Текст книги "Скажи что-нибудь хорошее"

28. Георгий

После Валюшиного рассказа Пашка серьезно задумался. Валентина, похоже, тоже погрузилась в свои мысли и примолкла. Почему-то сейчас Шило чувствовал себя так, будто они с Валей очень близки и знают друг друга много лет. Она казалась ему родной, понятной и очень-очень желанной. Пашка боялся неосторожным словом прогнать мгновение призрачного равновесия и не знал, что сказать. Валя выглядела умиротворенной и расслабленной. Она задумчиво перебирала шелковые кисточки белоснежных салфеток, покрывавших деревянный стол. Пашка очень осторожно встал со стула, подошел к Валентине, опустился на корточки и взял ее за руку.

– Не переживай, – сказал он, как тот парень со шрамом. – Оставайся со мной. Ты мне очень нужна.

Валя внимательно посмотрела ему в глаза.

– Ты больше не будешь говорить плохо про Георгия?

– Тебя только это волнует?

– Нет, – тихо ответила Валя. – Но сначала скажи!

– Да я ему почти сразу поверил. Видно же, что он не от мира сего. Просто за последние два года мы такого наслушались от врачей и экстрасенсов, что почти потеряли веру. Поэтому я с осторожностью ко всем отношусь.

– А знаешь, Павел, когда он не может помочь, он сразу отправляет.

– Куда отправляет? – заинтересовался Шило.

– Езжайте, говорит, домой. Молитесь.

– И что это значит?

– Это значит только одно: ни врачи, ни чудо, ни Георгий уже не помогут. Шансов нет. При мне он отправил троих, даже не осмотрев больных. Он сказал: «Езжайте домой, молитесь». Одна женщина упала в обморок после его слов. Он облил ее водой, растер пальцы, виски. Когда она пришла в себя, он ей что-то на ухо нашептал, и она успокоилась сразу. Сказала «спасибо» и увезла своего мужа. У нее такое лицо стало… Светлое, что ли. Очень грустное и очень светлое. Потом она снова приехала, сказала, что хочет работать здесь, помогать, ухаживать за больными.

– И что? – спросил Пашка.

– Ухаживала. Три месяца жила здесь, работала как отрешенная. Выходила мужчину с переломом позвоночника и, когда он встал на ноги, уехала с ним. Счастье нашла. Вот как бывает. – Валя хитро улыбнулась. – А что это ты мою руку мнешь? Колдуешь, что ли? – Она весело захохотала.

– Да уж и колдовать, кажется, бесполезно… – многозначительно ответил Шило. Ему было так хорошо с Валюшей рядом, что он не мог даже представить себе, как жил без нее раньше.

Вдруг Валино лицо омрачилось, и между бровей залегли две сердитые складки.

– Павел, ты обо мне теперь все знаешь. Или почти все. А почему о себе ничего не рассказываешь?

– Да что я могу рассказать? У меня все просто, даже неинтересно.

Валя как-то изменилась в лице, вытащила руку из Пашкиной и внезапно стала холодной и неприступной, какой была вначале.

– Ну, раз неинтересно, так мне тем более не очень интересно. Иди, Павел. У тебя там Евгения без присмотра. А мне тоже надо обед готовить и собираться.

– Куда собираться? – спросил Пашка. – Я же знаю теперь, что тебе собираться некуда. У тебя и дома-то нет!

Валюша вспыхнула.

– Ну вот, распустила язык, – сказала будто самой себе. – Это у меня квартиры нет. А дом у меня есть! – Она с вызовом посмотрела на Пашку. – Ну все, идите, Павел. Дел много.

Шило уже немного понимал Валю. Он знал, что дальнейшее продолжение разговора бесполезно. Тем более в комнату ворвался полный сил и энергии Кирюха.

– Привет! – заорал он своим звонким голосом. – Вот вы где! Я вас по всему лесу ищу! Смотри, мамочка, каких я тебе грибов насобирал!

Валюша с умилением осмотрела добычу:

– Милый мой, этой порции хватит, чтобы развеселить взвод солдат. Это же мухоморы!

