Текст книги "Скажи что-нибудь хорошее"

16. Георгий

Пашка вздрогнул от неожиданности. Несмотря на свой разнузданный характер и отсутствие авторитетов, он строго соблюдал кодекс чести, похожий на библейские заповеди. Единственное, чего он не понимал, – осуждения прелюбодеяния. Когда писали Библию, наверняка не предполагали, что целомудренные девы выживут только в преданиях. Сегодня позволить телке себя чпокнуть – благое дело. Вон их сколько, страждущих. Как им отказать, хотя бы одной помочь нужно, все равно останется еще девятьсот девяносто девять несчастных… Пашка искренне сочувствовал девушкам из тусовки. На его взгляд, они были заложницами ситуации, сродни игрокам в рулетку. Ну сколько шансов у тысячи красивых баб найти себе тысячу мужиков достойного уровня? Почти никаких. Во-первых, мужики наперечет – голубеют, теряют силу, мельчают. Во-вторых, красивых покорных телок слишком много – всем не поможешь. Были бы бабы умными, давно уже согласились жить по мусульманской системе. Всем поровну, и всем хорошо. А они выдрючиваются, борются, а результат плачевный. Поэтому Пашка решил взять на себя миссию «санитара леса» – помогать телкам, чем мог. В основном мог физически поддержать в спарринге, но некоторым дарил подарки и даже давал денег. Словом, женская психология его больше не волновала. В свои двадцать семь он считал, что слабый пол знает, как облупленный. Придет время – выберет себе помоложе и покрасивей, чтобы родила нормальных детей. Ну, конечно, с родословной, генетикой и все такое. Еще, конечно, чтобы нрав был кроткий и чтобы ласковая была. Все остальное неважно.

Другими словами, Пашка жил в системе понятий, которая была близка к нормальным, не считая одной позиции. Шило был отчаянным, быстрым, сметливым и красивым, хотя сам плевать хотел на красоту в приложении к мужскому полу. Слава Богу, некоторые его товарищи и папы товарищей ни красотой, ни фигурой не обладали. Зато, когда на килограмм веса и год возраста положить миллион, тогда чем больше, тем лучше. Пашка всегда контролировал ситуацию и точно не предполагал, что попадет в такое место, где его законы не работают.

Почувствовав, что вздрогнул, Шило постарался компенсировать пробел с помощью напускной самоуверенности, граничащей с наглостью. Он сунул правую руку в карман спортивных штанов, медленно развернулся и приготовился к атаке. Но картина, представшая перед его глазами, отбила всякую охоту исполнять роль крутого пацана.

Огромный мужик, которого он принял поначалу за извозчика, стоял на коленях перед портретом женщины необычайной красоты. Лицо его было мокрым от слез, глаза пустыми, а руки висели плетьми вдоль туловища. Несмотря на все это, мужик не вызывал жалости. Даже в такой позе он излучал уверенную мощь творца, наделенного неведомой силой. Пашка растерялся, будто застукал кого-то в крайне щекотливой ситуации. Георгий даже не повернул голову в его сторону, продолжая стоять на коленях перед портретом.

– Мать твоя? – спросил Шило, добавив в голос немного сочувствия.

– Дурак ты, Шило. Садись сюда. У тебя ведь ко мне вопросов много. – Георгий указал рукой на кресло и поднялся с колен.

Они уселись в нише под портретом, и Пашка с удивлением обнаружил, что не может оторвать взгляд от женщины в красном платье. Она была очень похожа на кого-то из знакомых, но Пашка так и не додумался на кого.

Он перевел взгляд на Георгия. Тот смотрел прямо перед собой, устремив взгляд в одну точку.

Шило испытал приступ нетерпения. Доктор как будто почувствовал этот порыв, но не перевел глаз на Пашку. Так же глядя в бесконечность, Георгий повторил:

– Зачем пришел, Шило?

Пашка почувствовал себя маленьким и беззащитным. Он не понимал, как ему вести себя с этим мужиком, честно говоря, он робел в его присутствии. Пашка решил задать сначала главный вопрос:

– Она… Евгения… Жить будет?

