Текст книги "Трудное время для попугаев (сборник)"

– Дальше.

– А всё! Вся история – смешней, страшней и глупей быть не может.

Потом опять все начиналось сначала. Я умолял ее: ну не спеши, не бойся! Но она нагнетала недозревшую страсть. В самый ответственный момент в свете ночника увидел, как с наволочки под ее головой круглым глазом таращится на меня павлин, словно обескураженный открытием, что на свете кроме женщин есть еще и мужчины. Это было так нелепо, я расхохотался, она не поняла, оттолкнула меня, потом затряслась в плаче.

– Ну прости. – Я пытался успокоить ее. – Прости. Этот дурацкий павлин…

– Послушай… – Она села на кровати, подтянув простыню. – Зачем ты этим со мной занимаешься?

– Ну как, все этим занимаются…

– Так, все. Прекрасный ответ. А как ты ко мне относишься, ты сам хоть понимаешь?

– Хорошо, нормально. Ты – веселая, готовишь вкусно…

– Ты любишь меня?

Ну что мне стоило ответить «да»? Частично это было бы даже правдой. Но когда тебя спрашивают вот так прямо об этом, что-то происходит внутри, опускаются километровые шлагбаумы. Может, через десять минут или через месяц я бы это сказал ей сам…

Несколько раз я звонил ей потом. Она разговаривала торопливо и равнодушно. Наверное, была права. Я не то чтоб скучал, но хотелось ее видеть, скорее – просто привык к ней.

Мама яростно ухаживала за попугаем. С утра до вечера крутилась вокруг клетки с прыскалкой. По-моему, легче было купить аквариум и поселить его там. Попугай уже боялся ее – сидел насупленный, уставший трясти перьями и ничего не говорил.

– Гера – хороший мальчик? Гера поговорит с мамой?

– Послушай, – сказала мне Эмма, когда привезла его, – попугай только на год. Люди уехали, оставили. Через год надо или платить, или отдавать.

Я не хотел привыкать к временной птице.

– Герочка нездоров, – растерянно произнесла мама. – Ничего не ест. Правильно пишут, что зима – трудное время для попугаев.

– А весна, а лето, а осень, что, мам, легкие?

– Там про это не сказано.

– Оставь его хоть на день в покое, дай ему опомниться. Ты его замотала своей заботой.

И еще раз я сделал внутреннюю попытку поехать к деду, но оказался в центре «Свободный час». Поиграл на компьютере. Потом, пока хватило денег, торчал у игрового автомата, продулся вчистую и поехал домой.

На этот раз врать чего-то не хотелось. Мать мою неразговорчивость расценила по-своему:

– Неудачно съездил?

– Почему, нормально…

– Как его здоровье?

– Нормально.

– Ну что ты заладил. Подробнее можешь?

– Кашляет он. Все старики кашляют, страдают запорами и отложением солей. Я-то чего могу?

– Ему нужно микстуру попить. Купил бы… Тем более все надо делать быстрее. Я продумаю твой следующий разговор с ним, тянуть нельзя.

Приближался Новый год. По утрам я еле вытаскивал себя из постели, приходил в школу с полузакрытыми глазами, но вовремя. Хотя опаздывали почти все, даже учителя. На свой день рожденья попытался пригласить Машку в «Макдоналдс». Шутил, что изобрел новый сорт овощных сосисок, а она знает, как толкать в рестораны ноу-хау. Но она полуофициально поздравила меня, пожелала мне повзрослеть, дотянуть по развитию хотя бы до среднего школьного возраста, не говоря уж о моем паспортном.

Я обиделся. Но через день еще раз позвонил ей и сказал то, что она хотела от меня услышать. Стоило мне вымолвить признание, как я тут же понял, что это – голая правда, но в прошедшем варианте. Что, действительно, все это время я любил ее, и скучал, и хотел быть с ней, но вдруг этой вынужденной, обязательной моей фразой она как бы мгновенно освободила меня от всего этого. И теперь, когда она сказала в ответ тихо и коротко «заходи», я уже находился по другую сторону своего признания и не пошел к ней ни в тот вечер, ни в другой…

Тридцатого декабря я вытащил из шкафа новый, подаренный мне два года назад шарф. Потихоньку от матери убрал его в пакет, спрятал туда же коробку конфет «Ликер в шоколаде». По дороге решил докупить остальное. Не хотел говорить ей, что еду сегодня. Хотел сделать это без ее ведома, без этих осточертевших: «Повтори, что ты должен сказать, так, правильно, умница». «Гера – хороший мальчик, Сева – хороший мальчик…»

На вокзале продавались шутихи. Сам не зная почему, я купил одну, подумал: может, выйдем во двор, воткнем в сугроб. Мне очень хотелось увидеть деда. Я не собирался у него задерживаться и вести мамины программные беседы. Просто хотел его поздравить, побыть без всякого внутреннего напряжения. Может, если была у него искусственная, нарядить елку.