– Ну и что? Они такие красивые! – искренне расстроился Кирюха.

– Мухоморы вызывают галлюцинации. Знаешь, почему у Деда Мороза красно-белый кафтан?

– Почему? – спросил Кирилл, с сомнением глядя на грибы аналогичной цветовой гаммы.

– Сейчас провожу нашего гостя и расскажу тебе, – направляясь к двери, сообщила Валентина.

Пашке не хотелось терять тонкую нить взамопонимания и теплоты, которая пять минут назад оборвалась из-за неосторожно сказанного слова.

– Я бы тоже послушал про мухоморы, – с нажимом сообщил он и демонстративно уселся на стул, с которого только что встал.

– Эта версия предназначена только для умственно одаренных, – съязвила Валентина.

– Тогда она мне подходит, – не остался в долгу Шило.

Они вновь спустились на уровень отношений, которые возникли между ними при знакомстве.

– У вас самооценка завышена, – продолжала пикироваться Валюша. – Но так и быть, расскажу.

Она поведала историю об эвенках, которые ели мясо оленей. Олени в свою очередь, кроме ягеля, лакомились мухоморами. В крови животных накапливался чудесный компонент, который вызывал эффект галлюцинаций. Поэтому олени приобрели статус священных животных, красно-белый мухомор стал символом доброго и веселого волшебника, который приходил поздравить детей и взрослых с праздником.

Кирилл, выслушав мать с серьезным лицом, сделал собственные выводы.

– Мамочка, как хорошо, что я собрал мухоморов! Давайте заварим их и будем веселиться! Мы теперь можем отмечать Новый год даже летом! – Он восторженно смотрел на Валюшу.

Пашка, не выдержав, загоготал во все горло. Кирюха поначалу не разделил веселья и не понял причины смеха, но, глядя на веселого Павла, тоже начал заливаться от хохота.

Они словно заразились друг от друга весельем, сначала просто гогоча, потом схватившись за животы, в конце концов упали на пол и катались, смеясь, не в силах остановиться.

Только Валентина оставалась серьезной. Казалось, она была даже немного обижена столь бурной реакцией мужчин на ее рассказ.

– Не вижу ничего смешного, – констатировала она, поджав губы. – Павел, напоминаю, вам нужно проведать вашу… больную!

Пашка вдруг опомнился. Он будто протрезвел.

– Да, точно. Иду. – Он поднялся с пола, отряхнул одежду, помог встать Кириллу и почему-то по-итальянски попрощался:

– Аривидерля!

– Не аривидерля, а аривидерчи! – поправил Кирилл.

– Много ты знаешь. – Шило знал, чем удивить народ. – Когда для одного человека, то аривидерчи. А когда для нескольких – аривидерля!

– Да ладно, – не поверил Кирюха.

– Вот тебе и да ладно, – передразнил Пашка. – В любом учебнике написано!

Слова про учебник убедили пацана. Шило не счел нужным рассказать, что его запас знаний итальянского взялся вовсе не из учебника. Просто среди девушек, которые попадались на пути отборного самца по кличке Шило, случались и итальянские подданные. А также швейцарские, польские, прибалтийские и даже филиппинские. Впрочем, с филиппинкой сексуальный опыт получился не очень удачным. Девушка оказалась очень хозяйственной и решила зимой помыть кованый балкон в резиновых перчатках. Результат был плачевным: руки примерзли к железу и кожа с ладоней отодралась вместе с латексом. Девушка по имени Нэнси целый месяц не выходила на мороз и носила повязки с соком алоэ, а как только руки зажили, срочно собралась и уехала домой, прихватив с собой все, что смогла увезти из Пашкиного загородного дома. Пашке было не жалко. Он чувствовал себя ответственным за временную потерю трудоспособности филиппинской девушки. Тем более что у нее на родине случилось наводнение, и родственникам материальная помощь была очень кстати.

Конечно, Валентине Шило не собирался рассказывать таких подробностей. ОН направился в главный дом, чтобы проведать Евгению.