– Если захочет, – загадочно ответил мужик. – Подай-ка мне синюю коробку. На столе стоит.

Шило не очень понимал, что собирается делать Георгий. Если заниматься своими делами, зачем ему тут нужен Пашка… Тем не менее он повиновался и принес тяжеленную коробку, набитую какими-то бумагами.

– Открывай! – велел Георгий, так и не взглянув на Пашку.

Шило робко приподнял крышку и увидел сложенные чьей-то заботливой рукой, аккуратно перевязанные тесемочками, пачки писем. Отдельно лежали фотографии, упакованные в пластиковый пакет – маленькие иконки, крестики, плетеные фенечки… Перевязанных стопок было много – сто или больше, Шило не мог на взгляд определить. Почему-то именно в это мгновение он придумал, как обращаться к Георгию.

– Папаша, – уверенно изрек Павел, – можно я посмотрю вашу корреспонденцию?..

– Смотри, сынок. – В голосе и в словах Георгия Пашка снова услышал двойной смысл. То ли разрешение, то ли угроза…

Шило осторожно принялся за фотографии, перебирая одну за другой. На снимках присутствовали разные люди разных возрастов, полов, комплекций и, похоже, даже вероисповеданий. Пашка все пытался отыскать закономерность, по которой сложены фотографии, но их было так много, что он отказался от поисков системы и через некоторое время потерял интерес. Он тупо перебирал картинки, пока не наткнулся на фото невероятно красивой молодой женщины, стройной, длинноволосой блондинки со смеющимися глазами и счастливой улыбкой. Она стояла в цветущих сиреневых кустах и, казалось, была одурманена запахом и красотой до умопомрачения.

Пашка перевернул фото, в надежде получить хоть какую-то информацию о девушке. Телефона не было, зато была надпись. «Ты подарил нам счастье!» Пашка хмыкнул, стараясь не развивать ушедшую в неправильную сторону мысль. Его хмыканье не осталось незамеченным.

– Смотри дальше, Шило. – Георгий будто знал, на ком сосредоточился Пашка, хотя так и не взглянул ни разу в его сторону.

Шило взял следующую фотку. Все понятно, та же телка, только с высоким симпатичным парнем рядом. Похоже, какой-то спортсмен, даже вроде известный. Сильно смахивает на теннисиста. Ну, красавец, ну, с прекрасной телкой, только почему он, Пашка, должен смотреть на их изображение и терять время? Он в раздражении повернул фотографию тыльной стороной. Там было написано: «Уже пять месяцев». «Бред какой-то, – подумал Пашка, – мне-то это зачем, какие пять месяцев?» Он машинально взял очередное фото. На нем Шило увидел изможденного, немощного, очень худого человека с запавшими щеками, согнутого в три погибели, еле стоящего на ногах. Человек был лысым, очень желтым, и, похоже, это была его предпоследняя фотография в жизни.

– Видишь? – вдруг спросил Георгий.

– Ну, вижу. – Пашка не смог сдержать раздражения в голосе.

– Распечатай письма под двадцать седьмым номером.

Тут Пашка заметил, что каждая упаковка имела свой порядковый номер, аккуратно выведенный на уголке верхнего письма. Он отыскал номер 27, развязал тесемочку и начал читать письмо, написанное от руки аккуратным женским почерком.

«Мне двадцать один год. Уже четыре года я встречаюсь с человеком, которого люблю больше жизни…»

Это была не просто исповедь, но мольба. Девушка любила парня – профессионального горнолыжника, а он любил ее. Они хотели прожить вместе всю жизнь, родить детей, воспитывать их и умереть в глубокой старости в один день. Но судьба распорядилась по-другому. Парень не удержал равновесие на склоне и, пролетев с бешеной скоростью метров триста, получил смертельную травму, несовместимую с жизнью. Ушибы и ссадины прошли, но удар по печени лишил ее возможности функционировать, поэтому спортсмен медленно и тяжко загибался в госпитале, ожидая следующей пересадки, потому что предыдущие две оказались неудачными – могучий организм отвергал чужую плоть. Парень высох, превратился в старика и, по большому счету, желал только одного – избавиться от мучений и освободить от них любимую девушку. Он все чаще говорил, когда она приходила навестить его в госпиталь:

– Родная, не ходи ко мне, найди себе нормального, здорового мужика. Только помогите матери меня похоронить. Так бывает. У тебя все впереди. У меня, похоже, уже все позади. – Он улыбался, а она выбегала из палаты «за водой», а на самом деле рыдала, сидя на полу в туалете, и клялась, что не даст ему умереть. Когда он стал весить так мало, что она смогла поднимать его на руки, ему сделали третью – последнюю – операцию по пересадке. И на следующий день она написала Георгию.

Пашка читал письмо девушки как увлекательный грустный роман. Он почувствовал себя причастным к ее истории. И к его истории болезни. Только Шило все еще не понимал, к чему все это устроил Георгий. Поэтому, закончив чтение, он прямо спросил:

– Ну и что? Прочитал.

– Сынок, посмотри еще раз фотографии. На них и есть этот самый горнолыжник. На первой – такой, каким он приехал. На той, где они вдвоем – спустя пять месяцев после моего лечения.

Ребенку я бы подарил крылья, но позволил ему самому научиться летать. Стариков я бы убедил в том, что смерть приходит не со старостью, но с забвением (Габриэль Гарсиа Маркес).

17. Матвей

Матвей был рад, что биологическая мать ушла. В душе остался мерзкий осадок, тем более мужики наперебой обсуждали, какая сочная баба эта Зойка, и бодра, и добра, и весела, и пирогов принесла… Моте было до тошноты неприятно слушать пересуды, он прижал края подушки к голове и постарался отвлечься. Ему страшно хотелось заснуть, чтобы ни о чем не думать, и проснуться, как будто ничего не произошло. Он не мог себе даже представить, что через день или два поедет с Зойкой домой. Эта мысль не давала ему успокоиться. И еще – он думал про деда Ивана. Прошел почти час, когда вернулась Феня. Она снова стала похожа на себя – добрая, улыбчивая, светлая. Только немного озабоченная, даже грустная. Мотя вопросительно смотрел на медсестру, но та изо всех сил делала вид, что не понимает его взгляда. Матвейка вздохнул и достал блокнот. «Что она сказала?» – Он сунул записку Фене.

– Расскажу, не при всех. Главное, не бойся. Жив-здоров твой дед. Это самое главное. Но еще главнее – тебе сегодня снимут гипс! – Фенино лицо засветилось, будто она выиграла в лотерею.

Мотя кисло улыбнулся уголками губ. Мол, прекрасно. А что дальше? Он вдруг помрачнел и быстро написал: «Я смогу говорить?» Медсестра засмеялась.

– Будешь болтать так, что никто остановить не сможет! – Она ласково прикоснулась губами к его лбу. – Поспи, мой хороший. Как раз проснешься, поедем в перевязочную разоблачаться. – Она присела на краешек кровати и стала гладить его по лбу, бровям, переносице. Легонько, как перышком, Феня проводила пальцами по лицу Матвея, немного покачиваясь из стороны в сторону и приговаривая:

– У кошки боли, у собаки боли, у Матвейки заживи.

Под эту детскую присказку Мотя крепко заснул, а когда проснулся, его сразу забрали в перевязочную. Он даже не верил, что через несколько минут его освободят от противных металлических скобок, которые создавали неприятный запах во рту, от гипса и повязок, от которых чесались и потели голова, лицо и уши. Через пару часов Матвейка открыл глаза в своей палате. Возле него так же сидела Феня и нежно гладила его по лицу. В первый момент он даже испугался, что избавление от гипса и скобок ему просто приснилось. Но нет. Во-первых, голове было холодно и легко. Во-вторых, он попробовал приоткрыть рот, и он приоткрылся. Матвею захотелось заорать во все горло, заодно проверить, как открывается рот, но Феня вовремя угадала желание пацана. Она быстро накрыла губы Моти своей мягкой ладошкой и засмеялась:

– Знаю я тебя, подожди хоть немного. Давай постепенно. А то снова заклинит.