Когда я подошел к его дому, заметил, что свет не горит. Но в прошлый раз он тоже не горел. Утопая в снегу, подобрался к калитке. Ее давно не открывали. С трудом отодвинув калиткой целый сугроб, втиснулся во двор и пошел по дорожке, оставляя за собой не следы, а глубокие норы. На ступеньках крыльца лежали пышные снежные пироги, и даже форточку на кухонном окне подбило снегом так, что любому понятно – ее давно не открывали.

Я постучал. Никакого движения. Окна были занавешены, и заглядывать в дом было бесполезно. Но на всякий случай я обошел вокруг, привстал на завалинку, цепляясь за наличник, – на одном из окон столовой шторы не сходились посредине… Но что можно разглядеть в темной комнате? На мой стук отозвался только дятел: он починял сосну возле душа и не обращал на меня внимания.

Скинув сапогом снег, я присел на крыльце, не зная, что делать дальше. По здравому смыслу паниковать нечего. У человека в городе квартира, на носу праздник, чего сидеть в этой берлоге? Правильно сделал, что уехал. Я успокаивал себя, но всякая пакость лезла в голову. Чтоб не думать о том, что элементарно могло произойти, чтоб не участвовать в этом даже мыслями, я вытащил шутиху, поставил ее в сугроб и полез за зажигалкой. Но либо забыл ее, либо выронил на вокзале. Подгреб снег, слепил снежок, попытался сбить сосульку с козырька над крыльцом. Попал с четвертого раза. И тут вспомнил про баскетбольную корзину. Пошел между деревьями, утопая так, будто две зимы сложились вместе, объединив свои сугробы, – еще б немножко, и вплавь! Корзины не было, но у одного дерева сбоку торчало снежное ухо. Сбив снег, увидел ее. Мерзлая сетка прилипла к дереву – видно, застыла на ветру. Сверху, на кольце, лежал снежный ком – у зимы свои игры. «Главное, записывай. Черта вертикальная – бросок. Не попал – минус. Попал – кружок…» Почему-то мне тогда очень нравилось это слово – «вертикальная». Я употреблял его к месту и не к месту. Теперь я смотрел на корзину сверху, не трогая снежный ком, хотя очень хотелось сбить, наверное, в отместку за те детские непопадания.

Показалось, скрипнула дверь. Я оглянулся. Но скрипело дерево – поднимался ветер. На яблонях болтались яблоки, я их увидел случайно – так они были высоко. Это те самые ветки, которые виднелись с верхней террасы и яблоки на которых во время заката казались розовыми. А сейчас они чернели на голых ветках и выглядели каменными.

Я вернулся на крыльцо. Там валялся пакет. Рядом с ним сидел кот. Я ему страшно обрадовался. Но угостить его было нечем. Взял на руки, погладил. Он не удирал. «Эй, – сказал ему, – не ты ли шуровал по кастрюлям?»

Идиотизм какой-то, почему все так? Был бы такой портной по времени – вырезал лишний кусок: минуту, день или год, сшил края – и все нормально! Никаких тебе провалов, ошибок, раскаяний – крои как хочешь. Но кто знает, может, после этого у многих жизненного пространства осталось бы с носовой платок.

Отпустил кота, повесил сумку на ручку двери и пошел. Чего сидеть? Остановился на том месте, где видел деда в последний раз, он испугал меня тогда своей неподвижностью. Но он вообще мало двигался, с трудом донашивая свое старое тело.

Я позвонил по телефону в московскую его квартиру. Долго никто не подходил. Потом приглушенный кашляющий голос: «Алё, слушаю вас».

Даже не смог поздравить его, повесил трубку. Не знаю почему, но не смог. Какая-то страшная обида на то, что его не оказалось тогда в доме, когда все могло начаться сначала, когда я так скучал по нему и так боялся его смерти.

