Текст книги "Антропологические путешествия"

И Мерлин такой молодой

Приземлились мы в Нанте и сразу же отправились в Ренн, столицу Бретани. История с этими двумя столицами весьма запутанная: Нант как-никак много веков был столицей Бретанского герцогства, а потом региона Франции Бретань, но в 1963 году его взяли и приписали к другому региону – Стране Луары. Бывают же страны и народы с «трудной судьбой», Бретань – из них. Потому в ней столь развит национализм и сепаратизм: жизнь в ощущении, что бесконечно что-то отнимают. Сперва армориканцев – как тогда звались бретонцы – победил и приписал к Риму Юлий Цезарь, потом они сражались с бриттами, англами и саксами, близко же: Великая Британия через пролив, Король Артур один на двоих, а они – не британцы, а бретонцы (по-французски слово одно, Grande Bretagne и просто Bretagne, а жители зовутся по-разному: те – britanniques, а эти – bretons), и язык бретонский вовсе не похож на английский. Дальше их поглотила нежная Франция, а у бретонцев-то – никакой нежности! 4/5 суши окружено суровым океаном, леса, болота, пираты-корсары, крепости, блины, сидр и кальвадос. Но ладно уж, смирились за века с французской короной – поначалу-то и вовсе Анну Бретонскую сделали королевой Франции, а больше бретонцев к трону не подпускали. Злоключений – не счесть, в самые недавние времена – знаменитую гору Сан-Мишель отобрали, раньше они делили ее с Нормандией, поскольку граница регионов шла по реке: отлив – Сан-Мишель в Бретани, прилив – у норманнов.

Административное неудобство решилось в пользу соседей-соперников, а отъем Нанта и вовсе привел бретонцев в ярость. Не всех: тем, кто чувствует себя просто французами – все равно, где проходят внутренние границы. Среди жителей Нанта многие относятся к бретонцам свысока: мол, и в старые времена в Нанте говорили по-французски, а бретонцев из глубинки звали сюда как гастарбайтеров. Кто адаптировался – стал французом, а «деревенщина» вернулась туда, где изъяснялись по-бретонски (в Нижней Бретани) или на галло (в Верхней). Бретонский язык – диалект кельтского, галло – латыни. И еще такая разница: в Нижней Бретани говорят «сладкий блин» и «соленый блин», а в Верхней «блин (crepe)» – это сладкий из пшеничной муки, а galette – из гречневой, который наполняется всяким мясным-рыбным. Одна галета – полноценный обед. Блинные в Бретани на каждом шагу, тут все уверены, что блинчики – их национальное изобретение. Русские blynis (дрожжевые, которые пекут на Масленицу) – совсем другое. Crepes – это попросту блинчики.

Бретонский национальный напиток – сидр. Мы поехали в музей сидра – он неподалеку от горы Сан-Мишель, там выставлены старинные перегонные аппараты и рассказано, как происходила эволюция яблок. Будто бы им два миллиона лет, и сперва они были травой, постепенно матерели, став низкорослым кустарником с яблочками 15–20 мм в диаметре и ядовитыми косточками, а уж только потом превратились в настоящие яблони, чтоб радовать подоспевшего на тот же этаж эволюции homo sapiens. У Саши, с которым мы осваивали Бретань, в музее родилась теория: сахар превращается в спирт, виноград слаще, поэтому градус у вина больше, чем у яблочного сидра. Может, это и так известно, но вот что нам пояснили в блинной: сладкий сидр (cidre doux) – это молодой сидр, в нем 2 градуса, чем дольше он хранится в бочке, тем становится суше и крепче, полусухой – 4,5 градуса, столько же и брют – это максимальное содержание алкоголя, который могут дать яблоки. А уж дальше сидр перегоняют в кальвадос, но главное, что и сидра, и кальвадоса, и самих яблок у соседей-нормандцев не меньше, чем у бретонцев. Зато устриц и вообще морепродуктов в Бретани – полмира можно накормить. Мы ужинаем в морском ресторане в Сан-Мало. Приносят поднос морепродуктов и набор инструментов. Я мучаюсь со щипцами, пытаясь добыть мясо из краба. «У краба правда в ногах», – говорю Саше, а он, легко управляясь с креветками, отвечает: «А у креветок – в жопе». Закончив сражение с панцирями и раковинами, смотрю на белую скатерть, где стояла моя тарелка – сразу видно, что она была полем боя, вся в панцирных останках. «Здесь сидел поросенок», – говорю я смущенно. – «Морская свинка», – уточняет Саша.