Если бы я знал, что сегодня вижу в последний раз, как ты выходишь из дверей, я бы обнял, поцеловал бы тебя и позвал бы снова, чтобы дать тебе больше (Габриэль Гарсиа Маркес).

29. Матвей

Утром в камере предварительного заключения Мотя проснулся от дикой ноющей боли и не поверил, что рука может за одну ночь вырасти до таких размеров. Она превратилась в огромное бревно, прикосновение к которому отдавалось резкой болью во всех частях тела. Само бревно, когда его не трогали, противно ныло и отказывалось подчиняться командам мозга.

В девять часов Матвейке принесли завтрак. Он без энтузиазма поковырял клейкую кашу и отставил тарелку. Пожилая женщина с двумя черными пеньками вместо зубов и малюсенькими заплывшими глазками, по совместительству уборщица и подавальщица, забирая тарелку, недовольно сморщилась.

– Что, не понравилась тюремная еда? То-то же. Сначала натворят дел, а потом носы воротят. – Продолжая ворчать, она закрыла камеру на замок.

– Подождите, теть! – окликнул ее Матвей. – Мне, наверное, врача нужно.

– Не знаю я, где взять врача. Подожди старшого, он вызовет. – Она пошамкала беззубым ртом и удалилась.

Мотя очень надеялся, что в отделении работает кто-то постарше Каморкина. Не может быть, чтобы на весь район был только один участковый, он же следователь, он же начальник отделения. Оказалось, может.

Старшина Каморкин появился через полтора часа и первым делом вызвал к себе подозреваемого Орлова. Точнее, сам пришел за ним в камеру. Увидев руку Матвея, он как-то съежился, будто испугавшись.

– Чего это ты с рукой сделал? – спросил Каморкин, изображая удивление.

– Это не я.

– А кто? Я, что ли? – Наглость участкового не имела границ.

– Какая разница, кто… Больно. Можно мне к врачу?

Старшина задумался.

– Можно, конечно, можно. Только учти: ты сам ударился и повредил руку! Иначе со второй будет то же самое. Уяснил?

– Уяснил, – ответил Мотя.

Каморкин сам отвез Матвейку в больницу, где ему наложили гипс и сделали обезболивающий укол. Старшина был предупредителен и даже помог Матвею сесть в милицейский «уазик», видимо, ему было не по себе за вчерашний взрыв агрессии и жестокости.

– Давай, инвалид, забирайся в машину. Еще пару ночей в КПЗ проведешь, потом доставлю тебя в город, со следователями пообщаешься, а потом… Потом судья решит, куда тебя девать и что с тобой делать. Понял?

– Понял, – кивнул Мотя. Ему было не до разговоров, голова разрывалась на части от боли в руке, хотелось спать, никого не слышать и ни о чем не думать. В данный момент Моте было абсолютно наплевать, что будет с ним завтра или послезавтра. Только бы не чувствовать эту проклятую боль.

Парень спал ровно сутки, а когда открыл глаза, подумал, что последние несколько месяцев жизни ему приснились. Больничная палата, белые стены, белый потолок, запах хлорки… Он бы не удивился, увидев рядом с собой медсестру Феню. Вспомнив о ней, Матвей понял, что соскучился. Ему очень захотелось увидеть милую Аграфену сидящей в ногах его кровати. Мотя перебрал в памяти всех своих товарищей по больнице. Интересно, чем они сейчас заняты? Помнят ли его? Долго ли искали после побега?..

Нет, этот госпиталь отличался от районной клиники. Кровати были заправлены по-другому – слишком аккуратно, как-то по-военному, и народу не так много, как в той больнице, в которой Матвейка лежал после побоев Виктора. Еду привозили на тележках и раздавали очень быстро. Так же быстро собирали тарелки, невзирая на «успел-не успел». Мотя так хотел попробовать аппетитный яблочный пирог с коричневой корочкой, посыпанной жженым сахаром. Он отставил его в сторону, чтобы насладиться после обеда. Дежурный санитар одним движением скинул пирог в мусорный мешок и отреагировал на Мотин протест довольно вяло.