Эмма потом рассказала – да, он перебрался до весны в Москву. Его опекает какая-то Антонина Семеновна, не то чтоб старушка, средних таких, пожилых лет.

– Прекрасно, – сказала мама. – В городе это гораздо удобнее. А со старушкой-нестарушкой надо выяснить.

Я продлил себе каникулы фолликулярной ангиной. Меня оставили в покое. С температурой тридцать девять, с шерстяным «ошейником» на горле я разгадывал головоломки. Как быстро начинает соображать голова, когда вправе этого не делать!

Но в начале февраля врачи выпихнули меня в школу, хотя анализ крови был не очень. У меня кружилась голова, одежда на мне висела как ворованная, даже не хотелось курить. Я стал носить шапку.

Как-то пришел поздно, слонялся после уроков, хотя мать просила не задерживаться: должен был зайти по вызову слесарь, у нас засорилась труба. Когда открыл дверь, в коридоре стояла мама, Эмма и какой-то мужик. Я решил, что слесарь-водопроводчик. Оказалось – мой отец. Он повернулся, и я увидел свое лицо, только старое.

– Привет! – сказал я.

Мама держала в руках раскрытую папку, перебирала листки.

– Когда ж он успел это сделать? – спросила Эмма. – И дачу, и квартиру…

– Давно, – ответил отец. – Четыре года назад.

– Дедушка умер, все маме оставил, – сказала мне Эмма. И к отцу: – Но вы-то как, будете подавать на апелляцию?

– Зачем? Он так решил – всё. Да, вот еще ключи. – Он достал дедушкин очешник.

– Ну правильно. Одному Богу известно, как они, – Эмма кивнула на нас с мамой, – жили. Так по справедливости. Тем более вам-то зачем: четыре магазина, протезная мастерская – наверное, хватает?

– У кого, у меня четыре магазина? Кто вам сказал? Я работаю на протезной фабрике, жена – врач-окулист. Да какая разница… Я тут привез… – Отец полез в боковой карман, вытащил длинный плотный сверток, стоял и не знал, кому отдать, протягивал то мне, то маме…

Мама взяла, положила в карман кофты.

– Ну хорошо, – сказала она, оторвавшись от бумаг в папке. – Все понятно. Благодарим, что завез. Всего хорошего.

Отец посмотрел на меня, отвел глаза, стоял мялся.

– Может, можно посидеть полчаса, покурить? – спросил отец и взялся за молнию на куртке.

– Нет, – отрезала мама. – У нас не курят.

– Что, не поговорим даже? Столько лет… Я виноват, знаю, но может, хоть полчасика? Я даже прощения, не знаю, могу ли… Так вышло, по дурости… Жалел, да теперь поздно!

– Послушай, – сказала мама, – мне твои исповеди ни к чему. Не хочу ничего муссировать и ни во что вникать. Достаточно своих проблем, и на чужие нет ни времени, ни сил. Так что – не задерживаем. Сева, открой дверь.

Он повернулся ко мне. Я сказал:

– Раздевайся, папа, проходи…

Хорватский дог

Я вру, вру, вру… Вру бесконечно, всегда и везде, всем и себе тоже. Вру, как прыгаю со скалы, не задумываясь, что там, внизу, и не сверну ли себе при этом шею. Вру, даже не стараясь запоминать все эти навороты собственного вранья, воздвигаю из них курганы, и мне все равно – раскопают ли, начнут ли сверять с тем, что на самом деле, уличать меня. А, пусть! Им некого будет ловить на слове – это буду уже не я. Ведь мне приходится врать даже своим существованием, будто я все еще та, прежняя, веселая и беззаботная, удачливая и легкомысленная, хотя меня той давно нет. Но мне надо быть именно той, удобной для всех, к которой не надо присматриваться и напрягаться, ожидая внезапных поступков. Меня можно, как готовый блок, вставить в ПСЖ, и я не подведу. ПСЖ – это очень просто: Привычная Система Жизни. Вечный двигатель. Еще бы не вечный – сколько энергии сберегается, а тратится совсем чуть-чуть!