Ресторан назывался Porte de St-Pierre, потому что расположен у одноименных ворот в крепость. Сан-Мало – остров-крепость: здесь жили корсары, отличавшиеся от пиратов тем, что завоевывали земли и богатства не для себя, а для французской короны, и не черт-те-как завоевывали и грабили, а по правилам. Тем не менее, в сувенирных лавках Сан-Мало ложечки, кружки, футболки и прочие туристические трофеи продаются с изображением типичного пирата с черной повязкой на глазу. На мои расспросы местные жители не могли дать вразумительного ответа: чем отличались корсары от пиратов, с кем они воевали, от кого оборонялись в крепости, а вот про французского Колубма, первооткрывателя Канады (отчего часть ее, провинция Квебек, и стала франкоязычной) можно узнать легко. Памятник, на нем написано: Жак Картье, в 1535 открыл Канаду. Малуанец был Картье, а у Сан-Мало даже девиз такой: «Я не француз, я не бретонец, я малуанец». Богат был город – не всё ж корсары короне отдавали, себя не забывали – и славен. Тем, что за много веков никому не удалось взять их крепость – корсары были грозой не только на море, но и на суше. И неудивительно, что французский романтизм зародился тоже в Сан-Мало, «отцом» его считается малуанец Франсуа-Рене де Шатобриан. Вот несколько цитат из него, не утративших актуальности, надо заметить:

«Не право рождает долг, но долг право.

Когда свобода исчезла, остается еще страна, но отечества уже нет.

Чем более цивилизованным становится образ жизни, тем более приближаются люди к тому, какими были они вначале: наивысшей ступенью знания оказывается неведение, а вершиной искусства – природа и нравственная простота.

Из всех существовавших религий, христианская – самая поэтичная, самая человечная, самая благоприятная свободе, искусствам и наукам; современный мир обязан ей всем, от земледелия до абстрактных наук, от больниц для бедных до храмов, воздвигнутых Микеланджело и украшенных Рафаэлем; … она покровительствует гению, очищает вкус, развивает благородные страсти, дает мысли силу, сообщает писателю прекрасные формы и художнику совершенные образцы».

Один из туристических маршрутов Бретани – «путь Шатобриана». Собственно, это путь из Сан-Мало к горе Сан-Мишель. Один из городков по дороге – le Dol de Bretagne. Здесь романтик учился, ходил на мессу в примечательный местный собор – пламенеющая готика, XIII век, сохранились даже аутентичные витражи, но главная достопримечательность Дола – дольмен (отсюда и название места), точнее, менгир. У мегалитов своя классификация. Хоть ученые ничего и не могут доподлинно про них сказать, но термины блюдутся строго. Здешний называется «Поле боли», поскольку возникновение его связывают с легендой, будто два брата пошли друг на друга войной, и бились так, что поле битвы стало морем крови, даже водяная мельница заработала, и тогда вырос из земли этот гигантский менгир, как перст Божий, и последняя схватка, отца с одним из сыновей, не состоялась. С этим менгиром связано и пророчество. Дело в том, что каждый год он врастает в землю на несколько сантиметров, сейчас на поверхности осталось 9 метров, пророчество гласит, что когда он уйдет под землю совсем, наступит конец света.