– Кто успел, тот и съел, – равнодушно и дежурно констатировал он, передвигая мусорную тележку к следующей кровати. Правда, потом обернулся и злорадно сообщил:

– Ты здесь не у бабушки в гостях. Заначки из еды надо прятать как следует.

– Учись, пацан, – загоготал пожилой мужик с соседней кровати.

Моте не хотелось снова учиться в больнице. Тем более у мужика, сплошь покрытого татуировками. Матвейка знал, что татуировки у зеков всегда что-то означают. Но как разобраться, что значит просто одно, целиком разрисованное тело, на котором можно было отыскать и портреты, и картины, и надписи, и, кажется, даже пейзажи… Матвей зарылся в подушку. Он думал, что все складывается не так красиво, как он мечтал. В «Крестном отце» бандиты были большими людьми, им все подчинялись, татуировок не было ни у кого, они вели себя вальяжно, красиво одевались, любили роскошных женщин… И никто из них не лежал в тюремной больнице со сломанной следователем конечностью. Даже погибали они красиво: в перестрелках, в бою, как благородные рыцари. Полицейские выглядели в кино жалкими, глупыми и смешными. Но на фоне Каморкина поражали своим интеллектом и ухоженным видом. «Да, – вздохнул про себя Мотя, – как-то все плохо начинается».

В больницу следственного изолятора Матвей попал из-за высокой температуры. Из-за нее же избежал общения с Каморкиным, от которого ничего хорошего ждать не приходилось. Старшина немного испугался, когда пришел побеседовать с подозреваемым в КПЗ. Подозреваемый нес полную чушь, метался и отвечал на вопросы невпопад. Каморкин хотел было наказать непокорного задержанного, но загипсованная рука мальчишки пробудила остатки совести милиционера. Версия, что Матвей не притворяется, а действительно бредит, была признана рабочей и заставила участкового действовать согласно правилам. Матвей был отправлен в госпиталь. Следом за ним поехали его, а скорее, Каморкина, признательные показания, в соответствии с которыми судья определила для подсудимого Орлова шесть лет лишения свободы в колонии для несовершеннолетних. Пока толстая неопрятная женщина с молотком в руке скороговоркой зачитывала решение суда, Матвей анализировал ситуацию и размышлял о будущем. Ему было немного страшно. Во всем происходящем было какое-то несоответствие. Тюрьма точно не входила в жизненные планы Матвея – он считал себя хорошим человеком, которому просто не повезло с семьей. Кто такая эта неприятная бабища, чтобы наказывать его, Мотю, лишением свободы, да еще и на шесть лет? Он ее видит впервые в жизни, она его – тоже; ничего не зная о нем, его жизни, не зная Каморкина, который заварил эту кашу, как может она, чужая, неприятная, злая, заплывшая жиром бабища решать судьбу пацана, у которого даже нет документов? Фактически Матвейка мог придумать себе любую биографию, возраст, имя… Он покувыркал в уме имена, которые казались ему подходящими. На первом месте стояло имя деда. На втором – имя Аль Пачино из фильма. Интересно, оценят его новые товарищи, если его будут звать Майкл. Майкл Корлеоне.

Впрочем, Мотя колонии не боялся. Он даже радовался, что попал не в приют для беспризорников, не в детский дом, а во взрослую жизнь, к таким же, как он, людям с неоднозначной судьбой. После того как дед Иван загремел в тюрьму, Мотя свято верил, что туда могут попасть и хорошие, ни в чем не повинные люди. Похоже, пришел черед проверить эту версию на собственной шкуре. Матвей искренне считал, что ни в чем не виновен. Он просто жил и добывал только то, что необходимо для жизни. Ну что ж, если за это его отправили в колонию, так тому и быть. За себя Матвейка как-нибудь постоит. Как только заживет рука, он начнет отрабатывать удары и приемы, и пусть только кто-то попробует к нему прикоснуться. За последний год Матвей стал еще крепче и сметливей. Он точно знал, чем он займется в колонии. Выйдя оттуда, он не мог позволить себе быть дураком.