Вы скажете: что же делать, если ты такая уродилась – не в ладах с действительностью? Это не так, я не родилась с этим пороком, просто продолжаю говорить то, что раньше было правдой, а теперь стало враньем. И мне нет дела до того, что теперь это вранье. У меня даже нет угрызений совести, что я кого-то ввожу в заблуждение, выдаю желаемое за действительное. Я просто живу так, как жила раньше, продлеваю ту жизнь своими силами и не меняю в ней ничего. Пока. Как и мама. Но каждое утро она смотрит на меня глазами человека, которому давно поставили горчичник: «Что, пора?» – «Нет», – отвечаю ей тоже молча, и она терпит дальше. Она думает, что я вижу какой-то смысл во всей этой мучительной процедуре или знаю, как правильно себя вести, когда случается такое… И я вру ей своей уверенностью – да, знаю, только так, и не иначе! Она верит мне, а кому ей верить еще? Когда кругом столько вранья, оно в конце концов становится похожим на правду. Правда – кто знает, что это такое? Может, в девяноста случаях из ста – сбывшееся вранье. Хотя, может, и нет…

Какое мне дело, как там у остальных. Пусть у меня все будет как было, пусть будет! Все так и есть. Полуоткрыта дверь в отцовский кабинет, и полувыдвинут верхний ящик его письменного стола. Так бывает, когда он, оторвавшись от дел, выходит на кухню перекусить. На бюро – бумаги с пометками на полях, какие-то нераспечатанные письма, не вынутый из принтера листок с четкими рядами строчек…

К нам по-прежнему приходит массажистка. Неслышно раздевается в прихожей, неслышно моет в ванной руки. Это одна из лучших массажисток, она сделала маме «овал», когда та начала полнеть. Ее зовут Рина, у нее черные волосы, смуглое лицо и зеленые глаза. В ней есть что-то такое древнеегипетское и кошачье одновременно. Хотя – ничего удивительного. В Древнем Египте почитали кошек, их даже бальзамировали. Может, именно она и бальзамировала и вот – сохранилась, выскользнула из тайных, темных лабиринтов и теперь исправляет «овалы» теми же руками! Придет же в голову… Мама говорит – Рина знает всё и про всех. Но про нее, видно, еще не пронюхала, иначе пришла бы не сама, а прислала свою девочку. Когда где-то что-то у кого-то рушится, она отскакивает от этого дома, и вместо нее является «чудненькая девочка», ее дублер. Похоже, многие из тех, к кому она ходит, ее побаиваются. Мама раньше по телефону: «А кто к ним сейчас ходит? Риночка? Сама?..» Мне всегда было смешно это выщупывание, а теперь вот – нет.

Утром в восемь на пороге Нина, наша домработница. Она собирала отцовские вещи и знает всё. Нина глухонемая, она не разболтает, и вообще она хорошая. Но видите ли – сочувствует нам, а кто ее просит? Не надо соваться, когда не просят, и денег ей за это не платят. Я хохочу над ее скорбью, я и ей вру, что мне весело. Она непонимающе смотрит, вздыхает громко и протяжно, будто проткнули дирижабль. Думает, наверное, если человек так хохочет, еще не все потеряно. Она надеется. Я вижу плоды обмана, вижу, как она успокаивается. Прямо Фирс в юбке! Любит она нас, что ли? С Ниной нам повезло, она у нас уже десять лет. Трудно представить, что в один нераспрекрасный день с ней пришлось бы распрощаться, взвалить на себя эти дикие уборки, мытье ковриков у двери и плескатню у раковины с посудой. Ладно, ладно! Все это я могу не хуже других, просто не хочу. И не хочу, чтоб мама. Не хочу, чтоб она такими руками, как у нее, это делала, не хочу, чтоб тратила свои боттичеллиевские пальцы – да, они у мамы тонкие, совершенной формы – на какую-то примитивную грязную работу. Я не говорю, что мама вся – совершенство, наоборот! У нее довольно заурядное лицо, и если б не спасенный овал, не помогла б ни стрижка, ни косметика. У нее невыдающаяся фигура, но обалденные плечи и руки. На этих руках смотрится все: кольца, браслеты, перчатки. Сохраняют ведь животных из Красной книги в каких-то там заповедниках, почему не сохранить человеческую красоту? Да, дурацкие сравнения. Ну разумеется, я и буду ее сохранять.