«Стоун-хенджей» в Бретани – невероятное количество. В Карнаке целые поля мегалитов, возраст их определяют несколькими тысячелетиями до нашей эры, но бретонцы видят в них матчасть кельтских легенд. Бретонские пращуры – Король Артур и рыцари Круглого стола. Лес Броселианды и вправду кажется тем, который представляешь себе, читая о гномах, феях, гигантах (один из них, кстати – Гаргантюа, чье имя Рабле использовал для своего романа) и отважных рыцарях, сражающихся с нечистью, ищущих Грааль и влюбляющихся в фей. Волшебник Мерлин тоже влюбился в фею – Вивиану, которая воспитала Ланселота. Мы бродили по дремучему лесу Броселианды, вспоминая фильм «Сонная лощина» – казалось, что сейчас он воплотится наяву. Подошли к фонтану Вивианы – там они познакомились с Мерлином, а чуть подальше – его могила, усыпанная цветами, представляющая собой скромную мегалитическую композицию (может, и расколовшийся камень), в щели которой записки засунуты столь же плотно, как в Стене Плача в Иерусалиме. Саша говорит: достань, посмотри, что люди пишут. Я отнекиваюсь: нехорошо читать чужие письма. – Ну хотя бы одну, узнать, о чем просят Мерлина. Ладно, одну развернула. Молодой человек обращается к волшебнику с таким живым чувством, будто он не только существовал реально (бретонский исследователь Броселианды M. Poignard утверждает, что история Артура – подлинная, и кости Мерлина, которые были обнаружены в могиле – кельту Мерлину и принадлежат), но и поныне творит чудеса. – Мерлин, помоги мне, пожалуйста, срочно найти хорошую работу, – просит юноша, объясняя, почему ему так приспичила хорошая работа. Ради любимой девушки, естественно. Записка длинная, в конце юноша выражает уверенность в том, что Мерлин ему обязательно поможет: он же свой, родной, бретонец.

Бретонская «глубинка» – коричнево-черно-желтая, как Прованс серебристо-красно-сиреневый, в цвет олив, маков и лаванды. Здесь – ярко-желтые поля люцерны, желтые акации, кусты типа можжевельника, тоже с желтыми цветами. Крыши из черных каменных пластинок, сланцев – абсолютно у всех домов, сами они – из бурого камня, с белыми воротничками окон. Как в Большой Бретани, то есть, Англии, но там кирпичи, а здесь – грубоватые массивные камни. Ну и, конечно, зелень – она здесь царит, только вот что-то случилось с деревьями в бывшем краю друидов: все до единого обвил плющ, а это значит – дереву конец, высосут из него все соки. Может, не могут эти места без веры их жителей в деревья? Мегалиты вон занесли в национальное наследие, относятся к ним трепетно. Все разные – один в форме подковы, другой – будто двое обнимаются, есть дольмены, похожие на большие столы. Непонятно, что это и зачем, хотя, если б из далекого будущего прилетели в наши времена какие-нибудь электронные существа, вскарабкавшиеся по эволюционной лестнице выше хомо сапиенса, они б тоже не поняли, зачем эти полые внутри бетонные коробки, а в них какие-то фарфоровые диски с рисуночками да железки с зубцами и ямками. Так и не догадались бы, зачем нам дома, тарелки и ложки.