30. Георгий

Пашка был немного обескуражен. Он понимал, что в его жизни и понимании людей происходит нечто необычное. С одной стороны, это было просветление и обретение нового сознания, с другой – он бы с удовольствием остался прежним парнем двадцати пяти лет от роду по кличке Шило. Он прекрасно чувствовал себя в том статусе, но в сегодняшнем положении находил что-то новое и огромное, чего сам не мог для себя объяснить. Все люди, которых он встретил в этой забытой Богом дали, стали вдруг ему близкими, понятными и теплыми, что ли. Он не понимал, как можно полюбить сто процентов людей, с которыми знаком меньше месяца. А он не только любил, он чувствовал себя ответственным за них. Даже Георгий – кудесник, казалось, нуждается иногда в помощи и поддержке.

Раздумывая об этом парадоксальном явлении, Пашка добрался до Жениной обители. Он тихо-тихо открыл дверь, протиснулся внутрь и онемел от увиденного. Евгения, еще слабая, очень худая, бледная и совершенно счастливая, сидела на кровати и смотрела на него. Ее привычная милая, детская улыбка вновь играла на пока еще бесцветных губах. Худющие руки опирались на край кровати, а тонкие костлявые плечики выглядывали из-под сорочки всеми косточками и ямками. Зрелище было настолько трогательным, что Шило чуть не прослезился. Он изо всех сил постарался сдержать эмоции.

– Жень, – позвал он, боясь, что та испугается. – Жень… Ты в порядке? – Он внимательно изучал пациентку.

– Милый, мне давно не было так хорошо! – прошептала Евгения. – Кажется, я смогу сейчас взлететь. – Она говорила очень тихо, но четко. Кажется, не бредила и была совершенно адекватна.

Она вдруг подняла руки и, глубоко вздохнув, попыталась изобразить состояние полета. Но вдруг резко остановилась и уронила руки на кровать.

– Нет, – Евгения помотала головой, – пока не могу. Попробую только пройтись.

Пашка растерялся. Он вовсе не был уверен, что ей можно «пройтись». Но ее безумная радость заразила его, и он с готовностью протянул руку, чтобы Женя смогла опереться на нее. С огромным усилием Женя поднялась с кровати и попыталась сделать шаг, опершись всем весом на Пашкины трицепсы. Для него это был смешной вес, Евгения тянула килограммов на сорок, он мог поднять ее одной рукой вместо гантелей, которые привык тягать в тренажерном зале.

Шило интуитивно поймал момент, когда Женя превратилась в неодушевленный утяжелитель. Он вовремя подставил руку и перехватил бездыханную женщину на оба предплечья.

– Ну вот, расхорохорилась тут, – бормотал Пашка, укладывая ее на кровать. – Будешь так себя вести – никакие кудесники не помогут, – ворчал он, нежно гладя ее по голове и в который раз не зная, что делать. Он не мог уйти, чтобы спросить об этом, но и позвать кого-то тоже не мог. Пашка сидел, боясь пошевелиться, минут десять. Женя или крепко спала, или находилась в бессознательном состоянии. Или… Пашку прошиб холодный пот. Он лихорадочно пробовал нащупать пульс на холодном запястье. Пульса не было.

– Твою мать, хоть бы кто-нибудь мимо прошел, – пробормотал он под нос и прямо рядом услышал знакомый голос.

– Что, поднялась? – Георгий стоял в дверном проеме, опираясь на палку, вырезанную из сосны и отполированную до такой степени, что в ее поверхности отражалось солнце.

Георгий, судя по всему, чувствовал себя гораздо лучше. Его глаза прояснились, спина распрямилась, и только сосновая трость напоминала о том, что совсем недавно ее хозяин с трудом передвигал ноги.

– Поднялась, – ответил Пашка, удивленно рассматривая Георгия, – и тут же упала… Я смотрю, ты тоже поднялся…

– Да мне некогда время без толку проводить, я всегда так: упал – поднялся. А вот ей не надо больше падать, и так душа еле держится в теле. Ну-ка, отойди, Шило.