Утро – мое. Утром я держу маму. Но к середине дня вдруг выдыхаюсь. Ненадолго. Только в этот момент меня лучше не заставать. Какое счастье, что каникулы! В школе я бы не выдержала, расквасилась на какой-нибудь ерунде. Да, это счастье, что каникулы и я могу врать по телефону. Телефон – идеальное приспособление для вранья. Как здорово обезопасило себя человечество, додумавшись до такой штуки. Вечная память Беллу Александеру Грейаму и всем тем, кто старался с ним вместе! А так я спокойно снимаю трубку и заявляю всей честной компании, что никуда, ни на какую дачу с ними не еду и к себе не зову, мне совершенно не до них. Во-первых, аллергия на цветущий кактус, во-вторых – гость, в-третьих, привезенный гостем долгожданный подарок… «Подумаешь, аллергия! – заявляют мне. – Это не причина, на воздухе все пройдет. А что за гость?» – «Вавич, – говорю им, – папин друг из Загреба». – «Тот самый Вавич?» – «Тот, тот, какой же еще?» – «Обалдеть…» И молчание на том конце. «А что за подарок?» – «Хорватский дог, он подарил». – «Щенок?» – «Нет. Здоровый, свирепый, жуть болотная! Никого не подпускает, только Вавича и меня, нас двоих». – «А почему – хорватский?» – «Ну, он же из Хорватии, порода такая, новая». – «Вавич, что ли, твой вывел?» – «Можно сказать, да…»

Они еще полчаса восторгаются, какой в этом году опупешник. Подумать только, даже Ленка Сомова не поехала в Грецию к своему полужениху, «полу» – потому, что родители за нее уже все решили, а она и не собирается. Все остались в Щеглах. Всех четверых пасет Иркин дед, Ирка заваривает ему какую-то труху от давления, и он дрыхнет на втором этаже. Но, главное, приехал Юртсе Пильонен, притащился с отцом из Хельсинки на конгресс по биоплазме. В прошлый раз этот двухметровый красавчик приезжал к Иркиным родителям с мамашей, и эта мамаша забрала две Иркины работы для своей художественной галереи, простенькие пастельки продали на аукционе, на эти деньги какому-то ребенку-инвадиду была куплена инвалидная коляска, и в этот раз Юртсе привез ей благодарственное письмо из Международного благотворительного фонда «Дети – детям» и фотографию этого самого мальчика. Ирка готова теперь пахать на этот фонд с утра до вечера, тем более на взрыве эмоций – помирилась наконец со своим диджеем… Они зовут, уговаривают: «Ты что, здесь же в двух шагах открыли дурбазу „Палатин“, там всё: бассейн, солярий, дискотека… Чего хочешь! Приезжай со своим догом, мы его будем дрессировать, в санки запряжем, а не хочешь с ним, если он бешеный такой, запри его в ванной и приезжай с Вавичем, хоть посмотрим на него живьем, он женат?» И так далее, и тому подобное…

Так какой у меня дог? А такой – долгожданный, но жуть болотная, которую не запрешь в ванной, от которой не убежишь, как от себя самой.

Да, днем со мной что-то случается. Начинает тошнить от вранья, и прилипает вопрос, простой, как сковородка: а для чего? Все равно рано или поздно все узнают – так, может, хватит? Но мамин взгляд пересекает местность и застает меня как раз на выходе из роли. «Никому ничего, слышишь? Пока никому ничего…» Да ладно, знаю, что страшно, и мне страшно. Ты же видишь, я уже почти профессионально вру, вдохновенно отвираюсь за все пятнадцать лет жизни, и, кстати, это ты, а не я бросилась то-гдак телефону, прочитав записку… Куда, зачем, кому? Вот тогда действительно не нужно было! Ты кинулась к ним, когда у тебя есть я. Что они, посочувствовали бы? Даже если искренне, что нам от этого? Понимаю, ты не хотела ничему верить, набирала чьи-то номера, нажимала на рычаг, набирала снова и снова, не понимая, что телефон отключен. Он не работал сутки, я догадалась: суток тебе хватит. А когда он заработал, ты уже смогла нормальным голосом ответить: «Нет, он не дома. Затрудняюсь ответить, он нас покинул…»

«Игорь Николаевич не поверил, – удивилась ты, опуская трубку. – Он решил, что я шучу».

«Конечно, шутишь, – ответила я тебе. – И нам не нужно, чтоб кто-то чему-то верил».

И пошло: день, еще день, и еще, и еще…

Телефон. Мы смотрим друг на друга, я подхожу.