Картина мироздания у бретонцев – причудливый коктейль из разных исторических эпох. На некоторых мегалитах стоят кресты. Сестра короля Артура, фея Ана – а фей здесь много, все с именами – соединилась в воображении с Анной, матерью Девы Марии. Бретонцы считают ее бретонкой, будто она после смерти мужа уехала в Иерусалим, там вышла замуж снова, а в старости вернулась на родину. Да и фея Ана вышла замуж за якобы потомка Иосифа Аримафейского. Потому у здешних католиков – особый культ Анны. Королева Франции Анна Бретонская просто не могла называться иначе. Но больше всего поклоняются все же Мерлину, от его могилы, следуя указателям, можно проехать по всем достопримечательностям артурианского цикла: вот замок феи Вивианы, в котором рос Ланселот, рядом – пруд, на дне которого – Хрустальный Дворец, подаренный фее волшебником. Чуть дальше – Долина-Без-Возврата, которую заколдовала фея Моргана. Пойдет туда неверный любовник – обратно не выйдет. Бесстрашный рыцарь Ланселот вроде бы долину расколдовал, но лучше не рисковать. Тем более, что Золотое дерево, которым туда завлекают – пример того, насколько бессмысленно примазываться к древним легендам. Засохшее дерево, покрашенное золотой краской, сопроводили свежесочиненной легендой «под старину», и все это затем, чтоб привить туристам экологическое сознание. Новодел блестит, но даже к сказочной старине не прививается. А вот исторический дуб в Броселиандском лесу – десятиметровый в обхвате, старый настолько, что внутри него укроется дюжина человек. Примечателен он тем, что во время революции 1789 года в его полости удалось скрыться от террора аббату Гильотену, о чем гласит табличка. Аббат (однофамилец отца гильотины) продолжал крестить и венчать после того, как опиум для народа был запрещен декретом. И главное, вписался аббат в кельтскую мифологию, поскольку дупло закамуфлировалось волшебной паутиной, когда он там сидел, и послал ее не Иисус и даже не его бабушка Анна, а все тот же Мерлин.

Мы выбираемся из леса Броселианды усталые, мокрые и все в грязи – погода соответствовала кельсткому духу, и тропинки в лесу развезло от дождя. Приезжаем в отель «Король Артур» в городке Плёрмель, греемся в сауне и джакузи, плаваем в бассейне, а крыша над ним прозрачная. Смотрю со своего лежака на небо, оно беспросветно серое, дождь целится прямо в меня, но стеклянный потолок не пускает его дальше, и это тоже волшебство: вроде как самой оказаться феей Вивьяной, для которой построили Хрустальный дворец с гастрономическим рестораном. На стене ресторана высечены имена Ланселота, Мерлина и Ко, чтоб гость помнил, в чьих владениях находится.

Русские все больше тянутся в Бретань: сказочный мир, где бродят белые единороги и летают эльфы, красочные средневековые городки с полосатыми домиками – Ренн, Ванн, Динан, Кемпер; умеренный климат, всюду океан, потому много курортов. Мы поехали в Ля Боль (La Baule), вся эта полоса от Сан-Мало до Ля Боль называется Изумрудным берегом: на Лазурном берегу море синее, а здесь – зеленое, из-за обилия водорослей. А где водоросли – там устрицы (Бретань поставляет 4 тысячи устриц в год – треть французского устричного производства) и талассотерапия. В Ля Боль едут больше всего, постоянно здесь живут шестнадцать тысяч человек, а в сезон – сто пятьдесят. Русские облюбовали, как водится, самые дорогие отели, все они, как и казино, принадлежат группе Barriere. Основатель дела, покойный Люсьен Баррьер, настроил роскошных отелей и казино по всей Франции, но сам родом отсюда, так что в Бретани их целый букет, в Ля Боль – четыре. Мы останавливаемся на сутки в Royal: с утра идем по процедурам – бассейн с десятком видов водных массажей, от пяток до затылка, затем лечебные ванны с водорослями, обертывание, массаж. «Лечебность», собственно, заключается в курсе похудения. И самое тут пикантное – решение гастрономической проблемы. Когда худеющие питаются в одном ресторане кореньями, а обычные люди в соседнем – утицей да шоколадным муссом, вера худеющих в правильность выбранного пути сильно колеблется. Поэтому в Руайяле пошли другим путем: ресторан один, блюда одни и те же, но приготовленные по-разному. Второй, диетический, вариант помечен количеством калорий, так что можно есть то же, что и «простые» люди, но при этом продолжать терять килограммы. И еще в ресторане собрали коллекцию минеральных вод мира – 48 наименований, от всех недугов. В отеле – галерея портретов, «доска почета»: сюда приезжают Анни Жирардо, Франсис Вебер, Шарлотта Ремплинг, Изабель Юппер, а кто из знаменитостей бывает часто, получает привилегию, их именами называют сьюты. Конечно, случаются казусы – например, звездный (по Мишлену) повар тоже был тут завсегдатаем, а потом с него звезду сняли, и он покончил с собой. О нем с тех пор знают во всем мире, но в сьюте с его именем не каждый захочет остановиться.