Моте не понравилась такая перспектива. Он прошептал одними губами:

– Можно хоть так разговаривать? А голову можно почесать?

Звук собственного голоса в словесной форме был непривычен, голова ужасно чесалась, уши горели огнем, и челюсть при движении напоминала о себе болезненными покалываниями.

– Разговаривай, конечно. Даже рот можно открывать, только не сразу. Все постепенно. Голову я тебе сейчас так начешу! – Феня, смеясь, принялась ерошить волосы на голове у Моти. Ему было очень приятно, он поворачивал голову в разные стороны, как кот, подставляя особенно чувствительные места, и блаженно улыбался, не обращая внимания на боль.

Медсестра Феня от души радовалась за шустрого смышленого пацана, которого полюбила от всей души. Она с удовольствием оставила бы его жить в больнице или даже взяла бы к себе, будь ее воля. Но ее миссия подходила к концу. Послезавтра мамаша увезет Матвея домой, и Феня вряд ли увидит парня еще когда-нибудь. Пока что она должна помочь ему восстановить речевые навыки и оформить документы на выписку.

Они валяли дурака еще минут двадцать. Мотя, забывая о боли, начал смеяться и почти нормально говорить. Ему хотелось бегать, прыгать, хотелось вырваться во двор, пронестись галопом по лужайке, орать во все горло. Он почувствовал себя счастливым и легким. Мужики в палате притихли, они радостно наблюдали за младшим товарищем и, наверное, вспоминали свои детские беззаботные времена.

– Ну все, хватит! – вдруг резко сказала Феня, меняясь в лице. – Я пойду, соберу документы – тебе на выписку через день.

Моте показалось, что на него вылили ушат холодной воды. Он мгновенно присмирел, съежился и умолк. Между бровей залегла глубокая складка.

– Что притих? – спросила Феня. – Радуйся, домой едешь!

Мотя прикусил губу, чтобы не расплакаться, и прошептал чуть слышно:

– Что она сказала?

Феня ответила не сразу.

Она встала, поправила Матвейкину постель, взбила подушку, смахнула с тумбочки невидимую пыль и ушла.

Матвей вяло приковылял к дежурному посту через час-полтора. Он все никак не мог решиться узнать правду. В глубине души он предполагал, что новости от Зойки не могут быть положительными, и тянул время как мог.

Феня, увидев мальчишку, радостно улыбнулась.

– Ну что нос повесил? Жив, здоров, через пару недель вообще забудешь, как меня звали…

– Не забуду, – буркнул Матвей. – Что ОНА сказала?

Феня покачала головой и поджала губы.

– Сказала… – Феня вздохнула и замолчала.

– Что, что сказала? – Мотя яростно требовал ответа.

– Хочешь честно? – Феня подняла глаза, и Матвейка увидел, что они подозрительно блестят.

– Честно, – выдохнул он и приготовился слушать приговор.

Феня, как робот, сосредоточив взгляд в одной точке, рассказала Матвею о том, что произошло, когда «скорая» забрала его в больницу после страшного, нечеловеческого истязания, устроенного Виктором. Фельдшер «скорой», ввалившись в дом Ивана, мгновенно протрезвел от увиденной картины. Избитый до полусмерти пацан, истекающий кровью, нуждался в немедленной госпитализации. Но, похоже, до этого никому не было дела. Огромный пожилой мужик с остекленевшим взглядом порол ремнем другого взрослого мужика, который не мог уже ни говорить, ни плакать, ни просить. Он покорно сжался под весом гиганта и принимал удары, не произнося ни звука. Фельдшер упаковывал Матвея, понимая, что следующая жертва на подходе. Он сомневался, стоит ли дожидаться второго вызова, поэтому тянул время как мог. В тот момент, когда огромный дед отбросил ремень и стал душить жертву, медработник принял решение покинуть поле брани. «Скорая» увезла Матвея, а в дом Ивана через пять минут приехал милицейский «уазик». Только благодаря суровым пузатым ребятам в погонах Виктору удалось избежать смерти. Мужики втроем вцепились в Ивана мертвой хваткой, и то с трудом оторвали его от хилой шеи Виктора. На Ивана надели наручники и почему-то радостно увезли его с собой. А Виктор отказался от медицинских услуг и сегодня чувствует себя прекрасно, Зойка сказала, что он с нетерпением ждет возвращения Матвея домой. Матвейка сразу же представил, зачем.