– Натусенька, деточка, это Анастасия Максимовна. Папочка не вернулся? Он в Швеции? Да, я понимаю. Он в прошлом году – не помню откуда – привез роскошный блошиный ошейник. Я просто не знаю, как буду ему благодарна, если он сможет еще, может, даже парочку, да, детка, именно противоблошиный, именно такой…

Парочку так парочку. Папочку поцелую. Все у нас замечательно, все здоровы. Ну что вы, не стоит, вас также!

Эта останется или отчалит? Может, еще и останется: у них с мамой общая страсть к гомеопатии.

Выхожу из подъезда. Раньше, казалось, никому не было дела, куда ты там собралась, а теперь будто специально стараются столкнуться. Ничего, ничего. Жму кнопку: улыбка, сияние очей.

– Наташа! Хорошо, что встретила тебя. Мы уже беспокоились: что-то вас никого не видно. Папа в командировке? Смотрю – машины нет… A-а, в ремонте… Он что, попал в аварию? Ты меня напугала… Мы с Николаем Григорьевичем видели его роскошный репортаж с Аустерлицкого вокзала, застали только кусочек, включили телевизор, а уже заканчивалось. Это, конечно, безобразие, что вы не предупреждаете! Нет-нет, не сержусь, просто безумно люблю его передачи, и книги, и его самого – чудный человек, берегите его, Наташенька. Всё, всё, не задерживаю, привет маме!

Ну что за дурацкие вопросы? Делать ей нечего, как только высматривать из окна, кто уехал, кто приехал, будто машина не может стоять в гараже. Тоже мне, доктор наук! Занималась бы своей экономикой. Чего мама с ней сюсюкается – довольно противная тетка. А Никоша, ее муж, славный: никогда не улыбнется, но не найти человека веселее, у него даже очки какие-то лучезарные. Но Смирновы – папин круг, наверное, он им и останется…

Опять телефон звонит, звонит. Ну что еще, кому они так срочно понадобились?

– Я возьму, – отстраняет мама меня, уже подошедшую. В ее глазах надежда: а вдруг?

– Ольга?

Мне даже не надо напрягаться, чтоб слышать мощный бас Барковской, он выползает из трубки, как мохнатое чудовище, все расталкивая на своем пути и увеличиваясь на глазах.

– Так и знала, будешь торчать дома! Да ты с ума сошла! Сегодня же аукцион, предупреждала ведь… Чего ты сидишь? Это блюдо – настоящий Броувер! Нет, я ее жду, а она спокойно сидит, ты вообще понимаешь, что делаешь, дорогая? Я для тебя разогнала нормальных людей: самого Тошика отправила к черту на рога! Немедленно, слышишь, немедленно сюда! Гена еще не уехал? Еще не приехал? Виталька спутал, паразит!.. Да, говорил, что видел, да он вечно… не в этом дело… Звони Самвеляну. Звони-звони, он подвезет, скажи, я велела. Жду. Да, чтоб не забыть, к реставратору с Тушинской не ходи: негодяй. Я Линке сказала: тащи этот столик обратно и надень ему на башку – какое ж это черное дерево? Обычная пошлая травлёнка.

Эта заляжет на дно первая, никаких сомнений. С нее, наверное, всё и начнется: еще раз-другой «ошибется» ее Виталик, и все станет на свои места. Таким нужны действующие механизмы. Наконец мама отдохнет от всех этих ампиров, бидермейеров и постоянных экстазов по поводу «я была в одном доме, ты не поверишь!». Барковская вся напичкана остросюжетными историями из жизни столичных антикваров, которым сильно не везет на ее личное мнение: жулик на жулике, бестолочь на бестолочи: «Ему что Шератон, что Демальте!» А мама нужна ей, пока она терпеливый слушатель и, главное, благодарный коллекционер. Второй ломберный столик, этот лучше, тот продать, а этот брать обязательно! Да такой – раз в тысячу лет, чаще не попадается, она-то знает! Скоро будет стоить как «мерседес». Да и сейчас другой бы за него заломил, этот мало что понимает, хоть и пыжится. Но она уломала, сумела для них адским напряжением, но для них же, для себя бы не стала, пожалела б здоровье… За это им, правда, придется ту ширму с птицами уступить одному человеку, ему срочно нужно именно такую. Господи, какая-то ерундовая ширма по сравнению с тем, что она им достала!..