Ля Боль – граница Бретани и Страны Луары. Граница не только административная, но реальная: еще встречаются блинные, но вино распространено гораздо более, чем сидр. И крыши: едешь-едешь – крыши черные, сланцевые, а потом вдруг раз – и пошли красные, черепичные. Признак юга. И дома сами становятся элегантнее, тут правит бал XIX век – один в один концовка «Сонной лощины»: исчезают мрачные леса, волшебные сказки и дома-крепости, занимается рассвет городской жизни, светлой и светской. Может, и прав был Шатобриан, написав: «Когда люди не верят ни во что, они готовы поверить во все», но в Бретани Мерлин все еще жив, а за ее пределами он – всего лишь миф, как и сказка о Белой Даме (в честь которой назван один из классических десертов-мороженых) и о менгире, который ночью ходит на водопой, а к утру возвращается на место.

2008

Французы, изобретатели будущего

У народов, населявших территорию нынешней Франции – бретонцев, бургундцев, гасконцев, окситанов и других – при всех различиях было, пожалуй, одно общее свойство, которое в конце концов соединило их в единую нацию – французов: твое – значит, тобой возделанное, окультуренное и обихаживаемое. Земля для них становилась собственностью тогда, когда с ней вступали в интимные отношения: она делилась своими сокровищами – ее одевали и причесывали. Такого сознания как в России – «не отдадим ни пяди родной земли», пусть это и сплошные болота, чащи, пустыри и тяп-ляп сколоченные городки и деревеньки – у средневековых протофранцузов не было.

Приезжаем на полуостров Геранд (La Guerande). Земля здесь ничем не радовала подобравшихся к ней в конце XIV века бретонцев: океан и болота, ветры, холодные зимы, короткое лето. Бретонцы присмотрелись и решили, что тут – самое место, чтоб добывать соль. Проложили от океана дорожки (чеки), по которым океан потек ручейками, оставляя на поверхности кристаллики соли, и соль эту вручную, грабельками, собирали. Тогда соль была на вес золота, продавали ее по всему свету. Это теперь она стоит копейки, поскольку добыча полностью механизирована, но обычная «соль поваренная» – отнюдь не того качества, как та, которую по сей день средневековым способом добывают в Геранде. Разница – «поваренную» химически очищают и отбеливают, добавляют йода и натрия, а в «живой», называемой la fleur du sel (цветок соли) все океанские минералы сохраняются в первозданном виде. Солисты (или как назвать? по-французски – paludiers) снимают граблями только самый верхний слой, и вот этот-то «цветок соли» и только его используют в своей кухне именитые повара мира. Говорят, цветок соли и вкус придает блюду изысканный, но еще ведь – почти лекарство. В Бретани распространено полусоленое масло и карамельки с цветком соли – привыкли к вкусу, мы вот тоже решились попробовать. Заказали на десерт блинчики под карамелевым соусом с этим самым цветком. Не может же быть сладкое соленым! – подумали мы и решились. Оказалось действительно сладким, и соль чувствовалась не как соль, а как пряность, оттенок. Понравилось очень даже.

Вот, стало быть, добыли бретонцы столько соли, чтоб хватило денег на осушение части болот и строительство, и построили город-крепость. Геранд – один из редких городов XV века, у которого полностью сохранилась крепостная стена. В свое время епископы двух бретонских епархий перенесли туда свои резиденции, у каждого была своя церковь внутри крепости – ссорились, паству разделили, целая буря в стакане воды, сегодня смотришь – городок-с-ноготок, жителей на один многоквартирный дом, а в средние века каждый такой город – универсум. Даже удивительно, что на Геранду никто никогда не покушался. Сохранились на полуострове и белые соляные болота, и черные торфяные – по ним передвигаются на лодках. Флаг Бретани – черно-белый, это и потому что горностай со своим черно-белым хвостом был символом бретонского герцогства, зашифровано и количество земель Верхней (черные полосы) и Нижней (белые) Бретани, ну и болота тоже – черные и белые.