– Вот и все, – закончила рассказ Феня, грустно уставившись в пол.

Мотя молчал добрых пять минут. Он все понял. Единственный вопрос, который требовал разъяснений, – сколько деду дадут? Но Феня точно не могла на него ответить. Возвращаться в дом к Виктору и Зойке Мотя не собирался. Монстр Светка тоже не сильно притягивала. В крайнем случае, если ей будет плохо – Матвейка спасет, украдет и вырастит. Пока что надо спасать собственную шкуру, он уже и так чуть не лишился ее.

– Когда меня выписывают? – уточнил он у Фени.

– Послезавтра, – произнесла та, глотая слезы. – Моть, – всхлипнув, добавила медсестра, – хочешь, приходи ко мне. У меня никого нет. Кроме тебя. Я тебя люблю. Только никому не говори. Будет плохо – всегда рассчитывай на меня. – Феня залилась глупыми бабьими слезами, но Матвейка почему-то тоже не смог погасить прилив чувственности, зарыдав с Феней в один голос.

На следующий день Матвей предупредил соседей по палате, что хочет побегать во дворе больницы, попросил их передать Фене, чтобы она не волновалась, прихватил с собой «Остров сокровищ» и удалился по-английски.

18. Георгий

Пашка еще раз просмотрел фотографии. Он не мог поверить глазам: немощный худой старик и здоровенный молодой парень могли соотноситься в реальной жизни только как после и до, но никак не наоборот. Он в недоумении уставился на Георгия. Тот по-прежнему избегал смотреть в глаза.

– Папаша, ты хочешь сказать, что это – один и тот же человек? Ты думаешь, я ослеп? – возмутился Пашка.

– Дурак ты, Шило. Это я ослеп. На всех фотографиях одни и те же люди. И письма – тоже от них.

– Ты гонишь! – Пашка по второму кругу стал рассматривать фотки, отыскивая в лицах и фигурах одинаковые черты. – А чего ты вдруг ослеп? – между делом спросил Пашка, подозревая подвох.

– Тяжелая твоя Евгения. Может, и ходить перестану.

Пашка отложил фотографии в сторону.

– Как это? Ты что, правда ослеп?! Ты сейчас ничего не видишь?

– Мне и не надо, – ответил Георгий. – Все, что нужно, я и без глаз рассмотрю.

Пашка осторожно встал и резко махнул рукой перед лицом Георгия. Тот даже не шелохнулся, только засмеялся от души. Его смех был приятным, раскатистым, очень заразительным. Пашка не смог удержаться и тоже начал ржать, как молодой конь.

– Ну что, сынок, – успокоившись, продолжил доктор, – поверил хоть чуть-чуть в чудеса?

– Чудес не бывает, – отрезал Пашка. – Все равно ты мне объяснишь, как это происходит.

– Объясню, конечно. Да ты сам увидишь. А что я ослеп – радуйся. Будет жить твоя Евгения. Слава Богу, сил хватило на нее… Пока хватило, – добавил он, чуть помолчав.

Пашка почему-то поверил, хотя сомнения продолжали терзать его душу.

– Ладно, доктор, – сказал Шило, словно делая одолжение, – пойду к своей. Посмотрю, нужна ли помощь.

– Иди, иди. Я утром к ней приду. Смотри, не забывай отвары давать. Это важно.