Ее послушать, так она все это наволокла чуть ли не из самого Версальского дворца. И что б они имели, кроме щепок, если б не ее заботы!

Можно целый день сидеть, загибать пальцы на руках и ногах: те останутся, те отвалят… Мне-то что, в конце концов? Почему меня должно занимать это? Что, я так уж привязана к ним? Да ерунда. Но куда денешься, все та же ПСЖ. Маме придется труднее. Мне заранее противно думать о том, как «друзья дома» начнут по одному или стройными рядами из этого дома исчезать: перестанут звонить, при встрече, торопливо кивнув и полуглядя в сторону, будут спрашивать о том, что им не интересно и не нужно совсем. Откуда я знаю? Знаю. Так уже было у одной из нашего класса. У Ники Тыхтар. Мы с ней не то чтоб дружили, но она мне почему-то все рассказала. Теперь Ника переехала с мамой в квартиру на Сходненской, а ее отец с новой женой, той, у которой квартира была на Сходненской, продолжает жить в их доме, то есть сейчас они в Японии на три года, в распрекрасной Японии, о которой Ника бредила с роддома и куда совсем уж было собралась…

Странно, мне тогда не было ее жаль! Что за чепуха, мне даже казалось, что они, раз теперь вынуждены переселяться на Сходненскую, виноваты в чем-то сами. Я слушала ее только потому, что она мне это доверила, я как бы обязана была слушать ее. Мы шлялись по набережной, было довольно тепло – осень только начиналась, а на Нике были свитер и плащ. Теперь я понимаю: когда так вот плохо, начинаешь мерзнуть, хочется постоянно что-то напяливать. Жаль, что не взяла у нее телефон. Нет, не так: жаль, что не сохранила, ведь телефон был, она дала, но я его выбросила сразу, в уверенности, что не позвоню. В последние недели две она в школу не ходила: все узнали, и ей было противно. Да и сейчас я бы не стала ей звонить, не смогла бы, как она, плакаться в жилетку и перечислять, что отец с мымрой оставляет себе, а что, так и быть, отдает им. Могла я тогда, прогуливаясь по набережной, представить, что через каких-то четыре месяца мне светит то же? Но примеривать чужие кошмары и в голову не приходило, наоборот, хотелось быстрей вырваться из отчаянных сморканий и причитаний: «Я их ненавижу обоих! Они испортили мне жизнь!»

Даже физически хотелось побыстрее от нее отлепиться. Она то и дело хватала меня за рукав, ни с того ни с сего останавливалась, объясняя по двадцать пятому разу какую-нибудь ерунду. Она хотела от меня непонятно чего – чтоб я утешила ее и сказала, что, мол, подумаешь, ничего в ее жизни существенно не изменится, а на то, что в школе, нечего обращать внимание: наш класс известная помойка. И подумаешь, квартира в блочке – что тут такого, и все у нее будет, как и раньше, отец пришлет-привезет, позаботится. Но тогда я не умела и не хотела так врать, я молчала и выжидала момент, чтоб уйти…

Куда же теперь потащимся мы, в какую блочку? Мама подыщет работу. Она вообще-то технолог по масложиробработке или как там правильно, не помню. Но после института работала мало и все забыла. Да, после такой расслабухи опять какая-то жиртрестконтора с девяти утра до шести вечера, час туда, два обратно. А что будет со мной? Школа «по месту жительства», дебильные вопросики, улыбочки: «А ты что, дочь того самого?» Не будешь ведь отрекаться – такая степень вранья даже мне не по плечу… И миллион друзей сразу, чтоб выудить, как обворовать, а потом потерять интерес. Да, я дочь того самого, и это подтекст моей жизни, от этого уже все остальное. Я привыкла быть его дочерью. Это уже как хребет судьбы. Мне всегда нравилось быть его дочерью, и не только потому, что он именно такой, каким его знаете вы, но и такой, каким его никто, кроме меня и мамы, не знает.