Добывать цветок соли – тяжкий труд и постоянный риск. Чтобы соль кристаллизовалась, надо, чтоб пятнадцать дней подряд светило солнце. Начнет накрапывать дождь – все пропало. А собранная соль выдерживается три года, чтоб потерять всю свою влагу, только после этого ее продают. Город Мюнхен в Германии тоже был построен на соли, но мысль баварцев работала в другом направлении. Двое монахов («Мюнхен» в переводе – «монах»), вооружившись лопатами, перегородили дорогу – через эту местность пролегал соляной путь – и начали собирать с проезжих торговцев дань. На эти деньги город и построили. Французы же поступают всяко, но ценят только то, что сделали своим трудом и умением, потому именно они оказались основоположниками современной цивилизации. Кино, автомобиль, воздухоплавание, скафандр, фонограф, вакцина, консервы, дома моды, скоростные поезда – всё их изобретения. А то, что изобрели не сами, как вино или соль, стараются довести до совершенства. Знаменитый постулат Гермеса Трисмегиста в «Изумрудной скрижали» – «Что снаружи, то и внутри, что вверху, то и внизу» – воплощен французами как ни одной другой нацией. Во Франции божественное проявляется в земном, духовное – в материальном, чистое бюргерство или небрежение тканью жизни воспринимается как гуманитарный сбой.

Из Геранды мы отправились на юг Страны Луары (сама Геранда тоже ныне приписана к этому региону), на остров Нуармутье (Noirmoutier). Дачное место, здесь покупают домики, чтоб проводить лето на берегу океана, некоторые живут постоянно. На островных указателях пишут не географические названия, а одно слово – «континент». До континента доберешься – там будут «детали»: названия городов и весей, а относительно острова все одно – континент. Когда-то бретонцы и галлы, постепенно осваивавшие новые земли, пришли сюда, и могли бы питаться одной рыбой и морепродуктами, но хотелось – с картошечкой. И они засадили ею весь остров, так и по сей день картофельные поля неприкасаемы – их нельзя отдать под что-то другое. Дело в том, что картофель с острова Нуармутье – самый дорогой в мире. Если обычная картошка стоит 1 евро за кило, то эта – 7 евро. Разница в том, что земля здешняяя – песок, а в нем картофель созревает быстрее. В обычной земле – 120 дней, здесь – 90. А чем раньше картошку вынешь из земли, тем более она сочная, из обычной земли раньше не вынешь, из корнеплода не успевает выйти яд, на котором, как ни странно, земляное яблоко (в буквальном переводе с французского) и настаивается, пока зреет. Сверху еще водорослями укрывают, чтоб свет не проникал, иначе шкурка будет зеленой. Ну и понятно, что картошка эта – больше морская, чем земная, то есть, содержит олигоминералы. Но это еще не та самая картошка с Нуармутье, самая дорогая в мире, цена которой – от 500 евро за кило. «От» – потому что продают ее на аукционах, в Париже на вырученные деньги кормят нищих в так называемых «ресторанах сердца», бесплатных. Называется эта чудо-картошка Бонотт, плоды ее – размером с виноградину, и выкапывают ее только в течение одной недели мая. Бонотт не хранится, собрали урожай – за неделю он весь съеден.