Георгий присел к Евгении на кровать и взял ее руку в свою. Он что-то долго и осторожно нащупывал, передвигал пальцы вверх-вниз по запястью, немного наклонял голову, будто прислушиваясь, задумывался, несколько раз покачал головой. Потом аккуратно положил хрупкую прозрачную ручку на кровать и закрыл глаза. Пашка стоял молча. Встречи с кудесником всякий раз производили на него противоречивое воздействие. Сейчас почему-то он ожидал самого худшего, он уже мысленно проклинал себя за то, что позволил Евгении встать и повиновался минутному радостному порыву. Словом, повел себя так, будто она выздоровела. Шило был готов есть землю, рвать себя на куски, валяться в ногах у кого угодно, только бы знать, что он не стал причиной ее смерти. Он во все глаза смотрел на Георгия, который замер, опершись на сосновый посох.

– Эй, доктор! – тихонько окликнул Пашка, когда ему показалось, что прошло несколько часов.

В ответ ни единого звука. «Будто вымерли все», – подумал Шило и сам испугался своих мыслей. Он решил ждать, сколько надо, и опустился на пол, прислонившись спиной к стене, подперев ладонями щеки. В эти минуты его не волновало ничто; даже мысли о Валюше не прокрались в голову, занятую Жениной жизнью. Пашку мутило, ему было плохо. Так плохо, что самому не хотелось жить. Он чувствовал слабость и тошноту, она то подкатывала, то отступала, приступы слабости возникали внезапными волнами, и в эти мгновения не хотелось жить, через некоторое время накатывала темная лавина и полоскалась в голове, как вечерний прибой. Иногда в сознании возникали яркие вспышки алого свечения, которые расплывались кругами в разные стороны, от этой яркости становилось страшно и как-то безнадежно. Хотелось прогнать эти расплывчатые круги, но их становилось все больше, и чувство безнадежности вновь сменялось ощущением непреодолимого животного страха. Внутри все разрывалось от странной нарастающей боли, которая словно стремилась вырваться наружу и освободиться от тесной оболочки органов и тела, но молодой организм сопротивлялся и удерживал ее, заставляя расти и атаковать с новой, увеличенной силой. Пашка где-то внутри понимал, что источником боли является яркий красный свет, и старался прогнать его из сознания, поменять на голубой, зеленый или черный, но от этих попыток свет становился только ярче и агрессивней. В конце концов Шило сдался. Он хотел произнести это вслух, но горло пересохло настолько, что вырвалось только шипение:

– ААААххх…

Пашка очнулся в своей комнате через двое суток. Сначала он не мог вспомнить, что произошло, как он попал в эту деревянную сказку, где находится и по какому поводу, но, увидев рядом с собой Валюшу, моментально прозрел и вернулся к жизни. Валентина спала, свернувшись калачиком на раскладушке. Выражение ее лица было настолько детским, что Пашка даже хихикнул про себя. Она подперла щеку кулачком, приподняв уголок верхней губы, длиннющие ресницы чуть подрагивали, сама Валя всхлипнула несколько раз, тело откликнулось на всхлипы нервной дрожью. На столе рядом с Валентиной располагалось огромное количество пузырьков, баночек и плошек. Пашка не торопился объявлять себя воскресшим. Ему почему-то нравилась текущая ситуация. Он тихонько встал с кровати, подобрался к Валюше и осторожно, слегка прикоснувшись губами, поцеловал ее в щеку. Он почувствовал соленый привкус и понял, откуда он взялся. Валюшина щека искрилась соляными кристаллами, засохшими несколькими тонкими ручейками. Пашка вдруг почувствовал себя могучим, невероятно добрым и счастливым.

Если бы я знал, что слышу твой голос в последний раз, я бы записал на пленку все, что ты скажешь, чтобы слушать это еще и еще, бесконечно. (Габриэль Гарсиа Маркес)