Шило удалился из приюта необыкновенного мужика, испытывая смешанные ощущения. С одной стороны, он недоумевал и сомневался, с другой – анализировал увиденное и услышанное и верил. Именно сейчас, после этого контакта с Георгием, Пашка обрел надежду на будущее. Он совсем чуть-чуть поверил в то, что Евгения останется с ним. Странности Георгия сейчас казались вполне нормальным поведением. То, что человек может ослепнуть и прозреть, тоже стало приемлемо, потерять и обрести движение – наверное, да. Но то, что похожие на трупы люди с фотографий могут превращаться в цветущих, пышущих здоровьем мужчин и женщин, казалось пока сомнительно. Шило все-таки был реалистом.

Он очень тихо спустился вниз, стараясь не скрипеть ступеньками. Дом стал темнеть, принимая в окна сумеречный отблеск почти ушедшего солнца. Пашка вышел на крыльцо. Вечерняя зорька сопровождалась редким мычанием коров, лаем возмущенных собак и легким, ласковым дуновением ветерка. Шило снова поверил, что все будет хорошо. Видимо оттого, что сам чувствовал себя очень легко, радостно и как-то уверенно. Он поймал себя на мысли, что думает о фотографиях, на которых отыскал еще как минимум пять людей, обреченных на смерть и избежавших ее благодаря встрече с Георгием.

Пашка услышал шум на кухне и хотел заглянуть туда в надежде встретить Валюшу, но первым делом все-таки решил проверить Евгению. Он вошел в комнату в приподнятом настроении, но картина, которую Шило увидел, моментально сбила позитивный заряд. Пашка почувствовал, как его зыбкая, еще не оформившаяся вера в чудо теряет силу. Бедняжка металась по кровати и несвязно что-то бормотала. Она была очень бледной, руки ее холодны как лед, а на лбу выступила испарина. Женя не узнала Пашку, хотя ему казалось, что она смотрит прямо на него, то есть сквозь него:

– Уходи, – бормотала она, – дай мне покой, ненавижу тебя.

Шило почувствовал себя беспомощным. Он не понимал, чем вызвана буйная реакция и за кого его приняла Евгения. Он осторожно, стараясь не делать резких движений, присел возле кровати и взял женщину за руку. Она резко, с диким криком выдернула ее:

– Отпусти меня! Не держи меня больше! Я не хочу!

Пашка увидел в ее взгляде незнакомый огонек ярости, какой-то бессмысленной, тупой, непонятной. Похоже, Евгения не отдавала себе отчета в том, что говорила и делала. Она попыталась резко встать с кровати, но не нашла достаточно сил для движения. «Господи, хоть бы кто-то услышал эти крики и пришел на помощь, – подумал Шило, – на кухне же был народ…» Евгения попыталась встать еще раз, но Пашка придержал ее за плечи, подавляя порыв. Она еще выкрикнула пару гнусных, режущих ухо, ругательств и как-то резко обмякла, стала покорной и податливой, лицо ее сморщилось в жалкой гримасе, казалось, она вот-вот разрыдается. Но Евгения просто повалилась на матрас и отключилась. Видимо, силы покинули ее. Пашка вспомнил, что больную нужно напоить целебным отваром, но совершенно не представлял себе, как это сделать. Он налил в кружку напитка из термоса и, держа ее в правой руке, попытался приподнять женщину левой. Поднять было несложно – вряд ли она весила сейчас больше сорока килограммов, но для того чтобы растормошить ее до более-менее сознательного состояния, парню явно не хватало третьей руки. Он несколько раз попытался выполнить процедуру, но тщетно. Евгения даже бровью не повела.