Но передовым картофельным производством и туристическим бизнесом (летом количество людей вырастает в десять раз) остров не ограничился и принялся решать новую проблему – рыбную. В последнее время во всех морях и реках ценная рыба исчезает. Как ни пытались разводить искусственно – не хотят рыбки размножаться, хоть плачь. Прямо как белые люди. А рыбоведы Нуармутье научились выращивать тюрбо. 30 месяцев она растет в огромных аквариумах с океанской водой, потом ее продают, иногда сразу для прилавка, взрослыми, иногда для того, чтоб покупатели ее еще подрастили. Поставляют по всему миру, в Москву, в частности, но особо гордятся тем, что тюрбо у них покупают японцы. – Ну и что ж, что японцы? – спрашиваю. – Так они сырую рыбу едят, так что к качеству придирчивее всех (одно из ключевых французских слов – «качество», то есть наилучшее воплощение Замысла – одни называют его божественным, другие не называют никак, но все равно воплощают).

Ферму «Франс тюрбо», создали, как обычно во Франции, энтузиасты. У тюрбо проблема была даже не столько в нежелании плодиться в неволе, сколько в том, что детки гибли в искусственной среде: ценные рыбы – очень нежные создания. Островитяне Нуармутье стали делать малькам прививки, с которыми те прекрасно живут. Я смотрела, как совсем крошечным рыбкам (четырехмесячным, растут тюрбо долго) делают уколы специальной машинкой, некоторых почему-то отбрасывали в сторону. – Почему? – спрашиваю. – Такой не выживет, – отвечает рыбий фельдшер – и показывает мне какой-то едва различимый для глаза дефект. Жалко, конечно, но их тут в аквариумах – видимо-невидимо, в каждом по десять тысяч. А в год разводят полтора миллиона особей!

Вот почему-то приятно мне смотреть, сколько я путешествую по Франции, как люди зарабатывают деньги своим трудом. Когда перепродают или на бирже играют или стоят у конвейеров – совсем не интересно, а когда своим умом и своими руками – кажется, что именно это и есть лучшая, самая правильная жизнь. Причем, всё в охотку, с любовью – вот кто ферму создал и вкалывает на ней в резиновых сапогах, он же уверен, что делает самое важное дело в жизни. От него я направилась к устричникам. Один, по кличке «Розовый кролик», кличка на его заводи прямо так и написана – угостил меня парой самых крупных устриц, которых достал из их тюрьмы – мешка-клетки, в которой устрицы живут с детства, пока их не раскладывают на льду в ресторанах и магазинах. Устрицы Нуармутье – йодистые, соленые, их можно и без соли есть. Я съела и впервые в жизни почувствовала, что больше не могу – а когда только приехала из Москвы, ощущала острую устричную недостаточность и заказывала их днем и вечером. Даже устрицы могут надоесть, и всего за неделю.

На континент мы отправились не по мосту, как ехали сюда, а по дну океана. Утром мы видели море, а во время отлива открылась асфальтированная дорога, в течение трех часов отлива по ней можно успеть добраться до материка. Мы припозднились, так что ехали с опаской, вода уже начала прибывать. Разница в уровне воды при приливе и отливе – 14 метров. Но все обошлось, и мы взяли курс на Нант, по дороге заглянув в замок к виноделу – это ведь регион белых вин Muscadet, к самому именитому из которых добавляется «титул» Sevre et Maine sur lie. Мюскадэ – название загадочного происхождения, не связанное с названием места и ни к мускату, ни к мускусу отношения не имеющее – это классическое вино под морепродукты, а единственный сорт винограда, из которого оно делается, в переводе значит «бургундская дыня». Севр и Мэн – два притока Луары, а мы находимся в местах, где Луара везде, только в Нанте текли шесть ее рукавов посреди города (потом четыре из них засыпали).