Рассказать, сколько он спит в сутки? Четыре часа, как Наполеон. Он себя специально тренировал, у него получалось не сразу, но он – смог. А рассказать, сколько он работает, чтоб другие, пожевывая на ужин свои винегреты, смогли увидеть то, что у многих считается любимой передачей? Ему приходят мешками письма – разные, разные письма! Я не говорю, что абсолютно все признаются ему в любви и восторгаются его талантом, хотя таких большинство. Но хватает и мерзостей типа: «Люди в шахтах работают по четырнадцать часов без зарплаты с постоянным риском для жизни, а у вас сытая гладкая физиономия – не жизнь, а курорт…» Или: «Я только что из зоны, человек по характеру мягкий, всю жизнь от этого страдаю, хотя хороший специалист по взрывным устройствам, думаю, вы меня не оставите и поделитесь, как честный человек, в вашем распоряжении сорок восемь часов…» Вы думаете, это шутка и письмом теле все и закончилось? Ладно, хватит, так ведь можно без конца, это все, что я вам скажу. Брал ли он меня когда-нибудь с собой? Да, если было не опасно. Брал, брал, вам-то что…

Ночь. Мама спит. А мне кажется, я слышу, как по квартире бродит вызванный мной из небытия, выращенный за месяцы и годы ожидания хорватский дог. Он бродит медленно, тяжело, цокая когтями по паркету. Не понимает, зачем он здесь, надолго ли, не разобрать – в гостях он или теперь уже дома. Невидимкой он слоняется из комнаты в комнату, выходит в прихожую, носом пытается тянуть воздух из-под плотной входной двери, но дверная обивка не пускает внешние запахи, и от порога в нос ему бьет все тот же запах сырой тряпки и резины. Не зная, куда себя деть, он возвращается. И опять все тот же маршрут: одна комната, вторая, третья… Неуютная темнота чужого дома, настороженная, недобрая. От нее ближе друг к другу стены и ниже потолок. Они как бы давят на него, и ему тесно. Везде, куда ни сунься, лапы, деревянные лапы кресел и диванов, стульев и шкафов. Было б веселей, если бы они тоже могли потихоньку слоняться вместе с ним. Очень грустно слышать ночью только собственные шаги. Скорее всего, он здесь лишний, не зря ведь не может найти себе места: все укромные углы давно заняты, и ему негде прилечь, вытянуть свои длинные, тонкие лапы… Из комнаты в коридор, из коридора в кухню, из кухни в прихожую…

Тишина, темнота и особенно идущие от старой мебели, переплетающиеся, перебивающие друг друга запахи многих людей и многих домов. Они не могут договориться между собой: каждый хочет быть единственным и главным. Их спор вызывает у него раздражение, он бы рычал и лаял на них, чтоб немного припугнуть, но не может. Кто он здесь, чтоб распоряжаться местными повадками? Говорят, он – хорватский дог, новая порода, может, первый и всего один на земле. Говорят, он свирепый, забавный, бешеный, на которого надо плюнуть и закрыть в ванной. Еще он – жуть болотная. Это слово «жуть» ему совсем не нравится: в нем вой далеких предков, голодный и тоскливый. Сейчас ему тоже хотелось бы выть вместе с ними, пусть он и не голоден и не знает, что такое бежать по мертвому зимнему лесу с подведенным до судорог животом. Он потихоньку скулит – с тех пор, как появился здесь. Скулит один, а выть с кем-то, пусть и с далекими предками, было бы легче. Он скулит неслышно, потому что сам невидим.

Его как бы нет, хотя он есть и о нем знают. Но никто не сдвинет в сторону хоть какой-нибудь шкаф, чтоб освободить ему угол и бросить туда коврик или старое пальто, на котором можно расслабиться и уснуть, что-то вспомнить во сне или вдруг расхотеть вспоминать… Только ему не спешат ничего бросать и ставить миску. Ждут чего-то, хотя знают: он здесь. И даже, какой он, знают: свирепый, забавный. Странно, разве можно быть одновременно и тем и другим? А если ему самому дан выбор – или свирепым, или забавным, или бешеным? Конечно, он рад бы выбрать второе, но без теплой подстилки, без миски и клички это не так-то легко, почти невозможно. Почему они не спешат, в то время как сами спят в теплых постелях, едят из своих тарелок? Может, потому он забавный, что до сих пор терпит это равнодушие и никого в расстройстве не покусал? Но это – пока. В любой момент можно выбрать первое и третье, и тогда держитесь: невидимые укусы так же ужасны, как и настоящие, а может, еще больнее. Да, он и правда терпелив, он подождет еще немного. Днем он будет сидеть за шторами у балконной двери, а по ночам, как и сейчас, бродить по дому, обходя ковры, чтоб его шаги были слышны, чтоб не забывали – он здесь, и лежали не шевелясь под своими одеялами…