Шило поставил кружку с отваром на пол и сам беспомощно расположился тут же. «Господи, – взмолился он, – помоги мне справиться с этим. Я дурак, я полное дерьмо, я не заслужил, может… Но она мне страшно нужна. Хочешь, забери меня. Только ей подари жизнь. Она лучше, гораздо лучше и добрее. Она достойна жизни…» Пашка настолько сосредоточился на молитве, что не заметил, как открылась дверь и в комнату кто-то вошел. Тишина, подсвеченная серебристой луной, была звенящей. Лишь иногда ее пропиливали, но быстро удалялись крики лесных обитателей. Что-то тревожное и непонятное зависало в воздухе на доли секунды, и вокруг вновь воцарялась тишина. И сумерки, залитые лунным светом.

– Как она?

Пашка узнал бы этот голос из тысячи, только он радовал, будоражил, пробуждал желание бегать, прыгать, летать… Такого с ним не случалось никогда в жизни. И надо же было произойти, когда он приехал, чтобы вытащить с того света женщину, которую любил больше всех на свете, единственную, которую когда-либо любил. Валентина была вне концепции. Но она была! Вот она – уверенная и робкая одновременно, строгая и вместе с тем ласковая, грустная и радостная, исполненная жизненной мудрости и молодая, близкая и далекая, – одним словом, вся состоящая из противоречий. Но она здесь, во плоти: стоит с горящей свечой в руках и спрашивает:

– Как она?

– Плохо, – только и смог ответить Пашка. Он вскочил на ноги, чуть не опрокинув кружку с драгоценным отваром. Снова почувствовал непривычное смущение и дурацкий трепет перед неизвестным ему объектом мироздания. Конечно, это была Валюша.

– Плохо. Очень плохо, – повторил Пашка, чувствуя себя школьником, которого учитель вызвал к доске, предполагая, что он не выучил урока.

– Как плохо? Она говорила что-нибудь? – спокойно расспрашивала Валентина, загораживая пламя свечи от сквозняка. Ее рука на просвет казалась слишком хрупкой, Шило подумал, что такие тоненькие косточки пальцев могут быть только у детей.

– Говорила… Нет, не говорила! Орала как ненормальная. Хотела, чтобы я ушел. Точнее, чтобы я пошел на хрен! А потом впала в ступор и замолчала, как… – Он не решился обозначить ситуацию так, как видел ее сам.

– Отвар пила?

– Да нет, не пила. Как ей влить? Она же как зомби!

– Ясно. – В голосе Валентины появилась твердость.

Она, не говоря не слова, приблизилась к Евгении, приподняла ее немного, пошептала с минутку на ухо, а потом начала нежно поглаживать ее ухо свободной рукой. В какой-то момент Валентина вдруг приказала:

– Дай! Быстро давай отвар!

Пашка бросился как подорванный. Он встал на колени, схватил кружку и протянул ее Валентине. Та уверенно поднесла напиток ко рту Евгении, которая все еще была в забытьи.

– Давай, родная, попей. Это нужно, – приговаривала Валентина. А Женя как загипнотизированная равномерными глотками пила жидкость из кружки, не открывая глаз.

– Ну вот, умница. Хорошая моя, – констатировала Валя, передавая пустую кружку обратно. Она уложила Евгению, поправив подушку, встала с места и посмотрела на робкого Пашку:

– Ты хоть что-нибудь понял сегодня?

Шило задумался. Он не то чтобы понял. Его башка была готова взорваться. Он болтался между тысячи мировоззрений, не приняв ни одного из них. По крайней мере до приезда в эту беспросветную глушь он точно знал, как его зовут, какой статус он имеет в обществе, сколько денег нужно для счастья, кто друзья, а кто – враги. Здесь все постулаты потеряли свою значимость. Оказывается, людям для жизни нужно совсем другое. Но Шило не мог так запросто сдаться перед бабой.

– Понял! – отрезал он и демонстративно завалился на свою раскладушку.

– Спокойной ночи, Павел, – пожелала Валюша и вышла.

– Спокойной… – ответил Пашка, когда ее уже и след простыл. – Спокойной, – повторил он, убеждая себя в том, что ночь будет спокойной.

Я столькому научился у вас, люди, я понял, что весь мир хочет жить в горах, не понимая, что настоящее счастье в том, как мы поднимаемся в гору. (Габриэль Гарсиа Маркес)