Между Севром и Мэном и располагаются виноградники Мюскадэ. А sur lie – на осадке – потому, что на нем полгода настаивают вино, осадок – речь идет о той же самой океанической минеральной почве – его питает. Это Мюскадэ – а есть и просто, без дополнений к названию – считается самым-самым. Вот к одному из таких виноделов, Пьеру Совьону, мы и заглянули на ужин с дегустацией (сколько выпили – страшно вспоминать, Пьер настаивал, чтоб мы попробовали все его творения). Шато Клерэ-Совьон – и винодельческая марка, и замок в прямом смысле слова, где обитает молодой Пьер Совьон, сменивший на винном посту отца, но именно Пьер сделал марку знаменитой – только ленивый не написал о ней во французской прессе. Виноделие у Пьера в крови – с раннего детства помогал отцу, а теперь создает новые сорта. Его гордость – линия с названием «Высокая культура» (Haute culture). Звучит претенциозно, но по-французски культура – еще и «возделывание»: cultiver – это и обрабатывать (землю), и воспитывать, культура – одно из ключевых для французов слов. L’art de vivre, «искусство жить» – свойство национального характера. Ну даже деревья растут тут не веником, а шариком. Сами. Саша, фотограф, обращает мое внимание на другие деревья: «И квадратиком. И пирамидкой. Сами, ага». Так что «высокая культура» только по-русски звучит по-идиотски («предприятие высокой культуры»), по-французски оно возможно.

Мы смотрим виноградники, я вижу зайца, одного, другого, прыгающих среди виноградников. Говорю: «Они же погрызут листья, надо что-то делать». – Что делать? – удивляется Пьер. – Ну отстреливать, наверное, – из родной литературы я знаю, что зайцев отстреливают. – Зачем? – Пьер изумлен. – Это же естество природы: ну съест заяц немножко и пойдет себе в лес, а у меня сорок гектаров сада (он называет это садом: что цветы, что виноград – все сад). Тут как-то были морозы сильные, а если в почве температура минус четырнадцать, лоза умирает. Вот это страшно, приходится начинать всё сначала. Сажать, ждать, пока подрастут – Пьер показывает свои молодые лозы. – Растут потихоньку. А потом мы сидим у старинного камина – дед Пьера купил полуразрушенный замок за гроши, постепенно привели в порядок, все своими силами. И сегодня кажется, что так всегда и было: уютный старинный дом, бескрайние плантации виноградников, дающих всю эту линейку белых вин, от которых мы уже едва стоим на ногах, но все же доруливаем трудные сорок минут до своей гостиницы «Жюль Верн».

Гостиница тесная, но в историческом центре, а называется так потому, что Жюль Верн родился в Нанте и провел здесь детство. У него было три собственных корабля, и капитана самого большого из них звали Трантему, теперь так называется район города, по другую сторону Луары, куда ездят «отрываться» по вечерам и проводить бизнес-ланчи днем. Улочки такие, что машина не проедет (да тут и движение запрещено, добраться быстрее всего на кораблике-челноке), и они – как бы продолжение дома. На внешних стенах висят картины, под ними играют дети, общаются взрослые, едят тоже на улице, когда тепло. Как в какой-нибудь Юго-Восточной Азии. Район Трантему – весь будто один большой дом. В отличие от величественного Нанта (архитектурно напоминающего Париж), тут все по-простецки: домики крашены яркими разноцветными красками, как было принято в рыбацких поселках. А в Нанте мы завтракали в кафе La Cigale (Цикада) – так это Елисеевский гастроном! Ни сантиметра – пола, стен, потолка – без художественного узора. И Саша попросил себе кофе по-американски. Позор! Ему принесли эспрессо, пустую чашку и чайник воды: сам разбавляй, если хочешь портить кофе, который нантские торговцы когда-то привезли сюда с самого края света.

Нант с XVII века был первым морским торговым портом Франции. Возили свой текстиль в Африку в обмен на рабов, потом плыли на Гаити и меняли этих рабов на сахар и кофе. 450 тысяч рабов нантцы продали из Африки на Антильские острова. Позорные страницы истории. Когда они закончились, порт стал никому не нужен и в наши дни закрылся совсем. Корабли здесь тоже перестали строить, только рядом, по пути с острова Нуармутье, функционирует верфь, где строят самые большие теплоходы в мире, последнее детище – Мэри Квин, неподалеку и вторая всемирно известная верфь – там делают дорогие яхты. Промышленность нантская тоже свернулась, так что остался у города страшный остов промзоны, бывших верфей, и все это хоть и на острове, но посреди города. Что делать?