В ней человек отождествляет себя с общностью и противопоставляет себя общности. И здесь трибун национального унижения (герой Гармаша), как бы требующий консолидироваться без раздумий перед лицом опасности национального уничтожения, сталкивается с героем Гафта (евреем), героем Газарова (кавказцем) и героем Стоянова (космополитом). Выиграв с помощью яркой художественной агрессии борьбу с космополитом (Гармаш в лицах заставляет бедолагу пережить воображаемое нападение кавказских разбойников на его семью), остальные битвы человек толпы проигрывает. Еврей ведет себя умнее и достойнее, а кавказец, столь обманчиво мирный и простодушный, в ролевой игре с кинжалом, когда присяжные хотят понять, мог или не мог нанести подсудимый удар сверху, выказывает столько силы, ловкости, удали и великолепно-артистического (но и грозного!) щегольства, что становится понятно: агрессия униженной русской толпы – это детский лепет. Голые, больные эмоции. Сталкиваясь с настоящей силой – силой ума или силой искусства воевать – они мигом распыляются в ничто. Сам же таксист, как оказалось, забил собственного сына, так что тот чуть не повесился – какая уж тут правда?

Запекшийся на губах «человека толпы» злой ужас национального унижения – это не шутка. Это каждодневная действительность. Но над этой «русской правдой ненависти» расположена третья, последняя и главная правда. Правда закона. Вина вот этого, данного, конкретного человека должна быть доказана без всякой связи с его национальной принадлежностью и личным характером. Как ни относись к «лицам кавказской национальности», если вот этот конкретный чеченец никакого преступления не совершал – он должен быть отпущен на свободу. Иначе – кровавый кошмар, анархия и бойня. Если русские хотят выбраться из ямы национального унижения, они обязаны стать оплотом закона, порядка, справедливости, взрастить в себе более высокую нравственность, показать миру более привлекательные способы жизни, более красивые стандарты поведения, чем их враги, оппоненты, критики и недоброжелатели. Словом, надо самим себя вытащить за волосы из болота, как барон Мюнхгаузен!

Трудно что-нибудь возразить против этой светозарной утопии. Для ее реализации Никита Михалков поступил старым, испытанным способом. В качестве примера такого элитного русского типа он предложил самого себя. В роли одного из присяжных, председателя собрания, бывшего офицера, а ныне художника.

У него необычный грим – длинные седые волосы и бородка делают его похожим на Санта-Клауса, да и имя он носит соответствующее – Николай (у остальных имен нет). Он всю картину помалкивает. Его выход – финальный. Когда выясняется (несколько загадочным и явно искусственным образом), что убийство подстроили таинственные бизнесовые люди, чтоб освободить квартиры в доме, где произошло преступление, и расширить таким образом территорию будущего элитного жилья, Санта-Клаус предлагает совершенно удивительный выход из положения. Проголосовать за то, что парень виновен, спрятать его в тюрьме, чтобы бизнесовые его не убили, а тем временем нанять нужных людей и завершить расследование. На это ни сил, ни времени ни у кого нет. Приходится Санта-Клаусу предложить отпущенному на свободу парню пожить пока у него.

Зима, падает мягкий крупный снег. Присяжный Маковецкого возвращается в спортзал, чтобы забрать забытую иконку Божьей Матери – спрятал в углу тишком, чтобы помогла в трудном деле. На глаза ему попадается ушлый неугомонный воробей, весь фильм на правах полноценного персонажа рассекавший пространство спортзала. Герой открывает окно – хочешь, лети, хочешь, оставайся, придется тебе решать самому – и вежливо приподнимает перед воробышком шляпу. Так это была сказка?

Чтобы снять рождественский привкус, Михалков дает еще один финал (и я вспоминаю уникальные фильмы студии Довженко семидесятых годов, где было по пять-шесть концовок): картина ужаса войны с какой-то жуткой собакой Баскервилей, несущей в зубах оторванную человеческую руку.

Что-то тут «не тае», как говаривал Аким у Льва Толстого во «Власти тьмы». Перебор какой-то. Портят ли эти финалы картину? Да в общем нет, на зрительском возбуждении от ее могучей энергетики и виртуозной актерской игры, проходит и это. И все-таки осадок остается. Фальшинка концовки, при дальнейшем анализе, вытягивает некоторые несовершенства и в ходе фильма: искусственные, неоправданные сюжетные ходы, явную сконструированость иных монологов, излишнюю жирную театральность при внутреннем холоде в некоторые моменты актерской игры. Я бы сказала, что в этом роскошном ковре ручной работы из натуральных материалов есть одна неважная синтетическая ниточка – она не портит ковер, но слишком заметна, и критики не преминут этим воспользоваться. Публика же ничего, думаю, и не заметит.

Для меня же главное достоинство картины – в том, насколько интересным, захватывающе разным, привлекательным, увлекательным и завлекательным может быть на экране человеческое лицо. Чтобы с такой любовью показать человека, надо его искренне любить. Влюбленность Михалкова и в человека вообще, и в своих актеров, и в придуманных им персонажей и приводит режиссера к постоянной авантюре: самому переодеться в действующее лицо, вмешаться в пространство экрана, научить, наставить, навести порядок, помочь, спасти!

И что тут возразишь? Когда создатель сам заявляется в созданный им мир, кто же ему судья, интересно?

Безоговорочный зрительский успех картины Никита Михалков полностью заработал – а что касается нравственной революции в России, о которой, видимо, все-таки мечтает режиссер, ее не может совершить даже самый распрекрасный фильм.